…трясется земля.., она не может носить: раба, когда он делается царем…
Притчи. 30; 21-22
— Подтаёжный район очень большой, — гордились подтаёженцы. — По площади равный Бельгии, ещё и Люксембургу места хватит.
— Богатая у нас держава, — радовались.
— Сверхдержава, — поправлял кто-нибудь из осведомленных. — Луч-шие в мире бронетанковые войска — наши.
— В стране есть всё. Одного Урала достаточно, чтобы иметь необходи-мое, — гордился мыслящий экономическими категориями. — А сколько неф-ти, газа!..
— Родина у нас уникальная, — говорили немногие. — Достаточно у нас «лесов, полей и рек». Всё есть, только работай.
— Эх, хе-хе-хе, — добавлял к этому кто-нибудь с грустинкой.
А был один, из впечатлительных интеллигентов, так он как-то высказал-ся, что для него каждое слово имеет как бы цвет. В компании одной сказал: «Родина — это солнечный свет, который жизнь даёт. Ро-ди-на, — говорил и смотрел в ожидании согласия. — Но светится-то земля по-разному, — говорил эмоционально, — всё зависит, под каким углом солнечный свет люди воспри-нимают. Вот и видят, и зовут её по-разному, — он приподнял ладонь левой, а правой рукой хорошенько стукнул по ней: — Логопед нужен нам. Хороший, чтоб не искажали слова». Пойди, наш брат-мужик, пойми, о чём это он? Из-вестное дело — интеллигенция, любят они иносказательное.
Вот Петя и Владик родились в том самом Подтаежном районе, и в один год, а общего между ними мало.
Петя — деревенский, жил в доме из почерневших брёвен. Пескарей ло-вил в воде, которую сам и взмучивал палкой. Нехорошо, конечно, обманывать, пусть и рыбку (соплячок какой, а?). Обман — он всегда обман. Потому не сто-ит он заставки в этой повестушке. После о нём.
Лучше начать с Владилена. Уже в самом имени его есть некая заявка. И молодые годы его прошли в кирпичном доме. Прочном, поставленном когда-то деревенским купчишкой. И на месте хорошем. Папа Владилена — Михаил Варламович Околесин — директор небольшого торгового центра в селе Под-таёжное. И в уме ему не откажешь — говорил, упираясь указательным паль-цем в прыщеватый лоб юноши: «Не будешь дураком — жить будешь». Влади-лен воспринимал эти слова как негласный закон, как некое секретное оружие в их государстве.
Став студентом, где обучали торговле при развитом социализме, он не делал плохого, но думал о тех, которых много, не всегда хорошо. Рыбки он не обидит, а наоборот, её он любил, и особенно холодного копчения. Это и было его секретным оружием, устроенном на обычном фундаменте: они — «масса», их много. А секрет в себе — это уже состояние. Подтачивающее здоровье, ме-жду прочим.
Например, на студенческой вечеринке всем весело, один «из них» рас-сказывает анекдот. Весёлый и приличный. Или поёт под гитару. Частенько об-наруживает фальшь в голосе Владилен. Частенько… А вот ещё один, руку на коленку девушке кладёт. «Нашла кому язычок показывать, — объясняет своё неудовольствие студент Околесин. — Дура». Спортсмены среди них. В сбор-ных они. А свитер вон у того… Постирать бы надо. «С мылом, в тёплой во-де», — наблюдает Владилен жизнь. Петь под гитару у него не получилось. Рассказчик он средний. А хочется внимания… Лучше на свитере остановить-ся: не свежий он, стирать надо «с мылом, в тёплой воде».
Тянулся студент к другим, которые отмечают свою территорию одеж-дой, особенными безделушками. Это ближе ему, с детства понятное. И естест-венно, если упоминались фамилии, известные в городе. К этому времени отно-сится его любовь — иначе не назовёшь! — к дорогому кофе в фарфоровой ча-шечке, со стенками тонкими, просвечивающими, (в одном из хороших домов он видел такие). И желание иметь девушек с «фамилиями». И чтоб они взгляд задерживали на нём. А он такой… раскованный, свободный. Узел галстука у него приспущен, пола пиджака откинута, рука в кармане брюк. Пряжка ремня массивная, красивая пряжка у его брючного ремня! А ещё вроде как недавно вернулся он откуда-то. Ну, в общем, издалека. Где почти никто и не был — мечтает юноша. Это пройдёт — возрастное.
«Фарфор» у него начал вырисовываться из неясного будущего к концу четвертого курса, весной, которая дарит надежды. На этот раз не просто по-обещала весна. Приехал по своим торговым делам в город отец, а вечером пришёл в общежитие к сыну. Свёртки с продуктами стал выкладывать. Гово-рили обычное: здоров ли, как учёба, что мать, Иринка? Потом вышли в кори-дор, раскурили красивые сигаретки. Отец стал заметно подкашливать, зубной протез у него появился. Плохо подогнанный, прыгает во рту протез у старого отца. И руки похудели, стало на них больше морщин.
— Переводят меня в город, — а сам смотрит вопросительно, потом — на сигаретку, её пальцами крутит. — Год, как занимаюсь этим. Вас устраивать надо, да и — ещё сигаретку рассматривает, — если откровенно, надоело грязь месить. Лучше нам будет в городе, — обычный человек, желающий устроить будущее детей. — Иринка подрастает. Отпустить в город одну боимся. Распу-щенная нынче стала молодёжь, — помолчал и тихо: — А мы с матерью старе-ем, не хочется оставаться вдвоём.
— А что за работа?
— Магазин дают, продовольственный. Почти в центре, большой и квар-тира недалеко. Ремонт делать надо. У каждого будет по комнате… Хочется пожить по-человечески.
К концу лета, когда в селе собирают урожай, Околесины собрались в го-роде. Квартира большая, у каждого комната. Вода из крана, печи нет, «до вет-ру» во двор ходить не надо. Потолки покрашены чуть с желта.
Хорошо Владилену после ванны (со специальным экстрактом) одеть махровый халат. Голову повернуть перед зеркалом в красивой овальной рамке. Волосы поправить, но не расческой, а щёточкой специальной. Щёточка та за-граничная, с ручкой интересной. Хорошо пройти в красивой домашней обуви до своей комнаты и там откинуться на диване с сигареткой на кончиках паль-цев. Ногу на ногу положить, задником шлёпанца по пятке раз-другой шлёп-нуть. В задумчивости зажигалкой щёлкнуть, прикурить сигаретку, каких в рознице не бывает, — это вам не продукция какого-то там Моршанска. Рукой усталой включить клавишу музыкального центра. Наполнить комнату, побе-ленную в два цвета, музыкой. И всё это в величайшей задумчивости. Как бы он всё ближе к решению проблемы, а при системном решении проблемы не обойтись без задумчивости.
И Ирина растет: в телефон стала говорить с французским прононсом «хеллоу». Как бы отвлечённая и пребывающая ещё где-то в другом мире, не здешнем. Молодой человек стал к ней захаживать. Скромный, даже робкий, кажется. «Студент первого курса. Класс виолончели», — представила его се-стра. Галстук у него бабочкой, и она причёсана соответственно — предчувст-вует перемены. Весна у неё.
Хороша городская жизнь и маме, Анне Самуиловне. Всегда тепло и печь не дымит. Всё по-городскому. Сытенькой она и раньше была, но теперь виде-ла, как люди проявляют несдержанность в очередях. Она на это качала голо-вой, проходя в кабинет Михаила Варламовича. Думала: на вид они все такие образованные, а из-за куска колбасы готовы сцепиться. Сожалела о невоспи-танности городских Анна Самуиловна. Приятная это штука — сожалеть. Хо-рошо об этом и поговорить с подругой, тоже недавно ставшей горожанкой.
— Как с цепи сорвались. Городские называются. А сколько стало неис-полнительных помощников, — говорила одна из них.
— Необязательными стали люди, — соглашалась другая. — Неблаго-дарные. Кем был этот… если бы не «мой»?
— И не говорите. Но что может сделать «он», один? — вздыхали обе. Уютно пили чай из маленьких чашечек. Сидели на диване, крытом тёмно-красным штофом —под цвет собрания сочинений одного забытого литератора, автора романа «Бедные люди». В квартире налаженный быт: два цветных те-левизора, один чёрно-белый, из старых, музыкальный центр. Люстра в гости-ной настоящего чешского стекла. Красивая люстра, в магазине такой не сы-щешь. Уже пробовали деликатесы, о которых совсем недавно и не слышали. Правда, не всё нравилось, не всё, но, согласитесь, это вам не караси в сметане, выловленные в пруду или речушке, у которой и названия-то настоящего нет. Да, забыли упомянуть: ещё стояли на полке книги — «Записки из мёртвого дома» и «Бесы». По-видимому, что-то из мистики. А может, и про покойников. Хорошо смотрелись в интерьере книжки того писателя. Правда, названия у не-го всё какие-то мрачные. Фантазии не хватило назвать повеселее?
А что сам Михаил Варламович? О, ему ли не слышать поступь «развито-го»? Кто не побывал в его кабинете, из каких сфер не наезжали? Кто только не звонил? Кто не интересовался здоровьем супруги — уважаемой Анны Самуи-ловны? Всем нужно… То у них кто-то помирает, то родился. А ветеранов сколько… И все заслуженные.
— Ну-ну, — откидывался в кресле большого кабинета Околесин. Гово-рит он теперь неспешно, потому как слово его овеществлено.
* * *
Которого упомянули, Петя Иванов, рос в деревеньке с простым русским названием — Грязная. Отделение колхоза «Светлый путь». Двадцать дворов; один дом побольше остальных — в центре, на пригорке. В нём комната брига-дира, его стол и две крепкие скамьи у стен. С плаката, в простенке, девушка в косынке смотрит, к социалистическому соревнованию призывает. Сзади её комбайн. Девушка в спецовке красивая, комбайн красный. Комбайнёр, в пыле-защитных очках на лбу, озабочен: не уступить бы кому по намолоту зерновых. Была ещё в доме большая комната с койками, где иногда ночевали командиро-вочные из района. Ничего примечательного в деревне Грязная, ничего там не было интересного и не могло быть в будущем. Зимой пурга наметала сугробы, весной намокала дорога, её разъезжали машины. И снова плохие дороги меша-ли России.
Была начальная школа с одной учительницей на четыре класса. Зимой ученики в валенках, а шутки у детей под стать их разбитой обуви: «Иду, смот-рю — блестит. Поднял — сопля зелёная». Что с них взять? Спросить хочется: «Что из вас получится, дефективные?».
Быстро бежит время у стареющих. Может целая неделя пролететь за день ранешный. И с каждым годом быстрее, какая-то прогрессия в этом зако-не. Вот и у Ивановых в доме старость. Ни о какой такой прогрессии они и не думали, а время само собою побежало быстро. Ссутулились оба, дыхание у матери неровное. А их поздний единственный сын учится в городе на инжене-ра.
— Тянуться будем, — говорил ему отец, а сам по полу валенками шар-кает. Нет у него в походке бодрости.
— Поможем, — соглашается мать. Что-то с дыханием у неё совсем не-хорошо. У окна остановится, смотрит в огород, на речку, в которой ещё ма-ленькой девчонкой купалась. Посмотрит на горы — далеко они теперь. Не бы-вать ей там.
Летом приезжал студент: косил, пилил и колол, носил и укладывал ров-ные поленницы. Крышу чинил, ворота. Труба в бане покосилась — перебирать надо.
Случилось, в один год умерли родители. Дотянули его, успели. Одного оставили в доме, у которого стенка с огорода брёвнышком подпёрта. Пол скрипит — перебрать не успел прошлым летом. А отец-то, когда был моложе, всё было некогда ему новый дом поставить. Механизировал отец аграрный сектор в государстве, а мать, надои повышала. Каждый день, часов с пяти ут-ра. Правда, она ещё успела получить несколько раз пенсию. Небольшую, но успела.
Последний раз приезжал Иванов осенью за отцом ухаживать. Последние дни — он совсем худой, страшный и такой родной. Заплакал Пётр Анатолье-вич, не выдержал, когда его папа умер. Ночью случилось. Позвал соседку-старуху. Всё просто…
Запомнились ему на оставшуюся жизнь последние вечера в доме: стёкла в окнах запотели, плохо видно через них огород, речку и горы. Опустел ого-род, тальник качается на речке от ветра. В дверь стучится ветер, в окно, во дворе жестью бьёт, в трубе подвывает. Небо тёмно-фиолетовое, только у гори-зонта ещё полоска светлая. Знакомые, деревенские, после похорон всё реже вспоминают о нём. Сосед-старик иногда ещё заходил: посмотрит, повздыхает. Покурит молча. Иногда скажет: «Н-да…». А небо вечерами как из чернил, по-лоска бирюзовая у горизонта тает… Один остался молодой инженер. Жить на-до. Как-то… Молодой, перспектива есть, красивая женщина в городе.
Вот и работал Иванов на стройплощадке, на линейном строительстве. Тяжёлая у него была работа. Да ещё, с годами, всё труднее: меньше на стройку завозилось материалов, хуже становилась дисциплина, а демагогии всё боль-ше. План спускался только для безусловного выполнения, а инженер по со-циалистическому соревнованию гуляет по площадке — смотрит, что бы на да-чу попросить. Но ничего, жить можно.
Женился Иванов, вроде как всё нормально у него. Хорошая она — Таня. Красивая, любит, чтоб было чисто. С ней легко. Деревенская, к земле тянется. Купили домик в спокойном районе. Всё в зелени летом и от центра недалеко. Скорее это времянка, уже порядочно в землю вросшая. Крыша мхом заросла, забор из старых лиственных досок от старости почернел. Правда, огород большой, он напоминает им деревню. Хорошо в нём стали расти огурцы сорта Пасадена, но и Маринда приятно для их слуха. Салат Лолла Росса, огурчики Нежинские — звучат эти слова, как мелодия для меломана. Наконец, у них своя капуста. На небо поглядывали: солнечно ли? Потому что в их огороде растут их овощи. Нехорошо, конечно, радоваться этому при развитом социа-лизме. Но что с такими делать, если грубость одна у них на уме?
А когда началась Перестройка, строить в городе и на линии стали мало. Иванов устроился в кооператив, где надрывно гудел фуговальный станок, визжали циркулярные пилы, хорошо пахло стружкой. Платили, правда, всё больше, да купить на это можно всё меньше. А им ещё и ребёночка хочется. И чтоб квартира была.
Стали приспосабливать стайку под производственное помещение: ещё одно окно Иванов прорезал в стенке, верстак поставил, подвесной потолок сделал для готовой продукции. Купил необходимое из инструментов, стал со-бирать токарный станок по дереву, а им точить балясины. Это штуки такие, которые держат перила лестниц и балконов. Хороший пиловочник для него дорог научился их делать клееными. Собирал по известным ему местам отхо-ды, строгал их, клеил, точил на своём самодельном станке. Смазывал раство-ром лака в скипидаре — этим он придавал товарный вид своим балясинам. Ещё в тот год купили старый «Запорожец» по кличке «горбатый», (иногда «за-пор»). Клички некрасивые, шумит сильно. Но достаточно от технологии и тех-нике: с ней ясно, примитивно всё. «Голь на выдумки сильна», — сказала Таня. И она тут же, деревенской пылью, скипидаром дышит. Всё нормально.
Деревяшки начинающий предприниматель развозил по магазинам, где его стали называть балясником. Но уже в тот же год он хорошо проконопатил паклей углы в доме, забил дыры в своей столярке. Не сквозит, правда, пыли прибавилось. В следующем году, решили, телевизор завести поприличнее. Да пришлось изменить план: колёса у «Запорожца» сильно поизносились. Хоро-шо бы ещё в машине печку заменить.
* * *
И у молодого Околесина успехи. Его, его масть пошла: папа занемог — поизносился на ответработе, а тут и Перестройка зашумела. Правильнее ска-зать — назрела, потому как инициативных людей сдерживало тяжёлое бремя ограничений сверху. А Перестройка тут как тут. Очередная мудрость партии, руководимой ленинским ЦК. Можно открыто передавать наработанный опыт тому, кто больше достоин. А он, минуя государство, будет передавать нарабо-танное богатство народу. Правда, теперь не по потребности, а по способности.
Вот и передал Михаил Варламович большой продовольственный мага-зин способному Владилену Михайловичу. К этому времени уже хорошо мор-дастенькому и мыслящему по-современному, понимающему, что «оборот-ные», доставшиеся ему вместе с магазином, надо трансформировать в инвалю-ту. Положить её подальше. Хочется же пожить по-человечески, пройтись по жизни красиво. «А что товар? — рассуждал он правильно, — товаром пусть обеспечивают другие, у кого «основных» нет. На улице не поторгуешь. Да и не позволят. Сдатчики продуктов, из начинающих, пусть думают. Их проблема. Пусть шевелятся. И мне никакого риска. «Не пошёл товар — отвали!» — раз-мышлял по-современному Владилен Михайлович. Теперь слишком очевидно: не дурак он, жить будет.
* * *
Утром, чтоб пораньше, Пётр Анатольевич кушал жареный (варёный, тушёный) картофель с постным маслицем. Чай пил с вареньем из жимолости, из своего огорода. В своей столярке одевал рабочую одежду, пропитанную мелкой древесной пылью. К своему самодельному станку вставал: в защитных очках, ноги — на ширине плеч. Крутил суппорт, резец сжимал, точил, шкур-кой шлифовал, лакировал. Дровяник — отходы таскал туда-сюда, так, что дре-весная пыль стояла в воздухе. Иногда садился отдохнуть, поглаживая гладкий бок этой самой балясины.
Нехорошо, что у Тани появилась аллергия на древесную пыль берёзы. Глаза краснеют, кашляет, в груди у неё начинает посвистывать. Гигиенист с пожарником сей же момент бы закрыли «производство». Да ещё и штраф… любят они это. И Пётр Анатольевич торопился: крутил суппорт, резец станка сжимал, стружка летела в угол. Вот такой он — Пётр Анатольевич Иванов, ро-дившийся в деревне Грязная, отделении колхоза «Светлый путь». Инженер, начинающий предприниматель. Молодой, надеющийся. Один раз, как и все мы, пришедший в этот мир… Расскажем далее, как жил он, пришедший в ука-занное ему свыше место и время.
Ничего значительного у него. Ничего. Работал… Пристроил как-то Ива-нов свои балясины в ресторан. Раньше там была маленькая гостиница. Из ве-домственных. Новый хозяин добавлял комфорту: перестраивал балюстраду на втором этаже, где располагались салон красоты, массажная, сауна и — номера.
В тот день, когда привёз свои деревяшки Иванов, первый этаж, где рес-торан, функционировал. Там было некоторое оживление, но сдержанное, как это принято в хороших домах. А то, что это хороший дом, видно по отделке стен панелями из морёного дуба, вечернему платью дамы, пребывающей в ожидании гостей и провожающей их в общество, где уже находятся пригла-шённые по списку. А люстра, а макияж у дамы, а лепные украшения потолка и, наконец, какой большой и красивый медальон у дамы!
«Хороший заказ, побольше бы таких заказчиков, — умилился Иванов, спускаясь к выходу в добром настроении. — Можно было бы через три-четыре года машину купить поприличнее». Осторожно, чтоб не заругали, как нашко-дившего школьника, ступал он по ковру. Ковёр толстый, рисунок красивый, а в руках у него бечевки, которыми он увязывал деревяшки. Следом ещё трое, но уже из представителей искусства. Крупные дизайнеры, возможно из ху-дожников. А может, и в поэзии кто делает борозду. Таких людей видно, но признаки утончены: они же не будут топать ногами по земле. Нет-нет. Выра-жаясь образно, они лишь касаются её, грешной, одной ногой. А сами всё больше пребывают в эфире, в эфире. Смотрят трое перед собой, по сторонам ни-ни. У одного из них шейный платок, по-видимому, настоящего китайского шёлка. У другого из кармашка пиджака (настоящий английский твид) чёрный платочек торчит. С красной каёмочкой. Третий, как бы более других на поэта похож, в бархатном пиджаке и такой же жилетке, а в руках маленький кожа-ный саквояжик, весь в блестящих пряжечках он. Брючки тоже бархатные, но уже материала тонкого: кто посмеет посмотреть на него прямо?
Уже подходили к выходу, когда входная дверь открылась и резко удари-лась о бронзовый ограничитель. Дверь тоже была не проста: вся в завитушках была она. В клубах морозного воздуха с улицы появился человек. Молодой, высокий, голову держал чуть вверх и в сторону от тех, кто ходят туда-сюда, а теперь немедленно прекратили движение. И прекратишь, если он рядом, а их не видит. Красиво шёл мужчина: без шапки, в распахнутом пальто из тонкого кашемира. Лакированные, тёмно-красные ботинки. По лицу видно — дорогие это ботинки. Он энергично, не сбавив и на секунду шага, прошёл мимо встре-чающей женщины. В вечернем платье она, а на лице улыбка, соответствующая хорошим домам Лондона: понимает другого умного человека без слов. Вот почему без единого слова она открывает красивому молодому человеку высо-кую красивую дверь. Правда, кто-то сказал: «Увидеть Лондон и умереть». Может, это о Париже, но и Лондон хорош. Вот он, кусочек его, да многим ли дано понять утончённое? Если вы, к примеру, заглянете в щель, или замочную скважину, то увидите, как учтивая дама проводит молодого человека к вешал-ке. Он потирает руки, как это было в старые добрые времена-с, а бабёнка воз-вращается в холл в декольтированном платье. Очёчками сверкнула на предста-вителей высокого искусства.
Человеки в вестибюле-холле, что присутствовали при явлении, спра-вившись с заторможенностью, стали наклоняться к выходу. И снова дверь рез-ко стукнулась. Из клубов пара появился ещё один: красивый, молодой и т.п. — вплоть до лёгкого поворота головы. Но следом шёл крепыш в штатском, он резко посмотрел на человеков. Все отступили ещё, и Иванов стал совать непо-слушной рукой в карман бечёвки от деревяшек. К своей груди прижал саквоя-жик поэт.
Но вот исчезли за высокой дверью высокий молодой человек со своим телохранителем и все четверо ещё наклонились, чтобы перемещаться, как сце-на повторилась. Но лицо теперь в морщинах и совершенно каменное — поток материальных и финансовых ресурсов, которым он, по-видимому, управлял, был огромен. Пар заметался по холлу, а встречающая дама одеревенела. Да и какие могут быть эмоции, когда навстречу ей — камень, а то и бронза, из ко-торой профили чеканят. В последний момент она ещё успела подобрать живот. К стене прижались четверо, один из представителей искусства голову повер-нул, чтоб, значит, в помещении места стало больше.
Но вот Иванов на улице, стоит у своей перемерзшей машины. Окружили её новые «Волги», иномарки; специальные литеры на номерных знаках у них. Мигалки у некоторых, чтоб не препятствовали на дорогах исполнению. Перед самым «запором» поставлен «Мерседес-600», новенький, ещё, возможно, пом-нящий тепло рук немецких рабочих. Ни с какой стороны не объедешь такого красивого, отдыхающего по ночам в теплом гараже. И внутри тепло: машина работает, а в ней ни души.
От холода сибирского плохо заводится двигатель у «запора». Уходя, Иванов всякий раз укутывал его тряпкой. А когда заводил — брызгал туда аэ-розолью, крутил стартером, ручкой. В тот день долго крутил: рубашка влаж-ная, воротник липнет. В эти минуты плохо называл Иванов машину. Оскорб-лял тихонько нецензурными словами. Скоро боковое стекло у соседнего «че-роки» опустилось и один стал показывать: попробуй покрутить в обратную сторону, может, скорее заведёшь. А ведь он ещё совсем молодой, а уже та-кой… весёлый. Но как же это хорошо, когда на морозе двигатель заводится! Разогнуться можно, отдышаться, обороты кнопочкой регулировать — теперь это уже не дерьмо и кусок ржавого железа, а готовый к исполнению своего на-значения автомобиль.
Ехать можно, да не пускает тот, что помнит тепло рук немецких рабо-чих. Иванов заглянул в «чероки», где увидел водителей в норковых шапках.
— Чья машина? Отогнать бы, — наклоняется. На него теперь и не по-смотрели, но рассказ одного из них стал заметно интереснее. — Чья машина? Отгоните, пожалуйста, — фабула у рассказчика вызвала смех. — «Мерс» чей? Мне ехать надо срочно, — не настойчиво говорит Пётр Анатольевич, но в стекло пальцем постучал. Оно медленно стало опускаться.
— Ты какого… стучишь?
— Машину отогнать, заклинил…
— Я тебе отгоню!! В мозгах у тебя заклинило, — уже не молодой был этот водитель, а такой… строгий. В этикете понимает. Не иначе как Гейне чи-тал в подлиннике.
— Да вызови ты милицию. А лучше ОМОН, — острили в машине. — Да, да, непременно ОМОН. Или СОБР, — веселились в тёплом салоне.
Стыдно стало Иванову, отошёл, потоптался. Ещё решился: подошёл к другой машине и на вопрос «Чья машина?» ему ответили, что автомобиль марки «Мерседес-600» управляется одним из тех, кто находится в «чероки». Из салона уточнили: «Причём управляется умело». Другой продолжил: «Не за всякой бабой так ухаживают, как за этим «мерсом».
Иванов разогнулся, стал смотреть поверх мигалок: «Бесполезно. Смеют-ся… Куда-то отойти надо. Рубашка влажная — зайти бы в тепло… В машине холодно». Лицо красное, глаза блестят. Но… но видит: в заклинившую выезд машину садится один из «чероки». С лицом, что возникали из пара в холле. Только теперь в шапке, для пошива которой убили в тайге две норки. Хотите верьте, хотите — нет: жалко зверьков для головы, на которой с одной стороны такое серьёзное лицо расположилось. В руке у серьёзного человека мобильный телефон, по которому он говорит серьёзно.
А потом, в тот же день, случилось продолжение, на этот раз с богатень-ким «лендровером». Горбатенький «запор» уже к дому устремился, на левую сторону дороги выехал, готовился к повороту, когда его стала догонять «ско-рая». А справа ровненько идет этот иностранец, не даёт ряд сменить — пошу-тить ему надо. «Горбач» развивает скорость в шестьдесят, сбавляет, а ино-странец — здоровый, как конь, — рядом идёт, не пускает в правый ряд. «Ско-рая» сиреной воет, светом мигает — как помирает у него кто там. Шуму сколько наделал…
Вечером, после ужина, Иванов дремал перед телевизором: шла умная передача с иностранным названием, но простым смыслом: ну хоть кто-нибудь дайте нам денег, (мы злые, если голодные!). Но это совсем-совсем не о не-мощных стариках и старушках. Дремал Иванов, да вдруг встрепенулся: у них, у тех, что днём встречались и из телевизора смотрят, лица людей, которые не умрут. Подчинённые не позволят. И уважающие их начальники. Опять же — Америка им поможет. Умирают другие, которые плоские, в которых объёма нет… Подбор кадров, а потом, как шары в барабане, между собою шлифуются. И, уже засыпая, перешёл на французский: вот такая селявишка…
* * *
Известно, некоторые пренебрегают новыми состоятельными людьми. Об умственных способностях говорят гадости, опять же — эти анекдоты. От за-висти такое. К примеру, Владилен Михайлович для перевозки валюты за гра-ницу изготовил чемодан с двойным дном. Оригинально, не правда ли? Чемо-дан уже дважды пересекал границу. И теперь сознание собственной независи-мости его хорошо бодрило. А ведь и правда: человек должен быть свободным, как птица, а для того нужен хороший тыл. И чтоб на сегодняшнюю жизнь ос-тавалось.
Когда Околесин идёт по своему большому магазину — в двух шагах от городского центра, — много смазливых мордашек, стоящих за прилавками, напрягают вслед свои тельца. Вон та, что шепелявит, как девочка, а в кабинете у него такое вытворяет… Четверть часа спустя, как ни в чем не бывало, поку-пателю: «Вам каких ябочек (ещё и «л» не говорит)? Зеёненьких, кя-асеньких? Бананчик не же-яете?». Во, наглая… «В детстве ей был нужен хороший лого-пед», — сказала, сочувствуя, одна из пожилых продавщиц. На что молодой мужчина Околесин ухмыльнулся: не понимает старая, не понимает, какой ей нужен логопед. При этом подумал нехорошо: мол, знаем, какие ей нужны «ло-гопеды».
А она и, правда, молодая, ещё неполных семнадцать. Не успеет и под-расти, как завершит образование. Скорее, по торговой части.
Приятная штука жизнь, согласитесь. Вот, к примеру, у кассы магазина толпятся начинающие предприниматели. Они восполняют «оборотные», уе-хавшие в чемодане с двойным дном. Пусть некоторые и смотрят неодобри-тельно, осуждают. И в эти минуты Околесина не покидает приятность. Одному из недовольных задержкой оплаты, «возникшему», он ответил прямо: «Об-рыдло!». Не смог он отказать себе в сочном слове, да и хорошо «покрутить» месячишко-другой денежки этих начинающих. Мимо очереди у кассы идёт: не он, к нему приехали. Нуждаются, значит.
С видимым удовольствием он откидывается в кресле кабинета, сигарет-ку раскуривает. Красивой перламутровой ручкой «Паркер» поигрывает. Тепло, вентилятор уютно шумит, дрёму нагоняет. Всё спокойно. Охранник у двери, секретарша. «Видите ли, ей не нравится, что я девчонок в кабинет приглашаю. Нервничает, взгляды бросает. Не нравится — уходи. Но…жениться надо. И… чтоб с монетой была», — думает Владилен Михайлович, всё более погружаясь в послеобеденный сон. Шум вентилятора кажется ему уже потоком разноцвет-ных струек от воды, распавшейся на составляющие. «Красиво, но как пользо-ваться теперь… этим?» — успел ещё подумать Владилен Михайлович и слюн-ка, как в детстве от сладкого сна, показалась на его пухлых губках.
* * *
В один из вечеров, вернувшись с мороза и разогрев капусту на сково-родке, Иванов стал готовиться к ужину. Кстати, приятно после раннего завтра-ка, да с морозца, иметь горячий ужин. Под уютное потрескивание и хорошую тягу в печи. Тихую музыку из радио. Хорошо нацелиться вилкой в тарелку с капустой. Да если там ещё колбаска нарезана. Что ещё надо? Таня вечерами ходила мыть полы в контору. Недалеко. Другой работы пока нет. Перестройка идёт, всё нормально.
В это время кто-то камнем стал бить в окно. Подумав о пожаре, Иванов только сунул ноги в сырые ботинки, поддёрнул домашние штаны на слабой резинке и выскочил, дожёвывая капусту с колбаской.
В переулке, на самой дороге, что и не проехать, стояли два японских ав-томобиля. Дутые, да и как им не надуться, если кругом слабаки. «Рэкет», — обреченно подумал Иванов и вокруг посмотрел. В вальяжных позах пребывали правильные пацаны. Каждый выбрал себе на что облокотиться. Среди них один, что уже приезжал, защищать обещал. Теперь он перевалился через шта-кетины палисадника, сплёвывает. Хочет слюной попасть во что-то там. При-целивается. Другого, что с ним был, теперь не видно. Может, приболел. В Си-бири живём: вон какие перепады температур, давления. И у горбыля, что ле-жит рядом, ангина случится. Условия труда у него — не позавидуешь. А по-лезного для нашего государства эти труженики делают немало. (Хорошо бы подумать о льготной пенсии для тружеников этого невидимого фронта).
— Извините, совсем нечем платить, — ответил тогда Иванов. Платить и правда было нечем, но надо было ему тогда сказать как-то не так. Ещё мягче. Поговорить, извиниться. А теперь… теперь улыбка у того, что сплёвывает, не-добрая… А что он теперь может? Потому и перевалился через палисадник. В истоме он теперь: если не плюёт, то сигаретка едва не падает с нижней губы. Болтается.
Стоит всё тот же старенький БМВ, оставленный кем-то ещё утром — ну, перед самыми его воротами оставленный. Его увидел Иванов ещё до обеда, когда подъехал, чтобы разгрузить обрезки досок. Походил вокруг, посмотрел вдоль переулка. Зашёл домой, начал греть обед. В окно выглядывал, чай пил с вареньем. Выходил, опять вдоль улицы смотрел — никого. Машина БМВ — старенькая, треугольник-форточка разбита. Видно, кто-то снаружи ударил. Яркий шарф на заднем сиденье, коробка для обуви. Тряпица торчит из перча-точного ящика. Ещё в доме посидел, повыглядывал — ехать ему надо. Опаз-дывает. И он решается немного сдвинуть машину под уклон. Не очень реши-тельно подходит к машине, просовывает руку в треугольник разбитой форточ-ки, нащупывает ручку, тянет её до щелчка и открывает дверцу. Близко — ни-кого, только совсем далеко, у дома, стоит какая-то машина. Дети мирно игра-ют, кричат своё. Иванов очищает сиденье от осколков, сбрасывая их у ворот, садится за руль и совсем немного сдает под уклон.
Да лучше бы он не касался этой машины, не ездил сегодня, да и вообще в этом году. Теперь не тряслась бы у него коленка: перед ним стояли крутые, одетые особенно, облокотившиеся и поломавшиеся телом. Один пацан пра-вильный перекладывал в салоне БМВ коробки, шарф. Другой, с золотой фик-сой, хотя давно и моды такой нет, с челюстью вперёд, стал подходить сбоку. Его портрет будет совершенным, если сказать, что он говорил вместо «ж» бук-ву «з». В кругу его корешков, в шалмане, это считалось привилегией. «Из блатняков», — обречённо подумал Иванов. По-видимому, в группе он был за плохого, с которым не договоришься. (Если будешь бодаться, может и «глаз на зопу натянуть»).
«Хороший» — молодой, при сытой морде, с серым налётом на ней. «От ночной жизни», — мелькнула мысль у Иванова. Очень даже странно: какое ему дело до этого бандоса. Совершает ли он прогулку на воздухе после гигие-нической гимнастики? Но вот подумал. Мало ли что может мелькнуть в голове у человека в состоянии предчувствия.
«Хороший» бандит ткнул пальцем в грудь Иванова и спокойно, но как бы сдерживая негодование, спросил:
— Ты зачем в машине шарашил?
— Стекло разбил, — это один заходит сзади.
— Где зелень? — сбоку, в кожаной куртке, темных очках, постукивая кулаком правой в перчатке по ладони левой. Большой размер перчаток, отме-тил про себя Иванов. Хотя, казалось бы, какое ему дело до этого размера? «Братан», — тоскливо определил он функциональную принадлежность муж-чины в перчатках большого размера.
— Какая зелень? — уж очень Иванову хотелось недоразумения. Очень.
— Капюста, — пояснил фиксатый. Видно, не любил он и «у». Не сложи-лись у него отношения с буквами. А может, он вообще, не любит фонетику. Да за что её любить — не рубль же?
— Доллари, — это опять «хороший», глаза смеются. С улыбкой испол-няет работу, а её лёгкой не назовёшь.
Тем временем один из них (вроде бы как из студентов. Подрабатывает, наверное) по двору походил, в доме дверями стал хлопать. Потом, слышно, стайку проверяет. До производства и «основных фондов» добрался. Там за-гремела старенькая стремянка — ещё от прежних хозяев. Это студент стал прилежно изучать номенклатуру «оборотных средств» лоха. Он вытряхивал из коробок и ящиков хлам: гремели железки, тяжело падало с подвесного потол-ка, хрустело стекло под ногами.
Иванов-гордец с трясущейся коленкой, ещё хотел показать себя.
— Выйдите из столярки! — с гонорком вроде, а у самого ботинки сы-рые, не зашнурованные. По шву разлазятся — ещё на прошлой неделе Таня предлагала в ремонт снести.
Стоящий рядом в перчатках хлопнул по плечу:
— Будешь работать под «крышей»? — обувь у него, видно, тёплая, на меху, подошва толстая — не пробиться сибирскому морозцу через такую.
— Капюста где? — фиксатый, челюсть вперёд у него.
— Два гранда, — уточнил «хороший» бандит, имея в виду две тысячи долларов, чем выказал знакомство с английским жаргоном.
— Верни за год, я всё прощу, — напел тот, что навалился на палисадник. Он раскачивал его — пригибались и музыкально попискивали прожалины и штакетины. Музыкальный был молодой человек — скорее, тоже после специ-альной школы для одарённых.
Подошёл студент.
— Нульсон, — на студенческом жаргоне он обозначил ситуацию в до-ме. — Никакой «нычки», — это уже для сословия выше — блатарей. — Лик-видности никакой, — это, наоборот, для плебса.
Тремя языками владеет этот молодой человек. Развитой, на наш недав-ний социализм похожий.
Теперь давайте обобщим ситуацию: прибывший коллектив был слажен, каждый говорил по тексту и был готов к решению поставленной задачи. Но произошла ошибка — «нульсон, нычка и неликвидность». Лох упёрся, рогами шерудит — от «крыши» отказ.
— Что же это ты, козёл вонючий?! — посмотрел на мелкого предприни-мателя серолицый (так ошибиться в человеке… Любого можно завести!). — Что же это ты по машинам лазишь, крысятничаешь?! — не хочется ему «отва-лить с нульсоном». Обидно.
— Знаете… вы, — говорит неуверенно козёл Иванов, — что за чушь вы несёте? — а у самого парок над головой всё заметнее.
На это тот, что держал руку на плече, начинает нащупывать тамошний сустав. Сдавливает его пальцами, железными пальцами сдавливает его, и Ива-нову кажется: разъединился сустав. В глазах темнеет — вот что значит специ-альная-то подготовка. Глаза у братана за очками спокойные, смотрят в лицо Петра Анатольевича: как, мол, ты?
— Так что ты решил с «крышей»? — опять мордастый. — Одному шур-шать бабками хочется, — осматривается. — А дом деревянный, пожароопас-ный, — и он, не без способностей, качает головой.
— Сам зиви и другим дявай, — наставляет с челюстью.
Стал подходить к ним один из соседей: красивая трехцветная курточка с капюшончиком, с кокеточкой на груди. Брюки с искоркой. Между прочим, со-сед этот образован. Говорил, Марк Шагал — не более как местечковый ху-дожник-философ. И что нашли, мол, в нем. Сосед этот, он повыше живёт, кро-ликами занимается, в округе — известный кроликовод. Нормальный мужик. Он вначале хотел подойти, поздороваться. Да что-то вспомнил, вероятно, к своей калитке повернул. Открыл её резко, тихо за собою прикрыл — и не скрипнула. Много теперь дел у каждого. Сколько вон времени требуется, что-бы какую-то шкурку выделать. Опять же, интерес к живописи.
— Совсем оборзел, ботинки из коробки утащил, — это сзади.
Но мало слышит Пётр Анатольевич, плохо видит, потому что ему боль-но. Специалист давит на сустав умело, не устаёт его десница. Иванов припод-нимает плечо — на какой бы ещё кирпичик-полешко встать. Пошевелиться больно. Он не видит, что в их переулок со славным названием Героев труда заезжает машина. Двухцветная, надпись серьёзная на боках. Но, увидев заня-тость Героев труда, начинает пятиться и потом разворачивается. Спешат, хва-тает у них дел по государству.
Наконец лох решается: он резким движением отталкивает руку специа-листа по плечевым суставам, другой рукой хватается за плечо, закрыть его хо-чет. Да, многопрофильные были учителя у спортсмена, квалифицированные: левой в печень получает Пётр Анатольевич за свою невоспитанность. Некото-рое время он пытался вздохнуть, да куда там… Только сгибается, печень ле-гонько поддерживает, как будто она выпасть может. По рассеянности и не ви-дит, как по улице идёт другой сосед, из работяг, которым зарплату задержива-ют. Он говорил, а спекулянт Иванов не только не слышал, но и плохо видел перед глазами землю, говорил: «Совсем обнаглел… вот у кого денежки-то…». Соображает сосед быстро и в смелости ему не откажешь: уже в кожаной курт-ке, осталось через плечо повесить маузер в деревянной кобуре. Но не дошёл борец за правду народную до того места, где согнулся «у кого денежек много», а, вспомнив о деле, перешёл дорогу — соседу надумал визит нанести. Скоро там, в окне напротив, зашевелилась занавеска.
И не представлял Иванов, как это больно, если ударить в печень. Только бы, думал, кто не дотронулся до неё… Лучше уж умереть.
— Здесь не цирк, — сказал фиксатый, который мог бы и «глаз на зопу натянуть». Его понять надо: молодой, не терпится ему побыстрее снять на-пряжёнку с финансами. Будем справедливы и к Иванову: он добросовестно со-хранял равновесие, не ломал комедию, а упирался головой в ворота, тем со-храняя вертикальное положение до самого пояса. Но что-то голова у него ста-ла кружиться, земля в сторону поплыла. От этого и лицо его поехало по дос-кам ворот, некрасиво пачкая их слюной. Из носа нехорошо пузырится. Но не сильно, не сильно. А тут ещё и студент пнул в мягкое место. Просто он выра-зил своё неудовольствие тем, как малó содержание учащейся молодёжи в Фе-дерации. Ещё хорошо, что он пнул в это место не озлобляясь, легонько. Мог и ногу свою отбить. Потому что «мягкое» — это просто принято говорить так. Жопёнка у начинающего бизнесмена была, как два костистых кулачка, — от каш и овощей жирок растёт не очень хорошо. Сквозь шум в голове Иванов ус-лышал: машины заводятся, отъезжают крутые. Кто-то снял с его ноги смерз-шийся ботинок и сунул под голову. Чтоб не помер лох, а то ведь искать могут.
Очнулся Пётр Анатольевич во дворе, собачонка лицо лижет, от радости повизгивает. Кстати, ей тоже досталось. Студент, уже знакомый с ролью ком-пьютера в прогрессе и самораспаковывающимися дискетами (хорошо распако-вывал в доме чемоданы в поисках ликвидного), от души ударил Кутайку. Не надо было ей лезть в это дело: забилась бы в угол и сидела. Глупое животное, что с него взять? С месяц назад Иванов нашёл её под забором, дрожащей от холода. Смотрела с надеждой, это растрогало его и он подобрал щенка. Заку-тал в тряпку, а от этого и имя пошло: Закутанная, Кутанная, а потом и — Ку-тайка. Красивая собачонка (чёрненькая, лапки белые, как в носочках), вот только под палку зря лезет. Чтоб, значит, хозяина защитить.
Тут и жена пришла после уборки административного учреждения. Ка-кое-то присутствие недалеко появилось, там и мыла полы жена бизнесмена, представителя нарождающегося среднего класса. Льда наколола, стала грелку прикладывать к печени, а на плечо бутылку с кипятком приспособила. Кутайке рану на спине обработала мазью Вишневского. Хорошо помогает при ушибах та мазь, вещь в аптечке необходимая для нарождающегося класса. Потом в печь полешек подкинули, чайник зашумел. Тут и чай скоро пить стали.
Так и жили да поживали. Усадьба есть, домик. Правда, хорошо бы углы поднять, да ещё проконопатить их, а то поддувает зимой. Но ничего, одеваться надо потеплее. В бывшей стайке — производство, во дворе «Запорожец-965», пусть и старый, но бегает ещё. Коробка вот стала трещать, через трубки масло погнал двигатель. Снимать его надо, резинки менять. Да уже за одну ночь мо-жет Иванов и снять, и поставить двигатель. Зимой только с этим плохо: руки мёрзнут, мелкие болты не возьмёшь пальцами.
* * *
В тот год в городе случились выборы. Ни о чём таком и не думал моло-дой Околесин, но задело его, что один из тех, кого он «не воспринимал», в упор не видел, — в кандидатах. Кандидат в депутаты, с портретом в областной газете. Рассказал об этом некоторым… Вот и собрались в своём кругу обсу-дить, посмотреть, что в тылах, кто наверху.
Потом, как принято, расслабились, пригласили массажисточек. Кадрами ведал Владилен Михайлович, по потребности он брал их из своего магазина — у них, в продовольственном, по медицинской части строже. Кстати, хорошо шла шепелявенькая. Один старичок, из бывших, балдел от неё. Капельки осо-бенные медицинские принимал. Любил, если говорила: «Я девочка ещё ма-а-аи-нькая». От этих слов мелким козликом прыгал старичок — администратор крупный. Старой ещё закалки, (лицо мог делать, да так, что от камня не отли-чишь).
Не занял в тот год «места» Владилен Михайлович, но появились хоро-шие связи. Скоро ему предложили курировать поступление инвестиций. «Хо-роший сектор», — сказал упомянутый нами старичок и давнишний друг его отца. И правда, стал в городе узнаваем Владилен Михайлович, в магазине дела лучше. Иринке, сестре единственной, стипендию выхлопотал. Во Франции она теперь образование получает, в самом Париже. Взрослая, а тревожно за неё: всякое болтают про тамошнюю жизнь.
* * *
Не очень веселым был этот год у Петра Анатольевича. Простывал, каш-лял. Плечо не хотело забывать холодную руку спортсмена. Таня совсем не пе-реносит древесную пыль.
Летом двигатель грелся. Приходилось останавливаться у знакомых луж и поливать его из кружки. Бросал воду снизу, а сверху пар шёл. Клубами, что прохожие останавливались, наблюдали. Мужики, из осведомлённых, посмеи-вались, объясняли перегрев двигателя.
Зимой у машины что-нибудь да отваливалось. В то утро у него печка от-казала. Уже возвращался, когда «произошло нарушение пункта 15.2. «Пра-вил…», что повлекло тяжкие телесные повреждения у водителя Иванова» и т.д. Сложно это по милицейскому протоколу, а дело простое: пар у водителя Иванова шёл изо рта, дышал человек, а пар конденсировался на холодных стёклах. Не видно через боковое: он успевал делать только самое необходи-мое — ногтями соскребать лёд с переднего стекла.
Мелькнула тень справа, стекло на миг потемнело — удар случился, ка-кой объяснить трудно. Ударил, смял «горбатого» благородный «мерс», отско-чил. Отскочил, как после нанесения рокового удара шпагой.
Из тёплой машины вышли в кашемировых пальто — в машине и льдин-ки на стекле не найти. Нехорошо получается: и то, что без шапок вышли, и то, что Иванов создал помеху справа. Стал вылазить из машины ещё один, ещё хуже — в вязаной шапочке без верха, но с козырьком. Наверное, издалека за-везена такая шапочка: верха в ней нет, но есть в том месте какое-то хитрое пе-реплетение нитей, что заканчиваются они мохнатой пампушкой на самом вер-ху. Он стал подходить к «горбатому», а теперь и сильно скособенившемуся, и говорить о козле, но Иванова наполняла боль. Он её слышал в ногах, но осо-бенно в боку и спине — везде боль. Тёплая жидкость потекла под рубашкой, по ноге, в ботинок. Но этого не замечает Иванов, как и того, что вокруг. Внут-ри-то больно как…
Народ стал обступать. «Виноват «запор», — сказал один, но неодобри-тельно посмотрел на тех, кто обступил иномарку. Кто-то бросил: «Сволочи разжиревшие». Другой поправил: «Свиньи». У Иванова в глазах появилось много мушек, и он не увидел, как подъехала «скорая».
Один из тех, кто заглядывал под капот иномарки, явно расстроен, места рукам не находит. Совсем не замечает: его шёлковый галстук почти двигателя касается. Красивого абстрактного рисунка галстук: Париж — он всегда Па-риж! Мужчина в лицемерной шапочке кнопки у телефона энергично нажима-ет, машину требует. «Незамедлительно!» — распоряжается, отгибая обшлаг пальто, а там, и выговорить непросто, — «Ролекс!» Часы, что стоят… столько стоят, что если и скажешь — не поверят. От этого хочется крикнуть Иванову в лицо побледневшее (на носилках), чтоб не тешил себя иллюзией. Безнадежное дело…
Не находит себе места и водитель попорченного «мерса». Стёклышки от фары поднимает, непонятно для чего на ладошку их складывает, а у самого, видно, губы трясутся — любит автомобиль. Лицо платком уже который раз вытирает. Привычным движением аккуратно снимает норковую шапку, ма-кушку трёт. Растеряно смотрит на мятую с левой стороны облицовку и во-круг — сочувствия ждёт. Вон уже и лужа под радиатором стала растекаться. Отворачивается водитель, чтобы не видеть. Его понять можно: охлаждающая жидкость для такого автомобиля стоит валюты…
Но всё обошлось: уехали по службе господа, отбыла милиция, грузови-чок «мерс» утащил. Эвакуатор погрузил скособенившегося «горбача» с рыжей шапкой из овчины внутри. Ещё на полу — вязаная варежка, подарок жены к Новому году. Расходиться стали свидетели и те, которые остановились по-смотреть. Разошлись, опустело место, от этого стала заметна позёмка на доро-ге. Красиво переливаются светом осколки стекла, залитые растекшейся по ас-фальту кровью, где стоял «Запорожец-965». Кровь кажется особенно красной при освещении её заходящим зимним солнцем. Это солнечный свет преломля-ется на гранях стекла, расщепляясь на его составляющие. Красиво наблюдать, если со стороны смотреть.
Месяц Иванову было совсем нехорошо: постанывал, больно ему. От же-лезной спицы в кости тяжко. Тело пропахло больничным судном, уткой. Через месяц боль утихла, руки-ноги стал чувствовать. Спицу из ноги вынули, в по-звоночнике терпимо. На кровати шевелится, чтоб пролежни поджили, — к жизни потянулся. Стал гулять на костылях до дальнего окна в коридоре. Хо-рошо, как это хорошо самому дойти до туалета.
А душа стала болеть и с каждым днем сильнее: никогда он не пойдет без костылей. Говорили ему: «Сделано всё, что было возможно». Тяжело-то как… подумать о будущем. От этого и снег за окном такой серый. Пакеты рваные, палки грязные, тряпки торчат из-под него, а костыли у Петра Анатольевича — старые, отполированные руками прежних хозяев. Может, их уже и нет, отхо-дили своё. Грустно… Таня каждый вечер приносит суп, но сказала, что ей в жизни не везёт. В угол посмотрела.
Приходил два раза навестить его давний друг. Не друг, если быть точ-ным, но добрый знакомый. Встречались иногда в праздники семьями. Прино-сил домашнее печенье, пирог. Старался излучать оптимизм. Приходил раз дальний родственник, уже — старик. Сочувствовал, привет передал от своей семьи. Навестить ещё обещался. Ещё был один, с прежней работы в коопера-тиве. Говорил, чтоб звонил Иванов, если что надо. Как-то сразу их не стало однажды.
В один из таких дней пришёл адвокат истца, чей автомобиль так неосто-рожно попортил Иванов. Автомобиль, слава богу, давно отремонтирован, но пришлось многое менять: фару, подфарники, сигнал поворота. Паяли радиа-тор, а для этого его пришлось снимать. Бампер не подлежал восстановле-нию — поменяли. «Кажется, в Германию заказывали. Ремонт иномарки — до-рогое удовольствие», — говорит адвокат, руками разводит. Сочувствует. — Сумма большая, что и говорить, (как запятую вправо кто перенёс). — Дорого всё, дорого, — ещё сочувствует представитель истца. — Но закон есть закон, соблюдать его надо всем, — бессильно разводит руками. — Пусть рушится мир, но торжествует закон, — говорил один из великих мира сего, — руки по-тёр, хотя в больнице не холодно. Походил около подоконника (на нём сидел Иванов), ещё руки потёр — как в предвкушении. — Но мы — не звери. Люди мы, — и он начал предлагать щадящий ответчика вариант компенсации. Если, например, у Петра Анатольевича на это время нет достаточно денег, то его ис-тец — Околесин Владилен Михайлович, человек уважаемый в городе, — со-гласен рассмотреть другой вариант. Он согласен на дарение дома с усадьбой. В порядке компенсации очень дорогого ремонта. Адвокат, как бы давно не-бритый, а фактически — кто понимает, такой бородке могли бы позавидовать Кони с Плевако, понимает, как не просто на это решиться…
— Супруга ваша, Татьяна Семёновна, уже согласна, — говорит адвокат, подбирающий щадящий вариант.
— И Таня согласна?
— Татьяна Семёновна согласна, — заглядывая в лицо, говорит правоза-щитник. — Да разве вы не знаете?
— Нет. Пока не знаю, — отвечает виновник транспортного происшест-вия. У самого сердце захолонуло, (а не нарушай пункт 15.2. «Правил»…!» Не езди на технически неисправном автомобиле). Он вспомнил последние встре-чи с женой, которая стала жаловаться на усталость. Что ей в жизни не везёт. И что она ещё молодая и ей хочется жить.
— Ну да вы между собою скоро разберётесь, — сразу видно, аккуратно исполняет обязанности адвокат и в предусмотрительности ему не отка-жешь. — Владилен Михайлович сможет ей помочь. Будет ей немного от усадьбы, — наверно, из мужской солидарности посмотрел на Иванова с пони-манием. — На самое первое время ей будет. А если она пожелает, то Владилен Михайлович и с работой ей поможет. В своём магазине что-нибудь подберёт.
Назавтра пришла Таня и сказала о своём согласии «на всё». Но жить она так дальше не может. Она решила уйти. Руками платок мяла, потом головой к его плечу прижалась, плакать стала. А Иванов — нет, но очень хотелось. Он сильно сжимал костыли, чтоб стояли рядом. Он тоже был аккуратным челове-ком.
С этого дня у Петра Анатольевича сон испортился. Спать стал мало, дремал, не соблюдая режима. Днем ждал вечера, ночью — когда утро насту-пит. Стал думать о прошлом, которое казалось ему печальным. Зачем всё это было? О будущем не думалось — не знал ничего он о нём.
Скоро опять пришёл адвокат. Он выглядел утомлённым, но немного.
— Ну что делать? — он дружески взял за локоть. — Как-то жить на-до, — помолчал немного. — Начнём? Начнём, — ответил себе, ещё сжимает руку у локтя. На брюках у него и складочки нет. В клетку костюм: у актёров-шансонье можно увидеть подобное. Да и сам адвокат напоминает представи-теля искусства. — Посмотрите вокруг, скольким людям хуже. Я недавно был в одном интернате для инвалидов — дело было, сколько там стариков немощ-ных, — он как бы руками за голову взялся. Содрогнулся несчастью. — Лежит с трубкой из живота, а моча в бутылочку. Другие оправиться нормально не мо-гут, — головой в стороны качнул. — По десять-пятнадцать лет с раком ки-шечника мучаются. Вонь в палате — подойти невозможно. В пору противогаз одевать.
Адвокат при бородке («элегантная небрежность» называется, уход за ней стоит денег) прошёлся по кабинету главного врача, где была встреча, руки за-сунул в карман глубоко:
— Очень много несчастных. Я вижу это каждый день, — постоял у окна, рассматривая улицу, вздохнул. — Ну что, Пётр Анатольевич, начнём, — ещё головой качнул. — Эх, Пётр Анатольевич, не всё так плохо. Повеселее давайте будем смотреть на жизнь, — подошёл к дивану, за локоть взял.
Здесь же, за столом, наблюдает главный врач больницы, чтобы скрепить печатью законность и обоюдное согласие принятого решения, а глаза — в угол. Угрюмый какой-то. Может с женой утром поцапался. Щи кислые подала. Да пусть и кислые. Нашёл из-за чего расстраиваться: вон сколько несчастных с трубочками лежат. Подойти близко невозможно!
Плохо видел заготовленную бумагу и мало слышал ответчик о том, что истец — уважаемый Владилен Михайлович — решил принять участие в судь-бе Петра Анатольевича. Фактически он уже договорился о переезде Иванова Петра Анатольевича, шестьдесят пятого года рождения, инвалида первой группы, нуждающегося в постоянном уходе, в один хороший дом инвалидов. Недалеко.
Адвокат бросал взгляды на врача, посматривал на Иванова, недовольный взгляд бросил на женщину в белом халате, заглянувшую в кабинет — она ме-шает работать, какая невоспитанность! Иногда он поглядывал в свою бумагу:
— А что будем делать с собакой? Татьяна Семёновна отказывается… Я понимаю её: она сама ещё не устроена, — адвокат теперь ходил по кабинету ровно, смотрел под ноги, как бы выверяя свои шаги. Пять шагов к большому окну, два по стенке и пять обратно — по ковру. Его шаги сочтены наперёд.
Иванову стало жалко себя, своё прошлое. До самого детства — босиком на реку бегал, свинцовые грузила выливал в земле… Кто-то кашлянул и он вернулся к мысли о Кутайке. Что-то стало давить в груди. Ни ко времени это. Да врач какую-то таблетку ему в рот сунул. Кутайка, сучка эта, достанет его когда-нибудь! Не понравилось что-то и врачу. Он поправил белую шапочку, резко сделал руки за спину, стал энергично прохаживаться по большому каби-нету. Его шаги не сочтены наперёд, это видно по нервной походке. Дёрганый какой-то попался главный этой больнице.
— Мы заберём вас в четверг-пятницу, — говорит адвокат. А бородка у него, какой позавидовали бы и упомянутые нами юристы. Если честно, у Кони она, как бы это сказать… как в парикмахерской он год не был. А этот, извини-те, Плевако… он что, совсем? — Да, скорее всего заберём вас в пятницу, — заканчивает защитник, укладывая бумаги — и с печатью тоже — в красивую папочку тёмно-синего цвета. На ней сложная виньетка, монограмма — золо-том, левее середины. В такой асимметрии и есть утонченность. Да многие ли поймут?
— Я не представляю, что делать с Кутайкой, — говорит Иванов. — Ни-кого нет. Ну совсем у меня никого, — халат у него казённый, расстёгнут, а под ним серая, цвета немаркого, исподнее. — Совершенно никого.
На это адвокат покачал головой. Сочувствует, известное дело — право-вик. Легко кланяется врачу.
— А к вам, уважаемый, я ещё зайду, — улыбку убрал. Вышел, тихо дверь прикрыл и в коридоре ещё долго были слышны шаги человека в крепкой обуви. В такой-то обуви и до самой Москвы можно дойти!
Врач к окну стал, что-то там разглядывает интересное. Руки назад, как пальцы массирует. Какой он ещё и сутулый, оказывается.
— Идите. Уже обед начали развозить, — сказал тихо в окно. От слов этих Иванов снова оказался в кабинете, а Кутайка где-то там… Возможно, го-лодная. — Снег ещё не весь сошёл, из ручейка напьется, — заканчивает мысль давно небритый мужчина под правильные шаги адвоката: чёткие, без всякого сбоя, удаляющиеся.
На следующий день врач ещё пригласил Иванова в свой кабинет. Листал затребованную историю болезни, снимки разглядывал, анализы смотрел. Предложил лечь на кушетку за ширмой: щупал спину, просил сгибать ноги. Ещё смотрел снимки и соглашался с проведённым лечением. И его прогнозом.
— Ничего нельзя сделать? — опять с надеждой Иванов, в глаза старается заглянуть главному, а тот — в сторону.
— Ничего, — головой покачал, пошёл руки мыть. — Одевайтесь, — и начал говорить, что надо довольствоваться тем, что осталось. И что он ничего не может… Потом Иванов и не заметил — врач перешёл на другое. Не очень и поймёшь… О слиянии понятий Родина и государства. А сам в пол смотрит: бука букой. Может, и правда жена дурно кормит — угрюмый какой. Да что делать: и у интеллигентов в жёнах бывают дуры. Сколько вон их, хамок. Впрочем, может, и не в жене вовсе дело. Хорошо бы ему понаблюдаться у уз-кого специалиста… по этим самым «совмещениям». Неадекватно рассуждает мужчина: когда он видел последние сто лет это, извините, «совмещение-слияние». Да не религиозно-философский ли это бред?! Так и хочется посмот-реть вокруг: кто доверил ему больницу? Между прочим, большую. Ну ничего, ничего-ничего… Есть ещё одна больница — с очень узкими специалистами. Там пусть с ним и разбираются. Родина, государство, Отчизна… Напридумы-вал. Какая ему разница?
— Ну что вам, Пётр Анатольевич, пожелать? — опять он взглядом в угол упёрся. А может, всё же с женой у него нехорошо. Пойди их, интеллиген-тов, пойми. — Желаю, чтоб хорошо было у вас. Живите с Богом, — до двери проводил. А смотрит, как виноват в чём. Не ясный у него взгляд, задумывается нехорошо.
Вот защитник сомнений не имел, потому выполнял свою работу акку-ратно. В пятницу, как и обещал, приехал забрать Иванова, чтобы перевезти его на постоянное место жительства.
— А что здесь залёживаться? Здоровье, слава богу, подправили, на ноги поставили. Да и сама больничная обстановка угнетает, — он в эстрадном кос-тюме, а на галстуке сюжет из светских дам в шляпках, пышных платьях и при зонтиках от солнца. Глазки строят, проказницы. — В доме инвалидов обста-новка… хорошая, здоровая обстановка. Рядом — лесочек, смешанный. Комна-та светлая, солнечная. Да, да, светлая, — говорит адвокат, совсем не умолкает профессионал. — Питание получше больничного, — подсаживая в машину, говорит. — Калорий много. Куда ни посмотришь: калории, калории. Из каши выпрыгивают, если рукой тарелку не прикроешь, — оказывается, защитник обездоленных не может отказать себе в юморе, если возможно. А теперь уже можно. — Ещё не старые бабульки прогуливаются, — ладошкой о руль при-стукнул.
Приехали к дому Иванова, теперь бывшему, чтобы взять собранные Та-ней для него вещи. А ещё у него было право забрать всё из усадьбы, вплоть до гнилушек от дома и стайки. На этом месте планировался особнячок. Колышки уже стояли, разбивка будущих строений сделана. Ворота запланированы ароч-ные, двор брусчатый. Окна высокие, стекло зеркальное. По-видимому, собака здесь будет тоже высокая. По бокам пятна чёрные, по брусчатке ходить будет высокородная. Гладкошёрстная, но на зиму ей будет место в тёплом помеще-нии. Питание у неё — сбалансированное, на прогулку водить будут аккуратно, в положенное ей время.
А пока здесь ставень стучит в окно. Окно низкое, небольшое; ставень на одной петле. Собачонка его, Кутайка, визжит от радости, а Иванов из кармана ещё зимней куртки пакет с угощением вытаскивает. Большой пакет, от мясных блюд остатки.
Подросла за зиму собачонка: высокой стала, стройная, как гончая. На боках шерсть лезет, косточки видны, особенно — рёбрышки. Присядет, под-прыгнет, лизнуть в лицо хочет от избытка чувств. На секундочку хвост не ос-танавливается. Если бы не на цепи, повалила бы инвалида.
И Пётр Анатольевич рад: хочется ему легко потрепать по спине верного друга, потискать его хочется, плешину от удара на спине загладить. Вспомнил студента, и у самого печень заныла. Где-то он теперь изучает компьютер. Без них, самого последнего поколения, нынче никуда. Хорошо станет, когда их много будет. По два на каждого!
Зашёл в дом Иванов. Холодно, с неделю как в деревню уехала Таня. Те-левизор давнего поколения стоит на журнальном столике. На кухне плитка, утюг и даже керосинка. На столе аккуратные стопки посуды, полотенец, по-стельного белья. Сверху записка: «Прости, если можешь. Я не забуду тебя ни-когда». А подписи нет. Обещала когда-нибудь написать, в больнице совала в карман деньги. Хорошая она… была. Нет Тани и уже никогда не будет. И пи-сать не станет. Когда-то радовались покупкам, сомневались: надо ли было те-перь тратиться. Ему теперь ничего не надо. Сколько книг останется по строи-тельству, столярному делу, о том, как правильно платить налоги. Там же — толстая книжка в тёмно-коричневой обложке. На ней горделивый старец с бо-родой — проповедник непротивления злу насилием и рисовых котлеток. Под старенькой книжной полкой, на которой книжка стоит, старенький диван, по-крытый стареньким одеялом. Сел на него Иванов, знакомо заскрипели пружи-ны. Может, уже все ржавые внутри, а грустно-то как… «На самосвал всё по-грузят, во дворе соберут и — на свалку», — думает он. Посидел, ещё заскри-пели пружины грустно. Волоча ногу, прошёл в стайку, погладил холодный станок — уже без двигателя. Собирал его, со свалки железячки носил. На под-весном потолке балясины были — нет. Инструмент утащили, на верстак нага-дили. Совсем холодно в помещении… Посмотрел через редкий забор к кроли-ководу, попрощаться хотел — никого. Ну и ладно…
Кутайка лаем зашлась. Добро хозяйское защищает: на адвоката с узлом бросается. Хозяин недалеко, пусть знает: не зря собака хлеб ест. Он проковы-лял к калитке, опёрся на костыли, смотрит на неё: ластится, лапами хочет дос-тать, а цепь не даёт. Через пелену в глазах видит плакса Иванов своего по-следнего друга. Недоумевает Кутайка, куда это уезжает хозяин теперь, когда они вместе. От этого и хвост всё тише шевелится.
Но не в этом дело, это так, попутно. Что ей, собаке: прыгает, виляет. А вот машина у адвоката, хоть не бог весть какой начальник, большая, красивая, цвета тёмно-синего. Даже как бы с черна. В салоне удобно: подлокотники, от-кидные спинки, а на них накидки с красивой эмблемой. В подушках утонуть можно. Снизу, чуть слышно, в салон тепло поступает. Нажал адвокат кнопку голубенькую и музыка где-то заиграла. Ненавязчиво, как это принято в куль-турном обществе. Настроение поднимает: всё хорошо, живите, любите. Море тёплое и ветерок ласковый. Чуть не забыли: приёмистость у машины отличная, с места может рвануть. А какой мягкий ход, и не тряхнёт на ухабе. Да, дороги у нас, как и во времена Гоголя, но как далеко шагнул прогресс — и при наших дорогах не тряхнуло иномарочку.
И полчаса не прошло, как примчались на место. В ворота въехали, у са-мого подъезда остановилась машина. Старушки расступились, старики головы со скамеек тянут: кого привезли? Адвокат, зная комнату, пошёл с узлом, а Пётр Анатольевич стал смотреть на тех, кто наблюдал за ним. Злые, безраз-личные, сочувствующие лица. Теперь жить ему здесь. В комнате на первом этаже, где много солнца. Где стоял стол, три койки, три тумбочки, шкаф со скрипучей дверцей. К стене там прибита вешалка, а в углу ночной горшок. Ес-ли добавить к нему ещё аромат от мази «Бом-Бенче» — и получится запах старческой немощи. Вот такая атмосфера, вот такая теперь у него «селявиш-ка».
Старшим в комнате определился ещё не старый мужчина без ступни, с рукой колесом. Вечером представился: чалился, три ходки, четырнадцать лет. Был хозяином в зоне. Три года в «белом лебеде» — на особом режиме. Замо-чил одну суку. Он взял в руку костыль и показал, как мочил ссучившегося. А нога, это он неправильно лежал на узкоколейке. Естественно, пьяный.
Другой — совсем молчун, хоть и старый. Дело в том, что у его дочери жилищные условия пока не позволяют, вот он и живёт временно в интернате. А как она сможет улучшить жилищные условия, так сразу (в тот же день!) и заберёт отца. Ей уже обещали бóльшую квартиру на предприятии, где она хо-рошо трудится.
— Честный фраер, — представил его первый, кривой рукой в сторону показал. — Михеичем зовут. Второй год, как внуков с пирожками ждёт. При-дурочный. Мужик, он и есть мужик, — с сочувствием покачал головой. Куль-тю ноги на кровать закинул. — Болит к непогоде, стерва, — стал массировать ниже колена. — А ты из каких?
Говорить Иванову не хотелось, чужое вокруг: и бывший лагерный авто-ритет, и Михеевич, и тумбочка с крошками хлеба от прежнего хозяина. На кровати уже многие спали. А на полу, рядом, его мешок с имуществом: вы-ходной, ещё приличный костюм, толстое одеяло из верблюжьей шерсти, два свитера, рубашки и пакет со старыми фотографиями. Он решил их выбросить сразу, как посмотрит.
Пересел со стула на кровать, лёг на спину прямо в старой куртке с пят-нами крови, уже давно почерневшими… Всё в прошлом, где был домик, «за-пор», ровный гул токарного станка. Был приятный запах стружки. Была соба-чонка по кличке Кутайка и была надежда на будущее. Как от прошлой жизни Иванов к стене отвернулся. Заглянула сестра-хозяйка, сказать что-то ей надо, но не стала беспокоить: она такое часто видит.
Вот и последний приют. Остались от Петра Анатольевича тело да вос-поминания. Тело его передвигается, а для этого ему (телу) нужны пища, туа-лет, угол в комнате и небольшой прогулочный дворик. От личности осталось мало: если где-то у телевизора слышны речь и смех — чужой это ему голос, надуманный это смех.
Стал скоро замечать Иванов за собою новое: раскачивается в стороны. Михеевич так делает, но Иванову-то ещё тридцать лет. А сядет на кровать, в воспоминаниях уйдёт далеко, глаза закроет, качнётся раз-другой. Потом ещё. Может, и не видел никто, а нехорошо ему. Встрепенётся. Вот, сколько раз он пытался вспомнить: почему это они с Таней весело смеялись в прошлый ново-годний вечер. Помнит, она приставила к его носу палец, упёрлась им и, сквозь смех, говорит. Не может вспомнить о чём — кажется, это так давно было. Но смеялся он, ему хорошо… Потом хватается Иванов: он сидит на кровати, рас-качивается. Не сильно. Вокруг посмотрел: не заметил ли кто?
Однажды видел сон: Кутайка ластится, прыгает, мордочкой тычет его в ноги. А ноги здоровые у него. Весёлая Кутайка, здоровые ноги. Но что-то не так, чувствует… Проснулся, тоска наполнила душу: «Такая она весёлая, как ноги мои здоровые». Потёр ладонью грудь — жалко ему собачонку. Хочет и не может забыть её радость…
Физиология подталкивает живое тело к перемещению, к тому, чтобы ощущать себя в мире, к тому, чтобы потихоньку-помаленьку забывать про-шлое. Вот заметил Пётр Анатольевич: в столовой, за столиком, сосед сменил-ся. Откашлял, наверное. В туалете умывальник новый поставили. Бывший зэк часто пьян, блюёт в разные стороны. Его предупреждали, а он сестре-хозяйке о суках, которых мочил. Доставалось в это время и «вертухаям», «придуркам». А «петухов» он и за людей-то не считал. Наколки у авторитета серьёзные: змеи, орлы, обещания не забыть маму. Звёзды на коленях, а есть жанровые сцены с законченной мыслью.
Другой сосед, Михеевич, уже несколько лет как на заслуженном отдыхе, любил постоять под большим клёном да посмотреть вдоль улицы имени из-вестного физика. Внуков высматривает: пирога ему хочется. Раз упомянули о воспоминаниях заслуженного ветерана труда, расскажем маленько о его про-шлой жизни. Что он-то качается?
Семья у него была нормальная, всё хорошо. Дочь замужем, внучат наро-дила, старуха — вот беда — умерла скоро. Михеевич, как мог, поддерживал тепло в доме. Фактически, от него пошёл обычай жарить по воскресеньям пи-рог с капустой. Свежей, но чтоб непременно ещё было немного квашеной — для кислинки. На рынке он покупал у известного ему человека рыжиковое масло: оно к капусте хорошо идёт. Пёк один, к печи и дочь не подпускал. «О!..», — говорил он домашним, пробуя первым кусочек пирога. Так он от-крывал воскресный семейный обед и заявлял о своём непосредственном уча-стии в том, что в доме. Рядом сидели внучата-погодки с блестящими от масла мордашками. «Да…», — вздыхает теперь под клёном Сергей Михеевич. Под бременем воспоминаний он. Понимает: учатся внуки, уроков много задают. Фортепьяно в доме. Надо, надо учиться, а то вот он — простой работяга, всю жизнь на заводе. По горячему цеху и на пенсию вышел. Нелёгкий был хлеб, нелёгкий. Кожа у него стала серая, много её на крупных костях. «Побольше физкультуры, упражнений по утрам. Конечно, с учётом возраста, папаша», — когда ещё ему говорила дочь. Заботилась о папе. И правда, что столбом-то стоять, дорогу высматривать? Ну, не пылит дорога! И кусты не дрожат. Но скоро и ты отдохнёшь. Сердце болеть не будет. Совсем. Подожди, Михеевич. Не долго уже осталось. А пока не стой ты памятником, гуляй.
Вон, престарелые и инвалиды прогулки совершают. Ветераны, старые партейцы прогуливаются. Нет-нет, да у кого из них медаль звякнет. И их, к сожалению, не минула чаша сия. Не обманул адвокат: есть и старики с буты-лочкой в кармане для сбора мочи. Недалеко на скамеечке две старушки из ин-теллигенток, их сразу видно. Одежда у них чистенькая, отутюженная; брошеч-ки-колечки у них. Причёсаны аккуратно, седые волосы убраны. Говорят ти-хо — дружат между собою. Всегда томик Чехова у одной, другая чаще Пау-стовского носит. Вот и теперь на скамеечке книжка.
Неожиданно Петру Анатольевичу почему-то вспомнилась Галя Проши-на. Не совсем такая у неё фамилия, а какая-то похожая на эту. И не помнит уже. Она была на два года моложе, училась в восьмом классе в их сельской школе, (ведомственная, для поселковых, была в другом конце села Подтаёж-ное). Она тоже была из деревни. Красивая школьница Галя. Через два года она первая увидела в коридоре института Иванова, узнала, поздоровалась и стала говорить на «вы». У неё была пора кратковременного бурного цветения. Изда-лека видно такую. Жаль, если кто обидит. Три года он, где-нибудь случайно встречая её, здоровался с лёгким поклоном. Глаз косил: какой у неё парень? Потом он видел её с другим, из городских, у которых свои компании. Красивая была девушка Галя. Это вспомнил теперь Иванов и ничего более. Он её не ви-дел после института, кажется, и не вспоминал. Но почему сердцу стало нехо-рошо? Как на быстром конвейере только мелькнула жизнь: красивая школьни-ца, студентка, желание любить и быть любимой. Работа — чтоб получше, квартира попросторнее. Нехорошо ему от «мельканий, как на конвейере…» Может, в дорогих норках ходит Галя, а может, ошиблась, израсходовала себя бурно. Курит, сигаретки выбирает подешевле и чтоб покрепче. Что это было, зачем? Недалеко столбом стоит Михеевич, старушки тихонько разговаривают, ветераны коллективизацию вспоминают. Зачем?
Вот и девять месяцев прошло. Как один день — вспомнить нечего. Как-то, совсем скоро зима, уже и дождь со снегом пробрасывал, гуляет Пётр Ана-тольевич по дорожке вдоль железной ограды. Небо над ним голубое, а на-строение совсем не боевое. Солнышко греет ласково, куртка пылью пахнет. Хорошо на улице, сухо. Костыли постукивают резинкой об асфальт, ногу во-лочит Иванов. Навстречу старушки, из чистеньких, беседуют мирно. Недалеко совсем, за оградой, громадина психиатрического корпуса. Красивые иномарки вокруг. Он идёт подальше, где народ не ходит. Было у него такое местечко за подсобкой из красного кирпича. Далековато для него, да там лежала бетонная плита, на ней он располагался, отдыхал. Смотрел далеко, на рощицу. «Отгово-рила роща золотая», — думал. Наблюдал птиц, пока не исчезнут. Любил смот-реть, как в небе парят. «Пернатые», — зачем-то говорил себе. Костыли рядом. Поворачивался на бок, чтобы наблюдать: около баков с мусором всегда бродя-чие собаки в поисках пищи. «Животные, — сочувствовал он. — Больных мно-го».
Ещё и не понял, но сердцем почувствовал, дрогнуло оно внутри, затре-пыхалось, дышать перестал Пётр Анатольевич, потому что увидел белые но-сочки на лапках. А когда разумом признал, от головы кровь отлила. Шепчет:
— Кутайка, Кутайка, — рукой костыли нащупывает, глаз с животного не спускает. Стал прилаживать костыли, покачнулся — земля в том месте неров-ная. — Кутайка, – говорит громче, торопится идти.
Грязная, с плешиной на спине, собака подняла голову, стала воздух ню-хать, хвостом зашевелила.
— Кутайка, — сухими губами говорит, а лицо у него белое, руки неспо-койные, идёт плохо — того и гляди на бок завалится. Вот он ближе и собачон-ка сильнее виляет хвостом. Признала. Сильно изменилась она: грязь засохшая на хвосте, носочки испачканы. На морде шрам, он оголяет ряд зубов, делает её злой. Глазница пустая. Видно, силушки тому трудящемуся не занимать. Одно-го удара было достаточно бездомной твари, чтоб на всю жизнь запомнила, (паскудница ты этакая, бегаешь, куски собираешь!).
Кутайка спрыгнула с бака, стала обнюхивать, искать прежние запахи. Что-то ещё осталось, потому что хвостом ещё шевелит, глазом посмотрела че-ловеческим — не в обиду животному будь сказано. Ещё нюхает, хвостом ше-велит. Потянулась и стала располагаться у ног. Пётр Анатольевич, опираясь на деревяшки, стал опускаться рядом. Спинку ему хочется погладить, голову на свою ногу, что лежит недвижимой, откинутой в сторону, положить.
Совсем близко от мусорных баков встретились. Бумага, селёдкой выма-занная, тихо шевелится от ласкового ветерка. Коробки мятые вокруг, книжка в тёмно-красном переплёте листами перебирает. Запах отбросов. Помойка здесь. Но не замечает Пётр Анатольевич этого и того, что рукой о битое стекло опи-рается. Не видит, как рядом рыжая собака деловито рвёт пакет, прижимает ла-пой его к земле. Другая присматривается, как ловчее запрыгнуть на бак — ма-ленькая ещё, подрасти не успела. Чёрному кобелю повезло, хороший кусок объедка попался: чавкает, голову к небу поднимает. Из-за бака ещё одна — благородных кровей пудель. Зарос, в глазах недоброе. О ванне со специаль-ным шампунем уже и забыл. Лёг рядом, стал искать блошек. Получится ли у него что — давно не стрижен, давно. Зарос.
— Я один остался, — Иванов легко рукой касается спины, старается за-крыть старую рану. — Кутайка, я тебя люблю. Ты добрая, я знаю. Ку-та-а-и-чка. И мне плохо…. Плохо очень.
Некоторые говорят, не может животное смотреть в глаза человеку. Не-правда всё это. Смотрит.
— Ты только скажи, когда в следующий раз придёшь, я угощение для тебя соберу, ты только голос подай. «Ты только мне свистни, я мигом при-мчусь» — как из прошлой жизни вспомнил стихи Иванов — успокаиваться начал.
Кутайка поднялась и стало видно: сосцы у неё налились. Молочко там для новой жизни, (сучье, говорят некоторые). Наклоняется, чтобы руку поню-хать, дышит, языком раз-другой касается. Голову поднимает, оставшимся гла-зом печально смотрит. Умная собачонка — инстинкт продолжения жизни у неё. И пошла прочь.
— Кутайка, не уходи, — просит Иванов, смотрит вслед, надеется. Да не вернётся она, это же видно.
— Кутаичка…
Нет, не вернётся.
Плечи у Петра Анатольевича задрожали, лицо к земле стал клонить. Одетый не аккуратно, стриженный давно. Над ушами космы грязные — соста-рился быстро.
* * *
Как-то, совсем скоро зима, уже и дождь со снегом пробрасывал, вернул-ся из деловой поездки Владилен Михайлович. В газетах три месяца муссиро-вали слухи: под Околесина американцы дадут солидные инвестиции. Правда, какой-то, из так называемых российских патриотов, естественно, хороший крикун, утверждал: мол, и просить не надо денег. Сами дадут. Если и выбро-сишь, так догонят и в карман засунут. Ну, бог с ним, с крикуном этим, пустое это.
Сопровождала Околесина группа лиц: профессионалов-профессионалов. Из раскованных, мыслящих конструктивно. У которых хорошая школа и успе-хи в практической деятельности по созданию начального капитала. А у одного ещё из кармана и газета торчит на английском. Вся подчёркнутая-подчёркнутая. Как начал он подчёркивать вверху слева, так и не успокоился, пока не дошёл до самого низа. А как иначе, если много правильного в газете? Опять же… очередной пакет предложений скоро выдавать. Лицо у молодого человека знакомое, мы уже где-то, возможно, встречались…
В аэропорту бизнесменов, менеджеров и известного администратора встречала группа журналистов. Славные всё-таки у нас ребята в журналист-ском корпусе: энергичные, за правду готовы постоять. Один из них, малый разбитной, выскочил вперёд: «Будут ли деньги, новые рабочие места в лесной промышленности?». Чуть не в лицо тычет своей железячкой. Владилен Ми-хайлович, садясь в «Мерседес-600» цвета серебристо-серый металлик (чудеса делает компьютерный подбор автоэмалей — и следов ремонта не увидишь), ответил:
— Инвестиции будут.
— А чем рассчитываться? — ещё один выскочил от четвертой власти.
— Рассчитаемся, — успокоил крупный администратор и бизнесмен. И уже перед тем, как захлопнуть дверцу: — Лесом американцы интересуются. Хорошим, — и энергично кулаком показывает. Мол, нужен им лес хороший, а ни — какой-нибудь там…
На этом бы и мирно отбыл из аэропорта на отдых Владилен Михайло-вич, да с другой стороны «мерса», через тонированное стекло, всё пыталась за-глянуть какая-то прогрессивная журналистка. Дёргала за ручку, дёргала, двер-ца-то и открылась. Влетела в салон по инерции, зацепила магнитофончиком ухо Владилена Михайловича, но в последний момент успела удержаться за его шею, чеканутая:
— А если не сможем отдать деньги? — затараторила. Да что её слушать, глупую? И потом налицо явное нарушение журналисткой этики. Намазанная не в меру — у неё это макияжем называется. Такая кого хошь заведёт.
Владилен Михайлович схватил левой за голову власть четвёртую, чита-тели которой всё чего-то знать желают, и лицом к подушечке сиденья прида-вил:
— Акциями предприятий рассчитаемся, — и макияжем её, макияжем по сиденью. — Всем хватит, наглая ты моя, — его рука скользнула к макушке, где что-то было модное собрано из волос, и хорошо поддала в то место. Маг-нитофончик маленький, из импортных, вслед ей. Не в лицо бросил, хоть и або-ригенка. Воспитан, да и генном уровне у него хорошо.
И он попрощался с представителями журналистского корпуса кивком головы «снизу вверх» — как это принято в некоторых цивилизованных стра-нах. А сам в лёгком пальто, костюмы уже покупает в западных столицах.
С места рванул «мерс», колёса завизжали, как в кино. Разъезжаться ста-ли машины с мигалками и специальными литерами на номерных знаках. Не прошло и полчаса, как Владилен Михайлович уже нажимал кнопку у ворот своего особнячка в стиле ампир. Переулок Героев труда теперь заасфальтиро-ван и не тряхнуло — отрадное изменение со времён писателя Гоголя.
Не подвёл молодого Околесина и способный архитектор: особнячок по-лучился в выигрышном положении против окраинных частных домов. Высо-конький, с орлами на башенках и стилизованными сфинксами во дворе. Прав-да, что-то недоволен сосед-кроликовед и самодеятельный художник: свет, мол, ему загородил особнячок. Кролики болеют, «мокрые мордочки» у них. В суд грозился подать. На это Владилен Михайлович послал человека купить у сосе-да какую-нибудь его картину. И теперь «Неизвестная в сарафане» надёжно за-креплена у огородного пугала, поставленного среди камней японского садика. На том месте, где росли когда-то огурчики Нежинские и «своя капуста». А на-езжающим гостям хозяин говорил: ни одна птичка не сядет ближе ста метров (иногда двести) от его дома. Гости на это веселились. А ещё сосед говорил, что овощи у него стали расти плохо, в окне темно. Но насколько он прав? Пойди, проверь. Вон, у Околесина в зимнем саду всё растёт. Сейчас такие лампы есть, что и солнца не надо.
Во дворе, по хозяйству, службу несёт сосед, которому зарплату не пла-тили. Владилен Михайлович ему платит аккуратно. Грех жаловаться. Обязан-ности не обременительны: обслуживание сауны, уборка двора и у ворот. Вы-гул собаки. Правда, унизительна ему фуражка швейцара, привезённая Околе-синым из какой-то европейской столицы. От кафтана, шитого золотом, он от-казался категорически. И теперь, шитый золотом, стоит среди камней на спе-циальной подставке. На фуражку пришлось согласиться. И теперь, вся в золо-тых галунах и очень высокой тульей, зимой и летом она на его голове. На око-лыше у неё — очень большая кокарда. На длинном козырьке расположены не-понятные никому здесь заграничные прибамбасы. Ещё обязан он носить белые перчатки, а поверх, на правой, перстень с «бриллиантом», не менее как в два-дцать карат. Ношение одежды и обуви разрешено свободное. И теперь, когда он выгуливает в переулке собаку, соседи наблюдают за ним из-за занавесок. А своим гостям Околесин его представляет: «человек».
Владилен Михайлович и сам любит тёплым вечерком пройтись по сво-ему дворику, огороженному высокой красивой стеной. Кирпичной, со стили-зованными капителями. Он садится на мраморную скамью и всё в той же ве-личайшей задумчивости раскуривает, но теперь уже — сигару. Иногда, не стесняясь «человека», у него на коленях располагается какая-нибудь юная пас-сия. Лицо у Околесина в это время усталое, какое бывает у человека после трудной победы при деревне Бородино. «Мерседес-600» у него, коленка у де-вушки круглая, кожа бархатистая. Есть уже и «человек». Счёт в банке надёж-ном, а двор мощён красивой брусчаткой. Открытки получает из Европы-Америки, в которых поздравляют и уверяют, что его шибко-шибко уважают. Получает он и весточки из Парижа, где теперь живут его папа и мама — Анна Самуиловна. Она сожалеет об отсталости России, лености россиян. По факсу сообщила об этом.
«Сколько у нас ещё неиспользованных резервов… Поля зарастают, — правильно думает Околесин. — Работать надо, работать. Японцы вон стали в приёмную захаживать. Реками северными интересуются. Пусть ловят рыбку, пусть», — по-государственному рассуждает он — любитель икорки. (А какой в ней престиж!).
Вот такой он — Владилен Михайлович Околесин. Ни какой-нибудь там кот учёный у него гуляет на цепи, а кобель здоровый во дворе, отвязанный. У известного в городе специалиста теперь он делает маникюр! Всегда по моде одет, ровненько подстрижен. Он — молод. Он ещё многое может успеть…
Селянинов В.Н.
Красноярск