Лидия Фридриховна Свиридова понесла большую трату: купила себе весы.
— Ну что ж за жизнь-то, а? — горестно думала она. — Если меньше двухсот пятидесяти ещё, то буду тянуть до пенсии, — и подняла указательный палец вверх, пряча другой рукой кошелёк в боковой карман. — Потому что инвалидность за простой избыток веса не дадут. Гады. Филистёры. Цыплёнкова вон, историчка, около двухсот весила, царство небесное, — так у неё с эндокринными не всё было в порядке. Выпьет компота стакан-второй — и сразу на 250-500 граммов поправляется: — прямо как Монтсеррат Кабалье. А я чего? Участковый говорит: Вы, девушка, еще до ста лет доживёте, если сейчас же сядете на диету. А на кой мне работать, когда я и пожрать-то в диетке толком не успеваю? Пока съешь это, диетическое, — уж вечер. А когда ходить покупать на базар-то? В сутках, как-никак, 24 часа, — минус сон и работа. Да и домой успеть прийти надо, по лестнице подняться, в туалет сходить. Не успеешь ничего.
Рассердившись, Лидия Фридриховна стала на весы. Да неудачно: они сломались.
Ещё больше расстроилась. Решить-то она решила, а всё боялась, что с сегодняшнего дня не влезет во входную школьную дверь — боком-то и то плохо уж получалось. А в класс войти — вообще: шпингалет приходилось отмыкать у второй дверной половинки.
Ребята её боялись, слишком близко не подходили. Им казалось, что, если Свиридова протянет к ним хотя бы руку, то, не рассчитав силы, может и укокошить наповал.
Откуда им было знать, что физическая сила зависит от развитости мышц, а не от толщины жировой прослойки. А прослойка у Свиридовой была настолько мощна, что мышцы за ней покоились, несчастные, где-то там, в далёкой неизбывной глубине… Шутка ли, — сцепить пальцы рук Свиридова уж не могла — не дотягивалась.
Однажды в буфете она кушала пирожное с блюда, да понесла руку ко рту, чтоб откусить, — и прочное с виду драповое платье вдруг треснуло по швам. Пришлось закутаться в шаль, которую ей завхозиха в срочном порядке притащила из класса, и так провести оставшуюся часть уроков.
Но перестать полновесно кушать Лидия Фридриховна не желала. «Тогда — только смерть, — в ужасе думала она. — А жить-то — хочется!..»
По ночам ей стал видеться один и тот же сон: мясные окорока на жирной кости. Пухленькие тушки кружились вокруг неё, заманивая буровато-подкопчёными узорами волокон. Свиридова загребала воздух руками, силясь ухватить хоть одну из них, а те не давались, как нарочно, дразнили. Затем подлетал жареный поросёнок с хреном-яйцом. Из пасти у него торчала изящная колбаска пряного сервелата, выполненная в причудливой форме сигары… Лидия Фридриховна не могла боле терпеть и надрывно кричала от голода, хватала скрюченными пальцами пустой воздух, давилась слюной, кашляла, скрежетала зубами и из последних сил, в слезах, пыталась подпрыгнуть. Истово дёргала головой, ногами, и… — просыпалась вдруг в обильном поту, как после парилки. Простынь была сбита набок, а слёзы струились по щекам. Кряхтя, подымалась Свиридова с постели, нашаривая пальцами ног расклыканные тапки и, опираясь влажными руками о стенку, ползла на кухню, где на плите стояла подготовленная к предстоящему завтраку двадцатипятилитровая кастрюля с крутым бульоном и погружённой в него мясной коровьей ляжкой, с торчащими наружу шаровидными суставами кости, внутри которой просился наружу прохладный костный мозг.
Свиридова жадно пожирала ляжку в темноте, давясь, отхаркивая мочалисто-мясную жвачку в ладонь и затем впихивая её обратно в рот, и тихо плакала.
«Но если я не буду кушать, я умру…» — утешала себя она. — «Я не Мадонна какая-нибудь, чтобы истязать организм голодом. Я женщина со слабым сердцем: во время ацидотического криза меня может разбить обширный инсульт».
Через месяц Свиридова совсем пала духом: перестала ходить на работу и даже выходить на улицу. Поросята с яйцами сменились в её снах запечёнными быками с рогами из сервелата. А ещё через месяц выйти из двери квартиры за газетами к почтовому ящику она оказалась уже не в состоянии.
Но любовь к жизни не давала ей окончательно слечь. Лидия Фридриховна даже занималась гимнастикой после еды: делала пять-семь приседаний, сама кое-как перекатывалась в туалет.
Врачи, так и не обнаружив, впрочем, у неё никаких существенных отклонений, кроме ожирения N-ной степени, влияющего на подвижность суставов, и небольшой, связанной с ожирением гипертонии, горестно пожали плечами и, на свой страх и риск, прописали ей инвалидность.
На базар за коровьими ляжками теперь стал ходить лидиифридриховский племянник Борька.
Он был тщедушным, щупленьким мальчиком, родители которого чуть не силком заставляли его питаться. Деньги, даваемые мамой и бабушкой на школьные завтраки, Борька благополучно спускал на жвачки, петарды, мыльные пузыри и «Киндер-сюрпризы» (шоколадную оболочку которых он скармливал влюблённой в него однокласснице Аришке, за что та, естественно, любила его пуще прежнего).
Через полгода перед Лидией Фридриховной встало две больших проблемы. Первая — как добраться до ванной комнаты («туалет» в виде жестяного тазика она уже держала рядом со своей кроватью, у которой, кстати, Борька еще давно открутил четыре ножки и поставил прямо на пол, чтобы не сломалась), и вторая — как самой принять душ или хотя бы обтереть себя мокрыми полотенцами. И ту, и другую процедуры Борьке она доверить не могла, в силу своего воспитания (чтоб мальчишка переходного возраста — да голую женщину, педагога???) Ни одно платье и предметы женского белья на Лидию Фридриховну уже не налезали, посему единственным предметом её гардероба стало огромное ватное одеяло, заменяемое в жаркое летнее время тремя сшитыми воедино простынями.
Но любовь к жизни не давала Лидии Фридриховне «засохнуть». Вся пенсия и пособие по инвалидности тратились на ляжки, ляжки, ляжки.
Вскоре Лидия Фридриховна уже не могла притянуть рукой к себе жестяной тазик — и решила его вовсе не использовать. Пусть уж так, подумала она. Это натолкнуло Свиридову на невероятную мысль, которая озарила её мозг как святое речение: нужно изолироваться от людей. По крайней мере, от Борьки (а то, представляете: чтоб мальчишка переходного возраста — да видел её, педагога со стажем, зассанную и засранную???)
Из последних сил поползла Лидия Фридриховна к входной двери, чтобы наглухо запереть внутреннюю щеколду от вторжения Борьки. На полпути она напоролась на жестяной тазик, но отпихнуть его в сторону уже не хватило сил — тазик подпрыгнул, и всё содержимое пролилось прямо на неё, сердешную. В прихожку Свиридова протиснуться не смогла. Она полежала на полу, затем опросталась под себя, что несколько облегчило её страдания, дотянулась до швабры с длинной ручкой, и только тогда кое-как смогла дотянуться ею до дверной щеколды.
Всё, каюк!.. Дверь была закрыта наглухо.
И вдруг — звонок. Борька!..
«Не буду открывать, ни за что!.. — яростно подумала Свиридова. — Сама доползу до кровати, сама, чего бы мне это ни стоило!»
…Борька, видимо, решил, что тётя Лида спит, и решил зайти попозже.
А Лидия Фридриховна вспомнила, что в её платяном шкафу был припрятан маленький револьверчик, доставшийся ещё от немца-отца (фамилия у Лиды была материна). Этот револьвер был их семейной тайной: умирая, отец передал его Лидочке в наследство, на случай возникновения очередной мировой войны...
И Лидия Фридриховна, крепясь из последних сил и больно царапая о половые доски бока и живот, поползла к платяному шкафу, обливаясь потом и горькими слезами…
Она очень любила жизнь, господа! И умела её ценить, как никто из нас.
…Что было дальше, догадаться не трудно.