…Ты не узнаешь, где ты спрятан. Это произойдет совершенно случайно.
Нет, конечно же, нет, откуда тебе это знать. Этого не знаю и я, этого не знает и он; и те самые люди не знают. А летит над нами летчик в красном шлеме и с маленьким шрамом на плече – вот он знает. Видишь, какой у него большой и быстрый самолет. И только этот летчик умеет обращаться с ним. Ласково, нежно, без трещин и скрипов - почти так же, как ты обращаешься со своим нежным именем.
Он все слышит в своем быстром самолете. И все знает. Вот и узнал он, где же ты спрятан. И носится с этой тайной по белому свету, улыбается сверху, только никто этого не видит. Не видит ни его улыбки, ни его красного шлема.
А маленький шрам на плече – след укуса ящера. И он также незаметен взору с мерцающей земли. Земля сейчас покрыта полосками – вдоль и поперек – повсюду полоски, и только видно, что какие-то из них узкие, как хвост ящера, оставившего след своих зубов на плече смелого летчика, а некоторые широкие, как реки твоих утренних пробуждений. Земля готовится к встрече, земля мечется, не зная, где отложить миллиарды своих огней-икринок, но пока еще не поздно, еще много времени до начала, и икринки разложены по краям полосок – широких и узких.
Любимая земля, большой город. Попробуй поискать себя там. Видишь, на лице летчика - улыбка. Значит, и ящер не прав, значит там-то ты и спрятан. Не здесь и ни секундой позже. А сейчас, в это мгновение. Я не успею потерять последнюю букву твоего имени – ты должен уже схватить себя за руку. Иначе ты опадешь листвой и превратишься в один из этих огней…
Видишь шрам на плече смелого летчика?
Ящер, цвета глубокого дна и ядовитых водорослей, гнался за летчиком в красном шлеме месяц и час – неизвестно сколько, ведь ящеры не живут во времени, ведь они появились из белых шершавых яиц; ведь у них есть те самые зубы - острые, как ножи твоей бабушки, на кухне, у тебя в детстве, но ты боялся этих ножей, а сейчас забудь о них. Потому что ящер догнал летчика. Он рванулся на него с обрыва и, в скорости ветра над снами твоей постели, он с легкостью разорвал бы летчика на куски, но пришла твоя бабушка. Она сказала что-то о вечерней книжке, где одни лишь иллюстрации, где медведи и березы, она сказала что-то о сне, и вот лежишь ты на теплой ткани, думаешь об осени, и о том, где же ты, наконец, и где ты все это слышал и почему все это тебе так знакомо. Ты там, где поднимается в небо летчик, ты там, где на красном шлеме нацарапано одно лишь твое имя, ты там, откуда никогда никто не уходит, потому что там никого нет. Не хотелось туда никого пускать. Прости за это руки осени. Все в морщинах - руки, покрытые опавшими за лето венами. У осени множество рук. И одной рукой она шарит в словаре, чтобы найти ваши с тобой общие слова - язык тех цветов, которые поселятся на квартирах деревьев за твоим окном; и ты обнаружишь их, проснувшись оттого, что сладкий запах бабушкиного завтрака и ее беспокойств уронил твое одеяло на пол.
Кто-то тебя спрятал.
Кто-то пожелал, чтобы тебя здесь не было.
…Оттого, что всё небо в одинаковых узорах, оттого, что молчание твое стало нестерпимым, оттого, что молоко в твоих руках превращается в Живую воду. От этого ты и хочешь узнать, где рождается твое печальное видение, которое преследует тебя даже при взгляде на самолет с летчиком, набирающий высоту.
…Летчик и ящер очень любят друг друга. В самых жестоких моментах схватки они наслаждаются, глядя на свои тени, ползущие рывками по земле, а когда твоя бабушка храпит особенно громко, ящер швыряет в летчика огненные потолки пламени, на что летчик отвечает громогласным смехом. Но бабушка продолжает спать – за это время можно построить еще один город, за это время можно разучиться плакать, и даже после этого останется целое небо мгновений для того, чтобы изучить, почему бабушкино дыхание становится таким белоснежно-чистым в те моменты, когда летчик одерживает над ящером победу.
Летчик и ящер очень любят друг друга. По выходным, когда они устают бороться, ящер дарит летчику маленькие кедровые шишки, и летчик все прощает огнедышащему ящеру, но в ноздрях ящера тот же жар, и на следующий день битва продолжится; они будут сражаться, несмотря на то, что летчик снова победит, и даже, несмотря на то, что бабушка стоит на пороге с полотенцем в руке и, поддельно хмурясь, не хочет открывать тебе дверь, за которой уже ждут тебя и бумажный змей, и солнце, и целое небо мгновений для того, чтобы насладиться наблюдениями битвы… На столе с голубой скатертью гречневая каша, говорит твоя бабушка, на столе с голубой скатертью компот, в котором плавает флотилия персиковых косточек и странная ложка со своим удивительным преломлением на толстой стенке граненого стакана. Садись кушать, малыш, иначе ты похудеешь, а в этом случае тебя похитит ветер по приказу ящера – нечего подглядывать за его поражениями; тебя похитит ветер, когда ты пойдешь за мороженым – в твоем кармане весенними каплями звенят монетки – ты их помыл под жужжащим краном – так велела твоя бабушка, и это для того, чтобы ты не схватил заразы. Да ты и сам этого хотел – ты мечтал увидеть в них свое отражение. Твое отражение навечно останется на спинках этих монеток, на него будет любоваться продавщица с большим животом. Опять мороженое, скажет она тебе, улыбнется золотым зубом, а ее шея будет смешно шевелится. Но тебе не будет страшно. Ты видел вещи и посерьезнее, чем шея продавщицы мороженого. Вот так-то…
А сейчас ешь гречневую кашу, не забудь взять белоснежную салфетку для того, чтобы потом ее испачкать; для того, чтобы твоя бабушка позднее ее постирала душистым мылом, размышляя о том, что сварить тебе на ужин, и как тебя снова заставить сесть за стол; заставить все съесть - так, чтобы блестела потом твоя тарелка. На твоей тарелке пастушок, в его руке ивовая веточка, а рядом три толстенькие овечки, но он их никогда не бьет и не обижает, – зачем ему это нужно, у него и так дел хватает. А если бы он и обидел их, ты бы разбил эту тарелку, зачем тебе такая тарелка, ты бы разбил ее, как разбил целую вечность назад папину пепельницу. Из нее плохо пахло, в ней лежала гадость, но в полете над темно-серой дорогой, что тащится, как черепаха под твоим окном, пепельница была великолепна: она сверкнула, восторженно ахнула – так, что никто и не разобрал ее крика, и рассыпалась по асфальту мириадами бриллиантов, алмазов, далеких звезд, рассыпалась, гирляндой разбежалась и замолчала. А ты долго смотрел на нее, ждал чего-то от этой пепельницы, но она молчала, как яблони в саду соседей. Зато папа не молчал, он покраснел, потемнел, превратился в тучу, превратился в ящера – как жаль, что нет у тебя самолета, но ты бы и так не стал сражаться со своим папой, ты ведь его любишь, твой папа ездил в танке; но если бы и стал с ним сражаться, то победил бы его сразу – ты ловкий, ты быстрее, ты легче своего папы в три миллиона раз, ты хитрый, и единственное, о чем ты пожалел - это то, что ты освободил пепельницу лишь с третьего этажа. Какое было бы зрелище, если бы с пятого, или с крыши. Хотя, нет, крыша закрыта - на двери чердака тяжелый замок, твердый, как мрамор, его вешали дядьки с грубыми руками, с твердыми лицами, в пропахших табаком куртках. Они грязнули, у них вместо волос мочалки, только от мочалок пахнет мылом, а от их волос пахнет черт знает чем…
Гречневая каша… Ты думаешь, какая старая, ведь ее ели еще греки, они сидели в Греции, на своих развалинах, в смешных сандалетах, в юбках, с большими шлемами и с блестящими мечами. Воины не должны носить юбок, думаешь ты, и ты прав, в твоих руках не ложка, в твоих руках - космический корабль, нагруженный будто бы кашей, но на самом деле, это не каша, это секрет инопланетян, это их корабль, и корабль этот заходит на посадку в мастерски замаскированную пещеру. Ты нехотя глотаешь кашу – ничего не поделать, – и ты знаешь, летчик обязательно пришел бы к тебе на помощь, если бы знал, что с тобой происходит и в каком ты затруднительном положении. Но навряд ли ему удалось бы справиться с твоей бабушкой, она бы прихлопнула его полотенцем – хлоп! – и несладко пришлось бы победителю ящеров. А сейчас твоя бабушка сидит рядом с тобой, на трехногой табуретке - на одной из тех, которые привезли на новый год бородатые дядьки в высоких сапогах; бабушка сидит рядом и наблюдает за тем, как ты откапываешь в своей тарелке пастушка и трех овечек. А ты не спешишь, но она и так счастлива, она замерла, как памятник, подперев рукой свою морщинистую, теплую и ароматную щеку; первым делом ты откопаешь пастушка, ты уже знаешь, где он прячется, а гречка уже не дымится, что приводит тебя в состояние спокойствия – она не дымится, а это значит, что ты не обожжешься… И, значит все хорошо, значит, бумажный змей устал ждать тебя, и устало ждать тебя мороженое, и продавщица с золотым зубом… Ждут тебя и крышки из-под пива в шелестящей мягкой траве, и спичечные коробки, и чьи-то потерянные ключи, грандиозные бутылочные осколки с бесчисленным количеством неповторимых граней, в которых кончается солнце и начинается твоя нежная вселенная, все это там, после гречневой каши. Спеши. Все это там.., за дверью…
Но дверь…
Такая тяжелая…
Спи, и, может, не приснится тебе то, как ты плачешь.
Закрой окно на замок, на зиму оно покроется льдом.
А утром взмахни ресницами и беги навстречу.