Посвящается Dru Blanck
- …Значит так, - сказала в конце занятия женщина, которую в коридорах называют Педагогом, - к следующему разу мне нужна Фуга номер три, две гаммы и четыре килограмма конфет «Мишка на севере», но учти, что конфеты эти безжалостно подделываются, а мне нужен настоящий «Мишка на севере», с бело-синим фантиком, с вафельно-шоколадной начинкой. Ты понял меня?
- Да-да, конечно же, я вас понял, женщина, которую в коридорах называют Педагогом. Фуга номер три, две гаммы и четыре килограмма настоящих конфет «Мишка на севере» - тех самых, что в бело-синей обертке.
- А ты способный ученик. Не забудь ноты и дневник, уходя из этого великолепного заведения, таящего в себе дух любви к музыке и искусству.
Женщина, которую в коридорах называют Педагогом, гордо подняв голову, выйдет из кабинета и защелкает каблуками по коридору, где на подоконниках задыхаются кактусы, где на стенах – высоко, чтобы не достали до них ученики – висят портреты величайших в истории композиторов. Она уйдёт, и, скорее всего, там её ещё раз назовут Педагогом, а я медленно уложу всё в нотную папку, перевяжу дряблым шнурком и выйду из кабинета, аккуратно закрыв за собой дверь. Поменяю в мрачном гардеробе согретый в кармане номерок на собственное пальто с деревянными пуговицами, и, как следует закутавшись перед выходом на улицу, от холода которой уже погибли кактусы на подоконниках, пойду по скользкой дороге домой.
Дома я прикасаюсь к клавишам, прислушиваюсь, взглядом слежу за их поведением, гляжу в точки на нотном стане, которые так напоминают мне поплавки, покачиваемые на дрожащей поверхности озера. По озеру, мимо меня, проезжает лодка, ковыляя дюралевыми веслами – и ноты, вздрогнув от легкой волны на листе снова меняют свое расположение, поэтому и музыка звучит уже чуть-чуть иначе, нежели в первый раз. В лодке сидит человек с грустным лицом, на голове у которого – огромная соломенная шляпа. «Почему Вы такой грустный?» - спрашиваю я у него, поправляя на подставке страницу с фугой номер три, а он мне незамедлительно отвечает:
«Я композитор, я проклят женщиной, которую в коридорах называют Педагогом, которая за свои уроки берет шоколадными конфетами, я проклят ее учениками, и мне никогда не причалить к берегу, называемому краями страницы, называемому обложкой. Моя судьба – вечно плавать меж собственноручно созданными нотами, плавать под шелест воды, музыку к которой я услышал первым, и с глубокой печалью следить за тем, как издеваются над моим портретом в коридоре на стене после занятий ученики».
Человек с грустным лицом печально склоняет голову, а я хочу у него спросить еще о чем-то, но страница заканчивается, и нужно перевернуть лист; я проделываю это легким взмахом руки, но человек в лодке уже исчезает, растворяется в дымке трепетных клавиш, медленно подплывает к третьей октаве, и, чуть не задев её веслом, пропадает из виду окончательно...
Наверху, у моей головы, на крышке пианино; на крыше дома, в котором сожительствуют молоточки, струны, клавиши и литровая банка воды, оставленная внимательно моей мамой, дабы влажность в организме инструмента была на должном уровне; сверху - там, где хранятся ноты и тетради по изучению в школе дисциплины «Сольфеджио», стоит ваза с искусственным цветком. Этот цветок мой единственный слушатель. Я забываю о том, что он ненастоящий - мне даже кажется иногда, что я слышу его аромат – где-то на кончиках аккордов, и мне кажется порой, что его тряпичный бутон раскрывается, глотая воздух, выдыхаемый клавишами… Клавиши похожи на сахар, рафинад – иногда я касаюсь до них кончиком языка, они таки гладкие, скользкие; теплый лёд; пытаюсь уловить их аромат, но он кроется где-то внутри, в самой глубине этого великолепного водопада звуков, вы играли когда-нибудь гаммы?
«Вы играли когда-нибудь гаммы?» - спрошу я у искусственного цветка. «Да», - шепнет мне он.
«Тогда вы, наверное, знаете, как это прекрасно…»
На следующий день мама положит в пакет свежие конфеты «Мишка на севере» - ровно четыре килограмма; конфеты, купленные утром на кондитерской фабрике номер столько-то, являющейся филиалом чего-то другого; в этой кондитерской фабрике работает сосед с пятого этажа – тот самый, что поначалу был ярым противником моих занятий игры на фортепиано, основывая свое недовольство на желании и праве отдыхать после долгого рабочего дня, на что молниеносно последовал ответ моей мамы, суть которого я не знаю, но после этого сосед больше никогда не стучал ножницами по батарее, а при виде меня, на улице или лестничной клетке, он смиренно улыбался, поправляя остатки волос на почти окончательно облысевшей голове. Эти конфеты я отнесу женщине, которую называют в коридорах Педагогом и она даст мне еще один урок игры на Пианино…
«Вы играли когда-нибудь на Пианино?», - спрашиваю я у искусственного цветка. «Да», - шепчет мне он.
«Тогда вы должны знать, как это прекрасно», - говорю ему я и улыбаюсь.
Ночью, из самого сердца этого волшебного инструмента раздаются голоса. Иногда крики, иногда звон посуды, ругань. Я вслушиваюсь, лежа в постели. Я думаю, откуда же там может быть посуда? Я с головой скрываюсь под одеялом, но даже там меня преследуют эти голоса. Иногда становится страшно – особенно, когда они ругаются. Голосов много – кажется, что ты стоишь на лестничной клетке с раскрытыми вокруг дверьми. Из дверей выходят люди: «Мальчик, ты что здесь делаешь? Иди скорее домой, тебе пора заниматься…»
Голоса постепенно замолкают – или это я засыпаю, разглядывая блеклый рисунок на стене, теребя угол подушки, внутри которой лежат мои сны, с приклеенными порядковыми номерами: «Так-так-так, сегодня у нас сон номер… сейчас, подождите, у меня здесь записано… ага, вот, сон номер пятьсот семьдесят три! Готов?.. Отпускай!» Но сон будет короткий, неинтересный; он вскоре надоест, и я проснусь. Откину одеяло, пройду к своему инструменту и сяду на обледеневший стул. Вот они, клавиши: черно-белые зверьки, бегущие в разные стороны: вас не поймать, не уловить сонным, блуждающим взглядом; а для того, чтобы вы окончательно не разбежались, не спутались, пока я буду досматривать этот скучный, никому не интересный сон, я прикрою вас крышкой; сон досмотреть придется, сами понимаете – ведь так утро придет гораздо быстрее, не так ли, мои любимые зверьки. А для того, чтобы вы не задохнулись под толстой крышкой, я оставлю вам небольшую щелочку…
Утром кто-то зевает и появляется солнце. Потом встаю и зеваю я. Потом просыпается и зевает пианино – оно вздыхает, отчего дрожат струны в его глубинах – его тонкие вены, по которым шагают мягкие молоточки. Не надо дотрагиваться до нижних клавиш – сейчас утро. Вдруг тебе станет страшно…
В полдень, уже после обеда, когда погаснет мамин телевизор и замолкнет отцовская речь, я прикрою осторожно дверь в комнате и снова присяду к пианино. Поставлю на подставку ноты, положу рядом карандаш: чтобы можно было делать пометки в тех местах, где мне заблагорассудится, в тех местах, где мне нелегко – чтобы переиграть отрывок заново; в тех местах, которые меня восхитили настолько, что я забыл о существовании небольшого такого зеленого карандашика, которым я хотел отмечать именно те места в игре, которые хотел отметить, а не те, на которые указала женщина, названная в коридорах Педагогом.
Начинается вступление. Такт за тактом, и вот - надо же, вот так встреча! – выплывает из-за знаков, обозначающих паузы, лодка, а в ней - тот самый заколдованный композитор в соломенной шляпе. «Здравствуйте!» - восклицаю я, проигрывая сложнейший отрывок. «Здравствуй, мой милый мальчик», - всё также грустно отвечает мне композитор. «Всё плаваете?» - нахожу я, наконец, что ему сказать. Композитор улыбается – я понимаю, эти пять тактов надо играть чуть-чуть легче. «Мой милый мальчик, не подумай, что я стремлюсь выйти из этого замкнутого круга – где-то я даже счастлив, что не могу вернуться и что мне приходится плавать в этой лодке от одной страницы своего сочинения до другой, нет-нет, я жалею совсем о другом; не думай об этом, мой милый мальчик, ты слишком молод, тебе рано еще об этом думать – у тебя есть инструмент, чьи клавиши напоминают тебе сахар, напоминают тебе рафинад, и ты касаешься до них кончиком своего языка; прислушиваешься к его аромату – оно твое, это пианино; ты должен быть счастлив; и не обращай внимание на голоса, что раздаются каждую ночь из самого сердца твоего инструмента – они спорят, ты ведь знаешь, что такое Мажор и Минор, а теперь прости, видишь: течение уносит меня с нотного стана, до свидания, мой милый мальчик, мы еще обязательно увидимся с тобой…»
Что так щекочет мои глаза? Что так давит на мои пальцы, когда я проигрываю эту заключительную часть? Откуда эти капли на белых клавишах, на которых поскальзываются звуки? Нет!.. «Нет, нет, дорогой композитор! Постойте! Подождите меня!» И я бегу за ним вдоль берега, перепрыгивая через выросшие на нем искусственные цветы; бегу за его лодкой, а в моей руке пакет с четырьмя килограммами конфет «Мишка на севере». «Вот, держите! Они вкусные, с шоколадно-вафельной начинкой!.. Всего вам наилучшего!» - кричу ему я и закидываю в его лодку всё это лакомство. «Не печальтесь!», - говорю я тихо ему вслед, - «Не надо…»
Фуга номер три заканчивается. Вздыхает немного уставшее пианино, а я вдруг смотрю на клавиши и думаю, что никто более не посмеет обидеть ни единого портрета с композитором в коридоре, за окнами которого уже медленно падают, зажмурив глаза от страха, толстые и большие снежинки.