Однажды поздним осенним дождливым вечером мы с графом Понсоном Жан-Жаком-Луи-Пьер-Филиппом дю Ле Шателье фон Музильским проезжали в карете по местности Рихтгофен, что в северо-восточной Пруссии; и в тот самый момент, когда я, всего лишь на секунду, подвергнутый влиянию навевавшей дурные настроения погоды, утратив чувство такта, позволил себе заговорить с графом о внезапной кончине его матушки, он, дабы уйти от неприятной ему темы, загладив тем самым досадную бестактность, допущенную с моей стороны, вдруг неожиданно резким движением указал в окно, сопровождая свой жест следующими словами:
- Взгляните, любезный друг мой Кнедльзербахер, на этот сумрачный,
сломленный временем замок. Вам покажется, что это давно
заброшенное родовое поместье - вместилище находящихся в его сырых
подвалах крыс и летучих мышей, обитель призраков всех когда-либо
проживавших тут хозяев, что привели ее в такое запустение... - короче говоря, на эту цитадель тьмы, исполненную стенаниями духов безвременно почивших наших предков еще со времен Столетней войны, не стоило бы по-вашему и обращать внимания, не стоило бы и поминать ее хотя б двумя-тремя словами; послушать вас, драгоценный Кнезельбахер...
- Простите, граф, - перебил я его, допустив очередную бестактность и даже не обидевшись на искажение графом моего имени, ведь, поскольку он был француз, то испытывал иногда затруднения в произнесении австро-венгерских имен. - Милейший граф, что вы! Я ведь даже и в мыслях не имел ничего подобного, напротив, самым моим горячим желанием было бы узнать...
- Когда-то здесь жил мой брат, - сказал граф так неожиданно и быстро, что я испытал при этом неясный страх. - Человек очень достойный, хотя и со странностями, как, впрочем, и все наше семейство. Ведь, говоря между прочим, вы, конечно же, слыхали о моем дядюшке, которого звали, дай бог памяти, Жан-Поль-Альбер-Огюст-Антуан-Робер де ля Понтюэль, также человека превосходных качеств, хотя неотесанные простолюдины и утверждали, что он был всего лишь омерзительный карлик-горбун, но чего стоит треп всякого мужичья!
От дядюшки, безо всякого сомнения, иногда пахло весьма странно, так что это было слышно даже тогда, когда он находился в проезжающей мимо карете, но все это, уверяю вас, лишь только плоды застарелого люмбаго, не позволяющего дядюшке своевременно менять нижнее белье, кроме того, он был довольно низкого роста, но и я, как видите, невысок, поэтому в сравнении со мной он выглядел очень даже прилично; что же касается горба, то тут было на самом деле больше разговоров, в которых речь шла о каких-то его фантастических размерах, чуть не больше самого дядюшки, на самом же деле размеры горба были вполне обыкновенные, так что иногда он был даже незаметен.
Из-за его облика дядюшке приписывали самые зловещие качества, как то: в домах, мимо которых он проходил, в одночасье останавливались часы, скисало молоко, а девственницы теряли свою непорочность. Скажу даже более того: крестьяне отказывались платить подати молоком, сметаной, творогом и сыром, объясняя это тем, что коровы, на которых хоть раз даже издали взглянул мой дядюшка, начисто теряли способность доиться, то же случалось и с их потомством. С тех пор наш род постигла бедность.
Продолжая разговор о моем брате, я хочу отметить, что это был человек незаурядных способностей. Поговаривали, что ему было известно двенадцать языков, и он умел совершенно самопроизвольно, даже и без особенного к тому стремления, оживлять покойников. Возможно, поэтому он и не был приглашен на похороны тетушки в Зальцбург.
1996 г.