Париж – это что-то такое, что человек просто обязан видеть, иначе ему всю жизнь не о чем будет рта раскрыть.
Так принято считать, и этого для меня было вполне достаточно, чтобы не торопиться.
В самом деле, всех стереотипных пошлостей, сказанных об этом городе, не перечислить. Почему-то русские в этом деле переусердствовали всех. Образ таинственного и недоступного, напоказ и неуловимого разврата бессменно пленял русское воображение, сначала аристократическое, а после и рабоче-мещанское, и номенклатурное. Стихов о Париже на русском, наверное, больше, чем на французском. Немало поспособствовал и столь популярный посередь российской интеллигенции Хемингуэй с его очаровательной ностальгической повестью о том, что он едал и пивал в Париже (о самом Париже оттуда было трудно что-либо извлечь). Рекордная же пошлость была сказана, по-моему, в советском фильме «Экипаж»: «Париж – это удав»… Умри, гаже не скажешь.
Вооруженный всеми этими необходимыми для жизни понятиями, а также сведениями, что и средневековый, и ренессансный Париж вспахан и перепахан архитектурными революционерами, что Париж густо засижен арабами, неграми, японскими туристами в галстуках и американскими в бермудах, что в метро царит грязь и вонь, а женщины Парижа невзрачны и одеваются кое-как - я совсем не видел этого города в верхней части списка мест, в которые надо попасть. Но в результате сложных расчетов и бдения над картой перед отпуском выяснилось, что объятий гнусного удава не избежать.
Конечно, аэропорт Шарль де Голль поразил размахом, размером и порядком. Если меньший калибром аэропорт Рейн-Майн (записи относятся к 1998 году, до генеральной реконструкции франкфуртского аэропорта, устранившей все обескураживающие пришельца недостатки - прим. 2006 года) являет собой идеальное место для сведения счетов с жизнью (особенно когда до тебя доходит, что несмотря на все прилежание, ты вновь не попал на железнодорожный терминал, потому что из пятидесяти последовательных дверей выбрал одну не ту), то де Голль проникнут искренней заботой о заблудшей душе. Повсюду висят подробнейшие легко читаемые указатели, количество дверей сведено к минимуму, а мест для отдыха и бутиков – к максимуму, поэтому даже если ты летел вовсе домой в Бомбей, а по ошибке оказался здесь, ты не будешь безнадежно рыдать, а размажешь слезы по щекам со счастливой улыбкой.
Из аэропорта до самой Гран-Опера ходил челночный автобус, стоило это в 98 году 60 франков и равнялось 10 американским долларам.
Дорога на Париж, как и все современные европейские окраины, блещет уродством. Но я бы соврал, если бы сказал, что не волновался, зная, что всего через двадцать минут - что там такое? пробка? дайте посмотреть… ну, через час и двадцать минут - все равно я увижу город, волнующий сердца на протяжении тысячи лет.
Приехали к Опере. Все похоже на Одессу и Киев пока. Полно народу, с чемоданами не протолкнуться. Поскольку я сделал, как мне казалось, разумную вещь – заказал номер в отеле рядом с Оперой из дома по интернету, такси не берем и меряем шагами то, что по карте мнилось пятью минутами ходьбы, а на практике оказывается двадцатью. Заворачиваем в переулок с бульвара. О Господи…
Мне показалось, что пространство искривилось и я где-то на арабских территориях Палестины. Узкая улица с ручьем помоев и щедро раскиданным дерьмом собачьим. Ни деревца. Облупленные, треснутые стены. И напротив – какая-то мастерская, из которой по окрестностям разносится монотонный треск станков и, что во много крат хуже – завывания на арабском, что у них считается песней.
Отель из образа не выпал. Жирный до блеска араб за стойкой, явно не заинтересованный клиентурой и вообще жизнью. Микроскопический вестибюль, забитый перепуганными бостонскими студентами. Нам дают ключ от номера, который - вздохните глубоко! - оказался уже занят кем-то другим! Т.е., вы селитесь в гостиницу, выходите на улицу, отдаете ключ портье, и тот, ничтоже сумняшеся, сует его новоприбывшим… Мы могли обчистить все сумки и чемоданы за милую душу.
Наконец, мы попадаем в номер, который можем считать своим без натяжек. Attention, folks. Сейчас мы узнаем, что можно получить в качестве двойного номера в парижском трехзвездочном отеле, найденном по интернету!
1) Комната 3х3(м).
2) Кровать 2х2, срочно перестилается девушкой. Слава Богу, по крайней мере на чужой сперме не заставят спать.
3) Окно 50х50(см), с видом в колодец и на какой-то кабель. И это лучший вариант, потому что не на кустарей-певцов с мотором.
4) В углу под потолком – кабельный телевизор (нарабатывают звездочки ребята. Мы же в Париж через океан и 30 лет жизни телевизор летели смотреть).
5) В другом углу – холодильничек. Полон пепси и спрайта, пива нет. То, что на улице за углом стоит доллар, отсюда – четыре. Закрой холодильник и больше не открывай.
6) За дверью душ, унитаз и то, что гостей этой столицы приводит в недоумение – биде.
7) За все это удовольствие сдирается 380 франков в сутки, делите на 6 для USD.
Только мертвецкая усталость помешала нам сбежать на первый день. Мы сделали это наутро. Я готовился к дискуссиям с обиженным портье, припоминая весь свой запас арабских ругательств, посулов и посылов, но тому было решительно все равно по жизни. Он мне начал даже нравиться.
Мы спустились в метро и поехали… я уже и не помню, почему мы поехали именно туда. Наверно, моя жена решила, что так надо и, как всегда, оказалась права. Мы вылезли на свет Божий из метро «Военная школа». Это был уже другой город. Это было рядом с Эйфелевой девочкой. И здесь меня накрыло первое восхищение. Фраза «Боже, какая красавица!» вылетела как-то сама собой.
А после этого мы абсолютно без напряжения нашли гостиницу. И она, управляемая старичком и старушкой, видимо, много лет, оказалась идеальной на мой вкус. Хотя и 2-звездочная, что означало отсутствие грабительского холодильничка, биде и только 6 каналов по TV… Зато в наличии имелись стерильность, балкон, обои, тишина и ощущение пребывания во Франции, наконец. Вид из окна упирался в несомненный Париж.
С Эйфелевой девочкой у меня приключилась любовь. С первого дня я видел в ней живое существо, одетое по элегантной моде 1899 года. Зайти туда, где кассы - то есть ей между ног, казалось неприличным вторжением в частную жизнь.
Я просто обязан был взойти на нее. Мне показалось, что ей было приятно. Но… должен признать честно, что меня перещеголяли. Всегда есть мужчины, способные на «ещё большее». Когда я стоял на верхней площадке и напыщенно млел от гордости обладания, на с-а-а-а-мом уже верху, где радары и антенны, появился человек с сумкой за плечами. Сначала я было решил, что это просто электрик, но где вы видели электрика в сандалиях? Что-то тут было не то, и никто не успел ахнуть прежде, чем человек распрямился, подошел к самому краю перекрытия, выкрикнул «Salut, Paris!” (что можно было понять и как «привет», и как «прощай») и – прыгнул вниз.
Через 4-5 секунд, которые тянулись вечность, у него за спиной раскрылся парашют. Он приземлился на футбольном поле за несколько кварталов, быстро свернул шлейф и скрылся.
И все равно я ее люблю. Пусть она беззаботно позволяет делать с собой что угодно разным проходимцам… такая красавица имеет право на все.
Потом я каждую ночь удирал от жены к ней. Смейтесь, смейтесь. Я выскальзывал из-под одеяла, одевался в темноте и, остерегаясь гостиничного лифта размером с вертикальный гроб, спускался по лестнице вниз, переходил улицу и оказывался на поле, бросавшемся Эйфелевой девочке под ноги. Я просто сидел на лавке, курил и смотрел на нее. А она, кажется, рассматривала меня безо всякого интереса.
Многое в Париже удивило: и приятно, и неприятно, и просто удивило. Мы были там сразу по окончании футбольного чемпионата, поэтому не было видно ни клошаров (я видел только двух, и обоих в момент ареста полицейскими), ни обкуренных, ни проституток - даже на Пигальской площади, где, казалось бы, сам черт велел. Было сравнительно чисто. Но…
Экономический кризис лучше всего виден в вечернее время. Тогда становятся заметными самые невообразимые вещи. Практически большая часть центра Парижа незаселена! Роскошные здания пугают мертвыми черными глазницами окон. Поскольку я не верю, чтобы никому не хотелось жить в таких домах, остается сделать вывод, что никто не смог себе этого позволить. А кто мог бы представить крупнейший универмаг, в названии которого половина гигантских неоновых букв, выходящих на Сену, попросту не светится? (Помню вечную надпись «сквич», красовавшуюся на заводе АЗЛК.)
В Латинском квартале странно было увидеть засилье греко-арабских заведений. Неужели люди не хотят ресторанов старой французской кухни с девушками в чепцах и сабо? Я как клиент с удовольствием отдал бы деньги в таком месте, но жевать шварму с хумусом или сувлаки с цацики в сердце древнего Парижа?.. извините…
Елисейские поля, конечно, представляют собой сущее надувательство. Там я откровенно скучал, не полюбопытствовав зайти ни в один магазин. Пусть другие радуются, демонстрируя друзьям леденящую взгляд тряпицу с бешеным ценником и крича: «Это я в Елисеевском отоварился!»
К чести парижских дам надо заметить, что сами они (их за километр видно в обезьяньей толпе туристов) одеваются скромно и со вкусом – один в один Москва конца 70-х! Вельветовые брючки, туфельки на каблучках, но не на шпильках, кожаные курточки, плащики… загляденье для таких отсталых динозавров, как я. Ни Калвина Клайна, ни копыт на платформе… благодать!
В метро убил повсеместный запах мочи. В пресловутом Франкфурте первой же личностью, встреченной мной в метро, был негр, преспокойно поливавший рельсы с перрона. Он повернулся ко мне (слава Богу, только лицом), одарил меня сияющей улыбкой и сообщил, что дас ист зер гут. Но во Франкфурте много турецких и прочих уборщиков. В Париж их, видимо, не пустили. Пустили только пассажиров с явным недержанием.
Парижские цены – отдельная песня. Я другой такой страны не знаю, где апельсиновый сок стоит дороже аналогичного количества вина. Чашечка кофе стоит 16-18 франков, да и качество этого кофе заставляет желать.. чего-нибудь вместо. Круассаны если не в шесть утра, то – сухие. Мы уселись в одном кафе (есть известный фильм с Хоффманом «Марафонец», именно в этом кафе снимался один из эпизодов) и попросили только по чашке кофе, что в мире вообще-то не диво. Вы бы видели физиономию официанта! Он обиделся и заскучал. А я избалован, я привык, что мне улыбаются (к этому моментально привыкаешь и жить без этого становится уже невозможно). Я не сноб, сам работал обслугой и мне не нужно совершать усилий, чтобы улыбнуться официанту первым. Но если он и после этого не возвращает улыбку… тогда получи 10 сантимов на чай и помни меня (надежнейший способ истребить морально нерадивого работника быта).
Зато можно пойти на Монмартр… конечно, и там не увернуться от туристов. Раз пятьдесят мы напарывались на стаю возбужденных израильтян. Но там уж вас точно душевно накормят, тем, чем надо накормят, и за разумную цену.
И все это – полная ерунда, по сравнению с тем подлинно прекрасным, трогательным, несравнимым, пронзительным - что есть в Париже и что есть Париж.
А это – ароматы. Запахи Сены и дождя. Каштанов и лип. Отражение Нотр-Дам (не могу склонять ее в мужском роде) в воде. Пасмурное небо, вечная дымка. Лиловые сумерки. Нежное утро. Крошечные, детские автомобильчики. И чувство невыразимой грусти и одиночества, накатившее при виде пустой скамейки на набережной.
Я не сумею этого объяснить, но это была не книжная экзальтация. Я УВИДЕЛ всех этих людей, целовавшихся, рыдавших, ночевавших, читавших бредовые стихи или выпивавших на этой скамейке. Я почувствовал себя не менее, чем братом Вийона, Генриха IV, д’Артаньяна, Буонапарте, Мопассана, Бодлера… всех этих и других нищих ребят, которым этот город не дал спать. Всех девушек, которых эти ребята любили и задирали. Всем, кому было нечего есть и кто был счастлив. Всех, кто бросался в эту реку в полном отчаянии – оттого ли, что последние родительские деньги из деревни протрачены, оттого ли, что Альфонс не хочет жениться, хотя уже видно, оттого ли, что картина не получается, как должна, а другие не покупаются… Я почувствовал, как дико и невероятно не к месту должны были смотреться серые немецкие мундиры в этом городе, хотелось сказать им: «Пожалуйста… уйдите»… И теперь просто настала моя очередь стоять здесь и думать об этом.
И вот тогда я заплакал и ничего не мог с этим поделать.
Это была абсолютно не моя жизнь, которая стала мне близка, как родная. Жизнь запахов, теней, страстей, которые будут жить в этом городе, сколько бы кока-колы туда ни завезли, сколько бы ненужных людей в него ни набилось. Этот город настроил меня на себя, как радиоволну, поймав меня на острие гигантской Эйфелевой антенны. И во мне зазвучали голоса, музыка, крики, плач людей, которых я никогда не видел и не увижу. Которым на меня было бы наплевать. И которых я любил. Больше, чем Лувр.
Вот, собственно, все. Ничего более вразумительного я сказать не смогу, наверно. Конечно, Париж для каждого свой. И я слишком многого там не увидел за 7 дней. Но я вернусь туда, и на пояске Эйфелевой девочки будет написано не количество дней до липового миллениума, а просто: «Привет, Яков! Что так давно тебя не было?»