рассказ
для небыстро читающих
Тихо войдет, незаметно. Сядет напротив молча. Глянет травяным глазом, волосы тронет рукою — все равно, что сердца коснется его вдруг. Поймет он прежде, чем поднимет глаза, поймет, что уже не здесь он. Давно не здесь. Что ходит тропою окольною без малого пять лет, ходит травами густыми, лесами дремучими, зимами и веснами по нивам бескрайним ее души. Цветочными полянами, влажными оврагами, степями палеными, кружевными дубравами не по своей воле ходит, не по своей воле в глаза глядит травяные. Птицей душа встрепенется его. Он бросит газету на стол, посмотрит нежно, с укором.
—Два кофе. — Скажет официанту.
Руку на стол положит, сквозь стекло площадь пронижет взглядом, до самой ратуши. Она не сморгнет, глаз не отведет в сторону, смотреть будет: как он пронижет взглядом площадь, как поглядит поверх ее головы, как пальцы задрожат его, как он сведет их в кулак и снова расправит. Улыбнется она одними уголками, ногу поставит рядом с его ногою, прижмет ее крепче и уголки расправит. Вздохнет легко. Вздрогнет он, огни за стеклом вздрогнут, буквы реклам волной безсветной смоет, слижет время. Стены исчезнут на минуту. Все исчезнет на минуту, кроме нее.
Из пустоты чашки возникнут, два дымка над столом завьются, влагой горячей обдаст щеку. Сахарные кристаллы потекут в кофе. Голову склонит на бок она, губу прикусит, посмотрит дерзко, плечами поведет под вечную музыку Поля Мориа. Руку тронет его своей рукою. И обожжет. Током, ей присущим, коснется сердца его, слова не проронив, все равно, что в лес заманит густой, непролазный, теплый. Он ложку пальцем подденет намерено. Зазвенит ложка, упадет рядом с блюдцем. Улыбнется она, бровь вскинет лукаво.
—Тепло тебе? — Спросит.
Кивнет он, а кожу морозом проденет тут же, студеным ветром в лицо подует тут же. Глаза его на ней остановятся, а мысль убежит. Убежит бродить просторами бескрайними, водными гладями, небесными стихиями. Унесет его прочь мысль из этого мира. На минуту, на две. Отведет глаза в сторону задумчиво он, она чашку над столом поднимет, глоток сделает, поверх чашки поглядит на него — словно над парным озером ночь сгустится. Филин ухнет. Рыба плеснет хвостом в тишине, капли зазвенят о поверхность зеркальную разбиваясь. Птица крылом застучит над камышами, волк ухом поведет в чаще темной. Сердце забьется его, дух перехватит. Бросит на нее взгляд быстрый, испуганный, а она глаза отведет в сторону, на стену посмотрит, на площадь сквозь стекло, на парня за стойкой, на пол.
Он сожмет ее руку в своей, сильно сожмет, глаза ее к своим привяжет, лицо приблизит к лицу и обожжет дыханьем. Стеной от мира отделит туманною, густой стеною, непроглядною. Чашку отставит в сторону. Свою. Ее ладонь прижмет к щеке своей, но глаз не закроет. Смотреть будет. Говорить разное будет в мыслях своих, а она ухмыляться будет и молчать, моргая изредка, губы плотно сжимая.
—Трудно? — Спросит, когда надоест ей.
—Что трудно? — Удивится он.
—Без слов-то. — Скажет она.
Отпустит он руку ее, газету тронет, вздыхая, взглядом пробежит по пространству, вспыхнет пламенем внутри и тут же погаснет. Сунет руку в карман, блокнот пальцами сдавит и отдернет пальцы. А она губы свои пересохшие оближет, ногу отделит от его ноги и улыбнется дерзко.
Солнце вспыхнет в усталом небе от улыбки ее, конница взметнется в высь, полетит к цели, сметая на пути все живое. А она смотреть будет. На бой. Глаз не отведет, не смутится. Шарф шелковый на землю уронит, скользнет шарф в траву змеею. Лицо прикроет рукою, от жара и копоти спрячет его и, наглядевшись, убежит в чащу. На камень ляжет и станет воду пить из ручья, суровику есть, на небо чистое зариться.
Брови сведет он к переносице, схватит ее за запястье, сожмет крепко — она слова не проронит, только зубы сцепит и глаза заблестят её. И гром оглушит небо ночное, загремит камнями о скалы. Ветви пушистые к земле пригнутся, травы волшебные полягут. Молния прорвет подол неба, озарит лица. Застучат градины по телу, разрывая его в клочья, до крови. Но он не отпустит, держать будет, глядеть будет, соль во рту чувствовать будет крови, но не отпустит. Ладонь ее к себе повернет, линий первобытных пальцами коснется, линий тугих, крепких. Огненных линий. Потянется она к его ладони, но сожмет он пальцы и руку отдернет.
—Боишься? — Спросит она с насмешкой.
Не ответит он. Промолчит. Глаза прищурит, посмотрит зло и улыбнется в ответ. Смутится она, чашку в руки возьмет и поставит снова, не отпив даже, тронет пальцем сахарницу и станет ладонь свою рассматривать. Долго, задумчиво. Горсть воды упадет с неба, ударится о стекло и прозрачными змейками побежит к тротуару. Поднимет она голову — застынут змейки, узорами морозными по стеклу разойдутся, паром прохожие задышат, воротники поднимут. Только тогда глаза вскинет она, посмотрит победно, убедится в чем-то важном и теплом задышит вдруг, узоры растворяя. Молвит уверенно:
—Боишься, значит.
—Ведунья ты. — Скажет он тихо.
Она бросит на него взгляд полыхающий, встанет резко на ноги. Чашки вздрогнут, о блюдца застучат. Шагнет решительно к выходу она, а он подумает: счастливая. Увидит: нити ее волос мелькнут в дверях, мелькнут за стеклом и исчезнут. Растворятся в этом мире бесследно, как нити дождя в речной глади.
Сердце его сожмется не от боли. От тоски сожмется. И надежда вдруг уйдет из жизни. Захочет подумать о чем-то и не сможет, захочет забыться и не сумеет. Вновь пронижет площадь взглядом унылым, сиротливым взглядом, глаза сузит печально. В одиноком городе окажется вдруг, чужом городе, забытом кафе. Сквозь стекло поглядит вглубь мира до самой ратуши и поймет, что ошибся, что упустил. Вьюга закружит, забьется в стекло снежными хлопьями, но даже это не обрадует, потому что вьюга выдуманная, вьюга словесная, колдовская вьюга. А из невыдуманного только кафе... И она. Была. Оторвется от сердца половина, не в шутку оторвется, не словесно, по-настоящему. Сведет тело боль, опустит на дно морское и держать будет, и воздух отнимать понемногу. Выпью душа вскрикнет, задрожит в цепких руках боли, на помощь позовет, но слов не окажется. Не поверит он. В глаза бездны заглянет с непокорностью, ведь уверен был в единственном — в Словах.
—Трудно, без слов-то? — Услышит голос ее в вышине, в самом небе.
И душу обожжет его пуще прежнего, и увидит он Слова растворенные в облаках, и удивится несказанно, потому что не произносимы они, но понимаемы. Тронет рукой кожу блокнота в кармане и задумается. Но она снова спросит:
—Трудно?
—Нет. — Шепнет он сквозь боль.
И удивится еще больше. Себе удивится.
Шепнет снова:
—Нет.
И увидит шелковые нити ее волос в дверях, и глазам не поверит, но поздно будет. Подойдет она быстро, роняя лунные бусины на пол — обнимет за плечи, и скажет:
—Сколько можно?
А он не поверит, что настоящая она, не придуманная, что в мире этом без слов происходят чудеса. Не поверит.
—Сколько можно? — Спросит она, лицо приблизив свое к его лицу. — Все эти глаза травяные, вьюги колдовские, лунные бусины... Сколько можно?
—Откуда ты знаешь? — Спросит он растеряно, посмотрит сквозь тело на душу ее.
В самую глубину посмотрит и удивится, что увидит ее.
—Ведь это мысли мои... — Скажет он.
Глаза опустит она, в сторону отведет, вздохнет устало, улыбнется и головой качнет. И он улыбнется вдруг, потому что поймет что-то. Простое, но важное. Удивится. От того, что раньше не понимал этого. Обрадуется. Тому, что мысли его теперь не только его, что город уже не чужой, что стекло и небо прозрачны, что ратуша площадь венчает и еще тому, что без Слов — не трудно, оказывается.
—А говоришь: не ведунья. — Скажет он тихо с укором.
Возьмет ее за руку и уведет за собой. И придумает для нее иной мир...
Прилепит дядя писатель троеточие к строке, закроет блокнот неторопливо, выпьет остывший кофе в одиночестве и пойдет домой, приговаривая:
—Без слов-то не трудно. Со словами нелегко.