Некий устрашающего вида дикий
варвар спросил однажды своего соседа:
- Детишки-то у вас есть?
- Нет, ни одного нету, - ответил тот,
и тогда дикарь заметил ему:
- Ну, тогда вряд ли вам дано знать
очарование вещей. Я очень опасаюсь,
что вашими поступками движет
бесчувственное сердце.
Кэнко-хоси
Через месяц мне разрешили посмотреть на нее: серая старушечья кожа, сморщенное личико. Игла капельницы, растущая из темени, кажется огромной по сравнению с детской головкой. Такие или кричат, или спят. Кричат они от невыносимой боли, а засыпают только тогда, когда получают обезболивающее, поэтому им вводят лекарство каждые три часа, чтобы не орали, спали. За всю их короткую жизнь они еще ничего, кроме боли, не чувствовали. Люди.
Я слышал, будто есть какая-то невидимая связь, эмоциональная зависимость каждого человека от состояния здоровья его родных и близких. Будто бы, когда случается несчастье с кем-то из членов твоей семьи, ты получаешь сигнал о том, что что-то неладно; появляется беспричинное беспокойство, страх, и если ты сможешь вовремя и правильно расшифровать холодную морзянку своей дрожи, ты еще успеешь остановить беду. Таковы, якобы, законы Судьбы. Моя Судьба, видимо, эти законы игнорировала или вовсе была с ними незнакома, ибо в тот вечер, когда я остался ночевать у Мухомора, я не испытывал ничего подобного.
Вечер тогда выдался, как иногда выражаются некоторые писатели, погожий; Мухомор, недавно освободившийся по амнистии, курил папиросу за папиросой и читал мне сочиненную им в зоне страшную сказку про злого волшебника Кума и доброго молодца, которого Мухомор почему-то назвал Пингвином. Проклятый Кумом неизвестно за какую провинность, Пингвин проходил в сказке через многие испытания и превращения, становясь поочередно то заточкой, то отмычкой, то еще Бог знает чем и возвращаясь в финале к своему исконному молодецкому облику, спасенный волшебством доброй грудастой и влюбленной в Пингвина феи Синекдохи (при чтении этого имени Мухомор делал ударение на предпоследнем слоге), разрушившей стены Кумова замка и снявшей проклятие. Правда, я так и не понял, в чем заключалось именно проклятие и почему фразеология доброй феи тяготела к воровскому арго, а также какую практическую пользу мог извлечь злокозненный Кум из разнообразных мутаций главного героя – наверное, все это были вопросы пустые и недостойные, потому что Мухомор пропустил их мимо ушей и сказал прямо, что самое главное в сказке – «скрытый смысл и второй план». Насчет этого самого «второго плана» у нас даже возникли некоторые разногласия; Мухомор, например, утверждал, что «второй план», равно как и «скрытый смысл» в сказке «незримо присутствует», что вся соль в том, что-де многоковарный Кум захотел завладеть сердцем Пингвина (в скобках замечу, что в сказке, написанной цветисто и почти в рифму, слово «сердце» не упоминалось ни разу); что Кум суть не кто иной, как сам Дьявол, и что сердце Пингвина есть «душа человечества». Пораженный всеобъемлющей широтой мухоморового замысла, я, признаться, со своей стороны, хоть и соглашался с дьявольской сущностью злого волшебника, все равно находился в затруднении при определении второго плана и скрытого смысла; особенно смущала меня «душа человечества», хранящаяся в сердце Пингвина, незримо присутствовавшая в сказке и так мастерски преподнесенная автором, что без авторской подсказки догадаться о ее присутствии рядовому читателю или слушателю было непросто. Наша окололитературная дискуссия закончилась довольно поздно; я заночевал у Мухомора в комнате его младшей сестры, уехавшей в Астрахань, и спал очень спокойно, без снов и тревожных предчувствий; утром проснулся отдохнувшим и свежим, выпил на кухне крепкого чаю и отправился по своим делам, пообещав товарищу сказочнику написать продолжение его увлекательной истории, где восставший из пепла Кум вступит в единоборство с Синекдохой и, разумеется, будет повержен. Возле мухоморового дома, в продуктовом магазине, я купил виноград и яблочный сок, затем ненадолго задержался у книжного лотка, потом еще минут тридцать прождал нужного трамвая, поэтому к зданию центральной районной больницы пришел позже, чем рассчитывал.
Входя, я подумал, что силикатный кирпич, используемый для стоительства больниц – здравствуйте, куда, вы говорите, мне присесть?
Есть люди, которые убивают себе подобных ради конкретного удовольствия – убивают с наслаждением, близким к истерике. Есть такие, которые убивают от страха и/или беспомощности. С того ветхозаветного дня, когда Каин экспериментальным путем установил, что людям под силу самостоятельно, помимо божественного соизволения принимать решения о том, каким условным количеством земного времени допустимо ограничить существование любой отдельно взятой человеческой особи, гидра под названием «Причина», побуждающая людей к насильственному сокращению собственной популяции, успела нарастить множество новых голов. Мне не хочется заниматься составлением перечня всех этих причин, отпочковавшихся когда-то от слова «можно»; тем более, что размножение их успешно продолжается и по сей день - какими бы ни были исходные данные моего рассуждения на эту тему, всепоглощающая производная сделает их бессмысленными. Остается констатировать: да, люди убивают людей, потому что считают убийство возможным.
Нарисуй свой страх – как будто это так просто: взял карандаш, нарисовал. Я никогда не мог представить себе фактуру страха, просто впитывал его, как губка, накапливая страх, словно жир, год за годом, а потом появился Мухомор – тогда он звался дядей Лешей – и решил выдавить из меня всю эту благостную слизь. У дяди Леши была особая, оригинальная методика общения с малышней: будучи взрослым, сорокалетним мужчиной, он не дружил со своими ровесниками, а верховодил в компании пацанов младшего и среднего школьного возраста: устраивал среди нас «тренировочные» потасовки, организовывал набеги на дачные участки, выступал в роли арбитра в мальчишечьих спорах – в общем, «воспитывал из нас настоящих мужиков», как он сам любил говорить. Что-то привлекало его в моей нерешительности, потому что мне, самой паршивой овце в его стаде, он уделял особое, маниакальное внимание: заставлял зачем-то лазать по деревьям – причем надо было взбираться почти до самых верхушек; натравливал на меня моих одноклассников, из-за чего я ежедневно был бит; пользуясь податливостью моего характера, постоянно провоцировал меня на разные мерзкие поступки - а слабо подойти и врезать вон тому дылде? - после чего сам дядя Леша, упиваясь собственной ядовитой властью, издалека наблюдал, как «вон тот дылда» - тоже один из его подопытных кроликов - отвешивает мне крепких, увесистых тумаков. Не скажу, что знакомство с великим педагогом Алексеем Павловичем Мухоморенко избавило меня от страха: страх - величина постоянная – но центр тяжести сместился: я перестал бояться настоящего.
Через какое-то время, посреди летних каникул, наш пастырь неожиданно пропал и вынырнул только по прошествии десяти общережимных лет, обогащенный знаниями по теории литературоведения и стихосложения – верно, его последняя кича была с гуманитарным уклоном. Старая шпана к этому моменту разъехалась: кто в новый микрорайон, кто еще дальше; на молодой почве Мухомор не принялся, поэтому я стал единственным другом педагога, литератора и философа, нашедшего во мне понимающего слушателя, чуткого критика и благодарного ценителя высокого искусства мухоморового бумагомарания и сказкоплетения.
Надо отметить, что Мухомор очень постарел и усох за время своего отсутствия: щетина на его худом лице побелела, нос вытянулся и превратился в подобие клюва, легкие шипели, будто меха старого аккордеона – мне иногда казалось, что сей престарелый сказитель никакой не дядя Леша, а таинственным образом материализовавшийся герой одной из написанных Мухомором страшных сказок, гном-неудачник, вороногриб.
Приходя ко мне в гости – в основном, чтобы порадовать меня своим новым произведением – Мухомор пользовался специальным условным стуком: ноо-мер ви-даа-лаа – может быть, служил радистом в лета своей безвозвратно ушедшей юности.
Таа-тук. Тук-таа-таа. Я открыл дверь.
- Сказочку переделал, - сообщил Мухомор и приготовился войти, но я остановил его.
- У меня жена умерла, - сказал я.
Если бы Мухомор был героем американского фильма – каким-нибудь недоделанным Брюсом Уиллисом, он бы, скорее всего, прошептал в ответ, опустив очи долу: «мне очень жаль», и я дал бы за это такому Брюсу Уиллису в морду, несмотря на его преклонный возраст, но Мухомор не был героем американского фильма и не знал сочувствия.
- ***вы коновалы! – прокаркал он, обнял меня за плечи и вошел в прихожую.
Мою жену звали – теперь вот именно, что «звали» – Наталья – на седьмом месяце беременности ее положили «на сохранение»: плод лег как-то неправильно, придавив почку. Сейчас, анализируя безжалостную хронологию алгоритма смерти - повышение температуры, вызов «скорой», двухдневное лечение в отделении урологии, искусственные роды – я не нахожу необходимой спасительной заусеницы, которая позволила бы мне остаться в больнице тогда, когда я видел Наталью еще живой, дышащей, говорящей. Все в порядке, сказали ее губы, нет повода для беспокойства, сказали ее руки, мне намного лучше, сказал призрак ее вздоха, а я, доверчивый, не догадался заглянуть в глаза, а после позвонил Мухомор, страдающий недержанием пера, а еще позднее я понял, что недоглядел, недодумал, не пришел, не остановил резиновую руку акушерки, прокалывающую плодооболочку, погружающуюся в тугую утробу, вытягивающую плаценту.
- Таких врачей резать, как свиней, всех поголовно, - сказал Мухомор – он, оказывается, тоже был сегодня в той селикатной больнице. Я рассеянно посмотрел на него. Так легко все разрушить. Зачем он здесь?
Почему-то во мне нет места горю: оно ходит вокруг меня, а проникнуть внутрь, в сердце, не может. Я стою напротив Мухомора в растерянности, не могу плакать.
- Кресло у вас за спиной, - пробуравила тишину Тамара Михайловна, похожая на Маргарэт Тэтчер. Я оглянулся, пододвинул обтянутое дерматином казенное кресло, сел, сжал подлокотники.
- Мы квалифицировали этот случай как выкидыш, а не как роды, - стальной голос, пробив дыру в воздухе, замер в нескольких сантиметрах от моего лица, - ребенок вряд ли выживет, но мы постараемся сделать все возможное.
Голос вошел в переносицу, сломав хрящи. Моего ребенка квалифицировали как труп, а не как человека.
- Мы пытались спасти мать, - проникал в мозг голос Маргарэт Тэтчер, - мы сделали все, что могли.
Боль от голоса нестерпимая. Закрыть глаза.
- Ты в порядке? – спросил Брюс Уиллис, протягивая мне стакан воды.
- ***вы коновалы, - прошептал я, кое-как добрался до двери, запер ее и вернулся к Мухомору.
В больницу надо было ходить каждый божий день.
Нарисуй свой страх: он пахнет эфиром, прячется за высоченными стенами замка, у него много резиновых рук, а живет он всегда в завтрашнем дне.
В холодном вестибюле палаты интенсивной терапии, на темно-коричневых стенах каждое утро страх вывешивает списки с фамилиями тех, за чью жизнь велено бояться:
Тюшева Ольга, t 38, состояние тяжелое
Избасарова Диана, t 39, состояние тяжелое
Шестаковская Дарья, t 38, состояние тяжелое
Страх сделался моим горизонтом: постоянно на виду, но никогда не подходит близко.
- Если есть человек, должно быть и имя.
Логично.
- Имя «Дарья» подходит твоей доче лучше всего.
Непонятно: лучше чего – всего?
- Дарья – значит «побеждающая», - закончил Мухомор.
- Даше сегодня не хуже, - доложила Маргарэт Тэтчер. Сегодня не хуже. За завтра она не ручается.
Исполинская, нетэтчеровская грудь Тамары Михайловны укрыта шафрановым чехлом блузки. Интересно, сколько обыкновенных человеческих сердец - в среднем – может уместиться под таким чехлом?
- Я хочу поговорить с вами, папаша, - выдохнула Тамара Михайловна. Дисгармонирующая с образом Маргарэт Тэтчер грудь не шелохнулась.
Мы прошли в ее кабинет. Я узнал кресло, но остался стоять.
- Ваша дочь, возможно, выживет, - огласила повестку дня грудоносящая докладчица.
Пауза.
- Если вы насчет благодарности, - пролепетал я, - купить там необходимые отделению лекарства или мое личное участие… Можете не сомневаться – у меня есть связи…
Я врал – не было у меня никаких связей. Пауза.
- Вы не поняли, папаша, - продолжала Маргарэт Тэтчер, обладающая гипертрофированной грудью, - я хочу, чтобы вы подумали о будущем вашей дочери: так сказать, о ее завтрашнем дне.
- Мы будем лечиться – я найду хороших врачей, - попробовал подумать о завтрашнем дне отец моей дочери, - и, если у вас есть знакомый доктор, которого вы могли бы мне порекомендовать…
Пауза. Грудь начала подавать признаки жазни.
- Ни один врач не сможет вам гарантировать, что ваш ребенок когда-нибудь будет полноценным. Ваша дочь не будет ходить и никогда не сможет общаться со своими сверстниками. У нее очень тяжелое заболевание – на языке врачей это называется ДЦП.
- Простите? – не понял Брюс Уиллис, не знавший языка врачей.
- Детский церебральный паралич. Он не лечится. Ваш ребенок – пожизненный инвалид.
- Но ведь зачем-то существуют больницы, врачи, лекарства…
- Я думаю, если ваша дочь останется жить, вряд ли она скажет вам за это спасибо, - отрезала обезображенная грудью докторша и выпроваживающе приоткрыла дверь кабинета. Если моя дочь останется жить, вряд ли она скажет мне за это спасибо. Получается, если она умрет, она поблагодарит меня за? Они что, хотят ее…………………………………………………………?
Чтобы человек жил, одного хорошего имени недостаточно. В общих чертах, никого не называя, я рассказал о своем страхе Мухомору.
- Не боись, - подмигнул Мухомор, - у меня там есть знакомая врачиха – может помочь, звать Тамара Михайловна.
Ценная знакомая. Какими словами из какого языка я смогу объяснить ей, что моя дочь живой человек, а не труп?
Поздно – это когда уже ничего нельзя изменить. Еще можно.
Центральная районная больница вместе с роддомом, всякими урологиями-гинекологиями и палатой интенсивной терапии для новорожденных находилась, по выражению Мухомора, «на краю географии»: от мухоморового дома сорок минут на трамвае – до конечной, затем минут двадцать пешком через парк железнодорожников, потом прямо – мимо диспансера для душевнобольных – и выйдешь к комплексу разнокалиберных зданий и пристроек с приемными покоями, лабораториями и моргом.
Мухомор, увязавшийся за мной, всю дорогу рассказывал мне, какие преимущества приобретает «откосивший по дурке»: методика диагностики шизофрении достаточно примитивна и, если косить с умом, то «накопытишь» пожизненную пенсию да плюс халявная гуманитарная помощь да еще скидки на коммунальные услуги.
Палата интенсивной терапии была расположена в отдельном двухэтажном здании, огражденном высоким забором. Такая неожиданная автономия посреди больничной территории выглядела странно, но, наверное, у руководства ПИТа имелись веские причины для изоляции. У входа на территорию ПИТа, повернувшись лицом к забору, стоял человек в больничной пижаме и мочился.
- Эй, ты чего делаешь, идиот! – прикрикнул на него Мухомор.
Человек повернул в нашу сторону серое лицо с выходящими из орбит анакондовыми глазами и прогнусавил:
- За порядком на планете слежу.
Заинтригованный столь необычным способом контроля порядка на планете, Мухомор остановился и спросил:
- Кто таков?
- Брюс Уиллис, - скромно представился контролирующий порядок.
К моему удивлению, имя известного киноактера не произвело впечатления на Мухомора – он только махнул рукой и пошел дальше, бормоча себе под нос слова, не услышанные мной – вероятно, то были слова сомнения в эффективности метода слежения за порядком планетарного масштаба, которым пользовался мочеиспускательный герой. Я и сам не вполне уверен, что в брызгах урины можно увидеть хоть что-нибудь заслуживающее внимания из происходящего на планете, составить хоть какую-то картину действительности – разве что в том случае, если моча вдруг изменит направление и устремится вверх, к небу, где исчезнет в лучах солнца, провожаемая пристальным подозрительным взглядом Тамары Михайловны, высунувшейся из окна на втором этаже.
Грудь исчезла, поглощенная крайней плотью оконных створок. Мухомор остался ждать внизу.
- Я хочу вам помочь, - начала левая грудь, сердцескрывающая.
- Если мы прекратим давать вашей дочери лекарства, - предположила правая грудь.
- Вы еще молодой, очень молодой человек, - заметила левая грудь.
- Вы даже не представляете, как это трудно – растить больного ребенка, - вторила ей правая грудь.
- Вы могли бы своим согласием спасти другого человека, - левая.
- У нас нехватка детских внутренних органов, а вам они все равно не нужны. Есть люди, готовые заплатить, - правая.
- Не понимаю я вашего упрямства, папаша, - сказала Тамара Михайловна.
- А у вас молоко убежало, - сказал я.
Фрекен Бок перевернулась в гробу, встала из-за стола, посмотрела на часы, вышла, хлопнув дверью. Кстати, о молоке.
Дашу кормили через зонд, вводя молоко неизвестной мне щедрой на удои роженицы, найденной Мухомором в ПИТовском отделении для матерей. По-моему, это была мама Ольги Тюшевой.
Mortal Combat – название компъютерной игры с разными уровнями взаимоуничтожения: побеждаешь одного злодея, попроще, а на следующей ступени игры тебя уже поджидает другой, посложнее – так, пока не дойдешь до победного финала. Свой первый уровень игры на жизнь я проиграл, но это не помешало мне, вопреки правилам игры, перескочить на второй.
На экране памяти пожилой оратор вышел на середину комнаты и, обращаясь к стоящему на подоконнике горшку с геранью, промолвил:
- Разве врачи не давали клятву Гиппократу! Разве целью медицины не является сохранение человеческой жизни! Разве может быть возможен произвол (жест в мою сторону), жертвой которого стал мой друг!
«Напрасно он так часто и не к месту повторяет «разве», - подумал я, глядя на Мухомора.
Благоухающий, свежевыбритый, гладкопричесанный главврач Центральной Районной Больницы поставил на подоконник лейку.
- Разве можно так делать? – повторил вопрос Мухомор. Герань не ответила.
- Я поговорю с Тамарой Михайловной, - сказал ароматоисточающий начальник медицины.
«Ноомер видаалаа», - пропели дверные петли. Мухомор осторожно внес свое тело в прихожую.
- Тамару спровадили в отпуск, - произнес гномообразный и вороноглавый вестник. Я протянул руку и погладил его крылья.
- Садись мне на спину, - сказал гладкоперый карлик, - вмиг домчу в замок.
Новую врачиху звали Татьяна Владимировна. Она назначила Даше уколы: «церебрализин» – колоть десять дней, а когда церебрализиновый курс был закончен, повела меня наверх, к боксам с больными детьми, чтобы показать Дашу. Четвертого июля я впервые увидел свою дочь.
- Нарисуй свой страх, - сказал Мухомор, положив на стол чистый лист бумаги, карандаш, пустую коробку от «церебрализина». Что ж, попробую. Чистый лист, белый. На нем можно было бы начать писать продолжение мухоморовой сказки – я даже знаю, как назвать злую волшебницу. Можно еще описать похороны Натальи: твердые земляные комья, застрявшие в горле, атмосферу неестественной грусти, ненужность рук. Можно снова вернуться в прошлое, найти в нем массу жутких рисунков – таких, что никакой бумаги не хватит – но вот нужно ли это?
- Готово, - сказал я, отдавая Мухомору бумагу.
Узловатые мухоморовы пальцы проползли по листу, на ощупь определяя номинальное количество страха, заключенного в целлюлозных волокнах. В центре белой равнины, увязнув в мягком снегу, пятиглавый слепой змей замер и принюхался. Я наклонился ближе, чтобы получше рассмотреть его: Страх стоял между безымянной и средней головами, слушая свист, с которым две линии горизонта устремились навстречу друг другу.
- Это мы сожжем, - улыбнулся друг Мухомор, складывая лист и засовывая бумагу в церебрализиновую коробку, - и ничего больше не бойся: завтра Дашу выписывают из больницы.