90-ым годам посвящается.
Рим воздвиг собор Святого Петра - символ веры и могущества.
Лондон, став имперским центром, ответил на это собором Святого Павла.
Каменный Город, в расчете на будущую империю вокруг себя, мелочиться не стал и отстроил собор Петра-и-Павла сразу. Правда, у самого Первого Императора вкусы были эклектичны и собор получился в ином стиле: совсем не помпезный, а изящно-беззащитный.
Зато его и обнесли крепостными стенами. Это решение было красивым и оригинальным, как и вся идея строить Каменный город на болоте.
Крепость довольно быстро утратила оборонительную роль и приобрела декоративную. Декоративная роль в Империи по традиции означала тюрьму.
Когда в Каменном городе базировался имперский флот, каждый входящий в город корабль (было приказано за слово «корабль» рубить голову, а употреблять слово «бот») приветствовался залпом пушек. Первый Император болезненно любил порядки одной далёкой страны, которая, кстати, свою монархию разнесла в пух революционным образом. Но в деяниях Первого Императора вообще было трудно отыскать логику, пока за дело не брались историки.
Впоследствии морские интересы Империи переместились далеко на юг, - а за ними и флот, поэтому необходимость стрелять из целого редута пушек отпала. Но Император (впрочем, в те годы – Императрица) была временами сентиментальна и одну пушку назначила отстреливать каждый прожитый Империей полдень.
Все последующие Императоры были один другого сентиментальнее. Поэтому обычай холостого выстрела пушки в двенадцать часов дня трогательно уцелел. Это привело, в свою очередь, к неожиданным побочным эффектам. Например, многие барыни и даже барышни научились падать в обморок ровно за секунду до пушечного выстрела – грохот разлетался над рекой и городом, заставая пугливых дам якобы врасплох. Зато чайки деловито поднимались в воздух и покидали город ровно без пяти двенадцать ежедневно (голуби этого не умеют по сей день). А известного поэта графа Хвостова именно в минуту пушечного удара посещала муза вдохновения, требующая обильно творить.
Так прошло двести лет.
Как ни странно, после падения Империи - когда запретили и Петра, и Павла, и собор, и Бога, - сам обряд пушечного выстрела сохранился. Впрочем, Декрет о Пушке разумел расстрел ответственного пушкаря; но поскольку Молодая Республика очень долго решала вопрос о том, во сколько вообще назначить полдень, то регулярные выстрелы помогали вождям вовремя приходить на собрания. И вопрос как-то сам собою сначала повис, а потом и отпал совершенно. Справедливости ради надо сказать, что Молодая Республика вообще не успела расстрелять многих из тех, по ком писала декреты.
Вскоре столица была перенесена из Каменного города в Деревянный, Молодая Республика повзрослела и превратилась в Республиканскую Империю, и про пушку вообще забыли. Начальник Каменного города эпохи Третьей декады любил все военное, пока не был вредительски и шпионски застрелен, а начальник Четвертой во время голодной блокады Каменного города, получившейся как-то само собой, точно знал, что после полуденного выстрела надо идти завтракать, а то булочки зачерствеют и икра подсохнет такой противненькой корочкой.
Но сегодня, когда Республиканская Империя внезапно пала и сменилась Имперской Республикой, Бог восстановлен в поражённых правах, а обоим Петру с Павлом вышла посмертная амнистия, собор снова заработал и даже принял останки последнего Сентиментального Императора, второпях убитого запарившейся Молодой Республикой. И нынешний ответственный пушкарь Семен Полтинный отвечает за своевременную работу пушки и ее сохранность от детей, старух, солдат, туристов, проституток, нищих и миллионеров (четыре раза пушку предлагали продать и одиннадцать раз пробовали похитить, но каждый раз оказывалось, что тяжела и ни один джип не может ее стронуть с места, ну его на хрен, пацаны).
Кроме того, в обязанности штатного пушкаря вменялось мыть пушку в парко-хозяйственные дни, счищать с нее птичьи экскременты и человеческие экспромты, те и другие одинаково однообразные; проверять сухость пороха и наличие ядра. Да, несмотря на столетия стрельбы вхолостую, у пушки все же было ядро, хранимое для порядка. Семен любил это ядро и часто поглаживал его, приговаривая: «вот так-то, брат».
Тот день и начался для Семена как-то мрачно. Во-первых, с самого утра вспомнилось, что зарплату опять задерживают (что уже само по себе плохая примета). Во-вторых, погода была отвратная и разболелись зуб, голова и между лопатками. В-третьих и в самых мерзких, им овладело предчувствие неотвратимой катастрофы, совершенно непонятно почему.
Семен кое-как оделся, натянул положенный бушлат, стилизованный под униформу Молодой Республики, и вышел на работу.
Оказалось, что весь центр оцеплен. Милиция суетилась, нерабочее настроение трудящихся носилось в воздухе. Средь бела дня развели Тринити-мост - в недоумении застыл он с поднятыми руками, - и пришлось обходным путем ковылять через следующий. Удостоверение проверяли раз двадцать, прежде чем удалось попасть на остров. Семен ничего не понимал, но знал, что у этих людей лучше ничего не спрашивать, а делать вид, будто все их действия ясны, абсолютно логичны и приветствуются им, Семеном Полтинным, как ежедневная необходимость.
Уже в крепости он спросил у напарника Сашки Подмышкина (очищавшего также по торжественным дням соборную площадь от недоеденных сникерсов, плевков и давленых жестяных банок): что за хрень кругом, почему крепость закрыта и ни одна падла в городе не работает.
– Упал, Анатолич? – заботливо отозвался Сашка. – Месяц только об этом и базару. Кино снимают сегодня американцы. Русский "Титаник", бля.
Опуская ненужные здесь Сашкины эмоциональные вкрапления, поясним, что удалось Семену узнать и что оказалось для него новостью по причине принципиального нечитания газет и продажи телевизора соседке. Оказалось, что американцы решили отснять фильм о Главной Революции Миллениума в натуральную величину. Группа калифорнийских продюсеров посещала Имперскую Республику с целью получить у властей центр Каменного города для натурных съемок всего на один день. Продюсеры очень надеялись выпросить площадку хотя бы за два миллиона. В ходе переговоров неожиданно прояснилось, что власти готовы сдать город целиком и заплатить за это двести тысяч сами. Опытные продюсеры вовремя сделали вид, что так и надо, и выторговали у города еще сто тысяч. По иронии судьбы, Республиканскую группу на переговорах возглавлял некто Штейнгольд, американскую же – мистер Голдcтайн. По этому поводу нашумела статья в моментально среагировавшей газете «Народная воля»: «Как жиды жидов обманули». Но Семен всего этого не читал. А соседка, кроме «Ментов» и «Клубнички», ничего не смотрела.
Посему вся набережная напротив крепости была перекрыта для движения. Милиция охраняла американский бизнес от сограждан, не вышедших на работу и сбежавшихся поглазеть на лицедейство. В воздухе носился продюсерский вертолетик. Городские «линкольны» с артистами, среди которых был сам Брюс Уиллис с бородкой, в кепке и в черной тройке с красным бантом, гнездились у стены знаменитого барочного дворца. Уиллиса должны были заснять один раз проходящим по площади. Этот проход приносил ему по контракту столько же, сколько весь город зарабатывал по статистике за неделю. Остальной материал с его участием уже был отснят в Калифорнии и Вермонте. Все это Сашка почерпнул из газет.
Уже подошел к разведенному для него мосту резиновый крейсер, очень похожий издали на «Аврору» и надутый умельцами гданьской верфи чисто из солидарности. Настоящую «Аврору» давно уже продали финнам, хоть и носилась по ветру патриотическая идея выкрасть ее обратно.
Восемь легких катеров с камерами сновали по водной глади. Готовились. Съемка должна была проходить в сумерках, чтобы в фильме получилась ночь. К шести планировали подвезти статистов для штурма.
Сашка изложил все это, завершил виртуозным плевком в реку и с достоинством отправился к пушке, на бастион.
Было около половины двенадцатого, когда прибежал запыхавшийся комендант Пасторчук.
– Полтинный! Насилу нашел тебя… Короче, сегодня отдыхаешь. Никаких выстрелов и всякого такого. Мэр приказал. Не сбивать съемочную группу с настроения. Понял?
– Не понял, – заупрямился Семен. – Ни хера не понял. Пушка – наша. Группа – ихняя. Это же наш порядок…
– Сём… Ну, не надо. – Пасторчук сделал лицо бульдога, уставшего от грызения голой кости. – Ну, перестань. Я все понимаю. Но, сам понимаешь – мэр. Я не хочу полететь отсюда, а ты?
– Ну, мне один черт уже не платят, - вставил Семен, самим переводом темы на ежедневные рельсы как бы признав, что да, вопрос исчерпан, делайте что хотите, козлы.
Он тоже забрался на бастион и уселся возле своей пушки, которой впервые за триста скоро уже лет было приказано замолчать. Эта пушка пережила всех Императоров, всех Республиканцев… И теперь приезжает кто-то там из-за бугра и всем вот так сразу, с пол-пинка – менять распорядок дня? Нет, родные мои, так не пойдет.
Семен и сам толком не знал, что именно не пойдет и как, и почему. И как должно идти. Но он очень сильно разозлился. Зарплату не платят – свои. Руку сломали в подъезде – свои. Грабят ежегодно – свои. Но это все свои, а вот когда чужие начинают огороды городить… Это уже как-то чересчур, а, Саня?..
Но Саня уже ушел в свою каморку – видимо, принимать свой полуденный «ваучер», как он называл неизменную «Петровскую». Его-то распорядок никто не отменит…тьфу, гады. Да что же это такое?!
Семен сам не понимал, почему вдруг такая злость поднялась в его обычно такой спокойной душе. Но он уже ничего не мог с собой поделать. Нужно было срочно что-то предпринять. Иметь бы еще понятие, что… совсем было бы здорово.
На часах было без четверти двенадцать. Семен принялся яростно скоблить щеткой и поливать из шланга пушку, даром что вторник.
Внезапно в застывшем было стане американцев произошло движение. Продюсерская стрекоза сорвалась с "Авроры" и, глядя исподлобья, понеслась в сторону дворца. Катера, обвешанные видеокамерами, после оживлённых радиопереговоров устремились за ним. Милиция на том берегу тоже пришла в движение.
Дальнейшее Семен наблюдал, протирая тряпицей ядро и поглядывая в отменный цейссовский бинокль, забытый года два назад на парапете нетрезвыми немками. Он уже аккуратно засыпал пороху, причем слоновью дозу. Спроси сейчас кто у Семена, зачем он это сделал, ответа бы не получилось. Он просто не знал.
Да и потом, на следствии, если бы оно состоялось, единственным ответом подсудимого Семена на вопрос «так зачем же ты это сделал?» стало бы: «А нехера тут».
Дверь одного из «линкольнов» открылась, и наружу вылез человек в кепке и черном пиджачке.
С правой стороны, ближе к Дворцовой площади, толпа разверзлась и милиция впустила за ограждение черный монстр с тонированными стеклами, в сопровождении мотоциклистов в бронежилетах. Медленно и бесшумно (по крайней мере, для Семена) он поплыл навстречу киногерою. Уиллис расставил ноги, заложил большие пальцы рук за подтяжки (ему самому очень нравился этот жест) и принялся ждать с проницательным прищуром, который Семен, к сожалению, оценить с такого расстояния не мог.
Лимузин приблизился и остановился.
Оттуда вышли сначала четверо в костюмах, а затем… под приветственный рев отдаленных толп появился не кто иной, как Президент Имперской Республики.
Катера уже обступили набережную, фургон Нового Телевидения безнадежно пытался пробиться сквозь милицейский кордон. Мегафоны рыкали, как голодные львы в зоопарке.
Президент (похмельно шаркая) и человечек в кепке (пружинисто) приближались друг к другу. На Президенте был свежий ти-шорт с красной надписью по-английски «Орел в крови», название снимающегося фильма. Американцы шестнадцатью камерами с катеров и семнадцатой с вертолета снимали сенсационный метраж. Фургон НТВ бился в далеких судорогах, сдавленный милиционерами.
Без трех минут двенадцать. Семен Полтинный действовал, как автомат. Он закатывал в пушку ядро.
Президент и человек в кепке и пиджаке, пошитом в расчете скрыть широкие плечи кинозвезды, взялись за руки и улыбнулись друг другу. Президент кивнул кому-то из сопровождения: «Переведи ему».
Переводчик суетливо подбежал, думая о том, что вот сейчас его снимают американцы и с этого наверняка можно будет что-то поиметь. Президент широким, натренированным жестом дарителя обвел рукой вид на крепость и сказал:
– По нерушимой традиции, соблюдаемой нами в течение трех веков, ровно в полдень производится залп старинной пушки крепостного арсенала. Я рад, что мы сможем это услышать.
У мэра города, стоявшего достаточно близко, чтобы разобрать и эти слова, и английский перевод, потемнело под глазами.
В эту секунду на противоположном берегу взметнулось синеватое облачко. Грохот донесся позже: в двенадцать часов и две секунды. Мэр вспотел.
Семен не умел целиться из старинных орудий, его никто этому не учил. Он верил, что именно сейчас его пушка выглядит как никогда красиво.
Пушка разорвалась напополам, а ядро со злобным шипением плюхнулось в воду. Но последним в этой жизни ощущением Семена стала торжествующая радость.
Он видел, как над рекой, уже высмотрев себе одно из окон Дворца наискосок через реку, неслось его ядро, которое дождалось своей минуты, и уже ничто не могло его остановить.
***
2000.