Глава 1.
Арканы Таро. ~ Маразматическая старушенция Траум. ~ «Всему свой черед, Элеонора». ~ Девятка Пентаклей.~ Сёма. ~ Дурацкая фамилия.~ Мамина песня.~ Детдом.~ Колесница.
С плюшевой, прожженной в некоторых местах, закапанной воском клубничным вареньем темно-красной скатерти, Эльке улыбался Солнечный Малыш – так Ираида Аркадьевна Траум называла девятнадцатый аркан Таро. Редкие волосики маразматической старушенции были сколоты на затылке роговым гребешочком с круглой блестящей бронзовой нашлепкой посредине – натирает она ее чем-то каждый день, что ли?- и все в ее уютной комнате – шкатулочке было как этот гребешочек – такое игрушечное, милое и до слез нелепое, что у Эльки иногда сладко ныло под ложечкой – словно ей через несколько месяцев не исполнится тридцать, словно ее не ждет этажом выше голодный муж и сорок страниц монографии старичка Иерофантова, которые нужно обязательно набрать до послезавтра, иначе «Поимейте же сочувствие к моим сединам, милая Элечка, ведь завкафедрой Шекина от меня таки не оставит камня на камне» - и Элечка, добрая душа, имела сочувствие, и она готова была спасти старичка от праведного гнева страшной Шекиной - но сейчас в комнате-шкатулочке не было Элечки – лаборантки, а была маленькая девочка, пришедшая к сказочной колдунье из пряничного домика, к славной бабушке Ираиде с ее шторочками-оборочками-занавесочками, расшитыми золотыми пальмовыми листьями, с ее обойчиками, усыпанными звездочками (совсем как в детской – думала Элечка, хотя у нее никогда не было детской), к доброй фее, которая любила Элечку, рассказывала ей такие трогательные истории – о яблоневом саде с луной и соловьями, в котором прошла ее юность, о том, как однажды к ней сватался один путешественник, благородный рыцарь – поговаривали, что княжеской крови, да, девочка моя – Ираида делала значительное лицо - и был он такой представительный, высокий, а волосы что воронье крыло – и глаза – огонь, а сам – ну как не от мира сего – бывало, сядет на крылечке и смотрит, смотрит глазищами своими, да так, что мелкая дрожь до косточек пробирает, и не говорит ничего. И очень грустную историю рассказывала бабушка – о том, как ее молодая красавица-дочь бросила ее давным-давно и уехала за тридевять земель с прекрасным глупцом, глаза которого были как голубая даль, да так и не вернулась. И много еще у Ираиды было разных историй, веселых и смешных, печальных и страшных, похожих на правду и совершенно невероятных... И были карты Таро – старые, потрепанные и засаленные, но от этого кажущиеся еще более таинственными. "Великая мудрость в них заключается, детка, берущая начало свое из затонувшей много веков назад в пучине морской древней страны Атлантиды," – вещала маразматическая старушенция, проливая заварку на многострадальную скатерть, и щурилась подслеповато, и мелко подрагивали ее сморщенные лапки-клешенки, и в такт им подрагивал висящий на груди старушенции большой крест, вырезанный из солнечного камня-авантюрина, хитрого, поблескивающего золотистыми искорками.
"Маразматической старушенцией" Ираиду прозвал Элечкин муж Сёма - ну что, красота моя небесная, где тебя носило? Небось опять слушала бредни своей маразматической старушенции? - Элечка же никогда не смеялась над старой чудачкой, она, детдомовская, не знавшая ни отца ни матери, видела в Ираиде то ли свою старую тетку, то ли давно потерянную на перекрестах судеб милую, заботливую бабушку и стремилась к ней всей душой, помогала чем могла, ходила в аптеку за лекарствами, за молоком в магазин, выносила мусор, рассказывала о последних событиях, происходящих в мире – у бабушки не было телевизора, а газет из-за ослабшего к старости зрения она не читала.
"Солнечный Малыш, милочка, есть свет, выходящий из огражденного стенами сада психической жизни и возвращается в него, пройдя свой небесный путь!" – бабушкин указующий перст путался в бахроме дряхлого, как и сама бабушка, абажура, обтянутого ветхой, вылинявшей тканью с изображением плодов граната, и Элечка внимательно слушала, положив голову на плоскую спину гипсового льва, стараясь не зацепиться волосами за руку гипсовой женщины, стоящей рядом с мирным, как белобрысый Ванечка из второго подъезда, царем зверей.
"Таким образом, эта карта означает переход от проявленного света мира сего к свету мира грядущего, который предшествует вдохновению и символ которого –сердце ребенка,"- Элечка мало что понимала в бабушкиных гадательных мудрствованиях, но от тихого, шуршащего, как мятая папиросная бумажка, голоса Ираиды, от желтого электрического света и ворчания закипающего в кухне чайника ей всегда становилось так сонно-уютно, что хотелось долго-долго сидеть в этой игрушечной убаюкивающей комнатке, смотреть на большое павлинье перо, тонкие пушинки на кончике которого начинали шевелиться от малейшего движения воздуха, слушать и молчать.
И выпадала великолепная Девятка Пентаклей, на которой среди роскошного сада стояла красивая женщина, на руку которой присела певчая птица, и эта женщина была одновременно и молодой Ираидой и самой Элечкой, и олицетворяла она собой благоразумие, успех и здравый смысл, и за спиной у нее зрели гроздья винограда… Элечка очень любила виноград, и когда Сёма покупал ей на базаре ее любимый кишмиш без косточек, всем своим видом выражала телячий восторг и висла на шее у мужа.
"Когда осознавший себя дух зарей забрезжит в сознании над природным разумом…"- да, да, бабушка, забрезжит, обязательно забрезжит, и животную природу к состоянию совершенного внутреннего согласия непременно приведет, вот как только накормит голодного Сёму – небось мечется уже как тигр в клетке, по квартире – взрослый мужик, а котлеты себе разогреть не в состоянии – так и забрезжит, так и приведет – и Элечка сонно улыбалась, и Элечке пора было идти домой, но так не хотелось уходить отсюда в свою психическую – Ираида, говоря это слово, всегда морщила лобик – жизнь.
"Бабушка Ираида, а что вы скажете, детишки у меня будут?" – Элечка с Сёмой жили уже три года, муж очень хотел мальчика, а она – девочку, и врачи говорили, что у обоих все в порядке, но пока почему-то ничего не получалось.
"Всему свой черед, Элеонора,"- бабушка всегда называла ее полным именем,-"придет время – и детишки будут" – с неколебимой уверенностью изрекала Ираида Траум, старенькая королева, величественно восседая на своем кресле-троне, и, записав в блокнотик названия всех таблеток, которые завтра нужно будет купить для замечательной бабушки, Элечка уходила домой, окрыленная и успокоенная, и успокоенное Элечкино сердце ровно билось в груди обещанным Ираидой материальным благополучием, довольством и счастливым браком.
Сёма действительно ждал жену и смотрел на нее, довольную и улыбающуюся, с укором. Сема не хотел слушать бредни маразматической старушенции о Солнечном малыше и зреющем винограде, Сема хотел есть горячие, вкусно пахнущие чесноком свиные котлеты, пить с женой в кухне крепкий, сладкий чай, смотреть, как она заботливо подливает ему еще заварки, потом так же заботливо поливает фикусы и кактусы, потом обсуждать, какой подарок они купят на годовщину свадьбы его родителям (родители – от этого слова внутри Элечки все гулко ухало и съеживалось, родители Сёмы были толстыми и громкими, в их огромной квартире она, худенькая и бледная всегда чувствовала себя не в своей тарелке, и квартира у них была похожа на большую салатницу из немецкого сервиза "Мадонна" – вся радужных разводах перламутра, с множеством финтифлюшек, загогулинок и вензелей), в трехтысячный раз убеждать Элечку, что одного кота Элифаса в доме явно недостаточно, что пора завести ребенка – как будто она была против, как будто дети заводятся так запросто, заводным ключиком – рраз-два – и пошел танцевать, выделывать танцевальные па по паркетному полу маленький заводной человечек – потом Сёма смотрел телевизор - новости, интересный фильм – если показывали, и ложился спать – время – деньги, госпожа Элеонора Демидюк, цыгель-цыгель- ай лю лю – Сема обожал повторять несмешные шутки; Элечку они раздражали, но она мужественно молчала, потому что действительно Сёмочке рано вставать и идти на работу, он работал начальником конструкторского бюро, а это вам, господа Элеонора Демидюк, не мелочь по карманам тырить, а очень большая ответственность. Элечка стелила мужу в большой комнате, целовала его на ночь в благоухающий колгейтом небритый рот и шла в маленькую комнату, набирать на компьютере монографию Иерофантова, с трудом разбирая прыгающие старческие каракули. Да, на "госпожу Элеонору Демидюк" Элечка обижалась, дула пухлые губки, она терпеть не могла Сёмину фамилию, эта фамилия казалась ей огромным темным люком, в который с воплем проваливалось ее восхитительное, гордое имя – Элеонора. Но всё равно эта фамилия была лучше, чем ничья, никакая, подаренная в детдоме. Ту, старую фамилию, которая нужна была только, чтобы зафиксировать ее в документах, Элечка теперь и не вспоминала. А вот откуда взялось имя, осталось загадкой – может быть, в детдоме воспитатели придумали, а может быть, - мечтала Элечка, когда была еще совсем маленькой, оно было написано в таинственном письме, лежавшем в корзинке с мягкими подушечками, теплым одеяльцем и кружевами, в которой подбросили на порог детдома ее, крохотную плачущую девочку. И еще в корзинке, думалось ей, в корзинке обязательно должен был лежать какой-нибудь магический амулет, например, маленькая серебряная звезда – такая, какие нарисованы на обоях у бабушки Ираиды, но злые воспитательницы, конечно, забрали и одеяльце с кружевами, и серебряную звездочку, а письмо порвали и выбросили, и никто уже никогда не узнает, что в нем было, о чем просила, о чем предупреждала ее мама, добрая красивая мама, которую она никогда не увидит. Иногда мама приходила к ней во сне, гладила Элечку по волосам, пела ей особенную мамину песню о волшебной птице, которая унесет ее любимую малышку за дальние моря, в теплые страны, и звенели хрустальные колокольчики, и Элечка радовалась, и ловила розовыми ладошками падающие с неба розы без шипов, и оборачивалась, чтобы увидеть мамины глаза, но все расплывалось, мутнело, терялось в холодной белой вьюге, и не было больше ни мамы, ни огромной птицы с сильными крыльями, ни мелодичного хрустального перезвона.
Детдомовские детишки думали и говорили о своих мамах совсем не так, как Элечка – у них были мамы – пьяницы, мамы, лишенные родительских прав, мамы, бросившие своих чад на произвол судьбы, мамы, лупившие их до крови… У Таньки Косолапой - это дети ее так прозвали – она всегда стаптывала уродливые детдомовские сапожки внутрь, мама вообще сидела в тюрьме за то, что задушила Танькиного младшего братика потому что его нечем было кормить. Дети из уст в уста передавали эту страшную историю, и неуютными детдомовскими вечерами, когда воспитатели выключали в спальнях свет, пугали друг друга Танькиной мамой – вон она стоит там, в коридоре, за дверью, и в руках у нее маленький задушенный мальчик с синеньким личиком, похожим на голубиное яичко. И дети боялись ночью ходить в коридор, и, даже если им очень хотелось в туалет, терпели до утра. Элечка вместе со всеми жалела Таньку и особенно Танькиного братика, визжала от страха, когда кто-нибудь из старших нарочно скрипел дверью, чтобы всех напугать, но никогда не рассказывала никому о своей доброй и красивой маме-волшебнице – боялась, что ее засмеют. Вот настанет когда-нибудь ТОТ САМЫЙ день, думала Элечка, и мама приедет за мной на золотой колеснице, запряженной двумя сфинксами - черным и белым – про сфинксов Элечке рассказывала нянька Фаина – черная сутулая женщина в цветастой шали – Элечка повторяла про себя нянькины слова - сфинксы это давным-давно были такие большие львиные животные в человеческими лицами, они жили в древнем Египте, жили долго-долго, а потом все повымерли – и колесницей будет управлять тот самый голубоглазый глупец, хотя нет, это раньше он был глупец, когда забрал маму одну, без нее, Элечки, в дальние края, а тогда он будет уже умный, даже мудрый, и все будут его называть не глупцом, а Мудрецом, и мама заберет ее с собой, и всех детей, у которых нет мам, тоже заберет, а рядом с колесницей будет лететь та самая прекрасная птица…
Потом Элечка выросла, и не было уже ни времени, ни смысла думать сказочные мысли о птицах и колесницах, а самое время было подумать о том, как она теперь будет жить. Элечка подумала и поступила в библиотечный институт, как-то очень легко поступила, билеты ей попадались именно те, ответы на которые она знала так, что, по выражению той же Фаины, от зубов отскакивало. Жила в институтском общежитии, училась только на отлично, по окончании института получила красный диплом, подумала и осталась работать здесь же, в институте, лаборанткой на кафедре философии, тем более, что ее здесь все знали, привыкли к ней, правда, нагружали время от времени всякой работой, которую она, в общем-то, не обязана была делать, вот, например старик Иерофантов с его монографией, но Элечка никому не отказывала – так и проработала бы до старости в институте, и прожила бы в серенькой общежитской комнатке на маленькую лаборантскую зарплату, если бы не случай, который свел ее с Сёмой. Сёма появился в ее жизни нечаянно, как неожиданный Гольфстрим в Ледовитом Океане, но за три недели, прошедшие от их знакомства в переполненном трамвае, до того момента, когда он предложил ей руку и сердце – да, да, так и сказал – позвольте, Элеонора, предложить вам руку и сердце и попросить вас стать моей законной супругой – Сёма умудрился так законопатить Элечке мозги, что она в ответ смогла лишь покраснеть, уронить в снег зеленую с красным орнаментом шерстяную варежку, которую Сёма тут же бросился подбирать – и согласилась. Расчет Сёмы был очень прост – девушка детдомовская, неприхотливая, сможет оценить домашний уют, которого у нее никогда не было, будет слушать своего мужа, растить детей, стариться рядом с ним тихой незабудкой из школьного гербария. Вечные капризы и фокусы первой жены – артистки оперетты, с которой Сёма не прожил и года, научили его многому. И Элечка пришла в двухкомнатную Сёмину квартиру, доставшуюся ему в наследство от дедушки, и осталась. Свадьба была в узком семейном кругу, только для своих - своими оказались Сёмины родители – тогда Элечка еще посмотрела на Сёминого папу и ужаснулась – неужели ее муж тоже с возрастом станет таким – с огромным животом на тоненьких ножках и одутловатым красным лицом, густо покрытым капиллярной сеточкой – еще была пара сослуживцев Сёминой мамы и папин друг детства – крикливый маленький человечек, который все порывался провозгласить своим тоненьким голоском очередное "Горрько-горрько!", но был насмерть зашикан мамиными сослуживцами и так и сидел в углу – помертвевший, скучный, похожий на горгулью, и по выражению его лица было сразу понятно, что ему горько-горько, и в гробу он видал все эти ваши свадьбы, если на них нельзя выкрикивать тосты и вообще.
Такие вот чудесные воспоминания остались у Элечки от ее детства, юности, да, в общем-то, и молодость можно было теперь смело вписать в этот же список, ведь проходила, песком сквозь пальцы просыпалась ее молодость, и скоро, совсем скоро ей уже будет тридцать, и от этой монографии у нее уже болят пальцы и слипаются глаза, и в комнате холодно, и мерзнут ноги, как ты их ни прижимай к чуть теплой батарее, и в большой комнате сладко посапывает нелюбимый, но такой надежный и удобный Сёма, которому она должна быть очень благодарна за все, в рябое от веснушек плечо которого можно ткнуться носом, и, наконец, согреться, и спааать….
Глава 2.
Сон песка. ~ Лунный камень. ~ Первый снег. ~ Верь глазам своим.~ Эхо Сигнификатора
И, уткнувшись холодным носом в плечо, пробормотавшего что-то очень неодобрительное, мужа, Элечка уснула. Спала она всегда очень тихо, как котенок – не вздрагивала, не ворочалась во сне, и ни спящему Сёме, потому что ему было все равно, ни фикусам, потому что у них нет головы, ни портрету Сёминой мамы в белом жабо, висящему над их кроватью, ведь портреты, хоть головы у них есть, думать не умеют, - даже и в голову не могло прийти, что творилось с Элечкой в это время. А творилось с ней вот что – Элечка почти всегда видела сны, да не какие-нибудь дурацкие картинки, которые сразу после пробуждения начисто выветриваются и никогда больше не вспоминаются, а настоящие, широкоэкранные, полноформатные цветные сны со стереозвуком – сны – мелодрамы, сны – приключения, сны – ужасы, все они были яркими, красочными, словно все это происходило наяву. Немногие взрослые люди могут таким похвастаться. И Элечка не хвасталась, она молча смотрела свои сны и старалась не делать на их основании никаких выводов, и даже любимой бабушке Ираиде содержание снов не пересказывала. Сейчас ей снилась огромная, простирающаяся до горизонта пустыня, белая, жаркая. Только эта пустыня была почему-то перевернутой, и внизу, где должен быть песок, было небо. И она, Элечка, идет по этому небу босая, и голые пятки ее прохладно щекочут пушистые маленькие облачка, и по левую руку от идет по облакам тот самый гипсовый лев, и заговорщицки щурится, и улыбается… Все правильно, думает Элечка, лев, он и есть лев, должен идти слева. И Элечке хорошо и спокойно идти по облакам рядом с гипсовым львом, и не страшно упасть, а женщина- хозяйка льва, наверно, пошла погулять в сад к Ираиде Аркадьевне – тот самый, в котором ночью луна и соловьи, и девятка Пентаклей с молодым Ираидиным лицом угощает ее спелым виноградом, и хозяйка совсем не беспокоится о своем питомце. И вот на плечо Элечке садится волшебная птица, и Элечка чувствует кожей ее острые коготки, и вдруг понимает - на ней нет совершенно никакой одежды, и пугается, и краснеет, а лев хитро подмигивает левым глазом – ничего, мол, и не такое видали, и упрыгивает на соседнее облако охотиться на неизвестно откуда появившимся там быка с золотыми рогами. А Элечка все идет и идет вперед по облакам, и в руках у нее две волшебных палочки-свечечки, и все облака, к которым она этими свечечками прикасается, превращаются в веночки, сплетенные из лавровых листьев, это так здорово и интересно, если бы только не мешали все время падающие из той пустыни, что сверху, колючие песчинки; и тяжелые веночки падают вниз, а палочки все растут и растут, и становятся гигантскими столбами, из которых бьет нестерпимо яркий огонь, и облаков становится все меньше, вот ей уже не на чем стоять, и лев с быком куда-то убежали, и птица улетела с плеча, и все переворачивается и становится с головы на ноги, пустыня оказывается внизу, и Элечка падает, падает вниз, а огненные столбы плавят песок, и песок становится раскаленным жидким стеклом. Падая, Элечка кричит, и смотрит вверх, и просит хоть кого-нибудь прийти ей на помощь, но нет, нет здесь никого. И только в последнюю, бесконечно долгую секунду, когда голые ноги Элечки вот-вот погрузятся в пылающую стеклянную жижу, из-за огненного столба выглядывает совсем как живой гранатовый Ираидин абажур, коршуном бросается вниз, хватает ее своей бахромой за руки, и утаскивает выше, и снова появляется Лев, только теперь не гипсовый, а настоящий, с клыками, и не игривый больше, а злой, словно обижен на кого-то, и абажур опускает насмерть перепуганную Элечку на спину льва. Лев поворачивает голову и недовольно ворчит голосом Сёмы – Ну, чего взобралась? Хорошо тебе? Миру-мир-маю-май? Получила мир и облака под ногами? Эх, красота неземная, слезай с моей спины, слезай немедленно, – ворчит и кусает ее за пятку, и Элечка просыпается, и видит, что это действительно Сёма, ее Сёма, сонный и совсем не страшный, дергает ее за пятку, чтобы вставала, и шла в кухню, и готовила завтрак, потому что настало утро, и Сёме пора на работу. Элечка вздыхает с облегчением и, разогревая котлеты, окончательно просыпается, кормит помятого утреннего мужа, провожает его до порога, и, застилая постель, находит у себя под подушкой горстку песка и сухой лавровый листик – видимо снова Элифасище противный баловался в кухне и лазил по цветочным горшкам, а потом в постель полез, вот и приснилась ей всякая гадость. Кота Элечка не любила – он был подарком свекрови, и очень похож на мамочку Сёмы, ужасно вредный и самостоятельный до безобразия – все время лез туда, куда его никто не приглашал – например, в кастрюлю с отварной телятиной – и, когда его прогоняли – а занималась этим в основном сама Элечка – Сёме, как он сам говорил, было по барабану – Элифас очень громко, долго и не очень вежливо высказывал вслух все, что думает об этих так называемых хозяевах.
Элечка собиралась на работу – умывальник - зубная щетка - крем дневной – пудра - карандаш для бровей - щипчики для волос – сережки - да, еще не забыть оставленное на полочке серебряное колечко с переливающимся лунным камнем – подарок Ираиды – та когда-то сама его носила, но сейчас – "Старенькая я уже, милочка, для этого колечка, пальцы отекли, насилу сняла и с тех пор уж не надеваю больше". Элечке оно, лежащее в хрустальной вазочке на комоде, приглянулось, а бабулька возьми да и подари – мол, бери, девочка, мне-то оно уже ни к чему, а тебе, глядишь, и пригодится – и смеется своим добрым бумажным смехом… Неудобно было принять такой дорогой подарок, но Элечка почувствовала, что от души дарит Ираида, да еще с таким камушком- глазиком лунным, молочным, переливчатым, и взяла - как не взять.
Наскоро перехватив бутерброд с печеночной колбасой и одним глотком выпив полчашки остывшего чаю, Элечка схватила свой дермантиновый портфельчик, выбежала из квартиры, и, два раза споткнувшись, чуть не кубарем слетев по лестнице вниз, остановилась и замерла вдруг при виде открывшегося ей великолепия – весь Башенный переулок– каждая лавочка, каждое деревце, каждая подворотенка – до самой Успенской улицы– был засыпан первым, слепящим своей белизной, снегом. И снег продолжал падать, и гладил мягкими ласковыми лапами камни мостовых, крыши домов, и летел, летел с невообразимой высоты, чтобы сказать ей, Элечке о том, как плохо и одиноко ему там, наверху, как он, белый и печальный, тянется к довольной черной земле, радостно принимающей его в свои объятия, как он любит здесь все и всех, и Элечку тоже любит, и пусть она не сердится, что он такой холодный и не может ее согреть – он постарается, обязательно постарается – и Элечка подняла голову и смотрела в небо, счастливая. Большие снежные хлопья падали на ее свеженарисованные аккуратные бровки, но это было все равно, потому что – снег, первый, самый чистый и такой ласковый, бывает в году только один раз, как всего один раз бывает в жизни настоящая любовь – так подумала она, поймав ртом особенно большую снежинку, и пообещала себе, что в ее жизни настоящая любовь обязательно будет, и придет она совсем скоро, и будет красивой-красивой и такой же ласковой, как этот первый снег.
Когда Элечка спохватилась и посмотрела на часы, было уже пол-одиннадцатого. А это означало – во-первых, возможную выволочку от зав кафедрой Шекиной, во вторых – и это скорее всего - ворчание ожидающего дискеты с монографией Иерофантова, и в третьих – а вот это уже совершенно точно – толпу студентов, жаждущих получить всяческие учебники и пособия, выдачей которых Элечка всегда занималась лично и никому это почетную обязанность не передоверяла. Ох, ну получу я по заслугам, думала Элечка, врываясь на кафедру подтаявшей снегуркой, на ходу стряхивая капельки воды с берета.
Продолжение следует...