Речь здесь зайдёт о политике, тут будет женская месть, бездна отчаяния и массовая истерия.
…И был я в седьмом классе, и был я комсоргом этого класса.
Полагаю, я был вполне приличным функционером: о "моем" классе никто ничего не знал. Но все хорошее всегда кончается слишком рано.
Смотра-конкурса политической песни избежать было никак нельзя.
Восьмой, девятый и и десятый классы (в том веке еще не было одиннадцатого) принялись на удивление энергично репетировать, кроить и шить. "Мои" невозмутимо прокрастинировали. За два дня до конкурса мне пришло в голову, что надо бы уже что-то делать.
Гениальная идея пришла сама. А именно: пойти к нашей школьной учительнице музыки, взмолиться, выбрать с ней песню, загнать стадо на первую и единственную репетицию, раздать тексты на руки и считать вопрос решённым.
Я позабыл одну маленькую деталь – мой класс мучил бедную девушку на протяжении двух лет подряд. Изобретательностью тактика не отличалась: блеяли козлами, пели злонамеренную отсебятину и всячески нарушали и без того шаткую дисциплину у неопытной работницы культуры, не умевшей нагнать страху - сама нас боялась.
Конечно, она заверила меня, что нет ничего проще, что завтра – нет-нет, только не сегодня, – она подберет нам подходящую политическую песенку и все будет просто замечательно. Я хотел верить и поверил.
На следующий день я произнес зажигательную речь, полную дешевой демагогии ("отмучаемся - и по домам"), и примерно половина класса, упираясь, хмуро втиснулась в музыкальный кабинет.
Начиная с той минуты, положение вещей последовательно ухудшалось и никогда уже не выправилось. Предложенной песней стала «Хотят ли русские войны» (видимо, всю ночь проворочалась, выбирая). Дурная бесконечность евтушенковских куплетов, витиеватая мелодия, провокативная для седьмого класса фраза «спросите вы у тех солдат, что под березами лежат»… мы были изначально обречены.
Текст был задиктован, мелодия проиграна для ознакомления, задача выучить текст к завтрему озвучена… что ж, я сделал все, что мог.
…На следующий день произошел конкурс. Покорны тонкому юмору судьбы и распорядку выступлений, "мои" должны были очаровать аудиторию последними. Не веря своим глазам, я созерцал восьмой, девятый и десятый классы, все серьезные как преисподняя. Кто во что горазд, они демонстрировали хитроумные хождения строем, концептуальные действа, аккомпанемент гитары и баяна и даже что-то по-испански (изображать латиноамериканских революционных бандитов в то время было чрезвычайно модно). Я смутно подозревал, что наше исполнение будет выбиваться из ряда невыгодным для себя образом. Люди за красносуконным столом (директриса в коричневом, завуч в чёрном и прочие корифеи школы) блаженно улыбались непонятным испанским словам и притоптывали ботинками. Вся надежда была на певичку, ее рояль смог бы нас заглушить…
Если бы она пришла.
Чего она не сделала.
Мерзкая.
...И были мы предоставлены сами себе, и была наша очередь демонстрировать политическое пение. Восьмой, девятый и даже десятый классы исчерпали себя и под аплодисменты сошли с политической сцены.
Перед нами неумолимо зиждился помост, неся в себе зловещие очертания эшафота – узенькая лесенка, по которой взойдут двое, а спустится один… взволнованное дыхание толпы…
Человек двадцать сгрудилось перед лесенкой, и никому не хотелось заносить на нее ногу. Это был мой класс.
От волнения никто уже не помнил ни музыки, ни слов.
"Певичка" так и не появилась. Ее план мести был по-женски безупречен.
Из всей оравы только я, старый узник детской музыкальной школы, имел многолетний опыт восхождения на сцену и поэтому, самоотверженно вздохнув, первым заскрипел ступеньками наверх в омертвелой тишине.
Минуты три мы миролюбиво топтались на сцене. Когда каждый человек толпы стремится затеряться в толпе, происходит этакое броуновское движение. Поскольку все предыдущие выступления отличались тонкой продуманностью, то зал зачарованно замер, созерцая наши перемещения. Директриса прослезилась и ободряюще кивнула мне. Я еле удержался, чтобы не подмигнуть ей в ответ.
Наконец, каждый смирился со своим местом и воцарилась окончательная тишина.
Она продержалась еще минуты две, доведя аудиторию до градуса восторженного недоумения.
(Здесь необходимо совершить маленький исторический экскурс. Наша школа считалась лучшей в районе до тех пор, пока четыре малолетних кретина не совершили взлом и ограбление магазина «Галантерея», откуда похитили значков и прочей дребедени на общую сумму сто тридцать брежневских рублей. Все четверо были изловлены, судимы и получили по году условно, чем прославились сами и потопили рейтинг школы навсегда. Все четверо были из моего класса и в тот момент находились на сцене.)
Я думаю, все были бы рады запеть тогда, но каждый хранил свое собственное представление о первой строчке и боялся ошибиться. Я что-то помнил, кроме того, мог что-то в принципе спеть, поэтому я уже вдохнул, когда затянувшуюся тишину прорезал отчаянный вопль:
- Хотят!!!
Я поперхнулся, крик был нанесен сзади. Эхо металось по залу несколько секунд. Совершенно красный, позади меня ёжился один из взломщиков-кретинов, совершивший фальстарт.
Директриса подалась вперед, совсем как старик Державин, заметивший юного Пушкина аккурат перед схождением во гроб.
Положение надо было срочно спасать, но судьба иной раз бывает несообразно тупа. Не успел я хоть что-то сделать, как второй клич «хотят!» разнесся по всему залу, и это был второй из кретинов, хотевший как лучше и теперь спрятавший кулаки в рукава. Зал восторженно заерзал. Это уже был театр абсурда. Восьмой, девятый и десятый классы чувствовали себя посрамленными. Я немедленно принялся исполнять песню в одиночестве.
Меня неожиданно поддержали. Лучше бы они этого не делали. Потому что каждый задумчиво бубнил свою версию песни, на ходу творя слова и музыку.
На моем втором куплете (кто-то еще дотягивал первый) я решился взглянуть в зал. Первое, что мне бросилось в глаза, были драные кеды мерзавца Вахлера, который сказался больным, раздобыл законную справку и теперь бесстыже восседал в первом ряду, вернее, уже не восседал, а корчился на полу от хохота.
С директрисой происходило что-то странное. Она явно засбиралась во гроб, не благословляя нас. Завалившись на бок и ухватив себя за левый элемент бюста, она делала нервически-резкие знаки правой рукой, что должно было означать «подите прочь». Завуч алела, как сукно стола, в которое вцепилась. Заведующий воспитательной работой обхватил голову руками, будто последний грош поставил на красное, а вышло черное.
Остальной зал открыто резвился.
Веселье инфекционным образом передалось и нам. Видимо, взглянув на себя со стороны, моя капелла начала по-идиотски ржать, а с ними и я.
Наконец пение окончательно умерло и жест умирающей директрисы (на самом деле ей надо было торжествовать – никто из РОНО не видел этого позора) был воспринят как руководство к немедленному действию. Мы покидали сцену, держась за животы. На этот раз никто не медлил, поэтому перила ветхой лесенки попросту оторвались.
Мы вывалились в коридор, с нами была истерика. Я забился в угол. Трясущийся одноклассник Розанов прополз на четвереньках несколько шагов и ударился головой о батарею отопления. Несдержанного Сейфуллина вырвало.
В общем, я не знаю, почему меня выгнали не из комсомола, а только из комсоргов. Благодаря тому, что никто "сверху" не присутствовал, скандал сохранился локальным. Но на этом моя карьера комсомольского лидера закончилась, чему я был рад тогда, но особенно рад сейчас. Она уже тогда вела прямиком в тюрьму.
Только однажды, уже в музучилище, мне поручили написать статью в юбилейную ноябрьскую стенную газету. Газета собрала толпу хохочущих читателей, через полчаса после появления была сорвана и уничтожена, а меня обругали за "неуважение к святыням" (атеизма, разумеется). При том я даже не замышлял тогда никакого афронта.
После этого большая политика от меня окончательно отвернулась.