Она не знала, сколько ей лет, про людей обычно в таких случаях говорят, что "так долго не живут". Но к ней это не относилось - она была рыбой. Она еще хорошо помнила те времена, когда совсем зеленым молодым щуренком-первогодком гонялась за пескарями, плотвичками, резвившимися на ребристой песчаной отмели, желтым языком, вырастающим из черного бездонного омута. Омута, который она давно считала своим.
Она отчетливо помнила те времена, когда здесь стояла водяная мельница, сначала звавшаяся "барской", затем уже в последствии, после отмены всех сословий - "Забелинской", по фамилии наследника, раскулаченного в тридцатые годы, и бесследно сгинувшего на Беломорканале. Массивные каменные жернова, пережевывая зерно, мерно постукивали и она всеми своими чешуйками ощущала эти звуки, проходящие через толщу иссиня-черной воды, отражающиеся от крутых берегов, и постепенно угасающих среди придонного ила.
В те давние времена, когда река каждый год выходила из своих извечных берегов, далеко-далеко разливаясь по лугам, заполняя всевозможные пустующие канавы, пересохшие болотца, впадинки, ей жилось намного вольготнее. Хотя ее понятие о вольготности ограничивалось неуемным щучьим аппетитом -
"жором", да вечно подогреваемым вечным инстинктом погони за всем живым, чтобы продолжить свой щучий род. Каждую весну: даже нет, пожалуй, еще раньше, когда вода бывает, скрыта уже начинающим отходить от берегов льдом, с ней что-то случалось.
Готовилась к обновлению природа, становились длиннее дни, очищалась от зимнего застоя свежей, бегущей от тающих снегов водой, вода омута.
Она чувствовала, что где-то в глубине ее тела, что-то происходит, что-то растет, набухает. Она не знала, что это такое, но знала точно, что через какое-то время она от этого беспокоящего, приносящего определенные неудобства положения – освободится.
Как только река поднималась до самого верха своих берегов, её словно начинала манить какая-то неведомая сила, которая была в стократ мощнее речных водоворотов, с которыми она привыкла так легко справляться.
Еще плавали, с каждым днем, часом, уменьшаясь на весеннем солнце льдины, но именно в эту пору ей было вольготно: а от этого даже чуть беспокойно, от ожидания предстоящего действа рождения новой жизни. Но вместе с ожиданием чего-то хорошего, она ни на миг не забывала об опасностях, которые подстерегали ее на каждом шагу. Сильная и бойкая, она не знала ни каких природных преград. Без особых усилий пробивалась острым упругим телом сквозь топляк знакомых ей уже не один десяток лет ручьев. Ночами не пугаясь мелководья, торпедой шла к самому истоку заветного ручья на нерест. Она не теряла бдительности, но несколько раз забываясь чуть не оказывалась в цепких лапах главы бобрового семейства. Семейства трудолюбивого и многочисленного, расположившего свое хозяйство весен пятнадцать назад на цепочке небольших лесных озерков, бывших когда-то в стародавние времена руслом сегодня петляющей среди полей и рощиц речке и сменившей по непонятной причине свое тече-ние.
Но это было так давно, когда она была намного моложе и телом постройнее. Теперь порой ощущая колебания плывущего зверя, она без особого усилия уходила от погони. Сейчас ей, матерой хищнице, в черном омуте не было равных. Впрочем, в последние годы она стала замечать, что по ночам все чаще и чаще по пути ее хода на нерест, стали появляться люди с фонарями, осторожно перебирающих руками длинные палки-остроги с острыми зубьями-крючками. Но они не были ей помехой. Видя желтые пятна света фонарей сквозь толщу воды ручья, на какое-то время затаивалась. Удар обычно принимали более мелкие ее сородичи – щуки-молочники, которых приходилось на одну икрянку порой по пять-шесть штук.
Беда к ней пришла лишь однажды.
Это были беспокойные годы военного лихолетья. Огненные сполохи докатились и до этих тихих мест. Деревенька Полешки почти пережила большую войну: её как-то обошло стороной всепоглащающее пламя. Может по причине того, что стояла она, аж триста лет, в глухомани векового леса, совсем не близко от широкого разбойничьего тракта.
Избежав большой войны, от малой – не отгородилась.
Деревенский люд, повысыпав на единственную улицу долго наблюдал, как почти -что рядом, и вроде не так высоко, как казалось снизу, в небе над деревенькой разгорался воздушный нешуточный бой. Юркий тупоносый самолетик со звездами на крыльях, как задиристый петух, клевал и клевал по очереди троих вражеских бомбовозов, почему-то, оказавшихся без прикрытия.
Наскакивал и клевал, поливая из всех пушек и пулеметов до тех пор, пока нервы у одного немецкого аса не сдали и он, потянув за собой все больше разрастающееся пламя из-под крыла, стал избавляться от груза, сбрасывая бомбы куда попало, не долетев до цели. Но и смельчаку не посчастливилось. Налетели ястребами истребители вражеские и подранили рус-ского сокола.
Летчик успел выпрыгнуть, и его парашют ветром стало сносить на поля широкой подковой опоясывающей деревеньку. Но уже спустя какое-то время, тихая жизнь жителей Полешек, нарушаемая лишь отдаленной , и поэтому как - бы нереальной, не имеющей к ним прямого отношения войной, наполнилась томлением предстоящей развязки.
Так оно и случилось.
Они приехали на безбожно чадящем широкоскулом грузовике, опекаемом целой ордой трескучих мотоциклеток. Часть вояк осталась в деревне. Остальные, сгрудившись неровным строем, получив приказ, на ходу похлопывая друг друга по спинам и плечам, поднимая, словно мельники облачка белесой пыли, ушли искать сбитого советского летчика.
Она, щука, к тому времени уже познавшая донки и жерлицы, бредни и сети, ивовые засидки, через которые пробивалась вводя в изумление местных рыбачков, легко и играючи, не предполагала, что на этот раз ей уготовано великое испытание.
Испытание войной.
Более отвратительного и невыносимого запаха, на своем щучьем веку, она не встречала. Вкатив выше по течению на отмель, нелюди: а иначе их назвать было нельзя, стали поливать, скоблить, начищать своего железного трехколесного коня. Радужные пятна заиграли по всему омуту. Плавилось июльское солнце, она разморенная, полусонная стояла у своей любимой покосившейся дубовой, обросшей мягким мхом и длинными скользковато - слащавыми водорослями сваи и дремала, переваривая только что заглоченную, зазевавшуюся плотвичку, как вдруг…
О, этот омерзительный запах масла, керосина и перегревшегося железа.
Она стала опускаться ниже и ниже, но этого спокойствия и отсутствия букета чужеземных ароматов удалось избежать не надолго. Жабры двигались учащенно, прогоняя как можно больше воды, а вместе с ней и живительного кислорода, но чувства одышки и тревоги не покидало ее.
Не покидало до той поры, пока она не догадалась и не рискнула подвсплыть ближе к поверхности, к берегу, где течение было более сильное, и сверху плакучие ивы полоская свои ветви, не подпускали разноцветную отраву близко.
Все остальное произошло ошеломляюще неожиданно.
Сколько раз, она наблюдала как мальчишки, играясь бросали в омут палки, и бестолковая псина, дворняга и всеобщая любимица , дабы спастись от надоедливых слепней, жары и блох, с большой охотой кидалась следом за деревяшкой.
Щуку это раздражало.
Слыша эти бултыхания ей так хотелось тяпнуть её зубами за облезлый хвост. К тому времени хозяйка ближнего к полуразрушенной мельнице дома уже не досчиталась трех уток. Но подумать, что они стали жертвами щуки – конечно не могла.
А зря!
Это много позже, после войны, когда голод давал о себе знать даже здесь, когда за несколько колосков, подобранных на колхозном поле, могли дать несколько лет с отбыванием в лагерях – она попалась. Нет, не в прямом смысле этого слова, иначе не бывать всей этой долгой как ее рыбья жизнь, щучьей истории.
Мальчонка хозяйки, разморенный на солнышке, которое уже начало клониться к лесу, задремал. Задремал, начисто забыв про наказ:"Смотреть за утями". А ей, ох как хотелось этого нежного мясца. Вот только утка попалась не в меру шумная и вертлявая. Пришлось повозиться, пока перехватывала своими челюстями – мясорубками её мягкое, теплое тельце. Тут – то мальчишка и проснулся. То - ли рука затекла, которую он за неимением ничего другого подложил под голову, то – ли чересчур шумно хлопала по тихой глади зеркала – омута в миг спятившая утка, неожидавшая такой злой участи в родной , как ей казалось в родной мокрой стихии. Как оглашенный заорал хлопчик, вытаращив глаза, с спросонья ему почудилось не Бог весть что. Но оказался на его счастье недалеко еще один свидетель, тем самым спасая его от неминуемой трепки. С тех пор за омутом повелась нехорошая слава. Кто – то искренне верил в рассказанную историю мальчишки и почти выжевшего из ума старца. Остальные, и этих было большинство остались при своем мнении. И до конца дней своих, вряд – ли кто смог бы их переубедить в том, что в этом омуте все чисто. В смысле отсутствия "нечистой силы".
С того случая окрестности её логова бреденьками и неводами "цедили" уже все реже и реже –боялись!
Она стояла, тихонько пошевеливая плавниками, головой строго против течения, лени-во зевая. Розовые жабры раздувались как меха, тень от нависшего кустарника падала вперемежку с лучами солнца, покрывая ее пятнистое природное тело, разнокалиберными пятнами от игры света и тени. Человечки в закатанных по колено штанах и выше локтя мышиного цвета френчах, гоготали, обливая друг друга водой, резвились как малые, несмышленые дети. Она особенно не придала значения и тому, что один из них взял длинную с набалдашником как толкушка палку, размахнулся и швырнул туда, куда уже давно, никто и ничего не осмеливался бросать. Она посмотрела этой летящей палке, описывающей плавную дугу , вслед несколько равнодушно и вместе с тем чуть озадаченно. Она не успела даже среагировать и одним мощным толчком бросить свое сильное тело в родную спасительную глубину.
Это её и спасло.
Потому что ровно пять секунд понадобилось толкушке от того момента, как она плюхнулась в воду и до того, как уткнулась в мягкий студенистый ил. Ил, лежавший, наслаивающийся десятками лет, в миг выплеснуло вместе с водой, сжатой в один упругий с зазубренными краями высокий столб. В ту же секунду раскатисто, как в весеннюю грозу громыхнуло, какая – то сила ударила ее в бок, перевернула, опрокинула вверх животом, сжала жаберные крышки. На какое – то мгновение она потеряла рассудок. Голову сдавило, где – то в плавательном пузыре что-то щелкнуло…"Это конец"– подумалось ей тогда, но все стихло, так же неожиданно как и началось. Чужаки разделись: двое спустились, обойдя омут ниже по течению, и стали ловить руками потерявшую ориентацию, глушенную рыбу. Её собратьев по омуту.
Когда всё улеглось, и нелюди уехали , она перебаливая, лежа почти у самого дна, с необъяснимой тоской смотрела на ил, усеянный белыми, всевозможных размеров тушками уже умершей или тихонько умирающей рыбы. Рыбы, которой было загублено великое число, во много раз больше, чем смогли взять с собой чужаки. Рыба, которая навсегда так и осталась в своей некогда давшей ей жизнь стихии.
Матвей БЕЛЫЙ © 2001/06