Я не запомнил хорошенько, как все произошло.
Мы легли спать с Полиной, но возбуждение не оставляло нас, обстановка незнакомой квартиры способствовала этому. Мы лежали нагие под легким одеялом и не могли заснуть. Комната в полумраке казалась огромной, почти необъятной, тонули над нами в пустоте потолки. Под одеялом было жарко, хотелось скинуть его с себя. Вдруг за стеной мы услышали приглушенный стон. Мы затаили дыхание, инстинктивно теснее прижавшись друг к другу. Стон изошел в тишину, потом повторился опять, стал чуть громче. Я почувствовал, как вздрогнула Полина, нашел под одеялом ее руку и сжал. Другую свою руку я прижал к ее обнаженной груди и услышал ладонью, как бьется там сердце. Она накрыла мою руку своей рукой. Бугорок ее соска замер между моими разомкнутыми пальцами.
Мы оба обратились в слух.
За стеной занимались любовью. Шум оттуда становился все громче и громче. Они или забыли, что мы в соседней комнате, или, наоборот, стремились к тому, чтобы мы их услышали.
Сердце Полины так и билось. Мое колотилось тоже. Я стал поглаживать ладонью гладкую кожу тела Полины. Снизу хлопнула дверь парадной, и звук хлопнувшей двери сменился мертвой тишиной, в которой слышны были только приплывающие из-за стены звуки. Сопение стало ритмичным, мы качались в волнах этого ритма. Моя рука становилась все настойчивей, Полина гладила подушечками своих нежных пальцев мою шею.
В полумраке можно было представить, что они рядом – на расстоянии вытянутой руки. Их стоны становились все громче и громче. Они там, за стеной, уже кричали и всхлипывали, словно забыв про нас вовсе. Я забрался под трусики Полины и ввел кончики пальцев в ее ****у, раздвинув мягкие волосатые половинки, там было влажно и горячо. Полина закрыла глаза, я тоже, сосредоточившись на одних кончиках своих пальцев и на стонущих звуках, плывущих из-за стены.
Желание переполняло меня, но я не торопился. Я гладил коленом по голым ногам Полины, по ее гладким голым ногам, потом раздвинул коленом ее ноги. Она податливо раздвинула их еще шире.
Рука Полины погладила сквозь трусы мои разбухшие яйца, мой выгнувшийся член.
Нас тянуло друг к другу как всегда. Но в то же время мы не переставали прислушиваться к звукам за стеной. Нам хотелось, чтобы они нас тоже услышали, когда мы займемся любовью.
Задыхаясь от желания, я вытащил руку из ее ****ы, чтобы стянуть с нее трусики. Извиваясь всем телом она приподнялась, помогая мне. Потом стянула трусы с меня.
Мы были голые. Теперь мы могли заняться тем же, чем уже давно занимались за стеной.
Рывком я перенес на нее свое тело, откинув в сторону одеяло; мой член дрожал в нетерпении; я покачал им в засасывающей пустоте и, торопясь ощутить сопротивление плоти, ввел головку резко, безошибочно, не прибегая к помощи рук; Полина раскрыла губы и выдавила из себя стон. Мне показалось, что она сделала это намеренно громко.
За стенкой сразу стало тише. Точно они поняли только сейчас, что были слышны нам все время.
Я как будто увидел нас с Полиной со стороны: ее ноги оплели меня, ее груди примяты моей грудной клеткой, наши бедра сцеплены и напряжены. Я напряг ягодицы сильнее, проталкивая свой член в Полину. Тишина за стеной казалась провокационной. Я хотел, чтобы Полина застонала снова. И в то же время хотел услышать их стоны. Я засовывал в нее свой ***, готовый каждую секунду застонать сам. Закусив нижнюю губу, она вскрикнула еще раз – сладострастно, похотливо, еще громче, чем в первый раз. Наши дыхания сплелись, мы застонали вместе, не таясь, таким безудержным стало вдруг наплывшее на нас наслаждение.
И тут же из-за стены раздался ответный стон. Он был также громок, как наш. Он рос на глазах. Там почти кричали. В какой-то момент мы стали двигаться с ними в одном ритме. Наслаждение казалось вдесятеро острее, потому что мы знали друг о друге.
Вдруг звуки за стеной прекратились, словно разом оборвались.
Мы тоже перестали двигаться, прислушиваясь к внезапному беззвучию. Слышно было только, как стучат в пустоте наши сердца.
Прошло время – то ли минута, то ли вечность.
Вдруг скрипнула дверь, из коридора в комнату упал низкий луч света. Мы с Полиной повернули голову в сторону скрипнувшей двери. За время нашей возни одеяло свалилось на пол; мы так и продолжали лежать, полностью голые, не прикрытые даже одеялом - я поверх Полины; в комнату беззвучно вошли Денис и Маша, тоже голые, сияющие в полумраке, держась за руки. Мы молчали и даже не сделали попытки дотянуться до одеяла на полу. Наверное, наши тела блестели в полумраке точно так же, как блестели обнаженные тела Дениса и Маши, приближающихся к нам. Рука Дениса обвивала талию Маши, ее угловатое тело с узкими бедрами прижималось к нему. В низу ее живота темнел черный мысок, обнаженные груди были бесстыдно развернуты. Мы лежали у стенки, рядом было место; не говоря ни слова, Денис с Машей присели на постель рядом с нами и стали целоваться у нас на глазах, клонясь все ниже. В сумраке черты их лиц казались полуразмытыми. Мы явственно слышали их дыхание. Наконец, лицо Маши оказалось на подушке. Рядом, на другой подушке, было лицо Полины. Мы смотрели на них как завороженные. Денис лег на Машино тело своим телом, ее колени раздвинулись, ее голое горячее колено коснулось моего потного бедра. Прикосновение было обжигающе сладостным. Их дыхание становилось все громче в глубокой тишине. Оно мешалось с нашим. По-прежнему не говоря ни слова, Денис стал двигаться всем телом, все громче, острее дыша. Они трахались на наших глазах. Прямо на наших глазах. И ждали, что мы будем делать то же. Маша со стоном повернула голову, и наши глаза встретились. Я был без очков, поэтому глаза Маши казались больше, чем обычно, они превратились в два глубоких темных провала на бледном, таком близком лице. Я придвинул свое лицо к лицу Маши по привычке близорукого. В зрачках Маши было счастье и сладострастье, таким я не видел еще ее лица; ее губы были полуоткрыты, там блестели мелкие зубы. Я отвел взгляд и посмотрел в лицо Полины: она смотрела на Дениса. И Денис, повернув голову, смотрел на нее.
Ноги Полины поднялись еще выше, все тело выгнулось под Денисом, пятки ее маленьких ножек легли ему на плечи, прямо напротив моего лица. Я же изводил и себя, и Машу сумасшедшими ударами. Она стонала еще громче, чем тогда, за стеной. Ее ладонь была плотно прижата к бедру Дениса.
Странно, что я не чувствовал никакой ревности. Это я точно запомнил. Когда Денис стал трахать Полину, а я ввел свой член в Машу, это возбудило меня так, словно я впервые увидел свою жену раздетой; я смотрел, как Полина отдается Денису, а Машин живот в это время тесно прижимался к моему, и мы были сцеплены все глубже проникающим наслаждением. Это наслаждение было на всех. Мы трахались с Машей и касались Дениса с Полиной, а Денис с Полиной, трахаясь, касались нас. Денис принес еще вина и мы выпили теплого вина, заливая пекло внутри. Оказалось, что четыре тела способны доставить друг другу куда большее наслаждение, чем только два. Мы чувствовали себя просто животными. Похотливыми животными. Отчего-то вид Полины, отдающейся на моих глазах другому, возбуждал во мне страстную любовь к ней. Ведь и она видела, как я изменяю ей! Я изменял ей тоже! Мы были просто одержимы похотью, и эта общая одержимость сейчас казалась отменяющей все остальное. Словно ты оказался голым перед толпою, но тебе на это наплевать, и вместо стыда – чувство превосходства над обычными людьми. Плевать на все, ведь нам так хорошо, так бесстыдно хорошо! Между нами сейчас не было никакой интимности, но, преодолев интимность, отбросив стыдливость, каждый из нас получил свободу делать, что ему хочется. Полина стонала, обнимала Дениса, впивалась в его губы поцелуем, и мои губы тоже вжимались в рот Маши, мои ладони ласкали и тискали ее груди, живот, бедра, и тут же тянулись к животу и бедрам Полины. У Маши были маленькие, крепкие груди, плотные и овальные, совсем не такие, как у Полины, и так странно было ощущать одной рукой грудь Полины, а другой - грудь Маши.
Я вышел из Маши, прошел губами по ее телу, облизал твердые соски, спустился во впадину живота, а потом приник ртом к раскрытой для меня влажной Машиной ****е, пахнущей неприлично-непривычно. Я засосал в рот слизистые складки вокруг ее клитора; Маша застонала, а Полина вдруг вскрикнула, кончая рядом, потом еще раз и еще. С закрытыми глазами я слышал ее такой знакомый голос. Внезапно я подумал, что однажды убью ее. Эта мысль пронеслась в голове легко и весело, как свободная, счастливая птица. Я убью Полину. Не потому, что она сейчас изменяет мне, а просто потому, что я так решил. Потому что я так люблю ее. Потому что она моя и только моя. Именно сегодня, сейчас моя любовь к ней перешла все границы, вышла из берегов, смыла все препоны. Мы словно испытывали друг друга и понимали, что наша любовь уже выше секса, выше наслаждения, выше измены, выше самой жизни. Только смерть еще могла встать вровень с ней. Моя любовь к ней достигла своего предела в эту ночь. Четыре тела, извиваясь, предавались любви, одно из них было моим, а другое – телом Полины. Еще два тела были телами наших друзей. В эту же ночь миллионы тел сплетались и любили друг друга. Весь земной шар занимался любовью, оплодотворяя черный космос, заливая спермой будущие века. Мы с Полиной были двумя личинками, копошащимися в общей массе. Я чувствовал это, и чувствовал, что все мои слова – ложь. Наслаждение было небывалым потому, что мы вырвались за слова, преодолели притяжение слов. Мы были полностью растворены в охватившей нас похоти. Была ли здесь все же любовь? Или просто животная похоть овладела нами? Не все ли равно? Мы трахались, забыв обо всем на свете, обезумев от взаимного бесстыдства, наслаждаясь им так, что на все остальное нам было наплевать.
Я изнывал от любви к Полине, я любил ее сильнее, чем когда-либо, когда видел по ее лицу, что она кончает, судорожно обвивая ногами стройный торс Дениса. Я тоже весь горел, и Маша, задыхаясь, шептала мне в ухо бредовые слова благодарности, нежные слова, предназначенные, быть может, другому, но я благодарно кусал ее в мочку уха и шептал что-то в ответ.
Я вспомнил слова деда: армия предателей. Да, мы все рождены для предательства. Какое это наслаждение – предавать, изменять, и делать это открыто! Смысл жизни в том, чтобы разбивать сковывающие формы, все формы, любые формы, и самый последний смысл жизни в том, чтобы умереть, распасться, исчезнуть. Но есть еще наслаждение убийства, дара смерти, и это наслаждение тем сильнее, чем больше любишь того, кого убиваешь. Тело человека – идеальное орудие убийства. Я сжимал в своих пальцах запястье Полины и видел в них нож, который может легко скользнуть под ее ребра. Еще раз повторяю: я не ревновал ничуть. Я любил и Полину, и Машу, и Дениса. Я любил их так в эту ночь нашей любви, как не любил никого на земле. Я утверждаю, что любил их! Но больше всех я любил Полину, мою Полину, мою девочку, мою жену. Она трахалась как кошка, встав на колени, изгибая поясницу, выставив задницу, как шлюха-порнозвезда. Денис шлепал своим ***м по ее ягодицам, потом, прикусив губу, проталкивал головку внутрь ее ****ы. Полина оборачивалась к нему. Они смеялись, обволакивая друг друга взглядом.
Маша целовала Полину, гладила ее волосы, они целовались как лесбиянки, взасос. Я раздвигал Машины ягодицы, раздвигал складки ее ****ы, чтобы вставить туда, в эту тесноту, свой ***…
Полина стонала, тянула ко мне руки и умоляла о чем-то, обезумев от непрестанного кончания. Я подносил свой *** к ее рту, и она жадно заглатывала его, вместе со ртом распахивая глаза. Мой хуй был весь в ее теплой слюне. Маша вставала сзади Дениса и задумчиво гладила ему спину, ягодицы, грудь, а он задыхался, захлебывался экстазом, вколачивая свой хуй в Полину, закатывая глаза. Полина чуть не плакала, смеясь, с моим хуем во рту, я мял руками ее грудки, ее зубы царапали мой хуй. Мы измазались в сперме и поте, мы были все еще живы, невыносимо живы, и спешили коснуться друг друга, где только можно. Я сжимал в своих объятьях Полину, а вслед за тем отдавал ее пьяным Денису и Маше, и они трахались втроем, а я смотрел на них как будто со стороны, а потом подходил и нырял в сплетение наших тел.
Утром мы уехали домой и бросились в постель. Но едва закрыв глаза, я вспомнил, как Полина кончала этой ночью, отдаваясь Денису. И искаженное лицо Маши я вспомнил тоже. И красоту бледного лица Дениса. Я открыл глаза и повернулся к Полине. Она смотрела на меня тоже, наверное, уже давно, почти в упор. Шторы в нашей комнате были задернуты, но в ней было светло. С улицы, из-за плотных штор, слышались детские голоса и скрип качелей. Там был день. Здесь полутьма. Ее лицо на подушке рядом со мной.
-Ты не жалеешь? – спросила она.
-Нет, а ты?
Она покачала головой.
-Наверное, даже лучше, что все произошло именно так. Лучше так, чем изменять друг другу тайно.
-Конечно, - прошептал я, целуя ее в округлое плечо. – Наша суть в том, что мы похотливые животные. Остальное – выдумки умников. Ложь.
-Наверное, - согласилась она, потом обвила мне шею рукой, притянула к себе и поцеловала.
После поцелуя, я перевел дыхание и сказал:
-Да, и это так возбуждает. Я видел сегодня, как в твою ****у входил чужой ***. Тебя ****и на моих глазах.
-Ты тоже ****ся на моих глазах…
-Да, потому что мы всего лишь кобель и сучка.
-Похотливые, как кобель и сучка, - поправила Полина. – Или как кролики.
-Да.
Меня вдруг охватило возбуждение. Я навалился на Полину, она, смеясь, протянула руку и схватила мой возбужденный ***, который сегодня так много кончал и все равно был тверд словно палка. Я застонал, так крепко она сжала его.
-Где он был? Где, а? - шептала она мне в самое ухо. - В чужой ****е? В Машиной ****е? Ну, скажи! – просила она, возбужденно смеясь. Мне нравилось это! Мне нравилось, что моя жена - распутная сучка…
-Да, в чужой ****е. А в твоей погулял чужой ***?
-Да, я чувствую себя шлюхой, как это, оказывается, возбуждает! - она засмеялась, прикрывая веками глаза. – А теперь иди скорее ко мне. Я очень хочу. Тебя. Скорее.
Но я не стал входить в нее, когда она лежала подо мной на спине. Я заставил ее стать ко мне задом, на колени, раздвинул ее ноги и, налюбовавшись на выставленные для меня ягодицы, развел их и затолкнул в нее свой ***. Вспомнив на мгновение Машу. И стал трахать ее, все убыстряя движения. Из ее ****ы текло так, словно она прошла через взвод солдат. Она стонала, помогая мне. Возбуждение снова переполняло меня. Мы трахались как дорвавшиеся друг до друга кобель и сучка. Я не переставал ощущать, как я люблю ее именно такой! Я едва успел вытащить хуй, и жидкие капли спермы сорвались на дрожащую спину Полины, как горячий воск со свечи. Она, простонав, повалилась на живот, кончив, без сил. Я растер ладонями сперму по ее телу, размазал по потной коже, и упал рядом, с трудом натянув поверх наших тел простыню. Мы тут же растаяли, исчезли во сне.
А в понедельник мы, как обычно, встретились с Денисом и Машей на работе, в офисе. О нашей субботней встрече мы не вспоминали, работы с утра было много. Четыре хорошо одетых тела. Каждый из нас помнил, что произошло в выходные, но наше молчание только сильнее распаляло память. Я поглядывал на непроницаемое лицо Маши, и оно казалось новым для меня. Трудно было поверить, что позапрошлой ночью она подставляла мне свою ****у, и обвивала мои бедра своими тонкими ногами. Я поймал скрестившиеся на миг взгляды Дениса и Полины. Они улыбнулись друг другу. Потом Денис посмотрел на меня.
-Мне надо, чтобы ты сегодня поехал со мной, - сказал Денис.
После обеда мы поехали в какую-то новую фирму на Васильевском острове.
-То, что случилось, произошло само собой, - сказал Денис по дороге, когда мы стояли в пробке на перекрестке перед Гороховой. – Мы с Машей ни о чем не жалеем. Все лучшее в нашей жизни происходит вот так вот, почти случайно. Вот как я об этом думаю. Я хочу, чтобы ты знал это.
-Мы тоже не жалеем, - сказал я и с улыбкой посмотрел на Дениса.
Он не мог знать моей тайны; моя тайна была в том, что однажды я убью Полину.
-Мы бы хотели когда-нибудь повторить этот вечер, - улыбаясь в ответ, продолжил Денис.
-Разве это возможно? – поразился я. – Разве такое можно повторить?
-Почему бы нет?
-Потому что этот вечер неповторим. Потом будет что-то другое.
-Ну и что? Потом будет не хуже и не лучше, чем в первый раз. Все мгновения жизни равноправны.
-Тогда зачем мы стремимся к одним мгновениям и избегаем других?
-Нами управляют те три силы, про которые я говорил.
-А мы сами, значит, ничего не стоим?
-Ты про свободу воли? Я полагаю, что она нам помогает ориентироваться в этих трех силах, но сама она не сильнее их.
-Я не согласен.
Денис пожал плечами.
Я посмотрел на него. Он сосредоточенно вел машину, мы выезжали на площадь перед Исаакием.
-Хотел бы я все же понять, каким ты видишь этот мир, - пробормотал я.
-Таким же, как и ты.
-Не знаю.
-Ты слышал что-нибудь о синергетике? – спросил Денис.
-Что-то краем уха.
-Наука наук. Все в мире суть самоорганизующиеся системы. И люди – самоорганизующиеся системы. И государства. И организованные группы людей. Мы рождены для того, чтобы пройти свой путь, попробовать что-нибудь изменить в этом мире, самоусложниться, совершить выбор, а уж вселенский механизм отбора позаботиться о том, чтобы либо закрепить наши достижения, либо отбросить за ненадобностью. К нашим целям и желаниям мир равнодушен. От этого можно впасть в уныние, можно впасть в отчаяние, но можно и расправить плечи. Мы свободны подчиняться трем великим силам…
-Или не подчиняться?
-Не представляю, как можно им не подчиняться. Они и есть - система.
-А я представляю. Должно же быть действие, которое не связано с этими силами. Можно сказать – чистое действие.
-В «Бхагаватгите» говорится о не-стремлении к плодам своей деятельности. Ты, наверное, это имеешь в виду?
-Может быть, - сказал я, спохватившись, что мы слишком близко подобрались к моей тайне. – Почему у вас с Машей нет детей?
Денис помолчал, словно взвешивая, стоит ли отвечать.
-У Маши была операция. У нас не может быть детей.
-Вот как, - я замолчал, пораженный.
-Ты любишь Машу? – спросил я.
-Ты же знаешь всю нашу историю. Да, я люблю ее. Не больше, впрочем, чем помидоры, чем дохлую кошку, чем тебя. Тебя сейчас я люблю больше.
Он расхохотался и хлопнул меня по колену. Потом посмотрел на меня внимательно.
-Неужели дело в Полине? – спросил он.
Я кивнул.
-Никогда не понимал, почему в любви необходимо безумствовать, - пожал плечами Денис. – Мы идем от одного мгновения к другому, ни одно из них не лучше и не хуже последующего и предыдущего. В каждом заключена возможность пережить что-то новое, надо только не убегать вперед и не отставать. Большинство людей, правда, все время отстает. Ты, похоже, забегаешь вперед.
-Я не верю в твой плюрализм мгновений, - прервал его я. – Я верю в то, что необходимо однажды совершить выбор. Выбрать одно мгновение и оставаться верным ему до конца. Уже не обращая внимания на то, куда это может привести.
-А если так, и я верен тому мгновению, когда решил, что все мгновения равны между собой? Это ведь тоже принцип?
-Значит, я верен другому мгновению, - сказал я и вспомнил тот далекий день, когда впервые увидел мою Полину.
Кажется, я начинаю путаться. Возможно, этот разговор происходил позднее, возможно, я соединил в нем несколько наших разговоров с Денисом. В конце этого разговора он шутливо посоветовал купить мне машину. «Только за рулем понимаешь, что такое быть здесь и сейчас», - заметил он. Мы уже парковались, когда он сказал это. Удивительно было то, что он, казалось, всецело понимал меня. Разумеется, ничего не зная о моей тайне. Даже этот разговор, который может показаться невнятным, был ясен нам обоим в равной мере. Никто, даже Полина, не могла понять, что печет меня изнутри. Однажды я спросил ее:
-Почему ты любишь меня? Ведь я же некрасив.
-Для мужчины красота вовсе не важна, - отвечает Полина. – Важнее ум и сила воли.
Меня поразило, что она почти дословно повторила слова моей матери, которые та когда-то сказала мне.
Я стал замечать, что ее суждения часто пошлы, мелки, так ответила бы почти всякая женщина. Но она редко подвергала сказанное сомнению, в отличие от меня. Иногда мне казалось, что наша близость чисто телесная, а не душевная. Каждый человек бредет по границе между своим внешним миром и миром внутренним. Что же тогда - встреча двух людей? Лихорадочное конструирование общего мира. Что обычно выходит? Наспех сколоченные декорации внешнего мира и унылый пейзаж мира внутреннего. Попадая в орбиту этого искусственного общего всем людям мира, мы так и привыкаем к нему. Только секс разрывает на время эту унылую пелену, но потом люди привыкают и к сексу. Может быть, потому, что я был истощен после очередных бурных выходных, меня одолевали эти серо-сырые мысли. Иногда во время разговоров с Денисом мне казалось, что еще один поворот какого-то ключа, и я проникну за нарисованные нами декорации, иногда это казалось таким близким, что я начинал дрожать. Меня буквально охватывало возбуждение, предчувствие какого-то самого главного момента. Но – следующий миг – и все исчезало. А Денис словно и не замечал этого…
Иногда мне казалось, что он – дьявол, иногда я думал, что он протягивает мне руку, а я отталкиваю ее.
Все чаще на меня накатывало недоумение перед своим внутренним миром. Меня поражала его изменчивость, геология духа и души. Сдвиги платформ, выбросы магматической лавы – таков человек. А другие смотрят на него из космического пространства и не замечают всего этого, потому что они планеты, удаленные на многие сотни световых лет. Там, где был когда-то, давным-давно, материк духа, теперь океан, там, где громоздились горы – ныне пролив, на дне которого воспоминания-ракушки, причудливые кораллы полузабытых впечатлений. Останки затонувших, гниющих кораблей с застывшими реями. Таков человек. Мысли, чувства, впечатления, - все это чудовищные силы, изменяющие твою планету из года в год. Прочитанная книга – удар кометы. Нечаянная встреча – землетрясение. И никуда не уйти от факта кристаллизации привычек и назойливых обстоятельств в острые иглы сталактитов, которые будут царапать тебя изо дня в день, изо дня в день, и так до конца. Волны случайной музыки, подтачивающие твои берега. Старение твоего портрета в картине зеркала. И – тревожный, сумасшедший бег вокруг неведомого, жуткого, как вытаращенный глаз, Солнца, внезапные прорывы сквозь солнечные вихри озарений. И – прыжок из облака света в ужас черного хаоса, который всегда вокруг…
А внешне все обстояло вполне благополучно. Наша фирма процветала. В девяносто пятом, в девяносто шестом и девяносто седьмом мы ездили с Полиной за границу: в Египет, на Канары, в Шри-Ланку. Полина была в восторге и привозила отовсюду ворох фотографий. Я же через несколько дней после перелета уставал от новых мест; возбужденные переменой климата, мы обычно бурно отдавались любви по ночам, а днем я бывал вял и ленив, и роскошные пейзажи едва задевали мои чувства. Пирамиды, вырастающие из песков Египта, горные дороги Тенерифе, бело-желтый песок, омываемый Индийским океаном – мы увидели все это; но всегда возвращались домой, в призрачный город-мечту, застывший на границе двух миров. Город, возникший не по прихоти природы, а подчиняясь алгебре воображения. Молчаливый город-камень, зачатый в горластой и рыхлой домостройной Руси.
Часто, глядя на Полину, я поражался, почему она не ощущает этого ужаса жизни, который все чаще накатывал на меня? Вот она пришивает пуговицу к рубашке, ее ровные зубы прикусили нитку. Она смотрит на меня и улыбается мне. Потому что она видит в моих глазах любовь. И я тоже улыбаюсь ей, потому что вижу в ее глазах неведение.
Мы встречались еще не раз с Денисом и Машей после того случая. Иногда мы приезжали с Юрой, клали его в одной из комнат, а ночью Денис с Машей приходили к нам, или мы приходили к ним. Всякий раз это было постыдно, даже безобразно, и потому прекрасно. Мы отключали сознания и опускались в волны наслаждения. Маша уже беззастенчиво отдавала мне свое тело, а Полина ласкала похотливый член Дениса уверенной, улыбающейся рукой. Полина узнала от Маши, что у нее была операция на матке, и ей уже никогда не родить. Она шепнула мне это, но я уже знал про это от Дениса. Маша любила Юру, всегда старалась подарить ему какую-нибудь забавную игрушку.
Юра рос; он был спокойный, всегда как будто немного сонный мальчик, похожий больше не на меня, а на Полину. Я был этому рад. Ходить, говорить, различать буквы он начал тогда, когда это приходит к большинству детей. Мне часто было скучно с ним, хотя я любил его; но, посидев с ним десять минут, я спешил передать его Полине или бабушкам; а Полина могла часами расспрашивать его о чем-то, чему-то учить, она тормошила этого сонного мальчика и улыбка не сходила с ее лица. Иной раз мне странно было, что она так любит его.
Впрочем, все это не то. Я никак не могу объяснить, почему я настойчиво знал, что должен убить свою жену. Все очевидные причины были тут не при чем. Я не ревновал ее, когда она отдавалась на моих глазах Денису, хотя это могло бы быть главной причиной. Наоборот, то, что мы делали это вместе, вместе изменяли друг другу на глазах друг у друга, чтобы потом соединиться вновь, обостряло во мне чувство нашей близости. После группового секса секс вдвоем был как в первый раз… Все это, напротив, доказывало, что в нашей близости физическая сторона не является главной. Однажды Денис пригласил в гости не только нас, но и другую пару свингеров. Теперь мы знали, что то, чем мы занимаемся, называется свинг. Я-то думал, что это групповой секс, а, оказывается, пол-Калифорнии занимается этим, и для этого в Америке придумано специальное слово. Совместное занятие сексом семейными парами – вот что такое свинг. Занятие сексом вшестером оказалось еще более острым, чем вчетвером. Мы пили вино и занимались сексом всю ночь и даже с утра не могли прерваться; я смотрел, как загорелый, накаченный мужчина брал мою Полину, и она обвивала руками и ногами его торс культуриста, прижималась к нему, - но я чувствовал только нежность к ней и к той миниатюрной брюнетке – жене культуриста с крошечной татуировкой на плече – которая в этот момент, укончавшись, ласково гладила мягкой ладонью мои пустые выбритые и опущенные яйца, прижавшись щекой к моему бедру…
Алкоголь тоже не мог быть причиной моего решения. Приверженности к алкоголю у меня не было. С детства я презирал алкоголика-отца, сам я не мог быть таким же слабым, как он. Если я и выпивал, то сознание во мне всегда оставалось ясным. Однажды я увидел по телевизору передачу про убившего свою сожительницу алкоголика: жалкий, опустившийся мужик убил свою суженую ударом ножа в приступе внезапной ярости, накатившей на него. Я смотрел на это бессмысленное лицо, на несколько секунд показанное крупным планом, - пустые глаза, пустой череп, обтянутый кожей, жидкие клочья волос, - и подумал что вряд ли он даже запомнил то, как все произошло. Вспышка ненависти, желание быстро найти ответ на вопрос «кто виноват»…
У меня все было бы не так. Если бы я убил, причина, думается мне, была бы в том, что моя любовь к Полине, зародившаяся давным-давно, достигла крайней степени интенсивности. Иногда, после нескольких дней воздержания, мне хотелось плакать от счастья переполняющей меня любви к ней, к ее телу, к ее бедрам, даже к узкой юбке, обтягивающей их. Потом придет пустота, и моя жена будет заботливо ждать следующего раза, делая для меня еду, массируя мне занемевшие стопы ног. Полина замечательно умела делать массаж. Несколько недель она ходила на курсы, и часто делала мне массаж. А я теперь ходил на курсы автовождения… Она знала специальные точки на теле, нажимая на которые она доводила меня до блаженного изнеможения. Мы научились пользоваться нашими телами так, что они доставляли нас на все новые вершины наслаждения. Мы взбирались все выше и выше, и мне порой казалось, что я задохнусь однажды от своего счастья. Когда-то должен был начаться спуск вниз. Предугадывая его, я решил, что однажды убью Полину. Возможно, дело в этом. Меня раздражали супруги, тяготящиеся друг другом, не упускающие случая пнуть друг друга побольнее, но в то же время не находящие сил расстаться. Равнодушные друг к другу тоже мне были противны.
-Боже, какие у тебя глаза! – говорила не один раз Полина, вглядываясь в мои зрачки.
-Какие?
-Глубокие. Темные. Горящие. Ты и вправду так любишь меня?
Я не отвечал ей, целуя. Слова солгали бы.
Собственно, мне дела нет до того, что большинство людей кругом живут своей жизнью, в которой давно иссякла любовь. Даже Денис вряд ли любил Машу в половину того, как я люблю Полину. Люди быстро устают от любви, от горячки чувств. Нужно, чтобы в голове у тебя жег какой-то уголек; глупое сердце плывет по волнам. Надо не плыть в волнах времени, а мчаться по гладкому шоссе на автомобиле. И надо давить и давить на газ, тогда летишь все быстрее и быстрее. Я не уставал вспоминать, что я люблю Полину. Но, может быть, если бы я не знал, что убью ее, я бы не был так переполнен своим счастьем. Знание, что я непременно убью ее однажды, позволило мне подняться на новую вершину, вместо того, чтобы начать неизбежное нисхождение вниз.
В девяносто восьмом, после известного кризиса в августе, дела наши пошли хуже. Да что там хуже, все сразу полетело кувырком. Сентябрь всегда был урожайным месяцем, а тут мы заработали кое-что только на авиабилетах в одну сторону. В ноябре Денис, когда Маши не было в офисе, объявил нам с Полиной, что в связи с катастрофическим положением дел, он нас увольняет. Мы поверить не могли. Но Денис остался непреклонен. Подумав, мы пришли к выводу, что он был прав, так сказать, с экономической точки зрения, но поначалу его решение оказалось для нас шоком. Денис отдал нам последнюю зарплату и сказал, что больше на работу мы можем не приходить. Я хотел позвонить Маше и попросить, чтобы хотя бы Полину оставили, но Полина меня отговорила. Наши отношения с Денисом и Машей враз прекратились. Мы были обижены на них, они нам тоже не звонили. Наступили рождественские дни, мы гадали, сколько клиентов сумели набрать Денис с Машей вдвоем, без нас. Мы не стали звонить им, поздравлять с праздниками, ожидая, скорее всего, что они сами позвонят нам. Но они не звонили.
В первых числах января нам домой позвонил один из наших старых клиентов и принялся орать в трубку так, что мембрана разом раскалилась, а барабанные перепонки у меня чуть не полопались. Он требовал, чтобы мы вернули деньги. Какие деньги? Он вопил так, что ничего нельзя было понять. От воплей он перешел к угрозам. Я попросил объяснить, чего он от нас хочет.
Выяснилось, что перед самым Рождеством Денис собрал деньги со всех тех клиентов, которые, несмотря на кризис, решили все же отдохнуть за границей. После чего исчез - со всеми деньгами. Маша – вместе с ним.
Я объяснил, что мы уже несколько месяцев не работаем в фирме. Клиент орал, требуя, чтобы мы в течение трех дней нашли Дениса и Машу. Это "в течение трех дней" меня почему-то испугало. Я повторял и повторял, что мы уже не работаем в фирме и ничем не можем ему помочь, еле отвязался от него. Но потом пошли звонки других клиентов, некоторые так же орали, так же угрожали разобраться с нами, требовали от нас деньги, другие говорили с нами спокойно, холодно - и неизвестно еще с кем разговаривать было страшней. Потом нас вызвал к себе на дачу показаний следователь, и мы давали показания. От него мы узнали, что в середине декабря Денис с Машей срочно продали свою квартиру. Денис все продумал перед тем, как исчезнуть. Вся эта история продолжалась месяца полтора. Следователь, похоже, не слишком нам верил, когда мы разводили руками, клиенты - тем более. Обещали, что с нами скоро разберутся «мальчики», сыпались одно за другим. Мы жили одним днем, ожидая самого худшего, радуясь перед сном, что сегодня остались живы. Мне до сих пор кажется чудом, что в результате нас не тронули. Кажется, они все поняли, что мы не имеем к этому делу никакого отношения. А Денис с Машей так и исчезли бесследно, словно растворились в бескрайнем, солнечном, пестром мире.
На некоторое время эта история нас здорово сплотила. Когда нам угрожали, я даже хотел, чтобы нас убили вдвоем. Было жалко только Юру. Как он будет без нас, с одними бабушками? Мы выходили из дома только в магазин, почти всегда вдвоем, работы у нас не было, мы жили на сэкономленные деньги, большую часть времени проводили дома, постоянно натыкались друг на друга и часто от нечего делать занимались любовью. Все было прекрасно, несмотря ни на что, но ощущение того, что вместе с исчезнувшими Денисом и Машей в нашей жизни что-то кончилось, не оставляло нас.
Но потом острота ситуации как-то сама собой прошла, жизнь вернулась в свою колею. Надо было искать новую работу. Это оказалось делом непростым. После кризиса многие потеряли работу. Все чаще наваливалось чувство усталости от жизни.
Мы по-прежнему плыли на волнах привычных циклов: месячные Полины, отупения после бурного секса, постепенное заполнение пустоты новым желанием, начало притяжения после охлаждения, бросок тел друг к другу – и новый спад чувств, усталось и уныние.
Я однажды понял, что устал и от Полины. Я по-прежнему верил, что люблю ее, но в наших чувствах теперь было больше привычки, чем остроты ощущений. Выходит, началось нисхождение вниз. Я знал, что когда-нибудь так и будет.
В феврале Полина устроилась в турфирму, но теперь о прежних зарплатах в этой области уже мечтать не приходилось. Я не стал искать работу в сфере туризма, где мужчин было в десять раз меньше, чем женщин; мой диплом инженера тоже не обещал мне высокооплачиваемой работы. У нас оставались кое-какие накопления в дорожающей валюте, поэтому вопрос о насущном куске хлеба пока не стоял ребром.
Я, бывало, целыми днями валялся дома, читал книги, выбирался погулять в город, забирал Юру из детского сада по вечерам. Полина работала целыми днями, но получала мало.
Она стала ворчать, вообще переход от обеспеченной и легкомысленной жизни к внезапной необходимости выживать, борясь за существование, оказался тяжелым.
Ее двоюродный брат (тот самый, которому она когда-то давно передавала посылку в стройотряд) дослужился до положения небольшого босса в какой-то фирме по торговле бытовой химией. Он согласился порекомендовать меня на испытательный срок ответственным за «информационные технологии». Я должен был поддерживать в порядке сеть, состоящую из десятка компьютеров, следить за исправной работой телефонов и факсов, а заодно выполнять и прочую непредвиденную техническую работу. Я прошел собеседование и принялся за работу.
Фирма снимала под офис помещение в старом красно-кирпичном здании на Выборгской стороне. Мое появление в офисе поначалу вызвало некоторый интерес, но потом он сам собой погас. Я не стремился завязывать ни с кем дружеских отношений; даже с братом Полины я общался только на рабочие темы. Восемь, иногда больше, часов работы в одном помещении за фиксированную зарплату – это как раз то, что надо, чтобы потерять всякую гордыню. Зарплата у меня, как и у большинства служащих фирмы, была мизерная, но так как никто не хотел терять работу, все убедили себя, что работа – это главное в их жизни. Чувство ответственности перед общим делом было отпечатано на лице почти у каждого. Да что ответственности – преданности Делу! И что же это было за Дело?! У крупных оптовиков покупались партии товара, мелким оптом товар продавался по магазинам и прочим торговым точкам. Целые драмы разыгрывались вокруг того, что какой-то партнер вовремя не заплатил деньги за товар, полученный в кредит. Ему тотчас объявлялась война, специальный торговый представитель ехал туда разъяренный, и если ему случалось победить, то есть настоять на своевременной оплате отгруженного товара, то он возвращался в офис с видом маленького Наполеончика. С другой стороны, считалось чрезвычайно ловким взять товар на реализацию у оптовика и вовремя не отдать деньги, прокручивая чужие деньги. Это считалось верхом доблести и геройства, и на какие только хитрости не шла фирма, чтобы убедить оптовика, что взятый товар еще не продан, а только-только увезен со склада! Около пятидесяти человек, собранных в одном месте, всерьез занимались всем этим с утра до вечера! Когда я как-то заговорил об этом с братом Полины, не удержавшись и сказав, что мне чрезмерно серьезное отношение людей к таким вот вопросам кажется просто смешным, он тут же нашел обоснование всему происходящему. Слушая его объяснение, - а он давал его с чрезвычайно деловым и даже важным видом, - я впервые задумался над тем, что такое экономическое рабство. При всей добровольности его, это именно рабство. И ничто иное. Восемь часов на работе, час туда и обратно домой. Итого десять часов. Если у тебя есть машина, ты, добираясь на ней быстрее до работы, все равно то же время, а то и большее, потратишь на обслуживание ее, ремонт. Да и каких денег это стоит! Собираться на работу с утра – это еще один час. Остается тринадцать часов, из которых восемь уходит на сон. Итого, только пять часов в сутки принадлежат самому человеку. Да и что это за часы, если ты чувствуешь себя после работы выжатым как лимон? Раньше, когда мы работали вместе с Полиной, когда каждый клиент, входящий к нам в офис, означал новую прибыль, я как-то не задумывался над этим. Мы были полны возбуждения и азарта. Да и вечно-веселый настрой Дениса на дело поддерживал в нас задорный дух. Мы словно не работали, а играли в рулетку и нам все время выпадали выигрыши. Теперь я работал на твердой зарплате, денег получал стабильно мало, а работа была нудной и скучной. Если бы не я, кто-то другой все равно выполнял бы ее. Более того, на мое место, оказывается, было много желающих, как намекнул мне однажды двоюродный брат Полины, ожидая, кажется, слов благодарности в свой адрес... А люди кругом были скучные, серые, вряд ли подозревающие, что возможна другая жизнь. Они жили от зарплаты до зарплаты, ссорились, мирились, пили вместе чаи, грызли засохшие печенья и обсуждали свои ничтожные проблемы.
Мое рабочее место находилось в одной комнате с двумя девушками, которые заносили в компьютер данные по продажам за каждый день. Поначалу они косились на меня молча, а потом, видно, составив обо мне вполне определенное мнение, стали болтать между собой так, словно меня и рядом не было. Что, мол, с этого урода возьмешь? Одна из них была еще ничего себе, а вторая - страшненькая брюнеточка, маленькая, с короткой шеей, с каким-то ужасным родимым пятном на левой половине лица, поросшим волосиками, и с маленькими усиками под острым носом.
Они болтали между собой о чем вздумается, не обращая на меня внимания. В конце концов, они настолько перестали замечать меня, что открыто принялись обсуждать свои мелкие женские хитрости. Та, что посимпатичней, ходила у дурнушки в авторитетах. Обе были разведены, но у той, что посимпатичее, был любовник, который время от времени дарил ей даже подарки. Дурнушке же с мужчинами явно не везло. Она, по совету подруги, прогуливалась после работы ленивой походкой до метро вдоль дороги, строили глазки молодым торговым представителям, - все напрасно, на нее никто не западал. Симпатичная же то и дело рассказывала, насколько классный у нее любовник. Она так и говорила: классный. И в постели, и вообще. Одним словом, классный. Одна беда, он работал водителем, получал немного, но в остальном был просто классный. Чтобы компенсировать обидный недостаток своего классного любовника, наша героиня мечтала выйти замуж за какого-нибудь богатенького старичка, желательно, недалекого и подсознательного жаждущего быть обманутым, чтобы ей не пришлось расставаться с любовником по случаю замужества. Любовник ее удовлетворял, а вот растущая дочь требовала содержания и хотя бы формального отчима.
Слушая их, я поражался скудости их сознаний. Обе запоем читали любовные романы, но при этом в деле устроения своих судеб мыслили трезво и цинично.
Я даже попробовал курить, выходя в курилку с мужчинами фирмы. Их разговоры оказались не лучше: водка, секс, работа. Вернее: работа, водка, секс. Иногда баня, рыбалка и футбол.
Я вспомнил, как однажды Денис сказал мне, что надо учиться воспринимать людей такими, каковы они есть, и, соответственно, уметь находить с ними общий язык. Слушая болтовню своих соседок или плоские рассуждения мужиков в курилке, я понял, что мне этого не дано. Мне претило общаться с людьми на те темы, которые их интересовали. Только рассказывая друг другу анекдоты, они становились на миг симпатичны, расплываясь всеми чертами лица в смехе; в следующую секунду они снова превращались сами в себя, и это было худшим превращением. Лучше бы они были убийцами, насильниками, грабителями, думал иногда я. Самое ужасное, что при благоприятствующих обстоятельствах почти каждый из них мог преступить какую угодно нравственную заповедь, лишь бы это было одобрено окружающим микросоциумом. Я это слишком ясно видел. Средний человек способен на любую подлость, лишь бы у него была на это санкция тех, с кем он курит по нескольку раз в день.
Но никто из них не был свободным. Я как-то подумал, что понимаю психологию революционеров, разрушивших когда-то Российскую империю. Вокруг них была та же самая скучная, мещански-ублюдочная действительность, сонная, не всегда сытая, но всегда самодовольная. Так хочется взорвать однажды все это бомбой! Я вспоминал иногда про деда, его разговоры о том, что необходимо восстание. Мне даже жаль становилось, что мы тогда не поговорили как следует. Если не восстание, то что? Восемь часов на работе, бутылка пива после работы, ужин с женой, постель и ленивые мысли перед сном - стоит заняться сексом или нет, до завтра подождет?
Но и коммунизм, начавшийся с восстания, однажды закончился тем, что натура вернула себе утраченные права. И снова все стало на свои места. Так же, как и сто, и тысячи, и три тысячи лет назад люди в поте насущном добывают себе хлеб, используя для этого не палку-копалку, а пентиум-селерон, в юности они опьянены любовью, потом женятся, рожают детей, остывают к старости, ломают голову над тем, ждет ли их что-нибудь за смертным порогом, потом умирают, изолгавшись и обгадившись. И это называется естественной жизнью, и наивысшей мудростью считается примириться с ней и даже найти в ней мелкие радости в виде похода в баню или поездки на рыбалку.
Взорвать все это бомбой, революцией – невозможно. Коммунизм тоже в конце концов обосрался.
Мне нравились бандиты, ребята-спортсмены, которые поставили на кон свою жизнь и, покатавшись несколько лет в роскошных мерседесах, отправлялись вскорости на кладбище. Я завидовал их животному умению урвать от жизни самый сладкий кусок, не задумываясь над тем, что расплатой может быть сама жизнь. Во всяком случае, в их жизни не было той ужасающей скуки, которую я стал испытывать в последнее время. Но я был слишком нелюдим, да и спортсменом я не был, так что примкнуть к какой-нибудь группировке я никак не мог.
Я по-прежнему лелеял мысль о том, чтобы однажды убить Полину. Кажется, только эта мысль удерживала во мне чувство любви к ней. Весь мир для меня был сосредоточен в ней одной; она часто приходила с работы усталая, измученная, начинала ворчать и браниться, но, поймав мой взгляд, улыбалась, целовала меня, я видел, что она таким образом брала себя в руки. Я готовил ей еду и кормил; потом она начинала рассказывать, что нового было у нее на работе; я слушал невнимательно; она шла заниматься с Юрой, который должен был поступать через год в школу.
Я включал телевизор и некоторое время лениво, как жук, ползал из программы в программу. Я стал мало читать, но иногда все же прочитывал какую-нибудь книгу. Чаще всего детектив или фэнтэзи. Но больше всего времени я проводил за телевизором. Что я по-настоящему ненавижу, так это телевидение! И не телевидение вообще, а наше, отечественного разлива телевидение. По-моему, большего собрания бездарей трудно себе вообразить. Пережевывающий слова Киселев, нагло выкатывающий глаза Доренко, цинично смеющийся про себя над внимающими ему лохами Невзоров – это еще лучшие лица, возникающие в телеящике. Почти все передачи – апофеоз глупости, скудоумия, фальши. И все же я не в силах был иногда оторваться от телевизора, проводя перед экраном те самые пять свободных часов в остатке от рабочих. Неужели, спрашивал я сам себя, я превращаюсь в обывателя, привязанного к теленаркотику и ждущего от него пищи для своих расслабленных мозгов? В конце концов, виртуальная реальность, при всей своей рамолитичности, была куда живей и интересней серой реальной жизни! Впрочем, иногда я на несколько часов пропадал в компьютере, играя в ту или иную игру или ползая ночью по Интернету (еще во времена относительно больших заработков мы купили компьютер).
Иногда я вспоминал, перелистывал свою жизнь и приходил к выводу, что в ней не было ничего особенного; я был всего лишь одним из многих миллионов своих сограждан. Да и прочие жители нашей многонаселенной планеты вряд ли влачат более достойное существование, чем я. Шесть миллиардов уродов населяет этот несчастный Земной шар, покрытый человеческой плесенью.
Как-то я перечитал книгу про Ван-Гога, которую читал когда-то еще в детстве. В двадцать семь Винсент вдруг решил, что станет художником. Из восьмисот картин, написанных им, была продана только одна. Всю жизнь он прожил на содержании у брата Тео. Может, у меня тоже есть какой-то скрытый дар? Но вот половина жизни позади, и я не вижу в себе ничего примечательного. Кроме своей любви к Полине. Если бы не моя любовь к ней, я бы давно уже смирился с напрасностью своей жизни. Все, что было между нами, начиная с первой встречи детьми и кончая последней оргией, когда мы трахались вшестером, словно животные, выпущенные из клеток на волю, - все это было чудесно и наполнено смыслом. Может, со стороны для кого-то это кажется кощунственным, а для меня это было лучшее в моей жизни. В этом был смысл. А теперь и этот смысл уходил. Все чаще я видел, что Полина, моя Полина – такая же озабоченная узким кругом хлопот самка, как и те две мои сотрудницы, с которыми мне приходилось трудиться бок о бок.
Ночами я часто просыпался и смотрел на нее, пытаясь угадать за этой спящей маской лицо, которое я когда-то так безумно любил. Я только убеждался всякий раз, что мы – одна из многих пар, связанных постелью, общим ужином и набором генов в растущем рядом ребенке. Бессмысленность этого так поражала меня, что я уходил на кухню и курил там, разглядывая уплывающий в форточку бесформенный дым.
И все же иногда к нам возвращались редкие мгновения прежних чувств. Оргазм на миг разрывал серую пелену реальности. Тогда, обессиленный, я удивлялся, глядя на Полину: зачем мне убивать ее? Нам было хорошо друг с другом. У нас рос сын. У меня не очень хорошо получалось обращаться с ним. Сам я вырос без отца, и мне не с кого было брать пример, правда, читать сына научил именно я, но он не слишком любил читать; ему больше нравилось часами торчать перед телевизором и смотреть мультфильмы. У него стало портиться зрение. Этому тоже благоприятствовали гены.
Как-то я прочитал книгу, в которой автор рассуждал о будущем человечества. Он описывал стоящие перед человечеством ужасы возможных катастроф: разделение мира на процветающий миллиард и нищие остальные миллиарды, нарушение равновесия биосферы, исчерпание природных ресурсов. Автор делал вывод, что человечеству придется пересмотреть нравственный императив своего поведения: вместо того, чтобы делать акцент на правах и свободах личности, придется делать акцент на ответственности людей перед породившей их природой. Труднее всего будет подчиниться законам выживания и коэволюции вместе с природой. Но наш автор выражал уверенность, что человечеству «хватит мужества и мудрости», чтобы лицом к лицу встретить новый вызов.
Отчего-то книга задела меня. Я вспомнил, как в подростковом возрасте мне снился ядерный гриб. Тогда мне часто казалось, что всеобщая гибель человечества в ядерном огне неизбежна и даже близка. Подсознательно я ждал этого. Но вот мне уже тридцать лет, и вместо ядерной катастрофы нам всем пришлось переживать совсем другие изгибы судьбы. Я боялся, что автор прав: у человечества, действительно, хватит «мужества и мудрости», чтобы предотвратить грядущие катастрофы. Человек – тупое животное. Инстинкт самосохранения в нем слишком развит; дойдя до пропасти и заглянув в нее, он отшатывается и бежит прочь. Во всяком случае, таков человек в массе. Я, выросший в коммунистической стране, никогда не чувствовал себя человеком массы. Поэтому я готов поставить под сомнение инстинкт самосохранения. Я хотел бы задать автору этой книги вопрос: а почему он так уверен, что человек не устанет стремиться к выживанию? Так ли хороша жизнь большинства населяющих планету людей, чтобы ради ее спасения подчинять себя жесткой дисциплине? Не произойдет ли однажды так, что такие как я окажутся в большинстве? Изолировавшись, каждый в своем виртуальном мире, не откажемся ли мы однажды с легкостью от самой жизни? Не потерялась ли в нашей жизни какая-то самая главная идея? Не начнем ли мы убивать друг друга однажды, томясь от скуки? Не начнем ли мы с особым сладострастием мучить именно самых близких? Я часто ловил себя на мысли, что мне хочется стать обычным мужем Полине: браниться на нее, срывать на ней свой гнев, напиваться с сослуживцами и требовать, чтобы она безропотно переносила все это. Может быть, иногда бить; но потом с поцелуями умолять о прощении, обнимая ее колени.
Ничего подобного у нас никогда не было. Мы всегда казались всем нашим родственникам и друзьям любящей и нежной парой. Да мы и были такими. Никто не догадывался, чего нам это стоит.
Когда-то, вскоре после свадьбы, Полина сказала мне, что всю жизнь, с тех пор, как из их семьи ушел в другую семью отец, она мечтала о своей семье, с мужем, который никогда от нее не уйдет. Она мечтала, что в ее семье не будет ссор, скандалов, пьяных сцен. Я тогда обещал ей, что все так и будет. Мы с ней так и жили, воплощая ее мечту в жизнь.
Мы не собирались подчиняться никаким законам, согласно которым люди влюбляются, женятся, а потом разочаровываются друг в друге; я думаю, что если бы у нас хватило мужества и сил, мы бы стали грабить с ней банки. Но мы этого не умеем. Мы живем среди людей, прикидываясь, что мы такие же, как и они. Но законы людей нам давно опротивели…
Я опять ловлю себя на мысли, что думаю «о нас», тогда как, в сущности, не знаю почти ничего о внутреннем мире Полины. Чем мы ближе, тем дальше.
Я бесконечно благодарен Полине за то, что чувствовал себя с нею живым. Я думаю, что тоже дарил ей это чувство. Но постепенно это чувство стало умирать во мне. Оно возрождалось, когда мы переступали законы, придуманные тупым человечеством. Есть фильм – «Прирожденные убийцы» – я смотрел его несколько раз, так он мне нравится. Лучше его я не знаю. Там двое героев, Мики и Мэлори, убивают всех подряд, потому что любят друг друга… Но убивать других – значит, действовать вслепую. Так действуют террористы. Эти еще не потеряли надежды, в отличие от меня. Бедняги! Убить надо самое дорогое в себе – Будду, учителя, отца и мать… Странно, что никто не понял, что надо убить Любимую. Чтобы не допускать смерти любви, надо ее убить. Живешь только тогда, когда нарушаешь законы. Но когда законов кругом нет, когда кругом царит только равнодушие, надо нарушить тот закон, который глубже всего владеет тобой. Веры мы так вновь и не обрели, потеряв однажды, надежда рассеялась как дым. Осталась любовь – как последняя цель. Как стена, через которую надо пройти.
Однажды мне приснился Венечка; и я проснулся в холодном поту. Он что-то пытался сказать мне, улыбаясь и сверкая издалека раскосыми своими глазками на неясном лице, но, проснувшись, я тут же стал забывать смысл его слов, хотя, казалось, только что их помнил. Кругом была темнота и тишина; рядом тихо дышала Полина; из глубины своего существа я стал умолять Господа: прости меня, помилуй меня, Господи, просил я, ответь мне; но ответа я не слышал. И знал, что не услышу. То мне казалось, что Бог слышит меня, но не желает отвечать; словно он знал, что услышав его ответ, я тут же насмеюсь над ним и собою в своем сердце; и тут же я думал, что ведь это я сам с собою разговариваю в тишине, думая, что разговариваю с богом, - никакого бога нет, в бога я не верил; и, вдруг поняв, что мне никто не ответит, кроме меня самого, я уснул бесконечно усталым сном, уже ничего не боясь и ни на что не надеясь.