Я ревела каждую третью ночь. Днём я искала общения и, находя, смеялась. Чиркала зажигалкой в кармане. Покупала десятки гелевых ручек, но не находила нужного цвета. Я подружилась с бессонницей – мне не продавали снотворное. Однажды, случайно зашла в парикмахерскую, села в кресло: «Стригите под мальчика». И пока усталая женщина брила машинкой мой затылок, задумчиво изучала в зеркале своё отражение. Длинные пряди волос падали на пол. На меня смотрели из зеркала знакомые глаза незнакомого мальчишки.
Я шла по улице. В темноте тёплого октябрьского вечера, когда оранжевые фонари уютно освещают такие же оранжевые клёны. Я шла, а отражение света от листьев, сладко обволакивало моё сердце. И пахло сырой землёй.
Я думала, я не одна сейчас такая. Сотни людей где-то рядом так же разгребали ногами листья. И где-то даже шла сейчас вторая я.
Навстречу мне двигалась пожилая пара. Он - сутулый старичок в поношенном кожаном картузике, с небритой седой щетиной на щеках. Она – аккуратная старушка, сморщенная как печёное дикое яблочко. Они осторожно перешагивали через лужицы, помогая друг другу. Вот они поравнялись со мной. Я резко метнулась к ним, устрашающе рыча и растопырив скрюченные пальцы. Старушка шарахнулась в сторону, испуганно пискнув, побелев каждой морщинкой. Дед подался за ней, и они, оступившись, шагнули в глубокую лужу. Я, истошно смеясь: «С днём святого Хэллоуина…спите спокойно, мои дорогие!», уже несусь прочь, не обращая внимания на сыплющиеся в спину проклятия. Даже милые люди способны ругаться…
Улица, бесконечной лентой усталых домов, тянется вдаль. Я иду, слегка касаясь носками ботинок глубоких трещин асфальта. Они как свежевскопанные траншеи смотрят на меня упрекающими уродливыми буграми. Они прекрасны в своей беспорядочности, в своём невероятном узоре.
Незаметно подкрадывается липкая морось, оседая жирной плёнкой на лице. Я снимаю кепку, подставляю влаге мягкий ёжик своих свежеподстриженных волос.
Что будет со мной через сто миллионов лет? В чём воплотится моя бессмертная душа?
Падшие ангелы не имеют права просить. Они обязаны жить. И я живу здесь и сейчас, так повелел Бог. Зато я могу распоряжаться своей телесной оболочкой как захочу. Всё равно потом будет новая. Я уже была тибетским монахом, аборигеном Новой Гвинеи, королём одной европейской страны. Хуже всего было быть статуей богини весны и плодородия. Вот уж, когда ничего не могла сделать с оболочкой! Несчастный скульптор – он так любил своё творение, что вложил в него всю свою жизнь. Богиня получилась настолько прекрасной, что растроганный Бог вдохнул в камень мою душу. Но скульптуры не плачут… Пришли варвары и разрушили храм, где я стояла. Растоптали в пыль отточенное мраморное тело…освободили.
Усталость? Нет, ангелы не устают. Лишь только чувствуют боль, да и то не все. Боль от потерь. Я какой-то неправильный ангел. Нам нельзя привязываться к людям. Под страхом невозвращения домой ещё на пару-тройку перевоплощений. Отец говорит, только победивший свои эмоции может вернуться и обрести его любовь. Уже многие мои «братья» там. А я, видите ли, привязываюсь. И теряю. Люди, кажутся такими беззащитными порой.
На днях ко мне опять приходил Дьявол. Вообще-то мы с ним друзья.
- Ты всё ещё веришь Ему? – спросил он. – Забей на папочку, будем вместе гулять. Поиграем? У нас ведь классно получиться, ты только выпусти своё второе я. А боль – она постепенно пройдёт.
- Не могу, - печально ответила я, - Я влюбляюсь, и не хочу забывать. Я хочу верить,
что всё не так уж и плохо, назло всемирной истории.
- Брось. Представь, ты сможешь отомстить. Отомстить за столько лет обмана,
предательств и войн внутри себя.
Дьявол таинственно улыбнулся. Слово «отомстить» мягким шоколадным мороженным скользнуло по языку. Было в нём что-то ядовитое – и в Дьяволе, и в мороженом. Я сплюнула. Слюна, пошипев немного, испарилась, оставив на линолеуме след от ожога.
- Бррр, гадость какая. Кому мстить, то?
- Да, ладно, сестрёнка, не притворяйся. Что я не знаю, по-твоему? – Дьявол легонько
стукнул кулаком по моему плечу. – Пойми, я ж добра тебе желаю. Папка наш, садист хренов… Ты младшенькая…хм…Зачем подстриглась то? Красивая ведь девка была.
- Ну, знаешь ли! Что ты привязался ко мне! – я насупилась, а он всё не отставал.
- Юлька, послушай. По какой-то нелепой случайности, из всех наших
многочисленных сестрёнок-братишек, ты единственная, кто что-то значит для меня. Хорошая ты больно. Нельзя так. Знаешь, что бывает со слишком чувствительными ангелами? Их в расход пускают, на ма-ку-ла-ту-ру. Отцу что? Он новых наделает. А ты одна такая, - помолчав добавил, - странная, потому и беречь тебя надо, падший ангел.
Я только плечами пожала. Пусть!
- Ну, знаешь, ухожу! И плевать мне на всё, что с тобой происходит.
Дьявол исчез, но через минуту материализовался опять: «Всё же, если надумаешь,
позови…я тут неподалёку буду». И исчез уже окончательно, оставив после себя облачко серого дыма. Дьявол любит дешёвые эффекты.
Воспоминание о нём развеселило меня. Нездоровый смех на тёмной улице спугнул позднего прохожего, послышались быстрые удаляющиеся шаги.
И тут пошёл дождь. Капли больно били по щекам, хлестали, противными струйками затекали за воротник, моментально вымочив меня до нитки. Я смеялась, подняв лицо к небу. Кружилась по дороге, широко раскинув руки.
Дождь усиливался. «Стихийное бедствие» – передавали радиоприёмники, а сидящие в своих тёплых квартирах граждане, гражданки и их дети, поёживаясь, спешили поплотней закрыть окна. Бродячие коты облепили батареи подвалов. Пофыркивая, сушили – лизали намокшую шерсть.
Дождь затопил весь город, все ямы, канавы. Вода вырвалась на проезжую часть и, свободная, неслась вперёд, как победитель к невидимой цели. В эйфории, в истерии, смывая следы человеческой деятельности. Двигалась вся улица. Шумела. Шум движущейся воды – отовсюду. Сверху: пружинящие по листве капли. Снизу: пенящиеся удары капель о уже налитую воду. Шум течения. Шум сливающейся в люки воды. В люки, которые вдруг не выдержали напора и выплеснули обратно своё содержимое.
Я сидела на коленях посреди невиданной реки, и непонятно было плакать или смеяться. Я хлопала ладошками по воде: мне было мало звуков. Захлёбывалась, разрывалась от боли. Но ничего не могла сделать. Ничего, чтобы изменить себя. Даже умереть.
- Почему я такая? – спросила у Бога, когда он пришёл, как обычно, по воде не
вымочив ног.
- Ты избранная, я вложил в тебя свет.
- Но я хочу быть просто человеком!
- Зачем? Человек смертен, человек глуп. Ты моё любимое дитя. Прости, что
заставляю страдать. Ты должна избавиться от сердца, от мыслей о милосердии, от любви, от привязанностей к людям и вещам. У тебя получится, ты очень способная девочка. Я видел, как ты вела себя сегодня, как ты вообще можешь поступать. Научись. Узнай, что можешь делать не только добро.
- Аааааа, замолчи, слышишь, замолчи! - я закрыла руками уши. Дождь бил прямо по
зрачкам. Папа, уничтожь меня! Тебе ведь это ничего не стоит.
Бог расстроено покачал головой: «Ну, вот нарушение. Нельзя ничего просить, дитя моё,
ты же знала. Не люблю я этого, ну да придётся: в наказание…
На другом конце мира завизжали тормоза, и тело тряпичной куклой упало на лобовое стекло «Фольксвагена».
«И заодно водителя на три года….»
Дослушать я не успела. Падая в лужу, успела только заметить чёрную тень летящую прямо к нам. Затем потеряла сознание.
***
Он лежал один в палате. Розовые стены, крашенные масляной краской, высокий белый потолок и этот ненавистный больничный запах, который казалось, проникал в самый мозг. Запах боли и разложения, страха и смерти. Что может быть хуже – вот так вот, в двадцать пять, быть прикованным к белым простыням.
А вокруг цвела весна. Он знал это. Он чувствовал её наступление по свежим струям сквозняка, который стремительно проносился по палате, когда кто-то входил к нему. Глаза он ещё не мог открывать, но знал так же о том, что робкий солнечный лучик иногда трогал его волосы и лукаво играл на его лице, приятно щекоча пушистые ресницы. Так же был знаком ему и таракан, непонятным образом выживший после недавней травли. В наступавших сумерках таракан выходил из своего дневного убежища и, волоча раненую лапу, совершал ритуальный обход владений. Стена, тумбочка, спинка кровати, снова стена…потом вздыхал и надолго замирал на одном месте, прислушиваясь к дыханию своего неподвижного соседа.
Что сосед не может ему ничего сделать, таракан знал, но всё равно побаивался человека. Хотя аппетитный запах подсказывал ему, стоит стать посмелей, и можно будет хорошенько полакомиться крошками отмирающей ткани. Но таракан не спешил – был терпелив – он ждал. Человек тоже ждал. Бесконечными ночами он прислушивался к хромающему в темноте таракану и холодел от мысли, что насекомое может залезть на него, а он ничего, абсолютно ничего не сможет сделать. Но проходила ночь за ночью, а таракан не шёл. Больной уже не боялся его, он даже хотел почувствовать шершавые лапки на своей коже, хотел поговорить с тараканом мысленно, так, как разговаривают с темнотой… Не дождавшись, он засыпал.
И видел красивые, чудесные сны, в которых его тело имело вес, а чьи-то родные глаза улыбались ему, такому красивому и сильному мужчине. Проснувшись утром, он не помнил своих снов, он почти не помнил мир, в котором жил до. А впрочем, он не помнил, что такое было то, что швырнуло его в больничную постель, изменив жизнь до неузнаваемости.
И так было всегда. Тишина, темнота, неподвижность…Но однажды открылись глаза…Остро чиркнуло болью по колбочкам и палочкам, совсем отвыкшим от света. Сразу закружилась голова, и зашумело в ушах. Он зажмурился и услышал удивлённый вскрик.
- Он открыл глаза! Он смотрел!
Вокруг застучали шаги, зашуршали халаты.
«Что же это я всё на слух», - подумал он и слегка приоткрыл веки. Сквозь ресницы он смотрел на суетящиеся тени, понемногу привыкая к свету.
Через неделю он уже привычно открывал глаза по утрам и приветливо хлопал ресницами молоденькой медсестре. Закрывая один, либо два глаза – отвечал «да» или «нет». Медсестра влажной ваткой смывала остатки сна из уголков его глаз. Днём приходили посетители. Угрюмый отец – неловко топтался у кровати и время от времени тяжело вздыхал. Мать заботливо поправляла то подушку, то одеяло, ласковой ладонью гладила его отросшие за зиму белокурые волосы.
И очень часто приходила незнакомая девушка. Она что-то говорила на непонятном ему языке: тихонько, мелодично, ласково.
Он слушал тихий голос этой девушки. Ему приятно было слушать. Что-то напоминала ему эта песня слов. Что-то, что он никак не мог вспомнить, как ни старался. Но девушка была красива и печальна, она, кажется, любила его – он не понимал. Но приятно было думать именно так. Чувствовать её волнение. Он привык к её взгляду, когда, приходя, она тревожно смотрела на него, стараясь разглядеть за неподвижной маской хоть какие-то изменения. Он улыбался ей глазами, и её тревога проходила.
И ещё она приносила цветы. Каждый день, сменяя старый букетик на свежий, заботливо собранный только для него. Он смотрел на девушку, слушал её и засыпал под тихий шёпот. И совсем не знал, что каждый новый сон медленно прогоняет болезнь, так как привык к своему состоянию, огромной разумной недвижимой куклы.
***
Чувствительность возвращалось медленно, и вместе с ней приходила боль. Что болело, зачем болело, он не знал. Ужасно! За что? Он даже не понял, что вернулись чувства. Что-то дёргало за какой-то нерв, ныло и вспыхивало в мозгу миллионами бомбочек. Он не мог успокоиться и нырнуть в желанный сон. Мог только стонать и плакать от собственного бессилия.
«Господи, почему же так больно? Почему я? Мало того, что лежу тут мусорной кучей - обузой для родителей… Был бы здоров, я нашёл бы этого урода, что ехал на красный…я убил бы этого гада. Так жить хочу. Пусть не двигаясь. Почему эта боль? Боже, вдруг я умру… точно, наверное, я умираю. Мама, я не хочу! Пожалуйста, мамочка…»
Он открыл глаза и слезящимся взглядом окинул сонную утреннюю палату. Солнце ещё не взошло настолько высоко, чтобы добраться светом до постели больного. Оно лишь только рассеянными лучами шарило по стенам, примеряясь, чтобы такое заласкать, нагреть до предела. Выцепило пучком света заснувшую на тумбочке муху, постучало приветливо зелёной веткой берёзы в окошко. Подружилось с ветром и затеяло догонялки. Тень от листвы, солнечные зайчики – смешались весёлой мозаикой, калейдоскопом неровных пятен.
Движение завораживало, мельтешение гипнотизировало. Рисовалось на стенке причудливыми картинками. Но боль, коварная, снова вырвала из полусна-полудрёмы. Он увидел на стене гигантского таракана, который лениво подставлял теплу жирные крылья. Таракан смотрел на него, улыбался, и вдруг зашептал зловеще: «Умрёшь, врёшь, умрёшь…». И эхом ему откликнулся ветер за окном, зашипев листвой, каждой травинкой: «Умрёшь…».
Как за спасительную соломинку он ухватился взглядом - букет на тумбочке. Цветы ласково, мило кивали своими яркими бутончиками. Ясными глазами незнакомой девушки гнали боль прочь. Он стонал, жмурился, пытаясь выжать из глаз слезинки, что мешали ему видеть её. Липким солёным ресницам удалось – боль ненадолго отступила.
Нежные колокольчики, девочки ромашки, ещё какие-то красные, названия которых он не знал. Потихоньку он начал считать. Раз бутончик, два, три - почти совсем не раскрытый…пять…восемь…двадцать шесть. Двадцать шесть, двадцать шесть. Чётное число. Как покойнику. Значит ли, что он уже умер. Умер. Умер. Ну должен же быть где-то ещё один, хоть самый маленький цветочек…
«Умрёшь», - шептали ветер, листья и бутоны.
«Умрёшь», - шептал таракан.
«…умрёшь», - шептала коварно вернувшаяся боль…
***
Я вышла из больницы. Страшный диагноз – разрыв сердца. И это почти перед самым выздоровлением. Нелепость, как и тот таракан, что залез ко мне на ладонь.