ГЛАВА 6.
ПАКИСТАН...ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
Володя был без памяти.
Сотрясение мозга, перелом предплечья, разрыв селезенки, легкого.… Казалось, часы его сочтены. Может быть, это и произошло, не знай всего этого, оставь его здесь те, кто подобрали офицера, надеясь на хорошее вознаграждение, видя, что перед ними командир раненный, но подающий признаки жизни, пусть и без сознания: но на базе его быстро приведут в чувство. А потом можно будет продать его их полевому командиру. Тот уж, получив шурави в свою собственность, пусть сам торгуется и добивается для себя выгоды в сделке со своими друзьями из Пешавара или американскими коллегами.
Старший лейтенант не помнил, как подобрали его непримиримые, как обливаясь потом и его кровью, останавливаясь, чтобы сделать дополнительный укол обезболивающего и наложить еще повязку на промокшие от крови бинты. Даже на миг, придя в себя, если можно так назвать посветлевшую в глазах пелену, он ничего толком не понял, думая, что все в порядке, это свои - волноваться нечего.
Еще раз он очнулся уже в пещере, в передвижном госпитале, куда его с помощью еще двух жителей кишлака, лежавшего на их пути, доставили моджахеды.
Он услышал французскую речь, и опять не воспринял все это всерьез: мало ли что может померещиться. Его раздели прямо здесь же, не отходя от него
вытащили все из карманов: все бумажки, запал от гранаты, расческу, часы с оборванным ремешком, документы, награды, завернутые в носовой платок.
Это была обычная их операция по сопровождению колонны с грузами для жителей кишлаков высоко в горах. Все уже привыкли и особо не придавали значения повторяемых постоянно инструкциям: «…личные письма, фотографии, награды оставлять в расположении полка…» Серьезней к этому относились, пожалуй, в спецподразделениях, идущих на боевые скрытно, десантируясь на далеких перевалах небольшими группами, «беря караваны» с оружием, наркотиками, идущими из Пакистана.
Человек, державший в руках развернутый носовой платок, не был удивлен медалям и двум орденам этого русского.
Американский разведчик по жизни и инструктор мятежников по совместительству просто хорошо выполнял свою работу…
Он знал на зубок, изучая не один год сначала в военной академии, затем в аудиториях спецшколы ЦРУ знаки различия и форму одежды войск всех родов, оружие и технику со времен падения режима царя русских в семнадцатом году до войны в Афганистане. Классификация орденов и медалей Советского Союза тоже входила в его компетенцию. Лишь мельком взглянув на орденские многоцветные планки того или иного советского военнослужащего, он уже знал, что стоит за той или иной наградой. Вот и сейчас он с чисто профессиональным интересом отметил про себя, что этот младший офицер хорошо воевал. Он перебрал несколько медалей, среди которых было две «За отвагу» и два ордена Красной Звезды, и перед его глазами замелькал компьютерный текст справочной информации о представлениях на награды этого ранга; за что и кому они вручаются. «Жаль, что теперь они ему уже вряд ли пригодятся», - почему-то подумал американец, раскладывая все по разноцветным плотным бумажным пакетам. Затем словно что-то, взвесив, отметил про себя, что как у них, у русских принято в таких случаях, возможно, он, этот старший лейтенант получит еще одну награду - посмертно, и это будет, пожалуй, Красная Звезда- третья.
С небольшими перерывами операция длилась больше шести часов.
За это время сменилось две бригады медиков.
Лишь пациент да врач-хирург были те же…
Только на исходе восьмого часа пребывания этого русского, можно сказать, в аду, стало ясно, что все обошлось, и молодой организм сделал свое дело, вытащив его из преисподней.
Французы потрудились на совесть.
Через трое суток его под покровом ночи перенесли к трассе, идущей к пакистанской границе, где, загрузив в разукрашенную «барбухайку», завалили носилки какими-то покрывалами, дозагрузили домашней утварью, а еще спустя несколько часов он уже был в Пешаваре, на территории Пакистана.
Очнулся он от одурманивающих уколов, державших его в подвешенном состоянии, в полузабытьи, только на восьмые сутки.
Теперь сомнений быть не могло - это был плен.
Где-то в глубине души, он хоть и оправдывал себя, что попал к врагу вот в таком состоянии, что ничего препятствующего своему пленению, был сделать не в силах. Уж однозначно, живым бы он им не сдался.…Это факт.
Он лежал в небольшом светлом помещении, совершенно один, рука, подвешенная на вытяжке, занемела, он попробовал подтянуться здоровой за скобу, свисающую откуда-то сверху над его кроватью, и не смог: потому что боль сразу же пронзила все тело, упакованное в бинты и гипс. Повернув голову, он попытался осмотреться. Одно окно. Большое, но задрапировано на совесть мелкой металлической сеткой. Дверь. С внутренней стороны никаких отверстий под ключ. Еще бросилось в глаза то, что нет даже ручки. Из мебели: кровать и рядом стул, он протянул руку, хотел пододвинуть его ближе и не смог. Скосив взгляд вниз, понял, – привинчен к полу. Вверху одиноко прилепился плоский светильник дневного света. Выключателя он тоже не обнаружил на стенах. Свет не выключали целые сутки, на ночь, правда, чуть приглушали яркость. Да, вроде больница, а между тем, чем-то напоминает то ли тюрьму, то ли психушку. С последним было бы полное сходство: оббей стены и уложи пол мягкими матами.
Хотя…Он слабо улыбнулся, эти повязки и гипс, похлеще смирительной рубашки будут. Чтобы как-то отвлечься, он начал вспоминать последние минуты ночного своего похождения в горах.
Крепко рвануло…
Он помнил, как дохнуло на него горячей взрывной волной, швырнуло лицом вниз, отбросило с откоса, на котором он стоял последний миг, поливая из автомата, добивая раненого «духа».
Да! Нарочно не придумаешь. Угораздило ж его споткнуться. Володя даже пожалел, что переусердствовал, нужно было отойти и подцепить тех, оставшихся двоих, они наверняка бы пришли своим на выручку. Он вспомнил, что такую тактику он позаимствовал из опыта Отечественной войны,– жизнь заставила. Пусть там это был почти запрещенный прием. Но здесь, где война шла не по правилам военного искусства, многое, чему их учили в училище, можно было забыть сразу же напрочь. Он сам учил своих солдат этому, он называл это «ловля на живца». Как и в Отечественную, немецкие снайпера, а впоследствии и наши, стали практиковать это: найдя мишень, они производили выстрел, не убивая, зная, что к раненому придут на помощь свои.
Так и случалось. Ползли на выручку, попадались тоже на эту приманку и становились легкой добычей, затем все повторялось. Только спустя некоторое время, когда собиралось несколько подстреленных, до противника доходило, что это сделано с определенным умыслом. Но к тому времени снайпера и след простыл. Он объявлялся на другом участке, чтобы таким же Макаром вывести еще двух-трех бойцов из строя.
На этот раз вышла осечка, и его методика его подвела.
Он оглядел себя.
Ничего родного из одежды. Молча ругнулся, жалко письма с фотографией от матери; черт дернул с собой взять. И награды. Впрочем, теперь они ему вряд ли будут нужны.
За дверью послышались шаги. Лязгнул металл. В дверном проеме показалась медсестра. Закрывая за собой дверь, она чуть замешкалась, и он увидел плечо бородатого охранника, который, вытянув шею, пытался заглянуть к нему в помещение.
«Процедуры», - догадался Володя.
- Пожалуйста! – к удивлению старшего лейтенанта, на ломаном русском прощебетала дама, поднося пластиковую пластинку ему ко рту. Он мотнул головой. От этой встряски круги поплыли перед глазами. Она удивленно повела глазами, затем покачала головой, словно маленькому ребенку, не одобряя его действия.
- Владимир! Надо измерить температуру. А термометром, которым пользуетесь вы в Союзе, в вашем положении пользоваться запрещено.
- В каком положении? – не сразу понял он. Но замолчал на полуслове. Все ясно. В целях безопасности. Чтобы не раскусил зубами стекло. Там ртуть.
- Да…Психушка полная.
- Это вы зря, Владимир. Вы больной. Находитесь на излечении и вам волноваться нельзя.
- К чему все это? – произнес он и добавил, - а откуда вы так хорошо знаете русский язык? Да и мое имя. Откуда?
- Начнем с того, что для вас я медсестра Берта. Я родом из Франции, училась у вас в Советском Союзе. Пять лет, - она поморщилась и словно сосчитала в уме, добавила, - почти шесть лет назад, в Ленинграде. Вы бывали в этом городе?
- Нет. Знаете, не довелось как-то. Мой отец был военным летчиком, и в такие крупные города ему назначения не выпадали. Военные аэродромы в основном находятся в менее людных местах, если вы не знаете?
Она взглянула на него с некоторым любопытством и, будто не слыша этого небольшого монолога, продолжила:
- А имя, как мне его не знать? Я же ваша лечащая медсестра. Мне по долгу своему положено знать о пациенте как можно больше, тем более при вас были документы.
Тут она поняла, что сказала несколько больше, чем было нужно, и переключилась на другую тему.
- Так мы будем, больной, мерить температуру? А? Неужели вы такой недисциплинированный, товарищ старший лейтенант? Если бы я не знала, что вы военный, я бы так и решила.
- Давайте сюда ваш термометр, - сказал Володя.
- Под язык, пожалуйста.
Пока он лежал, сжав губами полоску пластика, Берта что-то писала, изредка отрывая свой взгляд от блокнота, лежащего на ее коленях. Лишь, когда она одернула полу халатика, словно ненароком задравшегося чуть выше положенного, он понял, что слишком откровенно разглядывал ее загорелые, в блестящем капроне ноги. «Блин. Как пацан купился», - зло, выговаривая себе за эту секундную слабость, отворачиваясь, подумал Володя.
Она легонько тронула его за плечо.
- Давайте, я посмотрю. - Бережно вытащила влажную полоску, достала такую же прозрачную с делениями, совместила и что-то пометила ручкой на бело-голубом пластике.
- Ну вот. Все нормально. Можно сказать, приходим в норму. Дня три поколем уколы, и воспалительный процесс пойдет на убыль.
Володя слушал ее рассуждения, вроде бы не относящиеся конкретно к нему и отмечал про себя, что для медсестры она несколько излишне многозначительна. Он начал анализировать. И даже пришел к мнению, что и ее внешность мало вяжется с тем внутренним ее содержанием, которое она пытается приглушить, но которое нет-нет, да и проскальзывает, выдает ее.
То, что его выхаживают, доводят до определенного нормального состояния – однозначно. Ведь неспроста с ним возятся.
Что-что, а о работе спецслужб как пакистанской, американской, да и других стран, он знает не понаслышке. Около ста военнослужащих к этому времени числилось пропавшими без вести, часть из них в плену – это факт. И около десятка из них – офицеры. Но о них известно меньше всего. Если солдаты где-то со временем всплывают из небытия: то в Пакистане, то в отрядах оппозиции, то оказываются где-нибудь в Канаде, Швейцарии, Франции, вывезенные международными благотворительными организациями, то о судьбах офицеров неизвестно почти ничего. Ни об одном.
Володька с горечью подумал, что вот и он теперь пополнит этот безрадостный скорбный реестр.
- Володя! - вывела его из раздумий медсестра.
- Держите. - Она подала на маленьком пластиковом блюдечке несколько разноцветных и разнокалиберных таблеток.
- Вот вода!
«Стаканчик, конечно же, тоже пластмассовый. Заботливые».
Она поспешила напомнить «Жевать не надо. Запивайте сразу. Вот так», - как с маленьким общалась она.
Он швырнул пригоршню пилюль в рот. «Молодец, Володя! Отдыхайте. Через, - она взглянула на миниатюрные часики, - через двадцать пять минут принесут завтрак».
-А мои часы?
Она обернулась и нараспев продекламировала: «Не-по-ло-же-но. Ясно?»
- Ясно, - пробубнил Володя обиженно и уставился в потолок, чтобы не видеть ее плотно облегающих халатом бедер.
Дни летели один за другим. Как близнецы. С той лишь разницей, что постепенно день ото дня ему становилось все лучше и лучше. Медики знали свое дело. Раза три ему завязывали глаза и выводили из его заточения, как он понял, в процедурную, где облучали ультрафиолетовым светильником. Он догадался по специфическому запаху. Он помнил его с детства. В классе четвертом: отец еще был жив, ему достали, слово-то, какое. Раньше просто так это не делали. Так вот, отцу где-то «достали» путевку, и он, Володька, проживший ук этому времени лет шесть в Заполярье, не видевший ни нормального лета, ни купания в нормальной, теплой речке, поехал аж на десять месяцев на Черное море – в санаторно-лесную школу, в город Геленджик. Он до сих пор, хотя и прошло столько лет, с теплом и волнением вспоминает о том времени, проведенном на берегу моря. И даже учеба не смогла омрачить время пребывания в этом чудесном райском уголке.
Ему запомнились походы с ночевками в горы.
Где впервые он с друзьями из отряда, в небольшой горной речушке наловили пресноводных крабов и затем, сгрудившись, толпясь, и перебивая друг друга, варили их на костре, в консервных банках из-под тушенки, найденных в импровизированной мусорной яме, на задворках летней, наскоро сооруженной кухни.
Такой вкуснятины он с тех пор не ел – это правда!
Обжигаясь и расплескивая воду, в жирных маслянистых пятнах от тушенки, они палочками выуживали крабиков размером с горлышко кефирной бутылки, и искоса поглядывая друг за другом. Почти все были из северных мест, где крабов видели только на картинках, а многие вообще не знали, что это такое.
Так вот, и подсматривая за самыми смелыми, ковыряющимися в сплетении многочисленных ножек и клешней, пытались добыть оттуда что-нибудь съестное.
Он помнил и первую свою любовь, из-за которой навсегда поссорился со своим лучшим другом. Тот все-таки поступил нечестно, став на парапет ограждения пляжа, где внизу, метрах в десяти, белел нежный песок, и пообещал прыгнуть вниз, если она не ответит ему взаимностью…
Эх, девчонки, девчонки!
Многие из вас, очень многие, до этого и после, покупались на эту уловку. Из сожаления, из жалости, боязни того, что окажетесь вы виновницами чего-то плохого, свершившегося на ваших глазах, в вашем присутствии – шли на уступки.
И он, Володька, прилюдно, на глазах многих из их отряда оказался отвергнутым, а счастливец стал с той поры, с того памятного и горького дня, последнего дня его Володькиной первой любви, стал его врагом. Это сейчас, вспоминая обо все этом, он только улыбался, и хмыкал себе под нос, сейчас, когда за его спиной была средняя школа, военное училище. Несколько лет войны в Афганистане, ранения, госпиталя, смерть мальчишек, друзей. Возмужание и взросление, раннего взросления – не по годам. А тогда, в двенадцать – это была целая трагедия. И жить не хотелось. И казалось, что в мире все не так, и ты никому не нужен…
Глупо и смешно!
Пришла Берта и своим приходом выдернула его из воспоминаний детства в квадрат белых стен с кроватью и привинченным к полу стулом.
Несколько дней назад ему сняли гипс, и еще раньше убрали швы, оставшиеся после его "штопки", там, в госпитале, еще на базе моджахедов, когда он лежал без памяти.
Он начал вставать, и хотя все перемещения пока давались ему с превеликим трудом, он понимал, что это в первую очередь нужно ему.
Нужно было как можно ближе вернуться к той форме, в которой он был до этого.
Он призадумался. «А сколько времени он находится в заточении?»
Раз или два он пытался выведать у Берты об этом: та или переводила разговор в другое русло или очень удачно, и умело отшучивалась.
Берта вошла и присела возле него, как обычно. Повела разговор вроде ни о чем.
Он переместил центр тяжести, опустил ноги на пол, надел тапки, перевел дух. Берта что-то рассказывала. Нещадно коверкая русские слова. Ему это нравилось. Он даже подумал, что, учась в Союзе, она наверняка была прилежной студенткой, как все девушки, и русский язык знать должна была хорошо. К чему этот спектакль? Хотя, впрочем, столько лет прошло! Если не практиковаться, то можно и подзабыть. Тем более что француженке. Да, это если она действительно француженка, а не откуда-нибудь из Северной Дакоты или Каролины? Он не слушал ее. Она обратила на это внимание и, словно нехотя, вытащила сложенный в несколько раз газетный листок. У Володьки перехватило дыхание…
Он узнал заголовок родной гарнизонной газеты.
Начал читать заметку, обведенную жирным зеленым фломастером.
Он читал и никак не мог сосредоточиться. Смысл ее был в том, что в районе проведения колонны, назывался кишлак, перевал, были обнаружены спустя три недели останки командира взвода десантно-штурмового полка, старшего лейтенанта Самойлова Владимира Сергеевича, считавшегося пропавшим без вести. Рассказывалось, что местные жители, пасшие овец, нашли обезображенное тело в форме старшего лейтенанта, в карманах которого находились документы, письма, награды на имя Самойлова В.С.
Теперь он на себе ощутил выражение, когда говорили, что «волосы встали дыбом». То же самое сейчас испытал и он, когда до него дошел-таки смысл всего написанного.
-Сволочи! Подсунули мои вещи…Мою форму одели на кого-то и выдали за меня.
-Сволочи! – Уже вслух повторил он. И по тому, как отшатнулась от него, как от прокаженного, медсестра, он понял, что она прочитала на его лице.
Она довольно-таки быстро отошла к двери, там словно ждали этого момента, дверь распахнулась моментально, и поглотила белый халатик, оставив его один на один с лоскутом газеты.
У него не укладывалось в голове.
Зачем? Для чего все это? Он еще не понимал всего до конца. Да и не мог понять и осмыслить. Он не представлял себе, что до такого можно додуматься! Откуда он мог знать, что у этой непонятной войны, могут быть совершенно иные условия игры. С этой обратной стороной медали и столкнулся он здесь, вдали от друзей, вдали от тех, кто мог бы ему хоть чем-то помочь, вдали от Родины, дома так часто приходящих к нему во снах.
Постепенно до него стал доходить смысл всего происходящего. Даже не всего, а вот этого отрезка. Того, что сейчас произошло.
Он понял, что для своих – его уже нет в живых.
Он погиб. Сначала пропал без вести. Это плохо. Это – возможно, смерть, а возможно – плен. Пока не найдено тело, пока нет подтверждения смерти - ты пропавший без вести. А к попавшим в плен в Советском Союзе всегда было однозначное отношение – предатель. И редко кого интересовали перипетии, факты, условия, при которых попадали в плен. Будь ты ранен, бессилен даже выдернуть кольцо последней гранаты, оставленной для себя, или же смалодушничал – не смог нажать на спусковой крючок, чтобы вогнать себе пулю в сердце или висок. Не у каждого восемнадцати - двадцатилетнего, совсем не видевшего жизни, имеющего за плечами порой лишь десять классов, первую девчонку, вот так просто взять – и расстаться с жизнью.
Ведь порой не всегда даже понимали – во имя чего расставаться?
Теперь они могут делать с ним, что захотят. Впрочем, и до этого было все точно так же. Только теперь, пожалуй, они считают, что он должен быть намного сговорчивей. Это точно. Считают обратно дороги нет. Вот только что они хотят из него выжать? Он – офицер-общевойсковик. Мотострелок – не штабной, не особист и не секретчик. Даже не офицер спец подразделения, за которыми охотились с особым рвением, обещая бешеные вознаграждения по меркам забитых дехкан – борцов за ислам.
Но то, что за время боевых действий, и до афганской войны, и во время нее, среди контингента спецназа не было взято живьем в плен или пропало без вести ни одного бойца, – это о чем-то да говорило. Попробуют завербовать, перебросить куда-нибудь инструктором обучать террористические подразделения, обучать тех, кому нужен его боевой многолетний опыт ведения современной войны?
Он лег на кровать и не притронулся даже к обеду, который Берта принесла ему, оставив на подносе.
Обед давно остыл.
А он, будто очнувшись, подумал, что желудок здесь ни при чем, и без особого удовольствия съел холодный антрекот с фасолью и зеленью и, несколько раз, надкусив кусок булки, запил остывшим кофе. Без всякого выражения на лице, пережевывая чисто механически, будто робот, пищу, он не изменил ни позы, ни взгляда, когда бесшумно, тенью проскользнула Берта за посудой. Он взял с подушки газетный лист, свернул и положил на поднос, накрыв им стакан. Лег на постель, отвернувшись к стене.
- Володя? – окликнула она его.
Он молчал.
- Я понимаю. Тебе сейчас тяжело, - она замолчала, подбирая слова.
- Я отлично понимаю тебя. Это запрещенный, - она мгновение запнулась, подыскивая нужное слово, -…прием. Но это война! Ты офицер. Тебя учили. И ты наверняка знаешь, что здесь сражается не Советская Армия против непримиримой оппозиции. Идет противостояние двух систем.
«Вот это уже горячее», - почему-то обрадовался своему открытию Володя.
- Соединенным Штатам не безразлично, кто будет иметь контроль над этим регионом. Тебе понятно?
Володя молчал.
- Я думаю понятно! Так вот, пока идет противоборство систем, пока политики на высших уровнях делят сферы влияния своих государств, всегда будет кто-то, кто будет расхлебывать это дерьмо. Как у вас, русских, говорят – «хлебать кашу».
Он не стал ее поправлять, кашу так кашу, хотя на Руси издавна «хлебали щи», или что-то в этом роде. Наконец он решился и, не оборачиваясь, глухо, куда-то в стену, произнес:
«Значит, этим ассенизатором здесь оказался я?»
- Что значит «ассенизатор?» – переспросила она.
- А это такая профессия есть у русских – расхлебывать дерьмо, как выразились вы. А у нас это называется по-другому – защищать, Родину, раз принимал присягу, и не рассуждать, где это, в Афганистане ли, Египте, Эфиопии, Анголе или еще где…
- Защищать Родину? Родину за сотни миль, прости, за сотни километров от своей границы?
Володька подумал, что сейчас он не сдержится и понесет на счет того, что Штаты по всему шарику понатыкали военных баз – значит, это не свою страну они защищают, оберегают свои национальные интересы. А уже если о Франции, – то там тоже не без грешка. Испытания ядерного оружия за тысячи миль от Европы на атоллах в Тихом океане. Это что? Потом подумал и решил, что не стоит устраивать здесь диспут о международном положении или еще того хуже политзанятия. Место, да и время не то…
А Берта, видимо, поняв, что он намеренно не ввязывается в этот спор, продолжала: «А ты спроси этих несчастных? Ты посмотри в их глаза. Неужели, думаешь, им нужна эта революция, эта свобода, которая, кроме озлобленности и страха, ничего им не дает.
Декретом роздали землю.…Посмотри, хоть кто-нибудь к ней притронулся за два года? Молчишь? А я отвечу тебе. Хотя, пожалуй, ты знаешь не хуже меня, что по Корану, это тяжкий грех, прикоснуться к чужому, как бы сладок ни был кусок».
Конечно, он сам знал обо всем этом. Знал!
В кишлаках редкий мулла был на стороне малоимущих. В основном они подпевали богатеям, шипя о том, что Аллах не велит, Аллах покарает, Аллах не простит святотатства по отношению к земле. Чужой земле. Дарованной когда-то самим Аллахом, почтенным людям и теперь так несправедливо и незаконно отдаваемой новым правительством голытьбе.
Уходя, она наклонилась над ним и прошептала: «Скоро тебя, возможно, ждут перемены, - и добавила, - не раскисай, Самойлов! Не так все и безнадежно!
Он долго думал над этим многозначительным «Не раскисай».
Берта будто заранее настраивала его на худшее, будто бы предупреждала, чтобы он берег силы, не растрачивал их, готовя себя к более серьезному разговору.
Насмотревшись фильмов и начитавшись книжек о разведчиках, Самойлов думал, что так, возможно, будет и с ним. Но, как оказалось, он глубоко ошибался. Все было намного проще и прозаичнее, чем он мог себе представить…
Это произошло на вторые сутки после разговора с Бертой.