Она всегда любила старинные вещи. Они притягивали ее каким-то странным своим отношением к тому, чего она никогда не знала, к тому, что происходило когда-то без нее. Она осторожно касалась кончиками пальцев тонкого стекла изящной чаши, по всему ее телу пробегала легкая дрожь, и она на миг представляла себя греческой аристократкой, одетой в тонкую тунику и подносящей эту чашу к полным, чувственным губам… Давно застывшие краски старого холста манили ее своей бесконечной, потускневшей от времени глубиной, и она могла стоять часами перед пейзажем или неизвестным лицом, прислушиваясь к странной дрожи, волнами омывающей ее изнутри. Она всегда очень нервничала, когда картины уносили на реставрацию, и после их возвращения на привычное место, долго и пристально всматривалась в знакомые силуэты, пытаясь определить, стали ли они другими, изменились ли с той поры, как их коснулась чужая рука. И почти всегда ей казалось, что исчезло что-то неуловимое, что-то волшебное, что еще несколько месяцев назад равняло их с вечностью…
Она работала смотрителем в небольшом музее. Мир, который ее окружал, всегда казался ей столь несовершенным: он все время менялся. После того, как умерла ее любимая кошка, наевшись на улице какой-то дряни, она окончательно поняла, что привязываться в этой жизни ни к кому нельзя, чтобы потом, когда текучесть мира унесет любимое существо куда-то в очередные ответвления, ей неизвестные, не было мучительно больно…
Старинные вещи, которые окружали ее на работе, дарили ей ощущение уверенности. Они пережили и повидали так много лиц и веков, и, тем не менее, остались такими же, какими вышли когда-то из-под руки мастера, и это являлось для нее проявлением того, что никогда не было в окружающем ее мире: проявлением стабильности.
Ее маленькая квартира на окраине города тоже походила на маленький музей. Со своей скромной зарплаты, она умудрялась, отказывая себе практически во всем, раз в месяц покупать какую-нибудь очень понравившуюся ей антикварную вещицу. И чем старее была купленная ею вещь, тем больше она радовалась приобретению.
Она пришла в музей сразу, кое-как закончив школу-интернат, и по прошествии десяти лет безупречной работы и житья в общежитии, ей выделили стандартную однокомнатную квартиру с крохотной кухней и такой же ванной, которую она взялась обустраивать с неприсущим ей рвением.
В музее она была самой молодой, и сердобольные старушки-смотрительницы, подрабатывающие к пенсии, считали ее слегка не от мира сего, и потому жалели и подкармливали, шушукаясь между собой о ее странной привычке подолгу застывать перед экспонатами и вздрагивать, словно возвращаясь откуда-то издалека, как только ее кто-нибудь окликал.
Она любила бродить по залам музея в сумерках, сразу после закрытия, когда смотрительницы выпроваживали задержавшихся посетителей, большую часть которых, особенно зимой, составляли влюбленные парочки. Она провожала странным, непонимающим взглядом воркующую пару, и снова завороженно застывала у новой картины, подаренной музею очередным желающим попасть в историю меценатом.
…Он первый раз появился в музее в начале зимы, в те дни, когда серое низкое небо съедает тусклый блин солнца без остатка. Она бы не обратила на него никакого внимания, как не обращала его никогда ни на кого: мало ли бродит по музею одиноких людей, которым некуда деваться или просто нужно убить время, но он сделал то, чего посторонним делать было нельзя ни в коем случае – он коснулся кончиками пальцев ее любимой античной чаши. Она, задохнувшись от такого кощунства, резко поднялась со стула и стремительно шагнула к нему. Он отдернул руку и обернулся. И гневный окрик, готовый сорваться с ее губ, превратился в тихий удивленный выдох. Она увидела в его глазах отражение ее собственных волн, ее дрожи и благоговения перед вечным…
На следующий день он пришел снова и на этот раз долго стоял перед портретом, работы неизвестного автора 15 века – самой старой картиной, которая была в их музее. Был будничный день, почти не было посетителей, и она смогла разглядеть его получше. На нем было черное длинное пальто, с поднятым воротником, из которого выглядывала худая шея, обмотанная грязным шарфом. Трехдневная щетина и спутанные ветром волосы делали его похожим на бродягу, но тонкое, изящное лицо с огромными, тоскливыми, впавшими глазами явно говорило о хорошем происхождении и о том, что обладатель его знавал когда-то лучшие времена. Он был нескладным и очень худым, и все время, словно от холода, прятал руки в глубокие карманы пальто. Когда он закашлялся громким, лающим кашлем, виновато оглядываясь и прижимая руку к губам, она заметила, какие тонкие и длинные у него пальцы – пальцы человека, который никогда не знал физической работы…
- Вам плохо? – осмелилась спросить она, с тревогой слушая его непрекращающийся кашель.
- Извините, - сумел выговорить он, задыхаясь от удушливого приступа. – Это сейчас пройдет…
- Я могу принести вам воды, - робко предложила она и, поймав его благодарный взгляд, быстро выскользнула из зала, напрочь забыв, что посетителей в музее ни в коем случае нельзя оставлять одних без присмотра…
Он пил принесенную ею воду маленькими торопливыми глотками, она стояла рядом и видела, как сильно дрожат его руки.
«Когда он ел в последний раз?» – неожиданно подумала она, всем сердцем ощущая какую-то странную, непонятную ей самой вселенскую жалость. Точно так же когда-то она от всей души пожалела маленькую облезлую кошку, невесть какими путями оказавшуюся у дверей ее квартиры.
- Вам сейчас нужно горячего чая с медом и домой, в постель, - сказала она, забирая протянутый стакан. – С таким кашлем не стоит ходить по улице.
Он вытер покрасневшие глаза рукавом пальто и в первый раз взглянул на нее.
- Спасибо… Но так получилось, что у меня нет дома…
Она растерялась. Она была твердо уверена, что у каждого человека в этом мире должно быть место, куда он может прийти вечером после работы: маленькая квартирка, как у нее, или койка в общежитии… Место, которое принадлежит только ему и никому больше. Где на стены можно вешать красивые картинки из журналов, ставить на тумбочку полюбившиеся вещицы, и даже что-то передвигать, если очень захочется перемен, чего она, правда, никогда не делала: ей и так хватало изменчивости этого мира… Его ответ словно вышиб почву из-под ее ног, и она лихорадочно пыталась что-то понять, но в голове звенело, обрывки мыслей ворочались тяжелыми каменными глыбами. Заломило висок.
- Но вы же не можете жить на улице, - схватилась она за спасительную мысль: в этом она тоже была твердо уверена.
Человек невесело усмехнулся, при этом лицо его прорезали две глубокие складки по обе стороны губ.
- Бывает и хуже… Спасибо за воду, - он повернулся и медленно пошел к выходу из зала. Она смотрела ему вслед, и вдруг ясно и отчетливо представила, как он выходит один на холодную улицу, ветер вцепляется в его волосы, рвет на худой шее шарф, пытается забраться под пальто, чтобы окончательно заморозить… А идти ему некуда, и нигде не будет того спасительного тепла, того стакана с чаем и медом, который ему сейчас так необходим…
- Постойте! – сказала она неожиданно громко и сама испугалась собственной смелости. – Если хотите… вы можете пойти ко мне…
Человек резко остановился и так же резко повернулся.
Она стояла перед ним маленькая, нелепая, одетая в малиновый халат смотрительницы, из-под которого выглядывало серое старушечье платье и прижимала к плоской груди пустой стакан. Во взгляде ее плескалась жалость и что-то еще странное: то ли молящее, то ли боящееся… Когда-то он рассмеялся бы в лицо, услышав такое предложение от такого убожества. Но сейчас… Он чувствовал, как накатывает новый приступ кашля, голова гудела от поднимающейся температуры, и больше всего на свете хотелось лечь. Неважно куда и где, лишь бы было тепло… Он привалился к дверному косяку и закрыл глаза.
- Я сейчас, - суетливо заторопилась она. – К тете Дусе сбегаю, подменюсь. Я быстро! Вы подождите…
Через десять минут она бежала обратно под удивленными взглядами смотрительниц, страшно боясь, что он не дождался ее и ушел. Он сидел на ее стуле, прислонившись виском к холодной стене.
- Пойдемте, вам совсем плохо… - она коснулась его рукава маленькой ладонью и тут же одернула руку. Он тяжело поднялся и, слегка шатаясь, пошел за ней следом.
…Она летала, не чуя под собой ног от счастья. Он так сразу и органично вписался в пространство ее комнаты, словно был одной из антикварных вещиц, с такой любовью расставленных ею по своим местам. Он, как заблудшая, бездомная кошка, случайно попавшая в теплую квартиру, почти все время проводил на стареньком диване, вставая лишь затем, чтобы сходить в ванную, залезть в холодильник или прикурить очередную сигарету. Запах дыма не мешал ей, хотя она сама никогда в своей жизни не курила, ей даже нравился сиреневатый налет, который появился на стенах ее квартиры, окрасив ее в какой-то смутный, все время сумеречный цвет. Теперь она никогда не задерживалась на работе. Она, легким прикосновением руки, поведала тайну своей любимой чаше, рассказав, как он метался в бреду, и она в четыре часа ночи бегала встречать скорую, как плакала, глядя на его лицо в испарине пота и разметавшиеся по подушке спутанные волосы, как поила его из ложечки горьким лекарством, уговаривая, как маленького ребенка: «За меня, за тетю Дусю, за Татьяну Петровну…», и как всплеснула от счастья руками и торопливо побежала на кухню, когда он в первый раз попросил поесть… Чаша поняла ее, отозвавшись тонким прозрачным звоном. Поняла и простила, и она была ей за это благодарна.
В один из вечеров, покормив его куриным бульоном, она сидела в кресле, лучась нежностью и покоем, и смотрела на него. Он потушил очередную сигарету.
- Я так до сих пор и не знаю, как тебя зовут, - неожиданно сказал он.
- Лира, - ответила она, боясь признаться, что когда приходил врач, ей пришлось пошарить в его карманах и отыскать паспорт. С тех пор его имя звенело в ее голове, как летний колокольчик.
- Лира? – удивился он. – Вот тебе родители удружили…
- Это не родители… У нас в интернате воспитательница была… Татьяна Петровна. Очень музыку любила. Когда она начинала играть на пианино – все девчонки плакали. Она и меня хотела научить, да только не вышло… Не талантливая я…
- Ты детдомовская что ли?
- Ага, - кивнула она. – У нас там хорошо было, не обижал никто… Татьяну Петровну я до сих пор навещаю. Она, правда, на пенсии уже. Но очень за меня переживает, говорит, я ей как дочка…
- Ну, приятно познакомиться, Лира, - со странной интонацией в голосе произнес он. – Лучше поздно, чем никогда. А я – Кирилл. Ты давно в музее работаешь?
- Да. Как школу окончила, меня туда Татьяна Петровна и устроила. Мне там нравится. Красивое все вокруг…
- Антиквариат любишь, - хмыкнул он.
- Что? – не поняла она.
- Вещички старинные. Вон, всю комнату заставила…
- Нравится? – радостно спросила она. – Это еще мало… Я бы много чего хотела купить, да денег не хватает…
- И нравится тебе так жить? – Кирилл не отводил от нее взгляда, словно что-то пытаясь понять для себя.
- Как? – растерялась она.
- Не скучно?
- Ну что ты! – Лира снова улыбнулась. – Они же все живые… Я с ними разговариваю, они много-много знают. Куда больше, чем я. И когда у них хорошее настроение – могут со мной поделиться.
- Ну, ну, - снова хмыкнул Кирилл и отправился в ванную.
Улыбка медленно сползла с ее лица. Она хотела рассказать ему, какую интересную историю прозвенел ей бронзовый колокольчик, как раз в то время, когда она, боясь заснуть, сидела у кровати Кирилла и каждый час промокала его горячий лоб холодным полотенцем, как ободряюще смотрела на нее эта великолепная дама с маленького портрета, висящего над диваном, как помогала ей статуэтка ангела, даря терпение и надежду…
«Он еще слишком слаб, - подумала она и снова улыбнулась. – А я тут со своими рассказами… Он поправится и мы поговорим… Мне так много хочется ему рассказать…»
- Послушай, - сказал Кирилл на следующее утро.
Она собиралась на работу, вновь окутанная его сигаретным дымом. Застыла у дивана.
- Купи бутылку коньяка.
Лира растерянно улыбнулась:
- Я… Конечно… Только… Я не знаю, какого…
- Ты что, никогда не пила коньяк? – удивился Кирилл.
- Татьяна Петровна говорила, что это вредно. Можно стать алкоголиком…
Кирилл рассмеялся.
- Чистейшей души человек – твоя Татьяна Петровна! Но я тебе клятвенно обещаю, что от одной бутылки коньяка плохо еще никому не становилось.
- Но ты… после болезни, - робко возразила она.
- Немного коньяка после болезни – самое лучшее лекарство. Я тебе сейчас на листочке напишу, какой нужно, чтобы не перепутала.
По дороге на работу Лира заглянула в магазин. Коньяк, название которого написал ей Кирилл, стоил почти половину ее зарплаты. Лира долго стояла у прилавка, мучительно соображая. В ее кошельке оставалось ровно столько, чтобы дотянуть до аванса, и то, она была не уверена, что этого хватит им двоим. Первый раз в жизни она опоздала на работу. Выглядела она еще больше потерянной, чем обычно, что вызвало нескончаемый поток вопросов со стороны всеведущей тети Дуси.
- Уж не заболела ли ты, девонька?
Лира отрицательно покачала головой и, мучительно краснея, произнесла:
- Тетя Дуся… Вы не могли бы мне денег занять?
- Господи, и в этом вся проблема?! – всплеснула руками тетя Дуся. – Стоило так из-за этого переживать! Ну, с кем не бывает, потратилась, больше, чем нужно! Сколько тебе надо-то?
Лира, еще больше смущаясь, назвала сумму.
Выщипанные и выкрашенные черным ниточки-брови тети Дуси поползли наверх:
- Подарок себе, что ли, решила сделать? На Новый год?
Лира молча кивнула: она никогда не умела врать. В интернате ей не раз попадало за это от однокашников: когда все дружно срывали урок или устраивали другие мелкие пакости учителям – все прекрасно знали, что она не выдаст, если только ее не спросят напрямую. Но знали об этом и учителя. И всегда спрашивали. А потом ночью, в темноте спальни, девчонки устраивали ей темную, и весь класс по неделям с ней не разговаривал.
Тетя Дуся полезла в карман форменного халата, отсчитала несколько купюр:
- Держи. Только чтобы обязательно показалась мне в обновке! Я оценю!
Лира снова молча кивнула, взяла протянутые деньги и побежала в свой зал. Ей казалось, что все портреты смотрят на нее с осуждением, и даже любимая чаша повернулась лицом к стене, чтобы не встречаться с ней взглядом. Но дома ждал Кирилл, и он просил коньяка…
…Лира несла бутылку в руках, как только что купленную антикварную вещь. Кирилл на удивление, не валялся, как обычно на диване. На журнальном столике стояла поджаренная картошка, тарелка с порезанным лимоном и два стакана.
- У тебя фужеров и рюмок в принципе нет? – он взял из рук Лиры бутылку коньяка и долго разглядывал этикетку. – Молодец, то, что нужно!
- Почему же, есть! – заторопилась Лира, ободренная его похвалой, и едва скинув пальтецо, полезла в шкаф. Там, за нагромождением статуэток и различных вещиц, стояли два небольших кубка, которые она когда-то давно купила себе на день рождения. Она не знала точную дату своего дня рождения, и потому позволяла себе устраивать его, когда захочется, но не чаще одного раза в год.
- Вот! – торжественно объявила она и поставила их на стол.
- Совсем другое дело, - оживленно улыбнулся Кирилл. – Помыть их только нужно, пожалуй…
- Да, да, конечно! – Лира подхватила кубки и проскользнула в кухню.
Она что-то радостно мурлыкала себе под нос, неосторожно включила воду и обрызгалась с ног до головы, залившись веселым смехом.
- Ты чего? – заглянул на кухню Кирилл и, глядя на нее, мокрую и какую-то взъерошенную, тоже не сдержал улыбки.
- Слушай, только не обижайся, я хотел тебя спросить, - начал он, когда она, довольная и сияющая, поставила на столик отмытые и блестящие фужеры. – У тебя какого-нибудь другого платья нет?
- А что? – растерянно спросила Лира, оглядывая свое серенькое, так ею любимое платье.
- Ты же в нем выглядишь, как… - Кирилл сдержался, чтобы не сказать что-нибудь резкое. – Как старуха…
С лица Лиры окончательно сползла улыбка. Она съежилась и потянула на себя дверцу шифоньера. Она никогда не обращала особого внимания на одежду. Одежда должна была быть удобной и недорогой, к этому ее крепко-накрепко приучили в интернате. Сердобольные старушки смотрительницы часто отдавали ей какие-то вещи своих невесток и дочерей, Лира была им очень благодарна, потому что так не приходилось тратиться на одежду и оставалось больше денег на покупку очередной безделушки.
- Отойди-ка, - бесцеремонно отодвинул ее Кирилл и заглянул в недра шифоньера. Копаться особо было не в чем. Пять тусклых платьишек, висящих на плечиках, и аккуратно сложенные в стопочку вещи, которые Лира, похоже, никогда не надевала.
- Ну-ка, ну-ка, - Кирилл покопался в стопке, нарушив привычный порядок, и вытащил почти с самого дна бархатное платье цвета морской волны, которое отдала Лире сердобольная тетя Дуся, заявив, что невестка ее совсем с ума сошла, собираясь выкинуть такой шикарный наряд на помойку только потому, что он стал ей мал. Лира принесла его домой, но никогда не надевала: слишком большим ей казался вырез на груди, а обтягивающие платья носили только нехорошие женщины, это она тоже твердо усвоила из уроков Татьяны Петровны.
- То, что надо, - с удовлетворением заметил Кирилл и протянул платье Лире. – Сегодня все-таки рождество.
- Господи, я и забыла! – ахнула Лира и машинально взяла платье.
- Ну, что ты стоишь? Иди, переоденься!
Лира спряталось в ванной. Торопливо разделась, путаясь в комбинации, потом поняла, что с бюстгальтером это платье носить нельзя и покраснела, расстегивая застежку. Несколько минут помучилась, натягивая на себя узкий бархат, потом одернула подол и глянула в зеркало. На нее из зеркала смотрела незнакомая ей женщина. Платье мягко облегало стройную фигурку, придавая ей почти совершенные формы. Цвет морской волны как-то резко оттенил ее глаза, сделав их из бесцветно-серых почти бирюзовыми. Лира провела рукой по волосам, собранным, как обычно, в конский хвост, и, не совсем понимая, зачем она это делает, расстегнула заколку. Пышные, чуть вьющиеся волосы упали на ее плечи. Лира провела по ним расческой, вспомнив, как в интернате ее дразнили мальчишки: «Вьются волосы, вьются волосы, вьются волосы у ****ей. Почему они не вьются у порядочных людей?!» Она тогда долго плакала и полночи стояла перед зеркалом в туалете, пытаясь распрямить непокорные пряди. Когда она поняла, что сделать это не удастся, она схватила ножницы и откромсала хвост под корень, за что наутро выслушала выговор от Татьяны Петровны и была отправлена мыть туалеты…
- Ты что там, уснула? – раздался стук в дверь.
Лира схватила заколку и быстро собрала волосы обратно в хвост. Потом, бесконечно смущаясь, открыла дверь и вышла в комнату.
Кирилл застыл с бутылкой в руках.
- Да ты почти красавица! – констатировал он, рассматривая ее, как уникальный, неодушевленный, музейный экспонат. – Только вот…минуточку…
Он поставил открытую бутылку на стол и шагнул к Лире. Она задохнулась от такого близкого запаха его тела, зажмурилась. Его рука коснулась ее заколки, слегка задев шею. По телу Лиры пробежала легкая дрожь. И пока Кирилл что-то делала с ее волосами, она вся дрожала, даже не пытаясь понять, что же с ней происходит.
- Вот так-то лучше, - сказал Кирилл, отходя и любуясь на дело рук своих. – А румянец тебе очень к лицу. Еще бы косметики немного… Ну да, ладно, не все сразу. Садись, картошка уже почти остыла.
Лира неловко опустилась в кресло. Ей все время хотелось поправить платье на груди.
Кирилл разлил коньяк по кубкам.
- Ну, с праздником, спасительница!
Лира поднесла кубок к губам. Пахло приятно и как-то щекотало ноздри. Она вдохнула и храбро сделала глоток. Горло обожгло, и Лира закашлялась. На глазах выступили слезы.
- Да, пьяница из тебя никакой! – рассмеялся Кирилл. – Закусывай лимончиком! – и поднес лимон к ее губам.
…Комната плыла в полумгле, и только старенький, похожий на фонарик светильник, глазел из угла, купаясь в причудливо извивающемся табачном дыму. Кирилл негромко говорил, а она понимала и не понимала, слегка кружилась голова, и было просто приятно слушать его такой уже близкий и родной голос.
- Я – художник. И, поверь мне, хороший художник. Было все – выставки, фуршеты, слава, друзья, красивые слова, любимая женщина… С утра – похмельная голова, таблетка или бутылка пива, потом очередная тусовка, какие-то нужные люди, с которыми обязательно надо выпить, какие-то дела, которые обязательно надо решить, какие-то встречи, на которых обязательно надо побывать… Я не помнил, как возвращался домой, падал пьяным трупом, а наутро все начиналось сначала… Круговорот не прекращался… Какой-то страшный, нескончаемый круговорот… Однажды утром я проснулся и вдруг понял, что уже пять лет ничего не рисовал… Пять лет бессмыслицы и алкоголя… И я подумал – а где я? И тогда я ушел… «С жиру бесишься!» - сказали мне друзья. «Допился!» – сказала любимая женщина… Мне нужно было подумать, я забрал холсты и уехал на дачу… И понял, что не могу больше писать… Во мне все умерло… Когда я вернулся – любимая женщина спала с моим лучшим другом, заявив мне, что выходила замуж за известного художника, а не за спившегося и свихнувшегося неудачника… Куда-то сразу же провалились все хорошие знакомые, те, кто за честь почитал сидеть со мной рядом на банкетах и выпрашивал контрамарку на очередную выставку… Я смотрю на тебя и удивляюсь – неужели у тебя есть то, что я так отчаянно искал все это время?…
Бутылка коньяка стремительно пустела. Лира, как сквозь сон, видела, как меняются черты лица Кирилла, становятся жестче и отчетливей, как все больше проскальзывает в его речи злых и несдержанных фраз, как он перестает слышать ее ответы, потому что уже давно разговаривает сам с собой, или с кем-то из того, прошлого его окружения, словно что-то пытаясь ему доказать…
Кирилл остановился на полуфразе, прислушался, обвел комнату странным взглядом.
- Карина?!
В этом имени звучала такая боль, что Лира невольно вздрогнула.
- Карина! Не бросай меня… - Кирилл почти плакал.
- Я здесь, - прошелестела Лира и осторожно коснулась его волос дрожащими пальцами.
- Я знал, что ты вернешься, - облегченно выдохнул Кирилл, и, встав с кресла, почти рухнул на пол у ее ног. Обнял ее колени руками. Лира сидела, неестественно выпрямившись и дрожа.
- Я люблю тебя… - Кирилл поднялся с пола и легко взял ее на руки. Лира боялась даже дышать, не то что пошевелиться.
Кирилл осторожно опустил ее на диван и стал медленными поцелуями покрывать ее лицо…
- Тебе так нравилось, помнишь? – шептал он, зарываясь в волосы Лиры.
Лира слабо попыталась освободиться, но лицо его тут же исказилось:
- Ты опять уходишь?!!
Звенящая боль его голоса заставила Лиру сжаться в комок.
- Нет… Я здесь…
Кирилл приподнялся и накрыл ее губы жадным, горячим поцелуем. Лира задохнулась, и тут же вся, без остатка, отдалась во власть этого нетерпеливого и зовущего языка…
…Когда он аккуратно и очень нежно стал снимать с нее платье, Лира уже почти не сопротивлялась. Она судорожно вздохнула, когда его губы коснулись ее груди, и закрыла глаза, чтобы не видеть его странно изменившегося лица, искаженного желанием и мукой. Он раздвинул ее ноги и вошел в нее резко и сразу. Она захлебнулась воздухом, едва сдержав крик, но она еще с интерната знала одну простую непреложную истину: кричать нельзя. Даже когда очень больно – кричать нельзя, иначе может быть еще хуже. По ногам потекло что-то теплое, но Лира уже почти не чувствовала ничего, она была в полуобмороке, и лишь лицо Кирилла то приближалось, то отдалялось, расплывчатое и искаженное…
Он мучил ее почти полночи, потом громко вскрикнул и затих, скатившись с ее тела к стене дивана. Она долго лежала, не шевелясь, потом слегка повернула голову и увидела, что он спит. А на ресницах его все еще блестят слезы…
Лира осторожно поднялась, стараясь не смотреть вниз, на свое обнаженное тело, прижала к груди попавшееся ей под руку платье и скользнула в ванную.
Она лежала в горячей воде, и мыслей не было, не было ничего, кроме усталости, ощущения испачканности и ноющей боли в каждом миллиметре ее тела…
Утром Кирилл хмуро разглядывал простыню. Лира собиралась на работу, стараясь двигаться, как можно осторожнее.
- У тебя, что, никогда не было никого? – задал он риторический вопрос, чувствуя себя полным болваном и не придумав ничего лучшего.
Лира быстро собрала с дивана испачканное кровью белье и затолкала в допотопную стиральную машину, доставшуюся ей с дачи все той же Татьяны Петровны.
- Кто такая Карина? – спросила она в ответ с каким-то наивным, почти детским любопытством.
- Я говорил с тобой о Карине? – хмуро удивился Кирилл и, готовый провалиться сквозь землю под этим чистым, пристальным взглядом, устало выдохнул. – Это моя жена… Послушай… Извини, что все так получилось… Я почти ничего не помню…
- Не мучь себя, - неожиданно сказала она. – Мне так хочется, чтобы ты улыбнулся…
Он поднял на нее глаза, готовый взорваться, но она смотрела на него с таким трепетом и нежностью, что лицо его расслабилось, и в уголках губ действительно появился слабый намек на жалкое подобие улыбки.
… Новый год они встречали вдвоем. Лира, как обычно, накануне съездила к Татьяне Петровне – поздравить с наступающим праздником, и как обычно, хотя, как всегда долго отказывалась, привезла от нее несколько баночек с соленьями и вареньем. Кирилл без всякого выражения смотрел на это выставленное на стол кулинарное изобилие, потом поднял на нее глаза:
- У тебя деньги есть?
- Да, - растерянно кивнула Лира. – Немного…
Она вытащила из сумочки кошелек и вытряхнула его содержимое на стол.
- Не густо, - констатировал Кирилл и поднялся.
- Ты куда? – испуганно спросила Лира.
- Я вернусь через пару часов. Хорошо?
В ее глаза отразилось такое смятение и страх – он же никуда не выходил все эти дни, что Кирилл застыл на месте. Потом в два шага оказался рядом, приподнял ее лицо за подбородок и сказал отчетливо, как говорят маленькому ребенку:
- Я вернусь через пару часов. Ты поняла?
- Да, - кивнула Лира, понемногу успокаиваясь: раз он сказал, что вернется, значит, вернется, обещания всегда нужно выполнять.
Он действительно вернулся через два часа с огромным пакетом в руках.
- Принимай деликатесы! – рассмеялся он, глядя на ее удивленное лицо.
Лира доставала из пакета какие-то баночки, пакетики, коробочки, понимая, что никогда в жизни не видела ничего подобного, и, уж тем более, никогда не ела.
- А теперь брысь с кухни, - ласково сказал Кирилл. – Сегодня моя очередь готовить.
И Лира послушно ушла в комнату, чтобы в сто пятидесятый раз протереть несуществующую пыль, поправить мишуру на веточках ели, которые вчера вечером она подобрала около елочной распродажи, поставила в большой треснутый кувшин и долго и старательно украшала сделанными когда-то ею самой игрушками.
Журнальный столик ломился от незнакомых и очень аппетитно выглядевших блюд, из духовки на всю квартиру пахло чем-то совсем потрясающим. Лира, одетая все в то же платье цвета морской волны, сидела напротив Кирилла и не верила всему происходящему. Он казался ей сказочным принцем, появившимся из волшебного королевства других ответвлений, и случайно оказавшегося в ее маленькой квартирке, принцем, который вот-вот спохватится, что он залетел не туда и тут же исчезнет. Но Кирилл сидел в кресле, крутил в руках бокал с шампанским и никуда исчезать не собирался. Когда часы пробили двенадцать, Кирилл пригубил шампанское и протянул ей какую-то коробочку.
- С Новым годом.
- Это мне? – ошеломлено спросила Лира, и на глазах ее заблестели слезы. – Это правда мне?
- Ты с ума сошла, реветь! – грубовато оборвал ее Кирилл. – Прекрати немедленно! Тебе, конечно, а кому же еще?!
Лира осторожно открыла коробочку. Запах французской косметики очаровал ее сразу же и навсегда. Полными слез глазами она смотрела на различные оттенки переливающихся теней, мягкую розовую кисточку для румян, матовый бархат пудры…
- Прекрати, пожалуйста, плакать, - мягко сказал Кирилл. – Никогда не выносил женских слез…
Лира порывисто поднялась из кресла и неумело, неловко прижалась к нему.
- У меня тоже есть для тебя подарок!
Она так же порывисто кинулась в сторону шкафа, сняла с полки любимую ее статуэтку ангела и протянула Кириллу:
- С Новым годом!
- Спасибо, - Кирилл повертел безделушку в руках и осторожно поставил на стол. – Раздача слонов закончилась, можно и поесть. Я голоден, как собака.
Лиру не покоробила его легкая небрежность. Если бы это было в ее силах, она отдала бы ему все… Она, не задумываясь, отдала бы ему все, что у нее было…
…В эту ночь он не называл ее Кариной…
…Весна пришла неожиданно сразу. Потекли ручьи, грязные и по весеннему звонкие, в музее прибавилось работы из-за постоянной грязи, которую посетители приносили на своей обуви и старательно размазывали по паркету. Кирилл стал задумчивым и хмурым, и вновь почти перестал подниматься с дивана. Он много курил, и когда Лира приходила с работы, комната вновь утопала в табачном дыму, а из пепельницы, которую он забывал вытряхивать, все время вываливались окурки. Но Лира ничего не замечала, в своей счастливой слепоте. Она прибегала с работы, рассказывала ему о каких-то мелочах, которые казались ей важными и нужными: что тети Дусина невестка разводится с ее сыном, потому что нашла себе какого-то нового русского, и что у бабы Кати из пятого зала родилась внучка, которую назвали в честь бабушки Катериной, а директор пообещал со следующего месяца прибавить всем зарплату, немного, конечно, но все-таки хорошо… Кирилл мрачно слушал, иногда за весь вечер не произнеся ни одного слова и подкуривая очередную сигарету от только что докуренной…
Один из залов музея освободили под какую-то новую выставку, которую должны были вот-вот привезти откуда-то очень издалека. Рабочие таскали ящики и коробки, суетился директор, разбираясь с какими-то бумажками и громко с кем-то ругаясь по телефону. Лира внимательно следила, как бы кто из этих неуклюжих носильщиков не опрокинул что-нибудь из экспонатов, и директор даже похвалил ее за ответственность, от чего она густо покраснела.
Наконец все приготовления были закончены. С завтрашнего дня выставка должна была открыться, но Лира, как она делала это всегда, вечером, перед самым закрытием музея, когда практически не было посетителей, пробралась в приготовленный зал.
В зале было темно, и только в огромные окна падал свет уличных фонарей, пересекаясь на паркете странными геометрическими фигурами. Лира нащупала выключатель и включила свет.
По всему залу висели бабочки. Огромные, средние, маленькие, всех цветов и оттенков, бархатные, гладкие, махровые, прозрачные… Их тонкие крылышки переливались в электрическом свете золотым, фиолетовым, серебряным, изумрудным... У Лиры перехватило горло от немого восторга. Она медленно пошла вдоль стен, разглядывая стоящие и висящие стенды. Бабочек было безумно много, и ей показалось, что она попала в страну, где всегда царит лето, в страну, где живут эльфы и прекрасные принцы, в страну из которой мог прийти к ней Кирилл… Но самое главное, что привело ее в такой неописуемый трепет, это то, что ни одна из этих крылатых красавиц не могла улететь. Все они очень аккуратно были приколоты маленькими, почти незаметными булавочками к своим картонкам. И им уже была не страшна изменчивость окружающего мира. Там, где были они, всегда теперь будет лето, независимо от того, что творится за окном – цветет сирень, падает ли снег, или, как сейчас, идет холодный дождь…
Кто-то окликнул ее, Лира вздрогнула, возвращаясь из чудесной страны бабочек, и увидела укоризненно качающую головой тете Дусю, стоящую в дверях зала.
- Половина восьмого, мы тебя обыскались уже!
- Половина восьмого?! – испуганно спросила Лира. – Ой… я не думала, что так поздно…
С тех пор, как появился Кирилл, она никогда не задерживалась на работе до половины восьмого, и теперь мысль о том, что он ждет ее дома, и уже потерял, наполнила ее сердце паническим ужасом.
Она так торопилась домой, что чуть не упала на скользком повороте, спасибо какому-то прохожему, который придержал ее под руку.
Лира влетела вверх по лестнице, задыхаясь от быстрого бега, открыла дверь и в изнеможении прислонилась к ней спиной.
- Я пришла! – еще успела по инерции крикнуть она, только потом осознав, что в квартире непривычно темно, и Кирилла нет.
Лира, не раздеваясь, прошла в комнату, машинально включила свет и так же машинально понесла к помойному ведру полную окурков пепельницу. Потом забралась с ногами в кресло и стала ждать.
Кирилл пришел около двенадцати. Лира открыла дверь и поразилась незнакомости его взгляда. И пахло от него как-то по-другому, совсем не тем запахом, к которому она привыкла.
- Ты еще не спишь? – спросил он и снял с нее пальто.
- Ты ела что-нибудь? – он разделся и прошел на кухню.
Лира двигалась за ним, как привидение.
- Господи, ну что такого случилось! – неожиданно разозлился Кирилл, поймав ее беспомощный взгляд. – Не могу же я вечно сидеть у твоей юбки!
- Я ничего… - сказала Лира, глотая слезы. – Я же ничего не говорю…
- Лучше бы говорила! – огрызнулся Кирилл. – И нечего на меня смотреть такими собачьими глазами!
Он разогрел какую-то еду, усадил ее за стол и стал есть с аппетитом изголодавшегося человека, который решил для себя какую-то самую большую проблему в своей жизни. Он поел, отодвинул тарелку, и еще до того, как он открыл рот, чтобы что-то сказать, она уже всем своим существом знала, что именно сейчас она услышит.
- Ты прости меня, - сказал Кирилл. – Но такая жизнь не по мне… Я сегодня встретил Карину, и понял, какой я был болван! Бросить все, что у меня было, отказаться от славы, денег, и ради чего?! Ради каких-то непонятных поисков?! Ради этой захудалой квартирки, забитой мещанской безвкусицей под самый потолок? Ты – хорошая, добрая, - он сказал это тоном, каким говорят с законченными дебилами. – Но ты не понимаешь… Художнику нужен полет, а не однообразие… От однообразия художники спиваются… Карина готова мне все простить, завтра у меня встреча с нужным человеком, он обещал устроить выставку тех работ, что остались… Хотя, это для него будет достаточно сложно, все уже забыли мою фамилию… Из обоймы выпасть так просто… Но я смогу, я наверстаю, остались еще люди, которые меня помнят! Карина поможет… Она не растеряла все связи… Она ждала меня…
Лира молча плакала, не понимая и половины из его речи. Она лишь осознавала, что он уйдет в какие-то другие ответвления этого изменчивого мира, туда, куда делись ее родители, которых она никогда не знала, куда ушла ее любимая кошка, объевшись какой-то дряни, куда вот-вот собирается Татьяна Петровна, которую вчера положили в больницу…
- Сейчас уже поздно, - сказал Кирилл. – Ты так много для меня сделала, я не мог уйти, не простившись и не объяснив. Но я сейчас пойду…
- Куда ты пойдешь? – сквозь слезы возразила она. – Сам же сказал, что поздно… Оставайся… Уйдешь утром…
- Ты правда этого хочешь? – Кирилл пристально взглянул на нее. – Ты хочешь последнюю ночь?
- Да, - кивнула Лира. – Все равно уже ничего нельзя изменить…
Она сказала это с едва заметной, очень слабенькой надеждой в голосе. Но он разрушил ее надежду:
- Ты права. Ничего нельзя изменить. Да и незачем менять. Как хорошо, что ты это понимаешь…
…Она машинально стелила постель, как делала это много раз, мылась под душем, надевала ночную рубашку, а в голове ее все время стучали отчаянные молоточки: «В последний раз, в последний раз, в последний раз…»
Она гладила его непослушные волосы, его лицо то приближалось, то удалялось, а она не чувствовала ничего, кроме этих молоточков, все громче звучащих в ее голове: «В последний раз, в последний раз, в последний раз…»
Он скатился с нее и закурил сигарету, как он это делал всегда, она следила во тьме за красным огоньком, вдыхала сигаретный дым, и молоточки в ее голове превращались в набат: «В последний раз, в последний раз, в последний раз…»
Он уснул под утро, она долго смотрела на него спящего, ее голова уже разламывалась на части, и вдруг Лира ясно и отчетливо увидела музейный зал, полный разноцветных бабочек, которые уже никогда никуда не улетят, и где бы они не находились, там всегда будет лето, независимо от того, что творится за окном – цветет сирень, падает ли снег, или, как сейчас, идет холодный дождь…
Лира поднялась с кровати и скользнула в кухню. В нижнем ящике стола лежали шампуры, которые достались ей от предыдущих хозяев. Она смутно догадывалась об их предназначении, но на булавочку они походили больше всего…
…Он умер почти мгновенно, у Лиры по анатомии всегда была пятерка, и она очень хорошо знала, где у человека находится сердце, потому что ее сердце уже не вмещало всю боль изменчивости мира…
Она легла с ним рядом и обняла еще теплое тело. Сон практически сразу окутал ее измученную душу, даря надежду и покой. Теперь он всегда будет с ней. В том мире, где ничего не меняется, и никто ни от кого не уходит. В том мире, где царят прекрасные бабочки и летают эльфы…
И уже проваливаясь в спасительное забытье, она услышала тонкий, звенящий звук чего-то упавшего. Это с журнального столика скатился на пол маленький ангелочек и разлетелся на сотни уродливых осколков…