По твоей подушке крадётся звонок в дверь. Ты поднимаешься, на ощупь ловишь лохматую тапочку и проходишь к двери.
В коридоре разбросаны мандарины: на некоторые ты наступаешь, отчего они моментально становятся шумом ветра за окном. Звонок в дверь возвращается. Ты открываешь дверь, и входит твой отец. Отец, глаз которого почти не видно: его глаза где-то в глубине его идиотского затылка, что разбивается вдрызг об ступеньку лестницы, ведущей всех на шестой этаж.
Отец не кричит – он проходит быстрыми шагами к балкону и достаёт оттуда свою клетку. Ты проходишь бесшумно за ним, опять наступаешь на мандарин, отчего шум ветра за тонким окном превращается в разговор за стенкой. Уже полдень. Соседи давно встали и сидят за своим обеденным столом, пересчитывая золотые серьги.
Отец с клеткой молча уходит. Ты лишь закрываешь за ним дверь.
По твоей подушке крадётся шорох в желудке. «Вот ещё», - шепчешь ты себе. «Вот ещё, прекрати сейчас же», - шепчешь ты себе. Улыбаешься тихонько, а потом, не выдержав, проходишь на маленькую темную кухню, снова наступив на мандарин. Из-за этого, разговор за стенкой превращается в запах прокисшего супа на кухонном столе. Ты смешно морщишься и выливаешь суп в раковину. Труба тут же засоряется, ты глядишь на хлюпающее отверстие, забитое варёной капустой и мелко нарезанной морковью, наклоняешься и сплевываешь на него. Оно причмокивает и замолкает.
«Так-то», - шепчешь ты сама себе и улыбаешься.
Твоя подушка крадется в коридор…
Ты ловишь её своим огромным сачком, а когда она, внезапно превратившись в бабочку, начинает плакать и кричать, ты от удивления садишься на свой диванчик с промятой серединкой и роняешь сачок. Бабочка вырывается и, разбив окно в твоей комнате, неспешно вылетает на улицу.
Теперь в твоём шкафчике, на полочке для подушки, пусто.
Ты достаёшь кукол из-под кровати и заполняешь пустоты. Обедать никто не собирается.
Разбитое окно ты зашториваешь разбитым об ступеньку отцовским затылком, после чего решаешь и не ужинать, при этом снова наступая на мандарин. Отчего запах прокисшего супа на кухонном столе превращается в сумерки за окном.
«Ужинать, ужинать…», - не унимается твой желудок.
Ты глотаешь сотню шоколадных конфет и ложишься спать. Так кончается день. И начинается ночь.
Первый сон. Ночные витаминки.
Как только ты закрываешь свои великолепные глаза, к тебе возвращается бабочка. Ты слышишь, как хлопают её крылья, ты слышишь, как она что-то напевает – ты вспоминаешь: это песня из вчерашнего цветного фильма, а в конце этого фильма были длинные титры: ты уснула между словами. А сейчас ты просыпаешься, сбрасываешь с себя одеяло принца, идёшь на кухню сделать несколько глотков кипяченой воды, но, когда входишь на кухню, где всё ещё витает из угла в угол едкий запах прокисшего супа, ты обнаруживаешь там человека в белом халате. Ты улыбаешься ему, ты знаешь, что вы ещё увидитесь, а он показывает на кипяченую воду пожелтевшим от постоянного курения пальцем, и молча смотрит на тебя…
Как только ты закрываешь свои великолепные глаза, к тебе приходит этот доктор в белом халате. Он указывает тебе на предметы пожелтевшим пальцем, рассказывает историю своей жизни… Знаешь, милая, давным-давно я хотел быть учителем – глядеть в глаза, швыряться книгой, указывая на потертой карте, где и что есть Африка, на её белых землях, в руках чёрных детей, хранящих в драгоценностях, помимо желания увидеть снег, капли воды; рассказывать кто живет в её саванах лучше всех и кому живётся хуже, и отчего солнце так любит львов, а жирафы, если их обидеть, не плачут, жирафы вообще никогда не плачут, сама знаешь. А потом я хотел быть строителем, возвести себе высокую башню, а потом, сверху, запустить бумажный самолет, свёрнутый уже давно, свёрнутый задолго до моего рождения, свёрнутый тёплыми руками моей любимой мамы на лекции по предмету изучения формы соседних планет и нежности галактик, но поступить в строительный я не сумел, - рассказывает тебе немного дрожащим голосом человек в белом халате, - не сумел, потому что в приемной комиссии сидели свиньи, да-да, свиньи, и вообще непонятно, кто их туда пустил, они прямо-таки сидели и хрюкали, прямо на глазах у изумленных абитуриентов, хрюкали и жевали подаренные предприимчивым студентом желуди, странно-странно, где он их нашел в такое время года – должно быть он маг и волшебник, или может его папа был лесничим, а может, его папа, как и я – врач, но это не важно, важно, что если бы были на месте этих свиней жирафы, я бы обязательно поступил бы в этот строительный, и построил бы высокую башню, откуда и запустил бы свёрнутый руками моей любимой мамы бумажный самолетик, который хранится у меня и по сей день. Но прошу тебя никому о нем не рассказывать, потому как дорожу я этим самолетиком, как зеницей ока: этот бумажный самолетик созревает у меня в сейфе - этот сейф никто не вскроет, никто не украдёт и никто не увидит – я его спрятал там, где искать его никто не догадается. Но потом я стал доктором. Я стал доктором, начал носить в кармане пенсне, начал выписывать размашистым почерком лекарства, названия которых нельзя произносить ночью, если не хочешь распугать утренних дворников и воркованье голубей; у меня есть белый халат, у меня есть пенсне, ах да, я это уже говорил, ну да ладно, так вот, моя милая девочка, я принес тебе ночные витаминки; я знаю, тебе не спится, ты хотела спастись кипяченой водой, ты думала, она поможет, глупая-глупая, ха-ха-ха, посмотри на меня, у меня есть пенсне, я всё это знаю, сейчас ты выпьешь эти витаминки, и твой недуг как рукой снимет, ты сразу уснешь, и, может быть, увидишь сон о далёкой Африке. Вот, возьми, - и он протягивает тебе три маленьких желтеньких витаминки, а ты хочешь спать, тебе хочется уронить свои веки, твои нежные руки тяжелеют, и ты берёшь эти витаминки, глотаешь их; и вот уже они катятся в тебе кубарем, после чего ты переворачиваешься на своей ещё не остывшей кровати на другой бок; где-то в далекой грязной африканской речушке купается маленький жирафик, а ты думаешь, кто же это такой был, этот пресловутый человек в белом халате. Как странно… Спи, моя сладкая, шепчу я тебе на ушко, прогоняя болтливого доктора с кухни на улицу. Спи, тогда всё кончится именно так, как мы с тобой задумали, сидя на высоком обрыве в прошлом месяце, наблюдая за рассветом, который уже проглотил капельку крови на твоей уже расцарапанной во сне коленке…
Входит отец, сжимая в своих потных ладонях прутья клетки: он вносит её в коридор. В клетке сидит почтальон, и со слезами на глазах протягивает тебе письмо из страны восходящего Солнца.
Конверт маленький, размером с твою сладкую ладонь, конверт из тонкой бумаги, худенький, словно в нём запечатан весенний кленовый лист: отец взглядом провожает конверт, разворачивается и уносит клетку с почтальоном на улицу. Ты, конечно же, догоняешь его; догоняешь и разбиваешь его затылок об ступеньку, холодную, твердую, как ненависть к вчерашней тошноте, после чего ты возвращаешься в свою светлую комнату, и осторожно распечатываешь этот конверт.
Электричество замыкает. Ты достаёшь из конверта, тающего на глазах, три миниатюрных почтовых марки болезненно-розового цвета и наклеиваешь себе на руку.
Теперь тебе не страшен крик мандарина, раздавленного в тот самый момент, когда ты подбежала к окну – увидеть, как страшен октябрьский листопад, переполнивший свет уличных ламп, и детей, что несут куда-то тело твоего молчаливого отца.
Медленно идёшь по улице по направлению к институту святого пчеловодства, откуда уже доносятся вопли нерадивых преподавателей и плач вахтёрши, которую ужалили в ягодицы – она продавала политические газеты, ходила в вагончик к грязным ворчливым строителям у перекрёстка в рабочее время, за что сейчас жестоко поплатилась. Ей остается теперь вязать четырнадцатый шарф; от нее пахнет шерстью – ты всё это слышишь, замедляешь шаг, останавливаясь у фонарей. Идти никуда не хочется. Лекция будет проходить в холодной аудитории с твердыми скамейками и с исписанными столами, в которых все присутствующие норовят расковырять авторучкой огромные отверстия.
На противоположной стороне улицы идёт твой сокурсник, у которого вот уже три года не застёгивается молния на куртке. А ещё он забывает снять очки, прежде чем ложится спать.
Улыбаешься…
Три марки на твоей левой руке время от времени курят, пускают прозрачные колечки и рисуют на потолке лошадь. Ты думаешь, откуда могло придти письмо, но вариантов никаких нет. Кто это может быть?
Ты дома, ты подходишь к столу, на котором лежит конверт, продолжающий таять, но имени отправителя ты не видишь.
Через несколько часов ты перестаешь смотреть на стол, где от конверта остался лишь только его слабый оттенок; приходит вечер, ты шепчешь себе «Пора спать…», ужинаешь до полуночи, слушая радио, а после этого обворачиваешься в одеяло принца и засыпаешь…
Второй сон. Почтовые марочки.
«Ах!», - всхлипывает доктор.
«Ах!», - всхлипывает доктор и показывает пожелтевшим пальцем на запястье твоей руки, - «Вас не спасти».
«Вас не спасти», - всхлипывает доктор, вытирает свой пожелтевший палец об подол белого халата, отчего тот превращается в тяжелую кольчугу. «Марки проникли в ваше тело», - говорит доктор в кольчуге и, больше так ничего и не объяснив, убегает, теребя хвост птицы, нечаянно залетевшей к нему, скрываясь от голода и усталости октябрьского листопада. Ты внезапно всё понимаешь. Ты наклеила себе на руку три почтовых марки, ты сделала это зря, ведь ты помнишь, что стало с конвертом, лежавшим на твоём столе. Он исчез, растворился и выветрился с запахом прокисшего супа в раковине, который ты отправила в далекое путешествие по трубам и подворотням подвалов, канализационных башен и далеких крысиных поместий. Марки прилетели на вертолёте, чьи крылья пугают миллионов птиц – будь осторожна, не попади к ним, иначе не увидеть тебе больше лета; марки привезли в скрипучем деревянном ящике, где когда-то лежали мандарины, но там-то на них никто не наступал, там они наслаждались своим собственным ароматом, тёрлись друг об друга, а некоторые даже не выдерживали, отчего с них начинал капать густой приторный сок. Видишь, пятна на дне ящика, значит, так оно и было, так оно и есть, но сейчас – уже поздно – все мандарины лежат на полу в коридоре, а их души, маленькие, кислые и беззащитные, возвращаются на родину. А пролетая над страной восходящего Солнца, они освистают того, кто так тебя обидел, отослав тебе эти три почтовых марочки, но этот негодяй ничего не увидит, он не понимает нашего языка, да и сама подумай – кто же увидит душу мандарина - разве такое может быть, разве этого допустит твой молчаливый отец. Когда ты уходишь, он бежит в коридор, он раскладывает мандарины вокруг себя, и рассказывает им свои бессмысленные истории о том, что может сделать птица, обиженная человеком в кольчуге и с искусственным глазом. Молчаливый отец рассказывает что-то о своей молодости, о том, как читал старые книжки, кои выменял он на индийский чай у сухой заведующей районной библиотеки. А у этой библиотекарши был омерзительный голос - такой приторный, отвратный - твоего молодого молчаливого отца передёргивало от кончиков пальцев до его будущей любви к почтальонам; но ради старых книжек с пожелтевшими страницами, которыми он наслаждался ночами напролёт, ещё до того, как встретил твою добрую матушку – ради них он был готов пойти на всё.
«Ах!», - говорит тихо твой отец, сидя посреди уцелевших мандаринов.
«Ах!», - говорит твой отец – так, чтобы ты не узнала, что он может говорить, - «Вас не спасти».
«Вас не спасти», - всхлипывая, говорит отец мандаринам, после чего вскакивает и с отравленными глазами начинает по ним прыгать. Они лопаются, их сок брызжет на старые выцветшие обои, на плинтус, он со всей силы давит их ногой, злорадно смеётся, сгибает пальцы, что-то выкрикивает, но тут, уже проснувшись, не выдерживаешь ты. По тени твоей подушки прополз его удушливый крик – ты выбегаешь в коридор, видишь, что он делает и тебе больше ничего иного не остается, кроме как снова ударить его затылком об твёрдую, жестокую ступеньку на лестнице, ведущей всех на шестой этаж. Потом ты возвращаешься, оставив истекать кровью тело на голом бетоне - возвращаешься, ложишься спать, но ещё долго не можешь уснуть.
Вот они – эти почтовые марочки – они стали в твоем теле слезинками, теперь же, слезинками, они покидают тебя, отпускают – тебе жалко своего отца, ты плачешь, марочки падают на простыню с ароматом твоей нежной груди, ты делаешь облегчённый вдох, – ты почувствовала, что марочки тебя покинули.
Ты встаёшь, просыпаешься, срываешь с нагретой кровати свою простынь, подходишь к разбитому бабочкой окну и отпускаешь простынь на улицу. Простынь срывается Северным ветром – ароматную простынь он забирает себе.
На твоей кровати одеяло принца. Ты поглубже прячешься в него, пытаешься уснуть.
За разбитым окном что-то полыхает. Ты не думаешь об этом, но снова засыпаешь… А когда понимаешь, что ты уже спишь, начинаешь смеяться – твой смех заливист, поэтому никто и не удивился, увидев, как дрожит хрустальная люстра под потолком над твоей головой…
Третий сон. Самый маленький флаг на свете.
…Теперь ты знаешь, у кого на всем белом свете самый маленький флаг.
Он у соседей. А еще у них есть стол, на котором каждый день ровно в полдень они перебирают золотые серьги. А если прислушаться, можно услышать, как стучит сердце их маленького сынишки; отчего-то он всегда ходит в одних и тех же зеленых шортиках с кармашком на боку – ты думаешь, как же так, что же это они не купят ему другую одёжку, ведь у них есть золото, а у него есть самый маленький на всём белом свете флаг. А подслушивать нехорошо, говорит тебе твой молчаливый отец, заметив тебя прислонившейся у стены, после чего ты снова делаешь с ним то, над чем смеется обладатель маленького флага – маленький сынишка в зеленых шортиках с кармашком на боку… Кто-то говорил, что город с высоты шестого этажа уродлив. Маленький сынишка подходит к этому кому-то и бьёт его флагом по голове и по рукам – так, что хозяин этих слов падает с высоты, разбиваясь, а маленький сынишка, улыбаясь, глядит на тебя и прячет самый маленький флаг на всём белом свете в кармашек на боку. Ты берёшь его за руку и ведёшь на улицу, где стоит, развалившись на тротуаре бомбардировщиком, тяжелый автомат газированной воды. У краника стакан в металлическом поясе, дабы не похитили его бродяги-путешественники, коллекционеры пожелтевшего стекла и уволенные по сокращению штата повара из одиннадцатой столовой; автомат газированной воды тяжело дышит, внутри него живет мокрый кашель и семья из кошки и трёх слепых котят, которые чувствуют шаги каждого, кто подходит к автомату с надеждой утолить жажду – они мгновенно затихают, чтобы никто не узнал об их тихом и сладком существовании – так учила их мать, облизывая их загривки; а когда по автомату стучали твёрдой рукой грязные ворчливые строители из вагончика с перекрестка, или доктора в тяжелой кольчуге, они становились ниже травы за пустырём шестиэтажного дома и тише воды в баке, куда попадает газ, родившийся в разноцветных баллонах и вездесущий сахар. Разноцветные баллоны привозили на грузовике, думаешь ты, сжимая ладонь обладателя самого маленького флага на всём белом свете. Маленький сынишка глядит на автомат серьезными глазами, смотрит, как моряк на льдину, как нерадивый преподаватель на непослушную пчелу, а ты замечаешь это, и вот уже он держит обеими руками шелестящий стакан с огромным количеством маленьких шариков, называемых п у з ы р я м и. Ты произносишь шепотом это слово, твои губки вдыхают и выдыхают, потом ты вспоминаешь, что вот он, перед тобой - этот обладатель самого маленького на всём белом свете флага. «Покажи…», - шепотом просишь ты его. Но он только смеётся…
Он только смеётся…
Веки растягиваются, и ты внезапно понимаешь, что твой отец снова разговаривает с мандаринами, разбросанными на полу. Он опять смеётся. Ты выбегаешь, еле успев надеть лохматые тапочки, и видишь ту же самую картину, что и каждое утро…
Чуть позже, он снова, обидевшись на всех, достанет с балкона клетку и выйдет на улицу. Если ты выглянешь в окно, ты увидишь его сутулые плечи и тяжелую спину в пальто чуть ниже колен. Он идет в сторону фабрики, туда, где дышат тяжелым дымом огромные трубы; но потом ты почувствуешь, что на улице слишком светло – ярким холодом тебе хлестнет по глазам, и ты крепко зажмуришься. Вернешься к ещё теплому одеялу принца и будешь долго вспоминать, что же это такое – самый маленький на всем белом свете флаг - ещё не раз подойдёшь к стенке, будешь глотать каждый шорох с широко распахнутыми глазами, осторожно прикасаясь щёкой к прохладной стене, но ничего не услышишь – его шортики давно в прачечной, стол, стол соседей, давно загажен крикливыми голубями, следы которых остаются каждую зиму крестиками на снежной простыне, освобожденной тобою для Северного ветра.
Соседей нет уже давно, они собрали все золотые серьги, теперь они довольны и улыбаются, обменивают золотые серьги на бумажные деньги - для того, чтобы обменять после бумажные деньги на сытость, а маленький сынишка уже вряд ли вспомнит стакан газированной воды, опоясанный железом, чтобы его никто не посмел похитить, чтобы им никто не посмел завладеть…
…Твоя дорога ведёт тебя от завтрака к институту. На тебе курточка, насвистывающая лесные песенки, когда твои руки свободны; блеск твоих волос всё так же мчится вниз, глаза распахнуты, отчего в них попадают все посетители первого этажа института святого пчеловодства, прославленного на всю нашу огромную, бескрайнюю и самую лучшую на всей планете страну. В аудитории ты наступаешь на мандарин. Он, конечно же, восторженно лопается. Ты думаешь, вот опять, опять всё повторяется, а потом снова ложишься спать…
Четвертый сон. Одеяло принца.
Мельница, в которой никогда не было мандаринов, что, безусловно, не может не радовать и тебя и меня; мельница, чихающая, простывшая болезнью, что принесли в капюшонах кудрявые облака с бегающими глазами – бестолковые дети Северного ветра, которому ты великодушно отдала за бесценок разбитого сна свою ароматную простынь. Рядом с мельницей – бесконечные линии горизонта, луг, рассыпавшийся по отражению неба - на нём бегают чьи-то дети, издеваясь над бумажным змеем, твой отец, лежащий на земле, полярно раскинувший руки, а рядом его клетка, в которой сидит очередной почтальон, попавшийся по наивности своей, и чужой сон, пролетающий мимо, зацепился за хвост мельницы, томно прислонившейся о жар летнего солнца.
Твои зрачки меняют цвет. Ты продолжаешь глядеть на одеяло принца и находишь на нем, помимо всего остального роскошества, еще и великолепный завтрак, что, безусловно, не может не радовать нас обоих. Ты завтракаешь в одиночестве, вспоминая о том, что я лишь плод твоего воображения, что, безусловно, вновь не может не радовать тебя; твои зрачки поменяли цвет.
Внезапно из-под кровати выплывают твои лохматые тапочки. Они медленно двигаются к тебе – ты на секунду останавливаешься, но в твоей руке уже надкусанный кусок черничного пирога, ты замираешь; тапочки медленно подплывают к одеялу принца, затем, чуть не задев мельницу, в которой никогда не было и не будет мандаринов, постоянно попадающих под ноги, лохматые тапочки двигаются дальше – в сторону леса, дымкой молчащего на краю одеяла. Ты, не двигаясь, следишь за их маршрутом, а они, не обращая на тебя никакого внимания, продолжают свой незамысловатый путь. Вскоре они исчезают из вида и вовсе. Ты долго смотришь им вслед, печально доедая пирог, найденный на лугу одеяла принца, после чего решаешь не рисковать более - сворачиваешь одеяло и складываешь его на полочку.
С полки, где когда-то лежала подушка, ставшая бабочкой, разбившей окно, на тебя глядят куклы. Ты показываешь им язык и уходишь на кухню, оставляя после себя лишь звуки шагов – на твоих ногах более нет лохматых тапочек: от этого-то тебе и самой интересно становится внимать шороху своих собственных шагов…
Кто-то ходит в коридоре – туда-сюда, туда-сюда. Ты просыпаешься окончательно, поднимаешься и проходишь в коридор. В коридоре, среди густой листвы, ты видишь фигуру. Подойдя поближе, ты понимаешь, что это молодой человек в свитере с высоким воротником, достающим до небритого подбородка. Он подходит к тебе поближе.
- Наконец-то ты проснулась.
У принца грустные глаза, он не такой уж и красивый, каким ты его представляла, не такой уж и сильный и навряд ли богат. Он приехал на автобусе с грязными боками и треснутой фарой. А водитель пошляк, он глядит на пешеходов и представляет их в самых необычных ситуациях и местах; автобус этот отъезжает каждое утро ровно в семь со станции Большие Клыки, проезжает мимо Кольца – там-то и сел в автобус твой принц. Хотя, это и не принц вовсе – тебе разонравилась эта идея, и теперь ты больше никогда не назовешь его так.
Улыбаешься.
- Тебе понравились мои марки? - спрашивает он, искоса поглядывая на твоего молчаливого отца, который тщетно пытается пройти мимо вас на балкон, где уже заждалась его замёрзшая клетка.
А ты смотришь, смотришь на него, о чём-то думаешь и вспоминаешь, как вчера на лекции, прямо в аудитории, на втором ряду распустился тополь. Что же с ним будут теперь делать, думаешь ты.
- Ничего. Он просто будет там расти, и ронять свой пух на тетради студентов, приводя в неописуемый восторг всех пчел и, конечно же, вахтёршу.
А потом вы вместе с ним проходите в твою комнату, не замечая взгляда твоего молчаливого отца, мечтающего о ступеньке – о той самой, ведущей всех на шестой этаж…