Лунное половодье продолжало расширять свои границы. Дважды над мерцающей поверхностью прокатился мелодичный бой. Последний раз от парадного подъезда настенного дворца отъехало одиннадцать карет. В центре стола предлагал найти мифический смысл жизни рубиновый графин с домашним вином. Но резной хрусталь тонкостенных бокалов исполнял пока свою, переложенную на цвета музыку. Длинные пальцы отца терпеливыми пауками застыли возле высокой ножки одного из них. Вязальные спицы вбирали в себя душевное волнение матери. Рев ошалевших от пика блаженства сверчков перешел в сплошной свист, который не раздражал, но вызывал смутное беспокойство.
Наконец отяжеленная думами голова отца поднялась. Он виновато поморгал затянутыми пеленой душевной скорби глазами. Опущенные уголки губ распрямились.
- Я все ждал, дочка, когда ты задашь вопрос, почему я стал пьяницей. Все, что было после твоего отъезда, и мать, и я уже обрисовали. Ты у нас поздний ребенок... Но ты стала взрослой и должна понять, что я скажу.
Мать вздохнула. Клубочки разноцветной шерсти перестали забавлять белого, голубоглазого котенка. Девушка отвела от окна задумчивый взгляд, поправила угол разложенной поверх скатерти клеенки.
- Я не буду вспоминать войну, не буду ссылаться на раны. Не упрекну и тебя, что за два с половиной года дала о себе знать всего несколько раз. Поначалу мы верили твоим письмам, думали, что ты работаешь в спорткомплексе у Владислава Степановича Растороцкого. Но одно письмо пришло из милиции, - Он вскинул руку, упреждая испуганные всплеск под ресницами дочери. - Не надо оправданий. Главное, что ты жива и приехала домой.
- Я не хотела тебе говорить, дочка, - тихо сказала мать. - Мы ездили в Ростов...
- Подожди, мать. Она ни в чем не виновата. Виноват я.
Отец встал, прошелся по комнате. Задержавшись возле книжного шкафа, долго разглядывал тяжелую раму со старыми фотоснимками. Затем повернулся к девушке, прижал ладонью ее вздрагивающие плечи. Размытые складки начали подбираться. Скоро на лице отразилась высокой пробы сотнями лет отбиравшаяся порода. Губы собрались в один волевой штрих.
- Я начну со своего малодушия, - покосившись на хлюпающую мать, он снял руку и сел на свое место. - А началось оно сразу после возвращения из Праги. О-о, какими мы были. Весь мир лежал у наших ног. По праздникам вся школа, та, в которую бегала и ты, светилась от наград. А потом мы узнали про культ личности Сталина. Поверь, дочка, как ни парадоксально, понять это было трудно, потому что более тридцати лет народ не знал другого вождя, с которым связано столько экономических и военных побед нашего государства. Все мы понимали открывшуюся правду. И все же Сталин для нас был богом. Разве можно сразу обратить в другую веру?
Глаза отца засочились болезненным соком. Вены на руках готовы были лопнуть от распиравшего их внутреннего давления. За штакетником тревожно и протяжно взвыл бездомный пес.
- А потом пришел 1964 год. Спустя два года, когда тебе было пять лет, я ушел из школы и устроился механиком в автоколонну. Это стало началом деградации моего "я". Впрочем, в отличие от своих предков, я, наверное, никогда его не имел, потому что не имел собственного мнения, которое является фундаментом самого великого чувства после любви - самоуважения. Если бы не оно, мы так и остались бы стадом блуждающих по первозданной Земле баранов, кормящих волков своей плотью. Мои предки были личностью. Один твой дед безоговорочно принял сторону революции, второй же оказался в стане противоположном. А когда понял, что ошибся, покончил жизнь самоубийством. Разве это не пример душевной чистоты? И разве можно за это презирать? Даже диктаторские режимы воздают должное своим противникам, как сделали в Испании. А перед этим во Франции. А у нас имена величайших людей, национальную гордость предают забвению.
Гладкую, как и прежде выбритую до блеска, щеку прострелил не выдержавший напряжения нерв. Тишина нависла над столом готовым сорваться обломком скалы. Девушка с трудом удерживала на плечах чугунную голову. Отец протянул руку к графину и тот с лаканьем выплеснул в бокал порцию вина. Минутная стрелка потревожила сон мелодично зевнувшей шестерки. Бокал остался стоять нетронутым.
- Отец ушел из школы сразу после первомайских праздников, - задумчиво сказала мать. - Петров, теперь-то он директор школы, при всех упрекнул его за то, что он цепляет награды по любому поводу.
Отец горько усмехнулся. Когда-то богатая скань волос из черненого серебра упала на высокий лоб отдельными неряшливыми прядями.
- Эта уцепившаяся зубами в начальственный портфель вонючая гнусь продолжает калечить души детей. Как могло произойти, что человека, имеющего за плечами училище по дошкольному воспитанию, выбрали на пост директора школы! Кто предпочел уму и знаниям луженую глотку быдла. Бывшего заготовителя скота, которому и дети, и школа нужны как хвосту репей.
- Петр, в тебе говорит обида, - не выдержала мать. - Я тоже работала экономистом. Без образования.
- Не могу, - непримиримо замотал головой отец. - не могу, потому что мой университетский диплом втоптали в грязь. Душевный разврат набирает силу. Один из выродков это я. Сначала безоговорочно верил Сталину. Потом Хрущев эту веру поколебал. А теперь и совсем не знаю, кому и во что верить. Фенита ля комедия. Прочь "Боже царя храни", прочь гения одной ночи Руже де Лилля, да здравствует рыжий Прокофьев и его "Наваждение".
Вино в бокале иссякло. Тоненькая красноватая струйка потянулась от левого угла к подбородку. По-мужицки крякнув, отец отставил хрусталь и потянулся рукавом к струйке.
- И вот финал. Не-ет, я попытался возродиться Фениксом. Рассказал, чем в дальних рейсах занимаются шоферы, сколько берет вулканизаторщик за вулканизацию камеры, куда в первую очередь отправляют машины начальник автоколонны и секретарь парторганизации и какую мзду установили за новый КамАЗ. Я воздел руки к небу и с трибуны призвал всех покаяться в грехах. Ты знаешь, дочка, что было потом? Первый же, сидевший в переднем ряду шофер, дал мне пинка под зад. А после просто избили тут же в коридоре управления. И теперь я никто. Вместо того, чтобы нести в массы накопленное веками бесценное достояние народа - культуру - промышляю на кусок хлеба сбором досрочно выращенного урожая с колхозных полей.
Колыхнув таинственным нутром, граненый сосуд вновь нетерпеливо поднялся над клеенкой. Размытые ее квадраты окрасились в малиновый цвет. В центре стола на тонких стеблях гордо распустились три испанские розы. Подрагивающие от напряжения пауки некоторое время держали сосуд на весу. На рубашку просыпался сухой бесцветный песок:
- Я уподобился вот этому графину. Любая дрянь схватит за горло, любой дурак опрокинет вверх задом...
Круглое усатое лицо кустодиевского "Булочника" так и брызнуло смехом. С полок запрыгали булки и баранки. Но с висящих напротив икон голландского живописца потоком хлынули слезы. Бесформенными кусками теста бублики упали к подножию контрастирующих в закатом солнце гималайских гор. Выведенная кистью Святослава Рериха абсолютно прямыми линиями нирвана расставила все по своим местам. Но слишком просты были ключи к познанию смысла жизни, к освобождению личности от воздействия внешнего мира. к прекращению волнений. Человечество уже давно потеряло их. И поэтому переданная зрительным нервом информация недолго терзала библейскими, на два столетия опередивших буддистское учение "о четырех благородных истинах", наказом - плодитесь и размножайтесь - привыкший к хитросплетениям разум. Девушка отвела от пейзажа добитый семейной трагедией взгляд, устало вздохнула и осела на стул, на край стола не принявшей ни одного из пророчеств плотью без души. Возникшая в поезде мечта о светлом будущем, подогреваемая надеждой на непоколебимые семейные устои, оказалось, светила с вершины Лысой горы - Голгофы. И когда отец подвинул в ее сторону бокал, она не стала противиться. Она вспомнила о словах древних. Одна рука потянулась к заключенной в хрусталь истине, другая же непроизвольно легла на живот. Но и он, это единственное во всем теле живое место, молчал. Неизвестные соки пока только пытались пробудить в бесформенном куске мяса самое таинственное и самое обычное, самое неповторимое и самое простое, самое дорогое и самое дешевое - Жизнь.
С молчаливого одобрения матери, она окунула губы в терпкую прохладную жидкость и, ослепленная зеркальным венцом, прикрыла ресницы. А когда распахнула ожившие глаза, увидела протянутую матерью же гроздь виноградного янтаря. И удивилась тому, что этой родной, облачившейся в кору старой груши, женщине так мало надо.
На дне граненого просто стекла сомкнулось радужное кольцо. Негромкими восклицаниями мать пыталась разбудить в задубевшем в раздумьях отце живую мысль. Поняв бесполезность затеи, свернула скатерть-самобранку и без усилий увела его в спальню. Девушка ковырнула ногтем белое кружево. Пошарив глазами по стене, придержала равнодушный взгляд на репродукции с картины "Гималаи. Закат солнца". Пошевелив ноздрями, как бы нехотя приподняла одно плечо. "Ну, и что ты хотел этим сказать? - спросили уголки опущенных губ. - Разве ты, седобородый праведник, член семейной философской садхи, не знаешь, что сказал один мудрец? Надо любить больше жизнь, чем смысл ее. Разве это не отдушина для мятущихся? А впрочем, ты прав. Кто-то должен выяснять пульсации набора дхарм и добиваться нирваны. Иначе души заплывут телами. Но для меня ты и любимый мною твой пейзаж, приведший в закончившемуся неудачей постижению своего "я", уже в прошлом. Истина во мне. Она имеет терпкий вкус, она пьянит, как настоящая "изабелла", та, которую кроме моего отца могут делать еще один-два винодела и бочка которой томится сейчас в подвале. А теперь я пойду думать ни о чем, потому что предложенная тобой разгадка смысла жизни мне не подходит. Он теперь у меня есть свой".
Улыбка Джоконды тронула размягченные вином губы. Девушка поднялась и пошла в свою комнату, в которой уже давно хозяйничал космос. На кубках, вымпелах, книгах, грамотах, тускло-свинцовой аппаратуре исполняли свой танец облачившиеся в лунные одежды балерины-звезды. Снежный вихрь Млечного Пути врывался в раскрытое окно. Пушистый хвост его захрустел под ногами. Задира Марс точил алмазный меч свой об один из рожков канделябра. Она засмеялась, поманила пальцем привставшую на цыпочки розовую тунику. Венера с достоинством наклонила головку и взметнув точеную свою ногу, вошла в круг, образованный звездами. Девушка скинула пыльную, пропахшую потом, земную одежду и присоединилась к ним. Неистовый Юпитер коснулся шеи губами Данилы. Она оттолкнула его. Здесь он был лишним.
... Широкая река прохладного вечера струилась по аллее городского парка, за которым раскинулась скрытая стволами степь. Отдельные деревья уже вывесили разноцветные флаги в честь наступающей осени. Но основная масса их еще рядилась в пропыленные насквозь одежды. Натянувшая рабочую спецовку статуя по-нищенски протягивала обломок руки пенсионерам и испуганно оглядывавшимся детям. Девушка присела на скамью, протолкнула пальцами застрявший между планками мертвый лист, задумчиво откинулась на спинку. Утро и долгий день так и не смыли с лица наложенные бессонной ночью тени. Вчера, когда Сергей вошел в дом, она испугалась. Она узнала, что он в городе, через десять дней после своего приезда. За это время был получен паспорт, оформлена прописка. Помнившая прошлые заслуги паспортистка, проявила патриотизм. Правда, прыть пришлось подстегнуть несколькими плитками шоколада. Но это были мелочи. Оставалось сдать подписанный медкомиссией бланк в местную типографию и приступить к исполнению обязанностей корректора. И вдруг Сергей. Когда тетка Ганка восхваляла его через дыру в собственном заборе, когда намекнула на повышенный интерес к ней, она забыла про помидоры. Наполненное до краев пищей для сплетен, ведро так и осталось торчать посреди грядки. Девушка ни на что не рассчитывала. Просто молодость, уже подсознательно, не могла смириться с окончательной утратой веры в будущее.
И все же новость была не столь неожиданна, чем его приход. Она думала о чем угодно, только не об этом. Награды и кубки обрели реальную форму, напомнили о триумфальном шествии по высокоразрядным гимнастическим залам. Яркие эпизоды из спортивной жизни заблестели с новой силой. Воспоминания не давали никакой надежды, они принесли с собой струйку живительного кислорода. И вот, само великолепие, вошел он. Темный строгий костюм, узкий галстук, раскованная улыбка спортсмена высокого класса, всколыхнули устоявшуюся было в доме атмосферу. Ноги девушки опутал страх, не позволивший встать ему навстречу. Так и просидела она все время беседы звонкой натянутой струной, запомнив только суетливые движения матери, деликатные вопросы смущенного отца и назначенные полушепотом время и место встречи. А после его ухода долго водила пальцем по скатерти, не внимая молчаливому сочувствию дававших возможность самой найти ответ на трудную задачу родителей.
Она пришла в парк раньше времени. Пришла потому, что не могла больше справляться со своим волнением, потому что темный провал подвала призывал остепенить его стаканом-другим виноградного дурмана. Он манил доверчиво брошенным на гвоздь квадратным ключом от крана. И она с трудом, под ничего пока не понимающим взглядом матери, уползла сначала за калитку, а затем сюда, в парк. Только здесь неистребимое желание ослабило поводья.
В начале образованного ветвями тоннеля возникла высокая фигура. Поймав себя на мысли, что старые привычки имеют свойство возрождаться, девушка посмотрела на часы. Широкий упругий шаг без перехода оборвался возле скамьи. Сергей поцеловал руку и сел рядом. Преодолевая застенчивость, девушка подняла дрогнувшие ресницы.
- Я изменился?
Она прошлась внимательным взглядом по аккуратно подстриженным светлым волосам, по удлиненному, немного огрубевшему лицу. Отметила, что сегодня он пришел в трикотажной футболке и свободного покроя брюках.
- Да. Ты вошел в пору мужества. И вот эта черточка возле губ... Ты стал богатым?
- Нет. Подарили на день рождения, - потревоженная отрицательным движением, толстая цепь холодным ручейком заструилась вокруг шеи. - А черточка - от частого скрипения зубами. Вчера я не задал ни одного вопроса, потому что ты витала где-то там. А я до сих пор помню, прости уж, твой взрывной характер. Как ты, что ты, где ты?
- Там.
Усилием воли она заставила себя улыбнуться. На оголенное плечо опустился еще один лист. Выдержав долгую вопросительную паузу, она сняла его и размяла во вспотевшей ладони:
- А как твои дела?
- Мои?! Мне казалось, что мы вчера с твоим отцом затронули эту тему. Или ты хочешь узнать подробности?
Она увела в сторону растерянный взгляд, принялась отряхивать руку. Но сколько ни рылась в путанице мыслей, так и не отыскала даже намека на вчерашнюю беседу. Обескураженная этой нелепостью, некоторое время сидела молча. Недоумение в его голосе сменило участие:
- Что с тобой? У тебя неприятности?
- У меня все хорошо... Ты прав, я хочу узнать подробнее о твоих успехах.
- Ну... Про успехи говорить уже поздно. В двадцать два года многие окончательно сходят с большой арены. Бронза на Олимпиаде в Москве, пятое место на международных, частые турне в основном в составе сборной Союза. Впрочем, я не раз бывал в вашем доме.
И снова она удивилась тому, что ни отец, ни мать ни слова не сказали о его приходах. И с горечью подумала о семейной трагедии. Из глубины парка донеслось меццо-сопрано Обуховой, исполняющей первую партию в "Самсоне и Далиле". Она чуть развернулась в ту сторону. "Значит, он все знает, - с облегчением подвела она черту своим мыслям. - Тем лучше. А где я, что я и как - это мое личное дело".
- Ты опять ушла в себя...
- Нет, нет. Я даже читала... не помню, в "Известиях", кажется, перед Олимпиадой ты взял серебро на Всесоюзных.
- Да. Опорный подвел. Тренер уверовал в меня и выставил забойщиком. Если бы в середине, я бы взял золото.
Она соврала. Соревнования она смотрела по телевизору и помнила их до мельчайших подробностей. Надо отдать должное, композиция у Сергея была насыщенная - двойное сальто в группировке. Воспоминания потревожили какие-то живые нити. Девушка встрепенулась:
- Волнение. Все мы мечтали о Рэйтер Глике. Меня тренер тоже выставлял забойщицей. В Ленинграде, помнишь? Я растянулась на ковре после двойного сальто согнувшись с пируэтом.
- Я помню, как ты всегда натирала руки тальком перед подходом к бревну, - рассмеялся повеселевший Сергей. - А в Риге грохнулась с него на последней диагонали.
- А в Болгарии, после акробатической связки, я уселась на судейский стол. Зальчик там еще был маленький, веселый такой...
Ожил заваленный камнями родничок забытых ощущений. Лицо Сергея преобразилось. стало роднее. Вновь она почувствовала, как боится он обмолвиться неосторожным словом, чтобы не навлечь на себя ее скорого на руку гнева. Без оглядки назад раздавив нехорошую мысль о нем, передала тело в мохнатые лапы спортивного азарта и томного неведения. Стянутая перенапряженными нервами плоть размякла. Будто опытный акупунктурист нащупал болевую точку и наколол ее на свою чудодейственную иглу.
... Парк приготовился к отходу в сон. Вялые деревья давно скинули вечерние одежды. Просыпавшиеся с неба блестки застряли в ветвях. Одна из них заплясала на хронометре Сергея. Девушка потянулась, чтобы подержать ее на ладони, но наткнулась на теплые чувствительные пальцы. Вторая рука обожгла плечо. Сердце вспомнило первый поцелуй. Он был смешным и беспомощным. И все же положил начало более сложному удовлетворению искавших выход половых инстинктов - петтингу. В один из вечеров Сергей задернул шторы в своей комнате. И только когда дверь приоткрыл Эрос, девушка опомнилась.
Больше ничего не было. Было с другим, тем капризногрубым поклонником, вскоре женившемся на "Жигулях". Произошло это после того, как на связки, вторично порванные на вечеринке, наложили гипс. Она уступила свою честь пьяной настойчивости на полу заброшенного сарая, среди кучи пустых бутылок. Уступила, как уступают ненужную вещь.
Этот день, счастливый для других, не оставил следа. Память сохранила поцелуй и чистый, со временем принявший облик Сергея, образ Эроса.
Но что-то мешало губам, груди, ногам откликнулись на вечный зов. Девушка освободила руку:
- Не надо.
Пытаясь понять незнакомый внутренний голос, некоторое время прислушивалась к себе. Так и не поняв, откуда он шел и чем насторожил, вздохнула и облокотилась на спинку скамьи. Из тьмы донесся нестройный хор пьяных голосов. В глубине парка не могли оторваться друг от друга причастившиеся из одного патира братья по утратившему реальность разуму. А может древний кубок заменило им стеклянное горло. Чудом уцелевшая лампочка обливала несвежим светом понурую статую. Всколыхнутый ровным дыханием наступающей ночи, в ноздри просочился слабый запах скошенного сена. Ему еще рано было входить в силу. Это случится тогда, когда деревья начнут сбрасывать листву, когда привялится она на мокрой, остывающей земле и станет липнуть ко всякой подошве. Но уже сейчас он будил тихую светлую грусть. Она невольно подумала о том, как сложно все устроено. Растительный мир к зиме обнажается, животный наоборот одевается.
- Я люблю тебя...
Пустынная аллея молчаливо подтвердила сказанное. С едва различимых ветвей сорвалась звездочка и доверчиво подкатилась к ногам. И девушка очнулась. Вдруг со страхом поняла. что он говорит правду.
- Уйдем отсюда, - с отчаянием в голосе попросила она, первой поднимая со скамьи непослушное тело.
Ноги сами понесли в обратную от дома сторону. Там все кончилось бы за порогом наполненного до краев призрачным блаженством подвала. Она с упорством обреченного торопилась к тропинке, ведущей к зарослям терновника. За ним была степь. Та самая, которой часто грезила, глядя из окна на вселявшую надежду степь под Ростовом. Сергей отмеривал шаги сбоку. Он не спросил ничего. Не удивился, не встревожился.
Колючие кусты расцарапали плечи, не закрытые короткими рукавами платья. Девушка сделала еще одно усилие и остановилась на берегу степного моря. Не ограниченное ничем пространство светилось таинственными огоньками. Луна мощными лучами подталкивала голубые валы плотного воздуха. С шумом прибоя они накатывались на заросли терновника, окропляя лицо прохладными пахучими брызгами. Полыхал небесный свод. От отдельных кораблей, от караванов их, затерявшихся в неведомом, неслись ответные степным огонькам сигналы. То ли космические скитальцы указывали друг другу свое место нахождение, то ли шел непонятный ни одному разумному существу на Земле диалог. Темный бархат ночи прострачивался короткими концами тут же исчезавших золотых нитей. Величественная картина напоминала открытые органы какого-то гигантского живого существа. Они дышали, трепетали обнаженными нервами, перекатывали невидимые соки.
Но страха не было. Наоборот, открывшееся притягивало, подсказывало что-то завороженному взору. То, что никак не мог охватить ограниченный земными заботами разум. Девушка опустилась на траву. И вдруг внутри неосязаемого тела возник слабый толчок. Он не пробудил никаких чувств, но неожиданно натолкнул на сумасшедшую мысль. Может быть она была продолжением философских рассуждений бродяги, которые она услышала в окруженной радостью новоселья беседке. А может Разум начал раздвигать свои границы. Девушка широко распахнула глаза:
- Жизнь на земле зарождается в результате любовного взрыва, - с трудом протолкнула она первую фразу через полуоткрытые губы. - Наша галактика тоже возникла в результате взрыва. Во всей солнечной системе один атом - Земля - несет в себе заряд жизни. Но наша галактика летит к апексу на границе созвездий Лиры и Геркулеса. Там произойдет слияние оплодотворенных клеток, укрытых от смертельного дыхания космоса особой атмосферой. Новый взрыв даст начало новой жизни. Жизнь бесконечна. И миллиарды лет мечущийся по лабиринтам космоса атом Жизни, присевший на нашу и ту планету - Атом Любви - Вечен, как бесконечно Время и Пространство. Мы одиноки только в своей галактике.
Степь бросила очередной вал прямо в лицо. На какое-то время полыхание небесного свода заслонила черная тень. Синие лучи пронзили грудь. Девушка захлебнулась в закрученном потоке воздушных струй. И когда чьи-то руки оторвали ее от земли, она бессознательно подчинилась им. Вал с грохотом промчался над головой и начал откатываться назад. По вискам, по щекам заструились холодные ручейки. Не в силах противостоять обратному движению, прильнула к ногам трава. И как только невидимый поток схлынул, она почувствовала горячие толчки губ.
- Вселенная состоит из атомов. Я ее ничтожно маленькая копия. Я поняла, что правит мною и заполнившими меня звездами, планетами, туманностями, галактиками, солнцами... Всем.
Девушка как завороженная продолжала расшифровывать летящие из глубины мозга точки и тире. Она торопилась, предчувствуя какую-то развязку. Степь не обманула ее надежд. Она и небо подсказали ответы на неразрешимые задачи. Сейчас она поняла самое необходимое, без которого прежняя жизнь умещалась в одном-единственном изречении Индиры Ганди: "Человек рождается и умирает в одиночку".
- Что с тобой, милая, любимая моя... Я искал тебя. Я люблю тебя...
Девушка почувствовала, что зарождается в груди то, без чего невозможна жизнь на Земле. Снова в области живота возник слабый толчок. Она замерла в ожидании повторения. Но, как и в первый раз, его не последовало. И она зашептала, прислонившись к сильному плечу:
- Атом Жизни, атом Любви, для которого миллиарды земных лет всего один миг, мечется и по нашей планете. Он прикасается к людям, животным, растениям... Он коснулся и меня...
Град поцелуев покрыл волосы, нос, глаза. Прерывистое дыхание обожгло шею. Руки скользнули по налившейся сладкой истомой груди, по обнаженным плечам.
- Я люблю тебя... Я не могу без тебя...
Она не отталкивала их, не зажимала жадные, упругие от волнения губы, через которые непрерывным ручейком лился перебиваемый хрипотцой голос. Она не рассмеялась над его чувствами, как раньше, не оскорбила брезгливым выражением лица вспыхнувшее желание. Все это было там, за бортом охваченного великой страстью сознания. И когда страсть полностью овладела телом, девушка обвила разомлевшими, гибкими ветвями шею Сергея. Вздох облегчения вырвался из самой глубины ожившей души:
- Да-ни-ла-а-а...
8
Контрольную объявили в самый разгар рабочего дня. Возбужденная толпа плотным кольцом охватила двух сотрудников городской торговой инспекции:
- Нашли время проверять.
- Не видишь, что ли? Очередную показуху устраивают.
- Совсем обнаглел. Всех по пятнадцать копеек причесывает.
- Что ты! Банки, чекушку - по пятачку. А бутылки из-под пепси задарма оставляй.
- А как ты думала! Баба-то в роддоме. Выб...ку кружевные подгузники подавай. В простые они не мочутся. Да коляску самоходную
- Там уже не одну коляску...
- Не волнуйтесь бабоньки-и. У Живодера этих контролеров уже с сотню перебывало. Как с гуся вода.
- А щас куда? К Живодеру? Руки от них, будь они прокляты, отвалились. Все пропил...
- А им сдай. Они примут, ха-ха. По пятнадцать.
- Не загораживай дорогу. Дай взятку получить.
Контролеры наконец-то выдрались из кольца.Помощник тут же отсек их от галдящего людского месива звонкой, промороженной насквозь, дверью. Дрожащие руки с трудом протолкнули железный прут в отверстия петель. Данила захлопнул тяжелую створку окна, едва не поранив уцепившиеся за края десятки пальцев. В складе сразу стало сумрачно и знобко. Перебивая нервное дыхание негодующими восклицаниями, контролеры заправляли за борта кургузах "москвичек" концы шарфов. Один из них удерживал под мышкой тонкую красную папку. Но устрашающий цвет ее трепета не вызывал. Данила успел свыкнуться с мыслью, что когда-нибудь это должно было произойти. Пять месяцев директор магазина усыплял бдительность далекими от реальности улыбками. Заявление об уходе, поданное через месяц после визита к "ханше", почти сразу по приезде девушки, порвал на глазах. Данила понял, что для него оставили один-единственный выход, который вел в тюрьму. Жаловаться было некому. Начальник отдела кадров сказал, что неподписанное директором заявление силы не имеет. Начальник городского управления торговли, к которому с трудом пробился, пожал плечами. Мол, вызывайте ревизию и увольняйтесь. Намекнул, что и на прежней работе у него были неприятности. Круг замкнулся.
И Данила полез напролом. За все время он не положил под руководящую ладонь ни копейки. Впрочем, об этом ему не намекали. Нинка-молочница пугливым шепотом передала глухую директорскую угрозу. Тишина обложила приемный на несколько месяцев.
И вот расплата. Данила протянул руку к привычной на краю прилавка бутылке с вином. Прижав к носу рваный рукав бушлата, некоторое время втягивал в себя кислый запах грязного сукна и свалявшейся ваты. Затем сунул бутылку в ящик и пошел в конторку. За стеной сплошная ругань распадалась на отдельные выкрики. Утихала кулачная дробь по железной обшивке. Усилились невнятное бормотание метавшегося между ящиками помощника, звон стеклянных осколков под ногами.
Открыв холодильник, Данила выставил на стол коньяк и шампанское, медленно осел на топчан. От вина, от плотного жара, исходившего от намотанной на асбестовую трубу толстой спирали, уши, нос, пальцы взялись иголками. От искристого алого свечения в глазах появилась резь. Он еще не знал, обычная это контрольная или подстроенная.. Оцепенение придавило к топчану, не давая возможности сосредоточиться.
Наконец отрывистые возгласы контролеров утихли. Они вошли в конторку. Бросив папку на стол, щуплый придержал раздраженный взгляд на бутылках. Второй, рябой, нервно передернул плечами:
- Обнаглели. В лицо скоро начнут плеваться. Хамье...
Данила отрешенно подумал, что это любимое словцо начальника отдела кадров. И все же, сказанное в сердцах, оно зацепило краем собравшуюся было на покой бдительность. Он оторвал прилипшие к скулам кулаки и поднял голову. Щуплый дул на пальцы. Прядь выбившихся из-под шапки сивых волос больным крылом прикрывала ухо. Колючие глазки снова вильнули в сторону армянской этикетки:
- Неплохо, неплохо, - продавил он застывший голос через непослушные губы. - С сорока пяти бутылок - два тридцать навара. Округлил бы, а то явный перебор. Или одну за чекушку принял?
Поднятый воротник "москвички" мелко задрожал. Рябой чертыхнулся, присел на корточки перед козлом:
- С-собачий холод. На д-дворе март, а.... Хамье.
- Я забраковал одиннадцать бутылок резьбовой. На ликерке не принимают.
- Сказки оставь своей жене. Она?
Щуплый причмокнул. Затем вытащил авторучку и раскрыл папку. Рябой через плечо оглянулся на висевшую над топчаном любительскую фотографию девушки.
- Месяц уже в роддоме. На сохранении.
Рябой оглянулся теперь уже на Данилу. На грубом лице отразилось недоверие. Тихо приоткрылась дверь. В проеме замаячила насупленная физиономия помощника.
- Скажи своему... Пусть не мешает, - не отрываясь от протокола, бросил щуплый.
Данила опустил голову. Надежда растворилась в последних жестких словах. Дверь закрылась с долгим скрипом. Он подумал о том, что точно так же, наверное, закрываются двери камер. И сами камеры такие же, как эта комната без окон. Только полы не деревянные, а бетонные, и в углу вместо холодильника стоит параша. Впрочем, вони хватает и здесь. Главное, слух будет тревожить не робкое шарканье старых ботинок помощника, а тяжелая и уверенная строчка кованых каблуков тюремного надзирателя. И сама дверь не откроется когда надо.
И все же, несмотря на жуткую картину, особой тревоги не было. Долгожданная возможность искупить свои грехи наконец-то представилась.
- Болела чем-нибудь? - решился спросить рябой.
- Нет... не знаю. Плохо ей было.
На секунду перед тупеющим взором возникло бледное лицо девушки. напряженные складки оттянули к подбородку уголки припухших губ. Последнее время она боялась каждого шороха и все просила, чтобы он уволился. Но что на это можно было ответить? Она сама ходила к директору магазина, который в отличие от взбесившегося начальника отдела кадров, уволившего ее за прогулы, предложил место лоточницы. Она отказалась, устроилась в "Союзпечать" на продажу открыток. Знала успокаивающий ответ директора, мол, пусть поработает зиму, пока найдут замену. И все равно настойчиво и безнадежно продолжала просить об увольнении. Он подумал о том, что она ни разу не упрекнула за пьянки на работе. Бесконечное ее терпение становилось все мучительнее. И если бы не постоянный страх, он бы не притронулся к вину, как не притрагивалась к нему она. Она бросила резко, как отрубила. Данила так и не допытался, что произошло в Зеленокумске.
Образ девушки спугнул оцепенение. Он вдруг вспомнил, что они до сих пор не расписаны. Она не настаивала, а он, измочаленный работой с утра до вечера, успокоился мыслью, что это теперь не уйдет. Если его посадят, ее выгонят на улицу, потому что прописка оформлена в другом месте. Выгонят с ребенком, который вот-вот должен появиться...
Данила охнул. Он только сейчас осознал, что может произойти. Руки зашарили вокруг.
- Бухать меньше надо, - щуплый поставил в протоколе последнюю закорючку. - А то по пьянке, небось, попалась под горячую руку. Теперь жди выкидыша. Если, конечно, лапши не навешал.
Он взял листок, поднес к его носу. На лице проступили красные пятна, пальцы разбухли, стали похожими на обрубки щупалец.
- Такого-то числа... во столько-то ... на столько-то... контролеры такие-то. Иди читай и расписывайся. Емельян, ты тоже поднимайся. Скоро растелешиваться начнешь.
- Братцы, - с трудом ворохнул языком Данила. - Братцы, погодите.
Рябой неторопливо поднялся, склонился над столом. Широкая спина загородила полмира. Вторую половину прикрыла однобокая улыбка щуплого. Данила прекрасно понимал, что дело у следователя не залежится. Может получится так, что девушка еще будет находиться в роддоме, а он уже сидеть в тюрьме. Смахнув рукавом набежавший на брови пот, он глотнул густого как кисель воздуха и встал. Ноги ржавым циркулем отмерили два шага туда, два обратно.
- Опозда-ал.
Довольный своей росписью, рябой бросил авторучку на стол. Щуплый ухмыльнулся, вздернул голый старушечий подбородок. Из-под шапки окончательно вывалилось больное крыло, рассыпалось по воротнику сивым посеченным волосом. Но отогревшийся голос прозвучал бодро, с претензией на дикторский тембр:
- Прошу заверить.
От скоморошьей выходки щуплого и воловьего равнодушия рябого в груди у Данилы поднялся бунт. Если бы это была обычная контрольная, то стоящие перед ним вели бы себя по-другому. Они бы тянули время, пугали таинственным молчанием или многозначительными переглядками.
- А если я не подпишу?
- Это ничего не изменит.
- Г-еще хуже будет, - гоготнул рябой.
- Но вы же пришли сюда не сами? - сдерживая лавину ярости, тихо спросил Данила.
- Конечно. Контрольная по графику, направление под протоколом. Удостоверения при нас.
Щуплый неторопливо раскрыл темно-красную книжечку. Данила скрипнул зубами и вогнал ногти в ладони. Он вспомнил, что контролеры сдавали посуду не сразу друг за другом, а с небольшим интервалом. И когда рябой получил расчет, замешкавшийся возле окна щуплый объявил контрольную, вызвав гнев промороженной на студеном ветру как вобла очереди. Подумал, что надо было натравить толпу. Показать принятые бутылки и крикнуть, что они бракованные. А потом, пока суд да дело, заменить их действительно негодными, которых было полно на прилавке. Подлость на подлость.
- Я кидаю пятьсот колов, - сделал он последнюю попытку. - По двести пятьдесят на брата.
- Не-е, - оглянулся на своего старшего рябой. - Мне детей кормить надо.
- Штуку кидаю, - с отчаянием выдохнул Данила.
Щуплый собрал под глазами горсть морщин. Некоторое время пристально всматривался в переносицу Данилы. Под нездоровой кожей заиграли крупные желваки:
- Не туда гонишь, парень.
Дальше разговор вести было бесполезно. Значит, директор магазина уладил все свои вопросы и вместе с "ханшей" разом ударил по строптивому приемщику. Данила расстегнул верхние пуговицы бушлата:
- Н-налива-ай...
- За что будем пить? - жестко откликнулся щуплый.
- Ты это... Подпиши протокол. Хуже будет.
В голосе рябого прозвучала нота сожаления. Он нерешительно подтолкнул авторучку. Данила прошел к столу, сорвал пробку и хлестнул струей коньяка по стакану. В складе загремели ящики. За звоном разбившейся посуды последовала отборная ругань. Одна бутылка взорвалась на противоположной стороне приемного. Испуганная крыса метнулась из-под стола за холодильник.
Данила подтолкнул стакан:
- За досрочное освобождение.
Щуплый перевел взгляд на взявшиеся нетерпеливым пламенем стеклянные грани. На худой, обвитой шарфом, шее дернулся крупный кадык. Затем закрыл папку и молча прошел к двери.
- Доигрался, - громко сказал рябой. - Теперь жди милицию.
Но как только дверь закрылась, выхватил из рук стакан и опрокинул его в рот. Соснув через перчатку воздух, зашептал, пугливо озираясь назад:
- Гяуров подстроил. В ноги падай. Иначе хана - года три, а то и все пять... А этот-то, туберкулезник, не просыхает, а щас...
Звякнул засов и все стихло. Данила отставил пустую посудину. Правую щеку потянула не обещавшая ничего хорошего усмешка.
Заиндевевший троллейбус неторопливо тащился в гору. Наполовину пустой салон, будто железную бочку, заполняло хрумканье снега под колесами. Зябко подергивая плечами, Данила поджимал под себя туфли. Продавленное сидение превратилось в ледяную плиту. Уткнув нос в куцый воротник старомодного осеннего пальто, рядом терпеливо покрякивал бродяга. Новая шапка из крашеного собачьего меха была надвинута на лоб. Серые валенки с голенищами до колен пританцовывали под каждую выбоину. В зеркало в кабине водителя виднелось раскрасневшееся девичье лицо с карими, во все глаза, зрачками. Из-под белой, с розовыми полосками, вязаной шапочки, выбивались кольца темных волос. Девушка в очередной раз бросила внимательный взгляд на Данилу. По губам скользнула сочувственная улыбка. Отвернувшись, он стал смотреть сквозь пробитую в морозе лунку на проплывающие мимо частные домики. Широкое шоссе, ведущее в Западный микрорайон, разделило надвое Красный город-сад. Черные стволы деревьев утонули в высоких, разломанных ущельями, сугробах, вершины которых курились белой дымкой.
- Надо бы заехать на базар, - нарушил молчание простуженный голос бродяги. - Мандаринов купить или квашеной капусты.
- У нее все есть.
Данила ответил машинально, потому что даже сейчас плохо понимал, куда и зачем они едут.
После ухода контролеров, он долго ходил из угла в угол. Затем взял бутылку и не отрывался от нее до тех пор, пока не высосал больше половины. Постояв немного, лег на топчан. Вместо нервного возбуждения пришло тупое безразличие. Только резь в веках донимала по-прежнему. Он повернулся на живот, уткнулся носом в заменявшее подушку тряпье.
Из склада доносилось осторожное позвякивание.Бродяга освобождал ящики от побитой посуды. Изредка железные стены тревожил стук в дверь. Он повторялся монотонно, через равные промежутки времени. Кто-то из настырных клиентов настойчиво добивался внимания к себе. Когда волна грохота в очередной раз прокатилась по приемному, Данила втсал и вышел в склад. Стучали ногами и он подумал, что приехала милиция. Но у порога стояла молодая женщина с обмотанным шалью маленьким ребенком.
- Примите бутылки.
Данила некоторое время смотрел сквозь нее. Затем равнодушно бросил:
- По пятнадцать.
Злые складки оттянули углы рта женщины еще сильнее. Оторвав от земли тяжелую сумку, она дернула ребенка за конец шали и протащилась в склад. Бродяга с глухим ворчанием освободил место и отвернулся. Эта поза стала уже привычной. Помощник принял ее, как только Данила решил плюнуть на все.
- Скотина... Мало тебе, сволочи.
Женщина быстро выставляла бутылки из сумки. Из рукавов пальто высовывались красные кисти. Застывший столбиком ребенок не сводил пугливого взгляда с Данилы. Получив расчет, женщина тут же направилась к двери:
- Подавился бы ты нашими копейками.
Вспомнив эту сцену, Данила болезненно поморщился. Женщина была не первой, бросившей оскорбление в лицо. В то же время ни один из этих праведиков не помогал добиться справедливости. Так же получалось и на заводе. Он понимал, что злясь на людей, хочет оправдать себя. С горечью думал, будь она на его месте, мало что изменилось бы. Равнодушие раковой опухолью давно поразило все общество. Он чувствовал, что оторвался от людей, превратился в воздушный шар и летел неизвестно зачем в неизвестном направлении, волоча за собой тонкую нить, сплетенную из непокидавших сомнений. И если бы не девушка, давно бы что-нибудь произошло. Все, что было в душе чистого, медленно, но верно выхолащивала нарастающая злоба и на правых, и на виноватых. И сегодняшняя контрольная только на минуту пригасила костер недоверия ко всем. Но затушить его уже не могла.
За окном плыли серые высотные дома. На одной из просторных площадей освобожденные от снега елочки поднялись кверху струйками голубого дыма. Весь фасад отделанного гранитной крошкой здания райисполкома занял портрет Брежнева с набором золотых звезд на левой стороне пиджака. Данила очнулся, пошевелил примерзшими к стелькам пальцами. Скоро должен был быть поворот. А там, через одну-две остановки, роддом.
- Ты это..., - бродяга запнулся, пощупал спрятанную во внутренний карман бутылку с вином.
- Что?
- Да... Оставил бы ей на всякий случай ключи.
Данила замер. Оглушенный этими словами, некоторое время сидел молча. В зеркале качнулась полосатая шапочка водителя. Троллейбус вошел в поворот.
- Ни родных, никого. А с ребенком куда?
- Есть у нее ключи. Есть, - Данила впился побелевшими глазами в красное выбритое лицо бродяги. - Что ты радуешься, змей поганый? Ты родную мать забыл как зовут. Я за тебя письмо писал. Не помнишь? Гад... вместе со мной с того же навара и жрешь, и пьешь...
Давно искавшее выход бешенство наконец-то выплеснулось наружу. Он вновь воочию увидел, как прочитав письмо, бродяга плакал у него на плече.
Пришло письмо из Зарайска. Писала мать. Она сообщала, что живет одна. От второго сына ни слуху, ни духу. Видно сгинул в тюрьме. А Борины сыновья, ее внуки, оба офицеры. Жена живет с Федором. Из Москвы не раз наезжали бывшие товарищи, с которыми одолевал науки. Все гладкие, да важные. Из района, где депутатствовал, тоже приходили люди. Жалели, что с семьей так нехорошо получилось. Да видно оба сына выбрали другую дорогу. Просила, чтобы приехал. Хотела еще разок перед смертью взглянуть на него. И кланялась в ноги Даниле, сообщившему ей о младшеньком.
И теперь он едва удержался, чтобы не ударить своего помощника.
- Сволочь ты. Вот она, твоя благодарность. И за то, что от ментов спасал, и за то, что просил тех же ментов сделать тебе паспорт.
Прикрыв непонятно блеснувшие глаза, бродяга опустил голову.
- Спасибо, - хрипло выдавил он. - За доброту спасибо. Я этого не забывал.
В голосе почудилась издевка. Сплюнув под ноги, Данила заскрипел зубами. И вновь увидел напряженное лицо девушки. Ее непрошенное участие напомнило о том, что с паспортом ничего не вышло. В милиции сказали, что бродяге надо ехать на родину и там оформлять все документы. Но тот на переданное предложение только усмехнулся.
Троллейбус остановился возле пустыря, за которым раскинулись уже засветившиеся окнами четырехэтажные корпуса роддома. Сумерки быстро накладывали голубые тени на снежные горбы. Одинокое дерево галдело встревоженными чем-то галками. Скрипел валенками бродяга. Громкое сопение, перебиваемое натужным покашливанием, отставало все больше. Данила не оглядываясь скользил подошвами ботинок по протоптанной множеством ног тропинке.
Обогнув угол одного из корпусов, он вскарабкался по обледенелым ступенькам на площадку и дернул на себя дверь. Запах больницы убил сунувшиеся следом морозные клубы пара. Сидевшая за столом медсестра оторвалась от книги. По миловидному лицу пробежала неясная тень:
- Вы к Просветовой?
- Да. Здравствуйте.
Это была девушка, которую в частые приходы он видел не раз. Оправив халатик, она заложила страницу и натянуто улыбнулась:
- Здравствуйте. Она родила. Сына.
Данила переступил с ноги на ногу, потащил с головы шапку. Известие как всегда было неожиданным. Сзади звонко щелкнул замок. Он оглянулся на успевшего заиндеветь бродягу:
- Сын.
Тот удовлетворенно причмокнул и принялся обивать друг о друга валенки:
- Спроси, какой вес.
- Три семьсот. Но...
Девушка запнулась, опустила глаза. Между пальцами снова завертелся карандаш. Где-то гулко хлопнула дверь. Живот у Данилы свело от внезапного холода. За спиной оборвалось возбужденное сопение.
- Мертвый?!
- Нет, нет. С мальчиком все в порядке. Мать..., - девушка проглотила подступивший кашель. - Она... Она в реанимационном отделении.
Тихий голос начал уходить в пространство. Заплясавшие перед носом прозрачные круги будто отталкивали его. Сознание воспринимало только обрывки фраз: "тяжелые роды...", "... потеря крови...", "... нервное истощение...". Небольшую комнату захлестывал водопад мутно-желтого света, низвергавшийся с высоко подвешенных плафонов. Скоро она превратилась в затопленный кессон, в котором можно было уже плавать. Данила в отчаянии посмотрел на вход, ведущий в разделенное надвое таинственное чрево, на одной стороне которого люди принимали посланцев из Великого Бытия, на другой провожали в Вечность. На одной стороне отрезали соединяющую живой нитью весь род человеческий от его возникновения - Пуповину, на другой искусственную, из гофрированного куска резины, пытались приткнуть не туда, куда надо. Но сотворенное умными людьми по последнему слову техники Искусственное не в силах было заменить Естественное. Оно лишь на время облегчало страдания. Если не отвергалось сразу.
Изломанный болью голос бродяги все никак не мог исторгнуть нужного предложения. Нечленораздельные звуки грязными ошметками падали ему под ноги. Девушка с тревогой всматривалась в лица обоих, пытаясь уловить смысл.
- К ней можно пройти?
- Нет, - она виновато посмотрела на Данилу. - Мне кажется... Я думаю, вам надо пойти домой и лечь спать. Роды принимали в одиннадцать часов дня,мне сказали, что самое страшное уже позади.
В словах девушки не было намека на безысходность, но и надежда прозвучала слабо. Данила подумал, что как раз в это время у него брали контрольную. Разом навалившаяся усталость подогнула колени. Бродяга прошел в угол, опустился на пол. Правую руку он сунул за борт пальто. То ли унимал сердце, то ли искал успокоения от соприкосновения с бутылкой вина.
- Идите, - вновь попросила девушка. – Все будет хорошо.
Зажав ладонью рот, Данила ткнулся в дверь. Пережитое за день рвалось наружу едким, подступившим к горлу месивом...
Мороз добрался до костей. Казалось, тело вот-вот растрескается и развалится на ледяные куски. По черному сукну неба уже давно были разбросаны щедрые пригоршни драгоценных каменьев. Они не успокоились, а продолжали перекатываться с боку на бок. От застывших гребней пустыря исходило едва уловимое мерцание. Ни звука. Ни шороха. И такой тоской, таким одиночеством несло оттуда, что хотелось поднять голову и завыть. Страх все туже опутывал своими путами потерявшие чувствительность ноги. Желтый свет в окнах не согревал закованную в жесткий панцирь душу. Там, откуда он исходил, была жизнь. Но там могла оказаться и смерть. Мысль о том, что может произойти непоправимое, отбирала последние силы, заставляла стороной обходить высокий подъезд.
Данила не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он начал делать круги вокруг корпуса. Он не воспринимал ни времени, ни пространства, ни себя в них. И когда в правом крыле погасло окно, он замер. Ужас разодрал челюсти, шевельнул волосы на голове. Он поднял руки, шагнул в ту сторону. Но моргнув, свет в окне вспыхнул снова. И тогда он побежал к узкой светлой полоске. К домам. К людям. Древний инстинкт толкнул его в стадо. Он, не опустошенное тело, а инстинкт самосохранения не оставлял надежды найти там поддержку и помощь.
Очнувшись перед пустынным перекрестком, Данила побрел по присыпанному шлаком тротуару. Ртутные колбы прорубили в ночи призрачный дневной коридор и он шел по нему, не замечая загородивших перекресток красных пятаков и еще издали сворачивавших в сторону редких прохожих. Сразу за рестораном, взорвавшимся посреди тишины безумным весельем тонущего корабля, дорогу перекрыла тьма сквера. Свернув на проспект, он потащился по его середине. Скользкие бугры укатанной наледи норовили поломать ноги. Но разум не воспринимал этой мелочи. Он отбросил почти все, оградив душу от более серьезного, терпеливо ждавшего своего часа.
Данила уже прошел под переходным мостом, уже края глаз подсознательно ухватились за берег разлившегося города, когда сзади послышался шорох долго тормозящих колес. Сиреной взвыл спаренный клаксон.
- Данька! Оглох?
Он с трудом узнал выскользнувшую из машины куницу Сайгель. Волосы ее рассыпались по пятнистой шубке. Воротником она укрывала подбородок.
- Иди сюда... Садись.
Свалившись в открытую заранее дверцу, он хрипло попросил:
- Дай закурить.
- Ты откуда? Мы тебе еще возле ресторана кричали. Бухой, что ли?
Жадно затянувшись, Данила откинулся на спинку сидения и уставился бессмысленным взглядом в мигающую приборную доску. Присев на задние колеса, машина набрала скорость.
- Привет, - сказали рядом. - Как дела?
Он долго рассматривал пушистую кучу в углу салона, пока не понял, что это Лана.
- У него дела нормэл. Так разгулялся, что свои стали жаловаться. А, Данила-мастер? - Сайгель хохотнула. Обернувшись потрепала горячей ладонью по щеке. - Поехали ко мне. У меня сегодня праздник.
- Абайдэца, - с сильным южным акцентом предупредил водитель.
Сайгель поморщилась, но смолчала. В своем углу шевельнулась Лана. Машина подпрыгнула при въезде на мост через железнодорожные пути. И тут же город поспешно облапил ее со всех сторон.
- Да-а, Данила, если бы не Надежда, повисла бы я у тебя на шее, - подмигнула Сайгель. - Как она там? Не родила еще? Со лет не виделись.
- У тебя выпить нет? - снова спросил он.
У нее удивленно вскинулись брови. Прикусив губу, она обследовала его лицо с пристальным вниманием.
- Амиран, я возьму одну бутылку.
- Абайдэца, - не меняя позы, повторил тот.
Сайгель рывком бросила руку вниз. Сорвав пробку, подала крутобедрую колбу Даниле. Он поперхнулся на первой же выбранной водителем выбоине. В полутьме салона нехорошо блеснули суженные глаза Сайгель. Откашлявшись, Данила снова сунул в рот стеклянное горло. В голове немного прояснилось. Он узнал Ворошиловский проспект. Подкатив к ресторану "Южный", машина замерла у входа.
Через несколько минут водитель поставил на колени Сайгель две бутылки шампанского. Лана молча следила за его развязными движениями.
Яркий свет за стеклом слился в сплошную линию. Гром барабанов пробил ушные перепонки. Метнув на водителя раскаленный взгляд, Сайгель выключила магнитофон. Тот усмехнулся и занялся перемоткой ленты.
Машина выскочила на проспект Октября. Черная стена кустарника на заброшенном городском кладбище притянула рассеянное внимание. Данила ослабил жесткую петлю шарфа. Почувствовал, как прохладная рука Ланы залезла в ладонь, завозилась в ней маленьким мышонком. Но облегчения она не принесла.
- Останови.
Водитель продолжал терзать педаль акселератора. Тяжелая перчатка равнодушно качала руль.
- Ос-та-но-ви...
Лана нашарила маленький выступ. Два красных стоп-сигнала тут же влились в разноцветную реку. Электронные часы на заводской проходной моргали зеленой десяткой. Данила глубоко вдохнул морозный воздух и пошел назад.
Где-то на середине площади Ленина возникла далекая мысль, которая заставила оглянуться. Занимавший весь первый этаж углового здания магазин подрагивал беспорядочными соплями неоновой рекламы. Но в кабинете директора горел свет. Наморщив лоб, Данила долго ловил хвост ускользающей мысли. Наконец она забилась пойманным зверьком.
Со двора дверь заложили палкой. Он просунул руку между створками, вошел в небольшой, заставленный ящиками с коробками, полутемный коридорчик. Кабинет оказался запертым.
- Кто там? - не сразу отозвался испуганный женский голос.
Данила постучал громче. Послышалась перебиваемая нервным звоном стекла возня. По половицам заскрипели недовольные мужские шаги:
- Кто там еще?
Данила толкнул приоткрывшуюся дверь, вошел в кабинет. На небольшом диванчике сутулилась Галина из кондитерского отдела. Наспех одетый сапог собрал в гармошку вельветовую штанину.
Директор прихватил рукав у пальто чуть выше локтя:
- В чем дело?
Данила отцепил пальцы, подергал углами губ. Перед ним стоял человек, державший в своих руках его судьбу. Но ненависти не было. Все человеческое затопила глубокая безысходная боль, которая плескалась сейчас в лихорадочно блестевших глазах. Но она не затронула мраморные черты лица. Она только на минуту вызвала злорадную, умело скрытую усмешку. Для кого-то этого было бы достаточно, чтобы повернуться и уйти. Но состояние, в котором находился Данила, не позволяло ему оценить ее зловещий смысл. Даже семнадцатилетняя шлюха, год назад окончившая торговое училище, что-то поняла. Накинув пальто, поспешно нырнула в коридор.
Директор прошел за стол, развалился в кресле. Издав сосущий звук, словно прочищал зубы, бросил мимолетный взгляд на дверной проем.
- Ты зря пришел. Я ничем не могу помочь.
Со спинки дивана соскочил забытый лифчик. Данила поочередно оторвал прилипшие к одному месту подошвы. О не понимал, зачем пришел сюда.
- Я отстраняю тебя от работы. На завтра назначена ревизия.
Директор встал, двумя пальцами прищемил забытую женскую совесть, бросил в мусорное ведро. Снова издав сосущий звук, сунул рук в карманы, покачался с пяток на носки:
- Еще вопросы есть?
- Прости, - выплюнул Данила присохшее к языку первое слово.
- А причем тут я? Контрольную брали сотрудники городской торговой инспекции. – Гяуров снял с вешалки пальто. Полы размахнулись черными крыльями. - Ты прекрасно знал, что за обсчет клиентов больше, чем на пятьдесят копеек, уже тюрьма.
Данила вздрогнул. Он вспомнил, зачем пришел. Фигуру директора загородили желтые стены больницы. Там сейчас его ребенок. Там его жена, жизнь которой висит на волоске. Мать его ребенка. Защитная реакция приподняла свой занавес. Со сцены, на которой готовилась разыграться трагедия, пахнуло ужасом. Обрывая пуговицы, он сделал шаг вперед:
- Помоги...
Директор натянул перчатки и взял портфель. На ручку двери легла светло-коричневая замша. И тогда Данила снял шапку и опустился на колени:
- Прости.
Бровь на тонком лице удивленно приподнялась. Директор пожевал губами, побарабанил пальцами по портфелю.
- Завтра, после обеда, я жду тебя здесь. А сейчас вон отсюда... С-скот.
По много раз стиранной простыне бегала маленькая муха. Крылья ее то и дело начинали вибрировать. Но она не взлетала. Бросалась из стороны в сторону, натыкалась на невидимые препятствия и замирала. И снова над ней образовывался полупрозрачный полукруг. Наконец подлетевшая другая муха сообщила какую-то новость. И обе тут же исчезли.
По стене бродило стадо солнечных баранов. Они отправились в путь с потолка и теперь добрались до отбитой чуть выше середины стены голубой филенки. В открытую форточку врывался приглушенный птичий крик, вливался клейко-молочный запах. Стоявшее за окном дерево за одну ночь обнеслось зеленым поносом. Вонь от него потеснила даже запахи лекарств и медицинского спирта.
Сегодня Данила должен был забрать их из роддома. Не покидавшая Надю тревога за него осела, как горб забывшего вкус верблюжьей колючки дромедара. Два месяца, проведенные в этих с потекшими углами, но претендующих на стерильность палатах, наложили под глазами коричневые мазки, окрасили выступившие скулы в бледно-розовые тона и начисто выхолостили живот. Он провалился, подрагивал на хребте, окаймленный кучей ребер. Но груди распирало изнутри, как два созревших фурункула. Соски пришлось накрыть марлевыми тампонами, иначе через три-четыре часа ночная рубашка, а вместе с нею и одеяло, и простыня, становились колом от пропитавшего их молока. Надя сдаивала его в конические мензурки, отдавала белую жидкость тем, у кого ее не было. И все равно груди лопались. Будто спрятанные где-то внутри насосы без остановки качали на поверхность живые соки.
В отличие от толстой, вечно сонной соседки, выплевывавшей детей как подсолнечную шелуху, Надя не помнила момента появления на свет своего ребенка. Это обстоятельство беспокоило только тем, что как и все важные события в жизни, обошло ее стороной. Молодые матери пучили глаза, взахлеб рассказывали о своих ощущениях, заново проигрывали испуг при воспоминании о последе и половых органах мальчиков, которые казались им собственными кишками. Даже опытные женщины или жаловались на вновь нелегкие роды, или радовались тому, что второй-третий ребенок вылетел, как пробка. Ей же приходилось слабо улыбаться, да кивками подтверждать и плохое, и хорошее. Она потеряла сознание сразу после того, как голова ребенка разорвала кричавшее от боли тело пополам. Очнулась на вторые сутки с приставленной ко рту длинной гофрированной трубкой. Уже в общей палате медсестра рассказала, что ребенок чуть не задохнулся в мышечных тисках. Его вытащили клещами, заново слепив головку. Но сколько она не шарила по мягкому лысому черепу, так и не нашла ничего такого, что повергло бы ее в ужас. Беспокойство ушло. Осталось одно-единственное чувство материнского счастья.
Сегодня ее выписывали. Надя не знала, когда и где научилась различать свою, отделившуюся от живой плоти часть тела. Наверное, это было заложено самой природой. Она чувствовала ребенка ноздрями, языком, плечами, как зверь, - еще издали. Могла узнать его среди тысячи таких же скрюченных, безобразных, красных существ, заходящихся в скрипучем крике. И чтобы успокоить, готова была облизать с ног до головы. Любовь к Даниле утратила остроту. Вместо болезненного ее восприятия появилось приглушенное материнством, полнокровное чувство уверенности в своем выборе. То, что он причастен к рождению ребенка, добавляло свой особый штрих. Он давал ему право войти в тайное и пользоваться наравне с нею всем, что там есть. И все-таки в этот момент Надя была выше его на целую голову. Он, мужчина, не знал и никогда не узнает самого главного - сладостных мук зачатия, развития и рождения новой жизни.
Она помнила ту летнюю ночь, укрывшую их в приемном пункте. Данила только что ушел из семьи. Понурившись, он сидел рядом с ней на громкоголосой тахте. Обсиженный мухами свет дрожал на крупных, с набухшими жилами, руках. В углу стояли вещи. На одном из чемоданов был наклеен клочок плотной бумаги с нарисованным детской рукой человечком. Он притягивал взгляд больше, чем нераспечатанная на столе бутылка с вином. И чем сильнее ей хотелось отвернуться от рисунка, тем упорнее нескладное существо тянуло руки. Это продолжалось целый ледниковый период. Она уже хотела вскочить и выбежать за дверь, когда вдруг Данила резко повернулся, впился неистовыми губами в ее губы. И она поняла все. И то, что он ушел навсегда, и что кроме нее у него никого нет, и что он ищет защиты. Уже исторгнутое им немного погодя семя упало на благодатную, взрыхленную ей самой почву. Выгибаясь в необычайно ярких эротических конвульсиях, она ощутила это физически. Смысл детского рисунка обрел другую форму. Теперь она знала, что он просил о другом - поскорее забыть то, что было раньше.
Приближался час кормления. Груди наливались сладкой истомой. Надя закинула руки за голову, ухватилась за спинку кровати и потянулась с долгим интимным стоном. Выдравшаяся из сна толстуха скрипнула панцирной сеткой:
- Придет?
Надя улыбнулась, накрыла ладонью шустрого солнечного зайчика. Ноздри пощекотала тугая весенняя струя воздуха.
- А мой кобелина опять под какой-нибудь пивной. Обмывает, чтоб ему...
Соседка сбросила одеяло и под облегченный вздох кровати зашлепала своими бревнами в туалет. Стадо баранов неспешно втягивалось на размытый серо-зеленый луг. Пастух сместился чуть вправо. Надя вскочила, одернула рубашку и подошла к окну. Пустырь небрежно расстелился брошенным ковром ручной работы до сияющей бойницами крупноблочной стены. Макушка дотянувшегося до третьего этажа молодого тополя кричала передравшимися воробьями. А дальше, почти на конце тропинки, чернело так и не проснувшееся дерево. Нетерпеливо дрогнув бровью, Надя подняла глаза к небу, и сразу уши заложил шум прибоя. Распустив золотые паруса, по бездонному океану неслись белоснежные каравеллы. На длинных лучах сушились сброшенные звездами, отяжелевшие от ночной росы розовые туники. Резко очерченный диск солнца переливался расплавленной платиной. Ресницы у Нади затрепетали. Пойманное сомкнутыми веками солнечное тепло заметалось по жилам в поисках выхода. Но его не хотелось отпускать. Отвернувшись от окна, она прошла к своей кровати на ощупь и раскинула руки в стороны. Ей показалось, что она засветилась изнутри.
Так она и млела до тех пор, пока медсестра не внесла первые тугие свертки. И когда получила свой, когдя обтянутые защитной пленкой губы крепко потянули бордовый от напряжения сосок, девушка направила солнечный пучок прямо в крохотный ротик. Ребенок на секунду замер, затем причмокнул, с удвоенной энергией принялся за нелегкую рабботу. Она провела пальцем по затянутому тонкой кожицей, пульсирующему родничку, поцеловала вспотевший лобик. Молоко перехлестывалось через уголки губ на пеленку, отмеченную черным штампом. Точно такая же печать стояла и на простыне, и на одеяле, и на наволочке. Надя поспешно завернула угол грубой продезинфицированной материи и подсунула под ходившую ходуном игрушечную щеку марлевый тампон.
Наконец покрытый испариной носик отвалился от груди. Успокоились мелко подрагивающие веки. Мальчик задышал ровно и глубоко. Подчиняясь древнему инстинкту, Надя легонько качнулась. В глубине души зародилась тихая песня без слов. Материнская нежность отделила и мать, и ребенка от всего мира...
За окном раздался приглушенный стенами зов. Через некоторое время он повторился.
- За нами пришел папа, - тихо сказала Надя.
И вдруг ребенок вздрогнул. Внезапная судорога вспугнула присевшего на лицо ангела. И он заплакал. В глазах Нади метнулся страх. Она замерла, не отрывая взгляда от изломанного в крике обнесенного белым налетом ротика. Ребенок о чем-то предупреждал. Она почувствовала это седьмым, десятым, сотым, наконец, чувством. Он, это маленькое создание, пришедшее из Великого Бытия, из Вечности Времени и Пространства, что-то знал, потому что не успел еще переступить порог, за которым его ждало жалкое существование всего лишь человека. Он еще не умел ни говорить, ни мыслить по земному. Он не утратил знаний, заложенных в него Природой. Он еще жил в его Величестве Космосе, еще не зажила Пуповина, живой нитью связывающая его с тайной зарождения Жизни даже не в материнской утробе - а на планете Земля, потому что оттуда тянулась она сквозь миллиарды прошедших лет. Надя с трудом перевела дыхание, потянулась рукой к задрожавшему подбородку.
- Надя! Ты что, не слышишь? Твой уже весь роддом на ноги поднял.
Неимоверным усилием воли она заставила себя встать и подойти к окну, за которым набирал силу нетерпеливо радостный рев сразу нескольких мужских голосов.
В приемном царил содом. Третий день подряд Данила обмывал сына, за это время успевшего загородить всю квартиру не просыхающими пеленками. Даже бродяга повеселел. Беззлобно накидывался на равнодушных к событию, по-прежнему недовольных клиентов. Тырька аккуратно менял пустеющие на глазах баллоны с пивом. Ему помогала целая ватага беззаботных алкашей. Машины нагружались и разгружались без участия хозяев склада. Данила сидел на ящике посреди освобожденной от тары площади и разомлевшей рукой мусолил направо и налево банковские пачки рублей, не упуская однако случая обуть более нерешительных сдатчиков покрепче и не спуская глаз с вороватых добровольных помощников. За распахнутой дверью на стене конторки красовалась похвальная грамота, нижний угол которой уже был испохаблен бродягой, по пьянке написавшем на нем матерные слова. Зачем он это сделал, Данила так и не дознался. Место пришлось заклеить пестрым квадратом бумаги. Из всех потемневших от мочи углов неслась веселая грызня. Алкаши редко дрались друг с другом, редко вступались и за товарища, если его бил кто-то из посторонних. Но незнакомому с их повадками могло показаться, что эта споенная компания способна прибить любого. Поэтому люди спешили избавиться от бутылок и поскорее выбраться на божий свет.
То и дело звон разбитого стекла сопровождала отборная ругань. Бродяга хищно скалил зубы, обкладывал ответными матюками показной азарт. Это не помогало. Горла бутылок сами выскальзывали из грязных потных ладоней.
Наконец Данила властно махнул денежным остатком. На нескольких перевернутых вверх дном ящиках появилась нехитрая снедь. Зеленые агдамовые пробки будто фокусник украл. Липкий стакан пошел по кругу. Руки с раздувшимися жилами подталкивали вино в рот маленькими обсмакованными глоточками. Даниле где-то раздобыли тонкотелую рюмку. Алкаши и здесь, на дармовщине, норовили обжать своего благодетеля, хотя с заскорузлых губ так и сыпалась хвалебная мякина. Сердитым взглядом отгоняя чужие пальцы от кармана хозяина склада, бродяга хрустел головкой лука. На отблевавшихся и еще полных лафетках плясали перескочившие через сутулые плечи крупные светляки. Данила поднялся, отрезал створкой приемного окна толстый пласт солнца и вышел на улицу.
Женщины торопились обойти стороной гудящий неровным гудом железный короб, мужчины угинали головы. Даже свора свалявшихся в бесстыдную свадьбу бродячих собак держалась в стороне. И от этого в груди распрямлялось сладкое чувство вседозволенности. Потянувшись за вскинутыми руками, Данила зевнул во весь рот.
Сегодня утром, когда он приехал выписывать ордер на деньги, бухгалтерша от имени магазина преподнесла ему детский комплект. Он уже купил один. Но этот был заграничный, с кружевной тесьмой и атласным, замысловато прошитым верхом. Заскочивший на минуту директор одобрительно похлопал по плечу. На радостях Данила тут же, в подвале, купил у поднявшейся еще на одну служебную ступень Галины пять бутылок шампанского и две марочного коньяка. До приемного его, измазанного модной губной помадой, довезли на машине. И уже в конторке выложили на стол громадный букет цветов и кремовую копию Спасской башни под ярким картонным куполом. После всего этого откачанные директором немалые деньги и повышенная до ста пятидесяти рублей в месяц ставка показались не стоящей внимания мелочью. Так отмечали только руководителей крупных отделов и завмагов средней руки. Его еще не допускали в тайное тайных. Он прекрасно понимал, что позолоченная рука могла вытащить за шиворот, могла и утопить. Но с этого момента местные правоохранительные органы сняли контроль с его деятельности. Опасность грозила только со стороны редко налетавшего без предупреждения московского ОБХСС. И все же Москва была далеко. Мало того, ее интересовали куда более важные дела. Но "грачи" иногда не брезговали и плававшим по верху мусором.
За детским садиком, далеко в низине, зеленые холмы укрыли Каменку и примостившуюся сбоку исправительно-трудовую колонию. По местному "четверку". Данила еще раз пошевелил челюстями в равнодушном зевке, взглядом хозяина окинул притихшие окрестности. Выпитое вино накладывало на окружающее розоватые оттенки. Даже стертые чурбаки безногого дядьки Федора показались натянутыми на руки розовыми деревянным башмаками.
- Куда разогнался, Осьмушка?
Дядька Федор затормозил свою тележку. На солдатском сюртуке качнулась навечно приколотая бронзово-тусклая медаль "За победу над Германией".
- Да... пойду у Сашки рупь займу.
- Не хватает?
- Ну. У внука день рождения. Как раз подгадаю.
Данила подошел ближе, ткнул носом ботинка низенький, на комбайновских роликах, плотик:
- Тарахтеть стала.
- Забилась курва.
- А что Сашка, не приглашает, что-ли?
Старик поскреб желтым прокуренным ногтем седину на подбородке:
- Сноха не хочет. Гостей, мол, своим видом оскорбляю.
- Тогда заруливай ко мне. Обмоем и твоего внука, и моего сына.
- Не-е. Некогда, - уперся старик. - А с сыном поздравляю.
- Твое дело, - согласился Данила. Сунул пятерку в верхний карман сюртука. - Гуляй.
- Спасибо, - пряча глаза, кивнул старик. Оттолкнувшись колодками, заторопился за угол ближайшего здания.
Лучи перевалившего полдень солнца начали ломаться о крышу уже с другого бока. Данила колупнул стену, подумал, что к первомаю надо бы покрасить весь приемный. Но вспомнил, что чем грязнее он одевался, чем страшнее был вид помещения, тем охотнее люди отдавали бутылки по пятнадцать копеек. Последнее время в голову все чаще начала приходить мысль о покупке машины. Но Данила заботился не о себе, а об общем семейном благополучии. Хотелось, конечно, шикануть, но чтобы рядом непременно была Надежда. Оставаясь в одиночестве, он пропивал все до копейки, как тогда, когда девушка задержалась с приездом. Да и самим дармовым деньгам в такие моменты не радовался. Впрочем, по-прежнему не радовалась им и она. Данилу это бесило, наводило на подозрительные мысли. Он не мог понять, почему человек, для которого не жалел себя, подселяет в и без того переполненную тревогой душу страх, чуть ли не ежедневно давая понять, что не деньги главное и что не этого она ждет. Он видел, что она боится за него. Но обычные слова, которые говорила в таких случаях, не успокаивали. Он уже и сам не знал, чего добивается, чего хочет. Он любил ее, чувствовал, что она на голову выше во всем. Может быть, это и было первой причиной, заставлявшей делать не то, что нужно. Примерно так же произошло в бывшей семье. Он работал по две смены, тащил в дом каждую дощечку, пока те, на кого уродовался, не исторгли как ненужную вещь. Данила понимал, что нужно опомниться, взять себя в руки. Но избавиться от возникшего еще на заводе чувства неуверенности уже не мог. А после сцены в директорском кабинете понял, что от былого характера осталась одна вывеска. Наверное, это была вторая причина, побуждавшая компенсировать резко ощущаемый недостаток твердости умением обеспечить семью. Девушка же, как и бывшая жена, хотела увидеть в нем мужчину. К сожалению, утерянное однажды в лабиринтах жизни чувство собственного достоинства редко кто находил снова. Да и сами потерявшие пытались уверить себя, что у них все на месте.
Гырчание подкатившего грузовика заставило обернуться. С подножки спрыгнул здоровенный - кровь с молоком - детина. Это был шашлычник Беня, который работал на небольшом базарчике в центре Северного жилого массива.
- Салют торгашам.
Медвежья лапа захватила и кисть. Данила с удовольствием окинул мощную фигуру добродушным взглядом. Но выражение улыбчивых глаз Бени уже было испорчено тем оттенком, который присущ только нечистым на руку людям.
- Принимай всю телегу. По восемнадцать.
Данила хитро прищурился. Он знал, что "телега" обошлась Бене самое большее в десятку. И ту он отдаст шоферу. Бутылки из-под пива покупатели оставляли на столиках, не требуя за них ни копейки.
- Дешево даешь.
- Ха-ха. Четыре тысячи триста штук. Восемьдесят шесть колов тебе на лапу.
- А ты мой навар не подсчитывай, - ухмыльнулся Данила. - Свой считай, дешевле обойдется.
- Брось базарить. Я их целый день собирал, - увильнул Беня. - Куда подгонять? К окну или к двери?
- По пятнадцать, - отрезал Данила. - Хоть к окну, хоть прямо тут.
Шашлычник некоторое время переминался с ноги на ногу. Равнодушный до этого молодой водитель навострил любопытный нос. Что-то поняв и прикинув, он скосил пока бесхитростные глаза в сторону кузова.
- Ну, ладно. Пошутили и хватит. Куда сгружать?
Беня вновь попытался настроиться на прежнюю волну.
- А я не шучу. Мне тоже жрать охота.
- Да ты что, перепил? - вспыхнул осознавший наконец нешутливый тон приемщика шашлычник. -Да я к Живодеру их. Запросто...
- У Живодера такса твердая. Еще на бой скинет.
- А я никуда не поеду, - подал нетвердый голос водитель. - За семь рублей сам грузи, сам разгружай. Больно надо.
- Ты... Щ-щенок. Ни копья не получишь.
- Не пугай, - осмелел пацан. - Я ребятам скажу. Хрен больше приедут.
Беня грохнул своей кувалдой по капоту. Под рубахой заходили груды мускулов. Вылетевшие из-под бровей грозовые разряды неслись в сторону Данилы.На шум из приемного вывалилась разношерстная банда алкашей. С показной угрозой взяла в нестойкий полукруг спорщиков.
- Ты, мотовила, а полегче нельзя? - выступил вперед Тырька.
Беня широко развернулся, оторвал от земли человеческое подобие. Литая шея забагровела от ярости.
- Задавлю, падаль поз-зорная...
Заметив, как отшатнулись помощники, Данила поймал толстый, как колено, локоть. Ноздри кровожадно пошевелились:
- Спокойно. Не на базаре.
И когда Беня отпустил ворот забывшего как переводят дыхание Тырьки, жестко добавил:
- По пятнадцать. Или разгружай, или отчаливай. По хорошему.
Водитель отошел к стене, сунул ключи зажигания в карман и сложил руки на груди. Из ватаги алкашей градом посыпался неотшлифованный мат. В дверях угрюмо насупился бродяга. О таком наборе отбросов общества Беня мог только мечтать. И хотя возле его мангалов тоже крутились всякие, все же на их поддержку рассчитывать не приходилось, потому что птицы были покрупнее. Здесь же был дан на самом деле бесполезный, но дружный отпор. Алкаши редко перепродавались, привыкая к одному хозяину или благодетелю, как собаки. Почти все приемные пункты, пивные ларьки, винные погреба имели небольшие кланы, состоящие из такого народа. И ни один из членов их не служил такой вот примитивной службой сразу двоим подряд. Неопределившиеся бродяги, а проще труболеты, или алкаши-одиночки - другое дело.
Выпустив пар из ноздрей, Беня закатал рукава у рубахи и начал скидывать ящики на землю. Он мог разметать эту горластую ораву по ветру. Но Данила сказал правду. К Живодеру, как и в другой приемный, везти товар было бесполезно. Да и молодой водитель быстро уловил в брошенных сгоряча словах то, что ему было нужно.
Понаблюдав за яростной игрой мускулов, Данила опустился на корточки. Лениво потянувшись, махнул рукой. Взъерошенная кучка алкашей в один миг оседлала затрещавший по всем швам кузов. Даже устрашающий рев Бени не возымел своего действия.
Через несколько минут двести пятнадцать ящиков придавили насыпанный вокруг гравий беспорядочными стопками. Помощники уже выстраивались в цепочку, чтобы отправить их в склад. Получив расчет, Беня пошарил проницательным взглядом по наглому лицу Данилы. Затем ухмыльнулся и не оглядываясь зашагал в сторону базара. Выписанную на полиэтиленовые ящики накладную, которые продавались в обход государственных законов только в крайних случаях, и которые стоили по десять рублей за штуку, забыл на прилавке приемного окна.
Водитель покрутил ключ зажигания на пальце, с усмешкой последил за включившимся в деловую возню приемщиком. Сел в машину и, вытарахтев из выхлопной трубы сизое вонючее облако, тронулся с места.
Надвигался праздник. Над проезжей частью дороги закачались длинные широкие доски транспарантов. На фонарных столбах затрепыхались красные гофрированные юбки из флагов. Народ грудился в черные громоздкие толпы у входов в комиссионные магазины, в которых продавали вареную колбасу. В обычных торговых точках она перестала появляться даже перед праздниками. Навар от разницы в государственных и комиссионных ценах продавцы делили тут же, не отходя от прилавка. Мафия прибрала к рукам не только торговые, но и правоохранительные, и партийные органы.
Зато винные отделы не успевали разряжаться живыми пулеметными очередями. Пивные ларьки взрывались в отличие от затруханных пылью ггородских фонтанов, тугими струями недозрелого пива. Высосав кружку-другую недобродившего солодового сусла и отлив столько же за углом хмельного скворечника, гражданин поворачивался спиной к подсвеченному золотой улыбкой раздаточному зеву, сразу хватал глазом плакат со словами: "Верной дорогой идете, товарищи!" Кусок тягучей горьковатой слюны шлепался под ноги. Едкий дым сигареты застревал в глотке. Откашлявшись, гражданин отрывал от земли ляскающую за полиэтиленовыми крышками радость и спешил домой, где с трудом волочила ноги по кухне растерзанная очередью жена, и где дети испуганно таращились на батарею припасенных к празднику бутылок с вином.
Непривычно жиденькая цепочка утренних клиентов иссякла. Сдавленные каждодневным столпотворением, стены приемного пункта потихоньку выпрямлялись. Данила привалил к погнутому козырьку крыши сыроватую от мочи лестницу. Поднявшись по ней, попытался просунуть черенок от измятого флага под застреху. Наконец толстая палка вошла в гнездо.
- Нормально? - спросил он у стоявших внизу бродяги и Тырьки.
- Вверх бы маленько поднять... Ладно. И так сойдет, - махнул рукой бродяга.
- Портретик бы какой-нибудь над входом, - подал голос задумчиво кусавший ноготь Тырька. - Вождя бы. И веточками обложить.
Бродяга выпустил из дремучих бровей сердитых медвежат, оторвал от козырька лестницу:
- Берись. Да не за середку, а за конец. Вождя... Приемный к чертовой матери разнесут. Тут флаг-то...
- Флаг нужен, - неуверенно сказал Данила. - Над каждым магазином полощется. У нас тоже магазин.
- Да издевательство это, - вскинулся помощник. - Люди от смеха заикаются.
- Мне что сказали, то я и делаю, - буркнул Данила.
Два дня назад директор дал разгону за затрапезный вид приемного. Погнал было за красками. Но прикинув, что к празднику замазать обширную площадь все равно не успеют, ограничился устным выговором. Бегло сверив денежный остаток и наличие товара, бухгалтерша посоветовала вывесить флаг, потому что ожидалась комиссия сверху. На подсказку Данила сначала сам прыснул в кулак. Но вовремя вспомнил, что в армии, в соседней части, перед приездом важного генерала ребята подкрашивали траву. А перед этим один колхозник рассказал, как председатель его колхоза укрыл от первого секретаря райкома партии секцию дельтопланеристов. Заметив летающие над полями дельтопланы, тот ткнул в них руководящим перстом: "Что это за безобразие?". "Да... удобрения распыляют," - нашелся председатель. Через неделю по району был издан указ: "Распространить повсеместно".
Грубо толкнув концом лестницы снова задумавшегося у входа Тырьку, бродяга сплюнул и крепко выругался. Данила подобрал с земли молоток и гвозди, вслед за ними вошел в почти пустой склад. Налаженная между приемным и винными заводами связь работала как часы. Вовремя врученные диспетчерам, в основном женщинам, парфюмерные и шоколадные наборы, автоматически срабатывали при распределении машин. Прежде, чем приступить к челночной работе, шоферы заруливали к нему, а уж потом разбредались по своим точкам. Но за машину драли по-прежнему. Правда, проставляемый в накладных бой посуды уменьшился. Несмотря на это послабление, Данила наловчился маскировать бутылки со сколами и щербинами, раскидывая их в сложном порядке по ячейкам ящиков, что дало возможность почти полностью покрывать бой. Участковый, санэпидемстанция, пожарники и другие сосуны забегали все реже. Беспокойство продолжал доставлять только электрик. Мотивировка поначалу была одна и та же - протянутые через дорогу к ближайшему подъезду жилого дома временные "сопли". Чтобы избавиться от него, Данила нанял экскаватор, вырыл траншею и проложил купленный у строителей трехфазный капитальный кабель. Но электрик по-прежнему тянулся к силовому щитку. Скалымленных по квартирам денег на постоянные пьянки не хватало.
Поставив лестницу в угол, бродяга прошел в конторку, занялся подаренным Данилой костюмом. Суетливый Тырька прилип глазами к прогнувшемуся от хмельного изобилия верху холодильника. Язык без остановки перемалывал анекдот за анекдотом. Пересчитав деньги, Данила удовлетворенно крякнул и, покосившись на исходившего слюной Тырьку, подмигнул одним глазом. Вино само собой перелилось во взятые на вечный прокат из близкой столовой стаканы, пиво - в грубо обтесанные бокалы.
- За пролетарию. И за эту, как ее... солидарность наций и народностей всего мира.
Захваченные обтянутыми старческой кожей пальцами стеклянные грани раскидали во все стороны дрожащие отблески. Тырька поспешно выдвинул нижнюю челюсть, прижал к ней заколотившийся о пеньки зубов край стакана. Покрытая пучками растительности губа попыталась смягчить удары. Морщинистая шея задергалась от ходившего ходуном кадыка.
Бродяга вздохнул. Подтолкнул ребром ладони к центру стола хлебные крошки. Подождав, пока отмучается Тырька, поднял свою темно-красную дозу:
- За Чикаго. За май 1886 года. И за твоего сына.
- Чикага эта где? В Японии? - спросил начавший отходить от трясуна Тырька.
Данила вытер подбородок, прижал к носу корку хлеба:
- В Америке.
Тырька ехидно сморщил нос. Посмотрев на Данилу, словно заручаясь его поддержкой, повернулся к бродяге:
- Чтой-то ты, я замечаю, к американцам тянешься. Социализм наш не нравится? Ты смотри, а то там быстро разберутся.
Будто не расслышав, бродяга наклонил баллон с пивом к бокалу. Белая шапка быстро тающей пены переползла на толстую ручку. Дотянувшийся до дна конус из пузырьков завилял змеиным хвостом.
- Где это там? - нахмурился Данила.
- Там. И в желтый дом. Клеймо на лоб и кранты. Как врагов народа Сахарова с Солженицыным. С теми еще воюют, а бродягу сразу.
- А чем ты лучше меня? - сузил зрачки тот.
- Я? Я на заводе работал. Паспорт имею. И квартиру. А ты никто.
Тырька довольно прищурил обожженные веки. Ему приятно было сознавать, что есть люди, которые ничего этого не имеют.
- Обличье у тебя, вроде, человеческое. И руки, и ноги есть. И глаза, - бродяга отставил кружку. - И в квартире живешь. От матери, которую в гроб вогнал, досталась. Другие, которые в поте лица работают, по углам мотаются, а ты в собственной. Даже кровать стоит, - он вдруг приподнялся со стула, яростно стукнул себя кулаком в грудь. - А вот тут что у тебя, погань? Ты и на заводе не просыхал. Я хоть не мешаю никому. В желтый дом? Ах ты с-сука...
Он потянулся к горлу вылупившегося на него Тырьки. Под нависшими бровями заметались отточенные бешенством лезвия. Данила схватил алкаша за шиворот и отбросил за себя:
- Разошлись... Еще между собой драку затевать. Все одинаковые.
Его удивила вспышка бродяги. Обычно тот уходил в сторону от натянутых разговоров, или старался ослабить напряжение одним-двумя меткими замечаниями. Но сейчас по комнате заметалась хромая длиннорукя обезьяна. Если бы не нажитый годами бродяжничества тормоз, она вцепилась бы зубами в икавшего за спиной от страха Тырьку.
- Во враги народа записал, - рычал бродяга. - Люди отказываются от всего, жизни не жалеют. И за кого! За эту мразь... Ты хоть знаешь, кто такой Сахаров? Ты знаешь, что Солженицын боевой офицер, что Сталин его в лагерях гноил?
- Хватит, - резко оборвал Данила. - Оно ему надо, кто Сахаров, кто твой Солженицын? Все говорят, что они враги. А там пусть сами разбираются. - Он повернулся к алкашу. - А ты дергай отсюда, пока шею не намял.
Тырька бочком протиснулсся между бродягой и топчаном и прикрыл за собой дверь. Тишину склада потревожили заплетающиеся шаги.
Некоторое время бродяга остолбенело стоял посреди конторки. Затем попытался заглянуть в глаза Даниле. Но тот отвернулся.
- Я думал, что ты еще не все потерял.
Данила нетерпеливо поморщился:
- Кончай базлать. Ты мою семью кормить не будешь. И тридцать три процента алиментов тебе до фонаря, - он поднял стакан. Гладкая поверхность кровавой жидкости мелко завибрировала. - А я с этим грузом на любом заводе до гроба из нищеты не вылезу.
- А ты хочешь разбогатеть?
- Я сказал прекрати, - крикнул Данила. - Идейный. мать твою... Снова начинаешь?
Бродяга перемялся с ноги на ногу. На обезображенном шрамами лице снова заиграла непонятная блуждающая улыбка.
- Ну, тогда давай выпьем за твою семью, - тихо сказал он.
- Вот ты к-коз-зел, а? - вскинулся Данила.
Но помощник на последние слова не обратил внимания. Он неспешно втягивал в себя содержимое стакана. Данила скрипнул зубами. Расстегнув на рубашке верхние пуговицы, дернул на себя бокал с пивом и сел на топчан. Притаившийся под сердцем морозный узел заставлял с холодным бешенством следить за скрипевшим из угла в угол по половицам помощником. Сутулые плечи своей непокорностью напоминали о сцене в директорском кабинете, заставляли вновь ощутить слабость в подрагивающих коленях. Клубок ярости перекатился в руку. Данила уже готов был запустить кружкой в непреклонный лоб, когда снаружи громко хлопнула дверь. Кто-то из клиентов призывно закашлял в кулак. Данила судорожными глотками высветил забранное косой решеткой дно.
- Есть кто тут? - нерешительно позвали из склада.
Тусклый сумрак полусонных лампочек обливал озиравшийся по сторонам бордово-полосатый пиджак. Данила пинком отбросил полиэтиленовый ящик и остановился. С удивлением признал коренастую широкоплечую фигуру:
- Виктор! Пережогин, ты что ли?
- Я-а. Здорово, чертяка, - обрадовался густой баритон. - Добрался я до тебя, змея.
Крепкие ладони стиснули локти все еще растерянного Данилы, притянули к себе, досками захлопали по спине.
- О-о, похудел ты, однако. В литейке справнее был.
- Так то литейка. А здесь как падла кручусь, - неловко засмеялся Данила. - Откуда ты?
Ослабив тиски, бывший дружок, с которым вместе тягали по монорельсу разливочный ковш с расплавленным чугуном, набивали формовочной землей железные неподъемные формы, откачнулся и смущенно шмыгнул носом:
- Да, Татьяна, едри ее в корень, генеральную уборку перед праздником затеяла. А у нас три приемных на замке. Ну и подался через весь Северный.
Данила пытался засунуть ненужные руки в карманы рабочей куртки и никак не мог попасть в широкие прорези. Тело заполнило чувство неловкости, потому что на открытом лице Виктора за радостью таилась стеснительность. Он понимал его состояние. Виной была не только встреча после долгой разлуки. Друга смущало то, что Данила работает в презираемом всеми месте.
- Ты ж мою знаешь. То кошка дорогу перебежит, то пустоту в дом несешь. А я слышал краем уха, что ты здесь обосновался. Дай, думаю, заскочу по старой памяти. Тыщу лет не виделись, а?
Он снова потрепал плечо Данилы. Оглянувшись на сумки, махнул рукой и полез за сигаретами. Привычная пачка "Примы" радушно показала набитые табаком ровные ряды стручков.
- Да ты проходи, - сбивая неловкость, засуетился Данила. - Вмажем по стаканчику. Посидим, погутарим, как раньше.
Крутая туча дыма отплыла в сторону. Виктор неопределенно хмыкнул, сунул не понадобившиеся партнеру, доставшему свои иностранные, сигареты в косую линию пиджака и кивнул:
- Можно. Моя, правда, назаказывала с три короба...
За бродягой тихо закрылась дверь. Он ушел, потому что вызванное встречей возбуждение начало проходить. Наступил момент интимного душевного сближения, когда своим присутствием можно было оскорбить приготовившееся переступить порог скованности откровение.
Ровный рокот мотора сотрясал старенький холодильник, заставляя пританцовывать гипсовую статуйку полуобнаженной женщины. Новым серебром на грязный пол падали капли пива. Равнодушно поскрипывал топчан.
- Ну, что еще... Емельяныч по-прежнему возглавляет бригаду транспортировщиков. Костюк из литейного отдела перешел на шихтовый двор. Боится, что начался силикоз. Заместитель начальника цеха Самолазов орет на всех по дурному, матом кроет. Как был судьей республиканской категории по футболу, так им и остался. Сына своего хотел пристроить, да Карпуша был против. Одного горлопана, говорит, за глаза хватает. Писарев из парторгов в Первомайский нарсуд подался. Так что, если подрался или бабу отметелил, сразу к нему. Хотя и там такой же, рыбина еще та... Еще один дом кровавым методом достроили. По цеху слух гуляет, что Карпуша три квартиры продал. Да какие три. Половину дома нужные люди заселили. Петро Дьячков тысячу двести часов отпахал и перед самой сдачей выгнали. Нашли причину.
Данила задумчиво переплетал пальцы. Прошлая жизнь слабо касалась сглаженными углами так быстро забытого ощущения сопричастности к самому большому и надежному, к рабочему коллективу. Она странными обрывками металась по закоулкам разума, то и дело натыкаясь на прочно поселившееся чувство злобы. Имена уважаемых когда-то людей загораживала нервно подрагивающая щека заместителя начальника цеха. Его тупой взгляд отфутболивал даже запахи родного цеха. Данила силился вспомнить то грозовые всполохи расплавленного металла, то падающую в копильник тяжелую его косу, то бесконечное кольцо тележек с набитыми землей, черными опоками. Наклонял над леткой тающий от жара ковш, будто кожницами обрезал кометные хвосты огненных порций. Он даже знал названия этих запахов: жареный воздух, горелая земля, сизая, тухлая вонь захваченных врасплох газов и очищающий внутренности, светлый. девственный пыл родившейся из нескладных чугунных чушек солнечной реки. Он черпал из нее пригоршнями лучезарный свет, омывал им кожу лица. Гармония из тепла и света, вобравшая в себя множество неведомых людям других профессий ощущений, просачивалась между пальцами...
Но все было тщетно. Литые струи грязными брызгами расплескивались в стороны, будто кто-то ходил по ним в залепленных дерьмом сапогах. Брызги превращались в ядовито шипящие шестеренки, муфты и шкивы. И стоявший возле гор из деталей Самолазов кричал дурным голосом: "Вы кому дали больничный? Этому скоту, который вместо того, чтобы работать, пишет в газеты статьи? Гоните его вон! Чтобы духу не было!"
В ноздри забирался все истребляющий запах алкоголя. И уже от бывшего напарника исходило не усиленное близкой сердцу стихией теполо, а напирали пронырливые пары дешевого одеколона и прокисшего пива. И сам он не казался человеком из общества открытых всем ветрам совестливых труженников, живущих на свою кровную зарплату, добытую в поте лица. Вспоминались и язвительные усмешки, выпущенные черствой душой именно в тот момент, когда травля достигла своего апогея.
Он пожалел, что пригласил бывшего товарища испить с ним из одной чаши. Уже просились с языка обидные реплики. Хотелось напомнить и о предательском выступлении на цеховом собрании, и о том, что в тяжкое время тот просто отвернулся от него. А потом и вовсе старался не замечать, привечая в своем доме одну жену с детьми. К длинноногой его жене коротконогий полнотелый друг был неравнодушен.
- Ты знаешь, ребята до сих пор вспоминают тебя добрым словом, - неожиданно повернулся к нему Виктор. - И как ты боролся за вагранки, и за неправильно начисленную зарплату... Ты нас прости, Данька, но мы специально выбирали тебя профоргом. Прятались за твою спину. Это сейчас многие поняли, чего тебе стоило удержаться на плаву. А тогда... В общем, сам знаешь. И смеялись, и обзывали, - он опустил голову. Вздохнув, загремел спичками. - Ледя Комнатный до сих пор хвалится, как ты ему помог. Теперь этого делать некому. Как сурки. Только о своем брюхе...
Данила прикусил готовое сорваться с языка грубое слово. Запоздалое откровение пригасило костер неприязни. Он вспомнил тот случай, который почти стерся из памяти. Формовщик Ледя Комнатный приехал на завод из Краснодарского края. Там у него осталась одна мать. Осенью он попросил начальника цеха отпустить его на три дня за свой счет, чтобы подлатать крышу. Но начальник заявления не принял. А когда Ледя начал протестовать, топнул ногой:
- Ты еще будешь мне права качать. Один весь цех взбудоражил и ты...
И Ледя пришел к нему. Тогда многие подходили, потому что Данила возглавлял рабкоровский пост цеха. Узнав в чем дело, он вопреки всем уставам и приказам, положениям, приложениям и дополнениям с параграфами, подписал заявление сам. Весь цех несколько дней трясло от смеха, когда литейщики вспоминали растерянное лицо своего руководителя:
- Ну вот, я уже не начальник цеха. По всем вопросам обращайтесь теперь к Даниле-мастеру.
Прозвище Данила-мастер припаялось намертво. По неизвестным причинам оно перекинулось и сюда, в приемный. Но тогда Ледя все же поехал в родную станицу латать крышу на покосившейся хате. Привез оттуда ведро яблок. Бригада схрумкала их в один присест, не забыв еще раз покуражиться над придурковатой, по их мнению, дерзостью Данилы.
- Я вот думал, как ты мог все это выдержать! И в разнорабочие переводили, и от вагранки в подвал земледелки бросали, и топтали, и гнали как собаку. С очереди на квартиру сняли. Сам генеральный директор... Да что директор, представитель Первомайского райкома партии тогда на собрании сказал, что если бы коллектив объединения избавить от таких как ты, то за нас можно было бы не волноваться.
Данила с горечью усмехнулся. На собрании слово сначала взял Самолазов. Затем выступил генеральный директор объединения Пешков. Речь шла о статье, опубликованной в газете "Труд". Это потом Данила узнал от сотрудников многотиражки, что того, что пропустил статью, сняли с должности. А за столом президиума главный металлург Барышковский, угробивший четыре с половиной миллиона рублей на заведомо негодные вагранки, маялся от неизвестной дальнейшей своей судьбы. Он даже не надеялся на взявшего его под свою защиту директора:
- Кто здесь такой борзый? - кричал с трибуны тот. - Это я приказал привезти с Урала вагранки. Я приказал и заменить их на польскую модель. Я сумею заткнуть глотку этому борзописцу, который решил, что он умнее высококвалифицированных специалистов.
Но маялся главный металлург, как показало время, напрасно. Даниле глотку заткнули, а вагранки порезали автогеном и вывезли на свалку. Несмотря на дружную поначалу поддержку журналистов, больше не пропустили ни одного материала даже в родной многотиражке. Заместитель редактора областной газеты Тагирова прямо сказала, что был звонок из Первомайского райкома партии.
На том собрании представитель этого райкома поставил окончательную точку, после которой собачья жизнь показалась райской.
- Я бы так не смог.
Тихий голос пробил броню отчуждения, прикоснулся к заплетенным в немыслимый узел чувствам. Данила внутренне напрягся. Но сказанные почти шепотом слова никак не могли нащупать слабого места. Он поднялся, беспокойно заходил из угла в угол. И ощутил только одно,, как не справившись с возложенной на него задачей, внутреннее напряжение в бессилии прострелило щеку. Пальцы невольно собрались в кулаки.
- Пойду я, а то моя там уже икру мечет. Ты за бутылки это.
Данила перевел дыхание. Охрипший голос едва пролез сквозь стиснутые зубы:
- Сколько?
- Чего? А-а, пятьдесят восемь. Еле доволок.
Сунув деньги в карман, Виктор протянул руку:
- Ты заходи. Моя будет рада, - и тут же спохватился, - Да. Мы наезжаем к твоим. Людка вроде третьего собирается рожать. Так что у них все нормально, хотя, конечно... Ну давай. С праздником.
Забрав сумки, он закрыл за собой дверь. Данила некоторое время стоял молча. Но заполнившая грудь злоба, теперь уже на самого себя, не давала покоя. Он вышел в склад, в одном из углов которого возился бродяга. Послонявшись немного, подался к выходу на улицу. И у самого порога столкнулся с Виктором. Тот разжал ладонь, на которой лежали скомканные деньги.
- Ты чего? - не понял Данила.
И вдруг увидел, как растерянность в глазах бывшего товарища уступила место презрительной усмешке. Но не такой, какой когда-то награждали в цеху. Она действительно выражала презрение.
Постояв немного, Виктор повернулся и пошел прочь. Широкая спина мерно покачивалась из стороны в сторону, в такт по рабочему широким шагам. Данила подался было вперед. И остановился. Все пятьдесят восемь бутылок были приняты по пятнадцать копеек за каждую...
Привалившись плечом к груде сложенных яблочных ящиков с иностранщиной, Данила поливал пенной струей ржавую стену. Голова моталась в разные стороны кувшином на колу. Из-за массива стопок доносилось привычное ворчание бродяги.
Данила не помнил момента, когда начал пьянеть. После того, как он увидел спину друга, он вдруг ощутил, как по щекам, оставляя красные следы, протопал стыд. Так это было неожиданно, что душевная пустота на какое-то время уступила ему место. Все тело взялось иголками, будто его вытащили из проруби и внесли в теплое помещение. В ноздри влился запах свежего весеннего ветра. Люди показались не крикливыми манекенами, а просто людьми. Почудилось, что они могут понять и его состояние, и то положение, в которое он попал. Но это наваждение продолжалось всего несколько минут, до тех пор, пока равнодушные бетонные панели домов, пропустив Виктора, не сомкнулись снова. Из открытых дверей склада обдало привычной затхлой волной. Глаз поймал чей-то неприязненный взгляд. И все кончилось. Сзади ни с того, ни с сего грохнул бутылку о земляной пол бродяга. От его непокорности, от непрошенного визита, снизу поднялась удвоенная лавина злобы. Данила испугался, что его может накрыть бешенство. Один раз он испытал это, когда наматывал на руку волосы жены. Стянув челюсти мертвой петлей, он заторопился в конторку...
В теле, как в налитой доверху бутылке, колыхался один хмель. Хотелось залезть в какой-нибудь ящик, занять пустую ячейку и тихо перейти в мир неодушевленных предметов. Но осуществлению мечты мешало ворчание бродяги. Данила выбрался из темного лабиринта.
- Ты мне скажи, что тебе надо?
- Домой тебе нужно. Домой, - оторвал от пола метлу бродяга.
- Домой?! - Данила поморщил лоб, пошлепал губами. - А-а. Ну правильно. Но...
Он поднял палец и пошевелил им из стороны в сторону. Бродяга сплюнул. Затоптав окурок, снова принялся наводить порядок. Он знал, что Данила не хочет в таком виде показываться жене. Сейчас у него одно желание - проспаться в приемном.
- Не-е, - вяло махнул рукой Данила.
Бродяга покидал мусор в фанерный ящик, прибрал инструмент и сел на доску. Несколько спичек, одна за другой, поломались об истертый коробок.
За стеной послышался шорох щебенки. Легковая машина подкатила к самой двери. Данила неустойчиво развернулся в ту сторону. Трое ребят в одинаковых джинсах и черных сорочках втянули волосатые чувалы. За расстегнутыми воротами посверкивали прямые католические кресты.
- Ого! Изрядно бухаете, - сделал попытку удивиться Данила.
Один из парней брезгливо вытер платком ладони. Смахнув со лба чуб, неприветливо бросил:
- Разгрузочные дозы родителей. Нам это до фени.
И тут же взгляд его приковала сгорбленная фигура бродяги. Он даже немного подался вперед. Высокомерное выражение на бледном лице сменила злорадная ухмылка:
- Пиль, это он.
Возившийся с обвязкой хохлов на чувалах парень выпрямился. Глаза его забегали по складу. Наконец они накрепко зацепились за нахмурившегося бродягу. Но в отличие от товарища, на лице его отразилась досада. Третий из друзей сплюнул сквозь зубы, беспокойно сунул руки в карманы. Данила теперь удивился по настоящему. Сквозь плотную пелену стойкого дурмана, он почувствовал исходящую от ребят угрозу. Отглянувшись на помощника, сделал нетвердый шаг вперед.
- Спокуха, - предупредил бледный. - К тебе у нас претензий пока нет.
Данила мотнул головой, с шумом втянул в себя воздух. Из хмельной скорлупы проклюнулся первый признак беспокойства, который заставил собрать волю в кулак. И вдруг он узнал бывшего соседа по лестничной клетке Пашку, вспомнил, что эта троица придиралась к Женьке. Бледный тогда ударил его кулаком. Что-то знакомое было в заносчивом облике молодого наглеца. Данила представил рядом с ним Лану. Сайгель, кажется рассказывала, что она путалась с сынком начальника городского управления торговли. Всплыл и сам разговор в управлении. Тогда его брезгливо подтолкнули в раскрытую пасть торговой мафии.
Данила только сейчас осознал, кто стоит перед ним. Под скорее любопытными, чем опасливыми взглядами ребят, прошел к двери, выдернул из петель железный прут и стал на свое место.
- Ты, пар-раша и твой друг Паш-ша, дергайте отсюда, пока живы. Прихватите и третьего, хипари залетные.
Он не подумал о последствиях своего выпада. Даже не понял, почему так поступает. Просто грудь вновь всколыхнулась от убитой алкоголем на время злобы на всех. В том числе и на своих благодетелей. Сзади бродяга постукал по доске "огнетушителем" из-под вермута. Признавший приемщика Пашка подал неуверенный голос:
- Гист, ну его в баню. Он ненормальный - подал неуверенный голос признавший приемщика Пашка. - Его баба еле приползала к моей матери.
- Тогда он садист, если издевался над бедной женщиной, - растягивая слова, криво усмехнулся третий из парней.
- Заткнись, Шифа.
Тот, которого Пашка назвал Гистом, соснул воздух сквозь сцепленные зубы. Покачавшись с пяток на носки, тронул кроссовкой чувалы. Циничная улыбка снова покривила рот:
- Мы заедем за деньгами. После праздника, - из глазниц выползли две кобры, метнулись в сторону бродяги. - С-скот-сфс...
Данила в ярости подался к нему:
- Деньги, кирдоплет, возьмешь у своего папаши.
Разделенная ровным пробором голова дернулась назад. Склад заполнила стылая тишина. Казалось, люди превратились в восковые фигуры из музея мадам Тюссо. Если бы сейчас кто зашел, он бы не спеша рассмотрел каждого в отдельности, не вызвав ответной реакции.И вдруг отпрыск улыбнулся настоящей улыбкой. Может быть первой за то время, как переступил порог детства:
- Ну жучара, а? Шифа, так ты говоришь, что он садист? Клянусь, мне еще такие не встречались, чтобы сразу и садист, и благородный. Я дарю эти чувалы вам, господин хамелеон.
Хохотнув, он поклонился и, развернувшись на каблуках американских кроссовок, направился к выходу. За ним тронулись его друзья. Негромко шумнул мотор "Жигулей".
Некоторое время была слышна только беспокойная возьня крыс да сухие щелчки продолжавших искать свое место в стопках деревянных ящиков. Наконец побелевшие пальцы ослабели. Прут тихо звякнул о землю. Данила осел подтаявшим снеговиком. Переведя дыхание, бродяга пошарил по карманам в поисках оставленной на доске пачки с куревом. Заметив ее, он выплюнул хорошую порцию отборной брани и заковылял в другую сторону, к ведру с водой.
- Собирайся.
- Куда? - остановился на полпути бродяга.
- Ко мне.
Данила обхватил голову руками. Хотелось только одного, поскорее увидеть ее тревожно заботливые глаза, подчиниться мягким ласковым рукам.
Он проснулся от легкого прикосновения чего-то теплого к щеке. Услышал перебиваемое приглушенным грохотом оркестров доверительное журчание двух голосов. Бродяга и Надя как всегда вели разговоры на философскую тему. За стеной до сих пор не состоявшийся жених пересыпал из пустого в порожнее словесную шелуху. Боявшаяся умереть зимой бабка, умерла в самый разгул январской стужи. И теперь отсеченному кирпичом визгливому дисканту отвечал согласный на все, бесконечно усталый голос матери.
Пошевелив царапающим десны языком, он разодрал ресницы. Солнечный луч медленно переползал через нос. От недавно купленной, собранной из обработанных под хрусталь стекляшек люстры по потолку разметались ажурные тени. Длинные тонкие кисти свесились на стену, покачивались бахромой от скатерти.
Голова трещала от распиравшей ее изнутри боли. Вместо привычных позывов тошноты, Данила ощутил желание опохмелиться. Он уже был знаком с этим чувством. Там, в приемном, заглянув однажды ему в лицо, Тырька опрометью бросился к Борисовне. Но то, что он испытывал сейчас, было гораздо страшнее. По груди начала расползаться непонятная тревога. Горячая испарина обволокла тело плотной оболочкой, притянула липкой влагой пододеяльник и простыню. Будто Данила очутился внутри кокона. Голоса показались чужими и далекими.
- Женщина осознает красоту поверхностно. Осмыслить ее как мужчина, по-философски, она не может, потому что над ее чувствами и глубиной мысли довлеет тяжкое бремя продолжения жизни, заложенное в нее самой природой.
- Ты знаешь, Борис, я не совсем согласна. Мне кажется, я чувствую острее, глубже. Я схватываю то, от чего мужчина иногда равнодушно отворачивается. Ты не замечал, как замирает женщина возле какой-то вещи, картины? А запахи? Как она тянется к цветам, как ее воображение волнуют хорошие духи. Я понимаю, что в отношении мировосприятия мы стоим на разных полюсах. Но все же...
- Правильно. Реакция у тебя на это быстрее. Поэтому и существует термин - острый женский ум. Но ты берешь то, что тебе необходимо, все же остальное отбрасываешь. А это необходимое иной раз оказывается всего лишь ветвью целого дерева.
- Ну хорошо. А как ты относишься к высказываниям, что если бы мужчина узнал то, что знает женщина, мир был бы иным. Он стал бы добрее, краше, осмысленнее.
Сдерживая нарастающий страх, Данила отвернулся к стене, продолжавшей бесноваться визгом инженера. Он знал, что как только попросит вина, Надя поймет все, потому что сама прошла через этот ад. Он попытался справиться с чудовищным желанием. Но оно все нестерпимее жгло скованное болью сознание.
- А может наоборот, злее, - рассмеялся бродяга. - Каждая из вас с трудом переносит соседство соперницы. Представь, что будет, если такое испытает мужчина. Но это все шутки. Кончено, в твоих словах есть доля правды. Пока мы стоим лишь на первой ступени развития во взаимоотношениях. Надежда на будущее делает нас людьми. И нужно стремиться к высшей, по-моему, мудрости человека - доводить дело до конца.
Данила почувствовал, как Надя оглянулась на него. Возникла недолгая пауза. Она встала, подошла к детской кроватке. Похрумтев ломким от чистоты бельем, вернулась к украсившему комнату дивану из чехословацкого гарнитура.
- Ты меня прости, Борис, но я до сих пор не могу понять, почему ты стал... ушел из общества. Я знаю, что причины должны быть вескими, но... Ты много говорил мне о поэзии древних, о прозе. Приводил примеры мудрых мыслей, высказанных великими. Ты заканчивал что-нибудь?
- Да. Я закончил политехнический в Москве. Тогда мы на руках носили Евтушенко, Вознесенского, - в голосе бродяги прозвучали печальные ноты. - Поэзия... Поэзия - это проза чувств, а проза - поэзия разума. А все вместе - выражение своего философского "я". Познание сначала необходимых для бытия вещей, потом окружающего мира, а после и собственного "я" в них. Как видишь, я все-таки поставил себя - гомо сапиенс - на последнее место, потому что во мне заключается смысл жизни. Это самая трудная задача, которую предстоит разрешить человечеству. Если она разрешима вообще. Пока же мы живем не разумом, а чувствами. То есть находимся под полным контролем Природы.
- Я помню, как ты рассказывал о космосе, о звездах. Кое-что я открыла и для себя, - задумчиво сказала Надя. Из письма, присланного из небольшого подмосковного городка Зарайска, она знала многое. Но из деликатности не стала настаивать на возвращении к теме о более глубоких причинах ухода бродяги из общества. - Это дало мне повод вернуться назад. Не знаю, что будет дальше, но мне кажется, что я поступила правильно.
- Со своей стороны, правильно, - подтвердил бродяга. - Чувства, если они настоящие, обманывают женщину редко. Все остальное - от разных обстоятельств... Да, людям еще много нужно открывать и подтверждать открытое. Например, древние шумерские астрономы без всяких приборов обнаружили в солнечной системе десять планет. Через пять тысяч лет мы со своими электронными микроскопами и космическими спутниками, как слепые, нащупали только девять. Но существование десятой вызывает сомнение лишь у суррогата от ученого мира. Ты прости, что я отвлекся от нашего разговора. Я хотел сказать, что нельзя забывать старое, чтобы оттолкнувшись от него, найти свое новое. А что ты вернешься назад, я знал.
- Но почему? - удивленно воскликнула Надя. - Обстановка складывалась так, что... В общем, это мой выбор. Правда, подсказанный природой и... космосом.
- Вот именно. Я говорил, поднимай голову вверх. Там жизнь. А ключ к разгадке прост, как все гениальное. Вон он, сопит в кроватке.
Некоторое время стояла тишина. Разрываемый на части желанием и необоснованным страхом, Данила затаил дыхание. Начали мерзнуть ступни. Чтобы сдержать дрожь, он вдавливал пятки в твердый край матраца. И все равно верх одеяла трясся мелкой болезненной дрожью.
- Да. Ты прав, - тихо сказала Надя. - Ты знаешь, я была в таком трансе, что только сейчас увязала реальное и то, что открыл разум. Сначала изнутри был послан сигнал. А затем, через определенные промежутки времени, последовало два слабых толчка. Но я тогда так ничего и не поняла... Ребенок забился почти две недели спустя.
Бродяга потревожил на столе какие-то предметы, пошаркал домашними тапочками. Глуховатый голос принял деликатный оттенок:
- Причину заторможенности развития ребенка ты, наверное, знаешь. Ведь он заявил о себе позднее отведенных для этого сроков.
- Алкоголь?
-Да.
Сквозь рсницы рябили причудливые линии обоев. Они то расплывались, то вновь обретали первоначальную форму. Визг инженера наконец-то перешел в его плач. Зато наверху, в квартире начальника домоуправления, задвигала мебелью, загалдела орава сорвавшихся с привязи людей. Невероятным усилием воли Данила удерживал готовые вырваться наружу воплями внутренние судороги. Пот градом катился с бровей на виски. Но даже через привычный содом, через собственные страдания, он слышал взволнованное дыхание Нади. Пройдясь по комнате, она остановилась возле кроватки. Осторожно передвинула натянутую поверху резинку с погремушками.
- Я боюсь за него...
Комнату заполнил гром оркестров. Казалось, по телевизору показывали идущего строевым шагом, увешанного барабанами и медными тарелками слона. Данила не знал, было ли это началом демонстрации трудящихся или ее концом. Терпение у него лопалось.
В прихожей мелодично зевнул проснувшийся звонок. Надя пошла открывать. Данила приподнял край одеяла и метнул подпаленный внутренним жаром взгляд на стол. Яркий свет помешал увидеть то, что он хотел. Тогда он вскочил с постели. Бутылка вина ждала своего часа. И пока из прихожей доносились громкие восклицания, он успел протолкнуть из горла в желудок почти четверть содержимого.
Комнату, как водолазный колокол при аварии, стали быстро поднимать со дна моря. Через несколько минут всеми красками брызнул цветной телевизор. За окном неприкаянно колотился о дерево зацепившийся за ветку воздушный шар и радостно взлаивала собака. Возле двери нарастали веселые препирательства. Надя с шутливыми нотами в голосе все же не хотела пускать гостей.
Наконец седой туман укрыл только пол. Но и он через углы стремительно уползал наружу. Данила почувствовал подошвами ног искусственное волокно пестрого паласа. По жилам побежало долгожданное тепло.
- Дядя Юра, Женя, я вас очень прошу, не надолго. Мы в парк собирались. И по возможности без этого...
- Да на минутку, господи. Тут пить нечего. Надюха, от ты стала...
За широкой занавеской с кряхтеньем начали развязывать шнурки. Воровато оглянувшись, Данила разлил вино по бокалам, глубоко вздохнул и потянулся к перекинутым через спинку стула брюкам. Заметив загородившегося ладонями бродягу, смущенно хмыкнул, дрожащими пальцами продел в петли конец ремня.
... - Ну будем здоровы.
Женька сунул в рот кусок сухой колбасы. Надя оправила на Даниле воротник рубашки, подняла свой фужер с лимонадом.
- Неплохо живете. Моя вообще ничего не достала. Ребенка, говорит, из рук чуть не выбили. Надюха, ну, ты его любишь, а?
Женька оглянулся на дядю Юру, неторопливо ковырявшего вилкой мясной паштет. Тот испытующе приподнял черные брови и снова уткнулся подбородком в выплеснувшиеся из-под майки седые волны.
- Как не любить. Все в дом тащит.
- Дядя Юра, да разве любят за это? - смущенно засмеялась Надя.
- А за что еще? Когда я на такси работал, моя за мной хвостом моталась. А теперь, вот, как старый пес, ни ей, ни детям не нужен.
- Ну-у, старик. Ты еще в полном соку, - чувствуя, как нарастает состояние радостного оживления, похлопал по спине соседа Данила. - Нашел бы себе, да и жил.
Сосед вздохнул. Преждевременно угасшие глаза уставились на цветы, украсившие фаянсовые тарелки. Женька снова потянулся к бутылке.
- Женя, ты-то чего опять заводишься? Жена любит, как... не знаю. За каждым шагом смотрит.
- Начинается, - покривился тот. - Дома деваться некуда и тут. Договорились, что ли?
- Нет. но...
- Вот и молчи, а то Даниле пожалуюсь... Двойной праздник. Моей полгода исполнилось.
- Бракодел, - Данила наколол на зубья вилки кусок ветчины. - Я вон, с первого захода.
- Куда уж нам. Старшая-то уродочкой родилась. Отворачиваются...
Надя отставила фужер, с возмущением завела за ухо прядь волос:
- Не стыдно? Про своего ребенка и такое.
Отмахнувшись, Женька проглотил вино. Нетерпеливая рука погладила пеструю наклейку. Бодрый голос диктора центрального телевидения скороговоркой называл имена передовиков производства. Их было много. На экране, занимая всю его площадь, возник яркий плакат со словами: "Досрочно выполним...". Усталые руководители уже не так величественно приветствовали с трибуны мавзолея безликое людское море, над которым трепыхались алые паруса флагов, громоздились квадраты, прямоугольники, кубы и параллелепипеды транспарантов. С ограниченного башнями пространства Красной площади в небо взмывали разноцветные гирлянды шаров, превращались в тысячу мечущихся по бездонно-голубому размаху поплавков рыболовецких сетей.
- Правде надо смотреть в глаза, - отрешенно сказал дядя Юра. - Девочка не виновата ни в чем, но судьба у нее будет сложная.
Женька словно ждал этого участия. Налил себе полный бокал и выпил. Тоненькая струйка, похожая на живую кровь, стекла с подбородка на длинную шею. Он досадливо вытер ее ладонью, откинулся на спинку стула:
- Правда, правда... Я уже на части разрываюсь в поисках этой самой правды. Нету. Ни дома, ни на улице, ни на заводе... Из садика приходила вся в укусах, да в синяках. А эта дура второго рожать надумала. Квартиру за восемьдесят рублей снимаем, а она рожать. Любит... - Он нервно подергал правой щекой. Помолчав, повернулся к Даниле. - Слушай, тебе не надоело смотреть на этот фейерверк? Как в цирке.
- А что? Хорошо идут. "Ура", правда, глуховатое.
- Поставь лучше кассету.
- Эту, как ее..., - дядя Юра на секунду запнулся. - "Виноградную лозу" Окуджавы.
- Иди ты со своим Окуджавой. Давай лучше Высоцкого.
Надя с сожалением вздохнула, встала и пошла на кухню. Данила быстро опрокинул в рот крутобедрый бокал. С губы на скатерть упала длинная капустная лента. По белоснежному полю расползлось масляное пятно. Бродяга с шумом засморкался в платок.
- А чего? Хороший певец, - буркнул дядя Юра.
- Чужой жизнью живет, - авторитетно и резко оборвал его Женька. - Он же грузин, а поет не свое. Как кота за хвост тянет. Ничего, под старость спохватится.
Бродяга сунул платок в карман. Покосившись на довольную физиономию Данилы, положил локти на стол:
- А кто из нас живет своей жизнью? - тихо спросил он.
Динамики телевизора раскололись на куски от последнего громового удара. Оставшийся от какофонического водопада жиденький ручеек попетлял по ушным раковинам и ушел в зыбучий песок живых клеток. Экран украсила витиеватая надпись, говорящая о том, что сейчас начнется выступление коллективов художественной самодеятельности. Женька криво усмехнулся. Бросив короткий взгляд на черный брусок переносного магнитофона, разлил остатки вина по бокалам. Выпил свою долю, встал и направился в прихожую.
- Вот именно, - задумчиво сказал дядя Юра.
Стеклянный пятак на конце тонкой ножки сделал сальто мортале и с размаху впечатался в скатерть. Кивнув, сосед заторопился за Женькой. Проводив его насмешливым взглядом, Данила принялся за закуску. Из-за занавески вскользнула Надя. Облегченно переведя дыхание, она опустилась на стул.
- Успокоилась, - съязвил Данила.
Надя заботливо положила на тарелку бродяги оливье и повернулась к нему. Данила ревниво обследовал правильные линии лица, заглянул в завораживающий омут густо-синих зрачков и вновь убедился в том, что без нее не представляет себе жизни. Даже наложенные бессонными ночами тени не портили какой-то лучезарной гармонии. Ему часто казалось, что она была дочерью звезд, луны. Кого угодно, только не земных существ. Он знал, что если притянет к себе ее хрупкие плечи, она доверчиво прильнет к нему. Опахнет не имеющей никакого сравнения с окружающим свежестью. Будто распустится запомнившийся с детства, росший под окнами старенького дома, куст жасмина. Но собственное "я" девушки оставалось для него неприкосновенным. Оно охраняло себя как самый красивый цветок - пчелой, которая там, в розовом прошлом, не давала возможности дотянуться до него. И сейчас Данила вновь ощутил, как в груди появился прохладный пузырек от того, что она не улыбнулась навстречу, а задернула глаза просительным выражением:
- Даня, пусть они больше к нам не приходят. Честное слово, мне стыдно. У людей горе, а мы как буржуи. Ножки у стола подгинаются.
Усмехнувшись, Данила налил вина в бокал из нетронутой гостями бутылки, выпил и облизал губы:
- А кто им мешает? Пусть устраиваются в приемный, или в другое место. Время сейчас от и до.
Он обнял Надю за плечи, поцеловал в щеку.
- Но они не могут, ты понимаешь? Не могут, - она отстранила его руку. - И не умеют. Ты прости, но для этого нужно многое потерять. А деньгами не все возместишь.
Данила облокотился о края стола. И хотя голос Нади звучал по-прежнему ласково, даже упрашивающе, он недовольно нахмурил брови. Сидевший молча, бродяга осторожно покашлял в кулак:
- Дело, собственно, не в умении. И медведя плясать учат, - он явно торопился разрядить обстановку. - Многие просто боятся. Тюрьма - не дом родной. Если попадешься, то не откупишься.
Кинув на него испытывающий взгляд, Данила удовлетворенно хмыкнул. Подбородок полез вверх:
- Все можно купить. Не волнуйся, малыш, прорвемся, - он потрепал Надю по щеке. - Вчера у меня был день приключений. Бывший корешок приходил, с которым я когда-то трудовые рекорды ставил.
- Почему когда-то? Ты ведь год всего, как не работаешь на заводе, - рассеянно спросила она.
- Да?.. А мне кажется, сто лет уже прошло. Если бы ты видела его морду, когда он пересчитал деньги, - пристукнув по столу кулаком, Данила раскатисто рассмеялся. - Пятьдесят восемь бутылок по пятнадцать. Лучшего друга на трояк накрыл.
Нет, он не ожидал увидеть на лице девушки оживления. Он знал, что к таким вещам она относилась или равнодушно, или торопилась перевести разговор на другую тему. Но постоянная потребность закрепиться в ее сознании если не какими-то другими достоинствами, то хотя бы умением обеспечить семью, толкала на преувеличение своих подвигов, на полное откровение. Иногда он сам не понимал, почему выкладывал даже самые маленькие эпизоды из жизни приемного. И все-таки продолжал мечтать о том моменте,когда и эти подвиги заставят ее улыбнуться и доверчиво приткнуться к его плечу. Но то, что отразилось на ее лице, смяло все самые сокровенные помыслы. Она умоляюще прижала заломленные руки к груди:
- Даня, милый, ради бога увольняйся из этого проклятого места. Ради меня, ради ребенка. Даня, это плохо кончится.
Плечи ее вздрогнули, на глаза набежали слезы. Так это было неожиданно, что он застыл с открытым ртом. Он не мог догадываться о том, что поняла она. Все его хвастовство до этого случая касалось только чужих людей. Оно приносило немало беспокойства, и все-же проходило стороной. Может быть, пресечь его сразу мешало то обстоятельство, что поначалу сама кривила душой, работала в приемном. Но на то были свои причины. Первая из них - полная отрешенность от окружающего мира. А здесь было явное предательство. Если человек опустился до того, что перестал замечать друзей, он уже способен на все.
Данила растерянно посмотрел на бродягу. Тот отшвырнул вилку, встал и уперся лбом в стекло. За спиной Нади кувыркались размалеванные клоуны. Акробаты обезьянами поднимались по толстым веревкам под купол и валились оттуда переспелыми грушами. Камера то и дело переключалась на волочивших по арене громадное бутафорское бревно Шуйдина и Никулина, из карманов пиджаков которых выглядывали горла бутылок. Но яркое представление затмевала напряженная фигурка Нади. Контраст ее с экраном был слишком резким, потому что Данила уже настроился на лирический лад. В этот момент ему казалось, чт он впервые вышел из мрака на свежий воздух, что все страхи, лайни, разборы остались позади. Он уже видел, как по стеклу гуляло солнце, ощущал трепет еще не покрывшихся серым налетом пыли молодых листьев. И вдруг все это решили отнять. И кто! Два самых близких, самых родных человека, которым он, не смотря ни на что, привык доверять во всем. Они отвернулись от него, как от прокаженного. Они призывали отступиться от того, что давало возможность почувствовать себя выше других. Даже сосед заметил это. Данила не понимал, почему бродяга и Надя пьют из его колодца и тут же в него плюют. Значит, бессловесный протест одного и громкие мольбы другого - ложь. Честный человек так себя вести не может.
Некоторое время он по звериному смотрел в увеличенные слезами бездонно-синие зрачки. затем поднялся, обошел стол и положил руку на плечо девушки:
- Я все вижу. Ты, моя маленькая праведница, и ты, мой верный слуга, сейчас играете пьесу, в которой одна ложь. Но зачем вам это, мне не понятно. Может быть, вы хотите принизить мои заслуги? А может, вас пожирает чувство зависти? Человек всегда был ее рабом.
- Даня...
- Не-ет, подожди. Я хочу высказать все. Может быть, вы, отвергнутые обществом, хотите дать почувствовать это и мне? Тогда вы ошибаетесь. Люди с незапамятных времен преклонялись перед теми, у кого деньги и положение. На чем сидите, что смотрите, что жрете - все куплено на мои деньги. Это на заводе я был бесправным исполнителем чужой воли. Каждая тварь могла заткнуть глотку. А сейчас я хозяин.
- Только дурак может жить в мире иллюзий. Умный выхолащивает их, - сверкнул белками бродяга.
- Я по-твоему дурак?
- Даня, милый, - Надя быстро поднялась, обхватила шею руками. - Даня, опомнись. Я люблю тебя. Только уходи оттуда. Я заклинаю тебя...
Слезы покатились за ворот его рубашки. Но он отцепил руки. Злой взгляд не знал на чем остановиться.
- Ты меня любишь? Странно. Мне казалось, что ты просто защищаешься от самой себя, потому что тебе некуда идти, как и этому шелудивому псу. У вас ничего нет. Даже милосердия. Вы пусты, как та бутылка...
- Даня, уходи оттуда, - Надя продолжала беспомощно тыкаться ему в гурдь. - Данечка, любимый мой, ради бога увольняйся. Это место проклято людьми. Я видела, как ты утром...
На секунду он оторопел. В наступившей тишине сверху посыпался грохот пьяных каблуков, за стеной молодой инженер принялся колотить посуду. Экран телевизора отразил украшенные бриллиантовым колье, мешковатые груди известной певицы. Но тут же раскаленный взгляд метнулся в сторону бродяги. Надя была в прихожей, отгороженной от комнаты плотной занавеской. Значит, продал он. Волна ревности захлестнула шею петлей. Данила неожиданно подумал, что ночью они могли делать что угодно, потому что он был мертвецки пьян. Обведя комнату помутневшими глазами, он не увидел сбоку дивана обычной на этом месте раскладушки. Опутанный алкоголем разум не подсказал, что она может лежать и под кроватью. Данила сделал шаг в сторону бродяги. Надя уцепилась в рубашку, прильнула всем телом. Заступничество придало еще большей ярости. Плохо сознавая, что происходит, он отстранил ее и ударил кулаком в закрытое мокрыми волосами лицо. Стукнувшись затылком о сервант, она медленно сползла к его ногам. Из груди бродяги вырвался сдавленный стон. В кроватке заплакал ребенок.
- Данечка, милый, умоляю тебя, уходи оттуда...
Казалось, девушка сошла с ума. Шевеля пузырящимися кровавой слюной губами, она продолжала повторять одно и то же:
- Уходи, Даня... Брось это проклятое место. Ну, хочешь, я пойду работать вместе с тобой? Пусть нас посадят обоих. Только уходи...
Данила оглушенно завис над нею. Из головы неторопливо выветривался хмельной туман. По дрожащему подбородку бродяги бежали злые беспомощные слезы:
- Что ты наделал, скотина?! За что?..
9
Присыпанный серым пеплом июня огромный город вытянулся вдоль крутого берега мутного Дона и задремал. Полупустые площади, проспекты, улицы и закоулки затопил ослепительный свет. Запузырившиеся было вначале короткие июньские дожди вылакало ненасытное солнце. И теперь и стеклянные этажерки, и громоздкие, из красного кирпича здания заводских районов, и саманные халупки изнывали от жажды. Город пытался утолить ее. Качал из заметно обмелевшей за последние десятилетия реки лишние кубокилометры воды. Насосные станции подавали мало пригодную для питья жидкость только в определенные часы и только в самые важные, по разумению городских властей места, по распоряжению которых были закручены все краны фонтанов, обезвожены немногочисленные бассейны и перехвачены горла уличных питьевых колонок. И все равно ее не хватало. Люди гремели кулаками по железным бокам автоматов с газированной водой. Они отзывались. Набивая прожорливые брюха медными трешками, изредка выплескивали мизерную порцию теплого пойла, от которого у капризных детей вытягивались мордашки. Зато обслуживающие их механики холодильных устанвок горя не знали, так как точки эти в важных списках занимали не последние графы. Через какие-то промежутки времени, они набирали на стальных кольцах замысловатых замков дату своего рождения, или день ангела любовницы, снимали надежный механизм с прочных дужек и входили вовнутрь шипящих углекислотой будок. Пожонглировав вентилями, выпивали стакан-другой хорошо насыщенного газом жгучего коктейля, ставили вентили в прежнее положение и принимались опорожнть кассы. Пузатенькие, из плотного материала, мешочки аккуратно укладывались в портфели. Бросив презрительный взгляд на очередь, механики спешили в магазины, чтобы взвесив на весах медь, получить взамен радужные кредитки.
Последив за одним из таких дельцов, Надя сдула с губ капли пота, перенесла разомлевшего мальчика на другую руку и прикинув, что ждать, пока меченый красной краской стакан увлажнится мутноватым зельем не имеет смысла, а без очереди не пустят, заторопилась по тротуару дальше. Перекинутая через плечо небольшая сумочка неудобной складкой забугрилась под локтем.
В ней лежало полученное только что свидетельство о рождении ребенка, в которое по всем правилам были вписаны и отец, и мать. Женщина из ЗАГСа поверила рассказу о том, что отец занят на работе, и что они распишутся в ближайшее время. Но внимательный взгляд заставил почувствовать себя неловко. И хотя синяки давно сошли, переносица вновь заныла от боли. В груди шевельнулось забытое состояние угнетения. Оно не проснулось даже после того, как Данила ударил ее. А здесь, в заботливо обставленном кабинете, вдруг возникло.
Выйдя за стеклянные двери, Надя присела на скамейку, накрытую тенью маленького скверика. Мальчик лениво терзал пустышку. Глазенки живо реагировали на каждое постороннее движение или звук. Она прихватила губами мягкие волосики и подумала о том, что пока Данила работает в приемном пункте, мечты о хорошей жизни так и останутся мечтами. Мольбы о прощении, когда он полураздавленным червяком ползал у ее ног, показались надуманными. Через боль содеянного в глубине зрачков билось пламя не ослабевающей ни на минуту, непонятной злобы. Она заметила ее появление сразу после того, как директор не подписал заявления об увольнении. Тогда она отнеслась к этому без особого беспокойства, решив, что Данила злится на самого себя. Теперь же это предстало в другом свете, заставило подумать, что несмотря на неистовую, какую-то душевно-физическую любовь к ней и ребенку, он все больше отрывается не только от людей, но и от них, от своей семьи. Она знала, что не имевшие выхода, ограниченные рамками ненавистной работы чувства сжигают его внутренности как пожар, возникший в забитом горючими материалами складе. Знала и о его неуверенности в завтрашнем дне, о потере собственного достоинства. И вдруг поняла, что не тревогу перед каждодневным ожиданием объявления контрольной, и не страх перед тюрьмой пытался залить он постоянным употреблением алкоголя. Он гасил остатки раненой заводом совести, потому что именно они вызывали неуверенность.
Надя прикусила губу, пошевелила замлевшей рукой. Как ни странно, открытие не испугало, а наоборот, принесло облегчение. Под ногами крутилась стайка доверчивых городских голубей. Мальчик заагукал, напустил пузырей, задрыгал ногами. Вынув из сумочки платок, она стерла набежавшие на распашонку слюни и растерянно огляделась вокруг. Несмотря на устоявшуюся в последнее время чисто семейную атмосферу, беспокойство не покидало ее. Хотя Данила все полтора месяца после первомайского праздника приходил домой раньше обычного. Он часто произносил сквозь зубы имя директора магазина. Недобрым словом поминал его и раньше, но сейчас прибавилась шипящая ненависть. Она не знала о трагедии, разыгравшейся в кабинете. И все же обостренным женским чутьем догадывалась, что произошло что-то из ряда вон вызходящее. Ведь до этого Данила еще пытался как-то сопротивляться. Значит, диреткор окончательно подмял его под себя.
Она перевела дыхание. Возникшее несколько минут назад состояние угнетения начало освобождать душу от своих тисков. Одернув легкое, однотонно кремовое платье, она поправила на детской головке съехавшую набок панамку, поднялась и решительно направилась по улице, выходящей на площадь Ленина.
Ровная строчка серых от пыли деревьев оборвалась у ослепительного асфальтового озера. С середины его вздымался вверх памятник человеку, имя которого знали все люди планеты Земля. Низ постамента горел от усыпавших его гвоздик. Несмотря ни на что, люди несли сюда свое признание и уносили не сказанную гранитным изваянием, но переданную дорогими чертами зрительно, надежду на светлое будущее, о котором мечтал и он, тот, кто держал сейчас на ладони свое могучее, напитанное страданием народа, незримое сердце.
Перейдя озеро вброд, Надя облизала пересохшие от волнения губы. Еще раз оглянувшись на площадь, обошла магазин и потянула на себя выходящую во двор, облупленную дверь. В нос ударил букет застоявшихся запахов. И сразу чувство тревоги обдало живот холодком. От сложенных в беспорядке ящиков несло сигаретами, селедкой и неистребимым винным духом, который напомнил о работе в приемном, о прошлом. Словно споткнувшись о невидимый выступ, она приостановилась, беспокойно затопталась на месте. Проведя пальцами по лицу, сделала несколько шагов по короткому коридорчику и резко постучала по табличке с надписью: "Директор".
- Войдите, - отозвались из кабинета.
На какую-то долю секунды, пока глаза привыкали к мраку комнаты, Надя ощутила на себе пронзительный чужой взгляд. Но это продолжалось всего один миг и она подумала, что ей показалось, потому что директор стоял спиной, внимательно вчитываясь в разложенные на столе бумаги. Наконец поджарая фигура в модном, заграничного покроя костюме, распрямилась. Директор обернулся. Доброжелательную улыбку подсветили золотые, каких раньше не было, коронки. Темные глаза быстро обшарили ее с ног до головы.
- Какая встреча... Честно говоря, не ожидал. Прошу.
Она сдержанно села в подвинутое с истинным джентельменским участием кресло. Ласково потрепанный за подбородок мальчик заулыбался, потянул навстречу руки. Директор погладил пальцами пухлые ладошки:
- Хорош, хорош. Весь в маму. Как зовут тебя, малыш?
- Меня зовут Сергеем, - тихо ответила Надя.
- Прекрасно. Я думаю, что ты оправдаешь свое большое имя. Отец, правда, нагнал на нас страху, - он с искренним сочувствием заглянул в ее лицо. И снова улыбнулся мягкой улыбкой. - Теперь сам вижу, что все хорошо. Как на дрожжах.
На длинной цепочке закачался никелированный брелок. Мальчик тут же потянул его в рот. Надя испуганно прижала ему губы ладонью. Пофыркав ежиком, директор подмигнул и прошел к негромко шелестевшему настенному бару. Ярко освещенное нутро показало разноцветную сказку дефицитных продуктов. На освобожденный от бумаг стол опустились "Золотое шампанское" и плитка бразильского шоколада. По бокам вспотевшей бутылки большими морозными пятнами застыли два хрустальных фужера. Холеные руки принялись расплетать замысловатую вязь серебряной проволоки:
- Не отметить такое событие просто грех.
Надя перевела испуганный взгляд теперь уже на фужеры. Решительность уступила место замешательству:
- Простите, но я бы не хотела...
- И слушать не хочу, - директор уверенно поднял над двумя кусками льда розово-белую шапку пены. - Первый ребенок, да еще мальчик. Бог нам этого не простит.
Она неловко потянулась к прическе. В пересохшем горле запершило. Смущенно откашлявшись, вновь посмотрела в открытое, бронзовое от загара, лицо и попыталась улыбнуться:
- Но я пришла ругаться.
- Пригубите этот бокал и скажете все, что думаете. Ну надо же. Почти год прошел... Какой бутуз.
Во всем облике элегантного молодого мужчины ощущалась тактичная, и в то же время твердая настойчивость имеющего большие перспективы на будущее человека. Этому напору трудно было что-то противопоставить.
- Я кормлю ребенка грудью, - чувствуя, что светские манеры и внимание, на которое не рассчитывала, завораживают, сделал последнюю попытку защититься она. Но этот довод потерпел неудачу. Черные брови на тонком лице немного приподнялись. В голосе прозвучал оттенок искреннего недоумения:
- Я все прекрасно понимаю, потому что у меня тоже есть сын. И когда ему было столько, сколько сейчас вашему малышу, жена не отказывалась от этого божетсвенного напитка. Я же не предлагаю напиться, - вложив фужер в руку, он одобрительно кивнул. - Поверьте, молоко станет только слаще.
Прохладные грани пощекотали кожу пальцев. От лопавшихся на поверхности янтаря серебряных пузырьков пахнуло свежестью. Девушка почувствовала, как жажда, от которой мучилась еще в центре города, вспыхнула с новой силой. Взглянув на директора, она натянуто улыбнулась и сделала первый глоток. Но одного его оказалось мало. Она не заметила, как фужер опустел наполовину.
- Нет, нет. Выпить нужно все. Иначе я не буду ругаться ни за какие деньги, - крупным перстнем директор подвел решительную черту. И добавил. - И запрещу вашему мужу переступать порог моего кабинета.
Последние слова возымели действия больше, чем все сказанное до этого. Надя увидела льдистое дно. И когда вернула снова ставший морозным хрусталь, то не заметила протянутой навстречу руки. Нежный звон потревожил мимолетную тишину кабинета. На какое-то мгновение взор затмили всполохи отшлифованных, геометрически правильных кристаллов, из которых состоял фужер.
- Ну вот и прекрасно, - директор поцеловал пухлую ручонку мальчика. - За тебя, за твое светлое будущее...
Он сидел за столом необычайно внимательный, милый и добрый. По телу Нади разливалось янтарное тепло. Она слабо воспринимала в свой адрес и в адрес ребенка потоки комплиментов. Но гладкая мелодия слов продолжала делать свое дело. Скованность начала уступать место душевному равновесию. Казалось, она была в гостях у хорошего друга.
Тихо скрипнув, приоткрылась обтянутая кожей дверь. И тут же захлопнулась. Директор поднялся, защелкнул замок. Затем опустился в кресло, оперся локтями о края скрытого лаком волнистого дерева и засмеялся:
- Теперь я слушаю вас. За что вы хотели меня отругать?
Она машинально подумала, что смех у него не такой, каким представляла себе. Он мягкий, бархатный. Сунув мальчику в рот выплюнутую пустышку, опустила глаза:
- Спасибо за поздравления. За шампанское...
- Ну-ну. Не стоит. Я слушаю.
- Тогда начну сразу. Я хотела поговорить с вами о Даниле, но теперь этот разговор будет лишним. Если можно, исполните всего одну мою просьбу. Увольте его, пожалуйста. Я очень боюсь за него.
- Ради бога. Пусть подает заявление. Я подпишу его хоть сейчас.
В зрачках Нади вспыхнули радостные искорки. Визит, к которому она готовилась как к рукопашной схватке и который не давал покоя все эти месяцы, складывался удачно. Она почувствовала как чаши весов, на которых качалось душевной состояние, застыли на одной линии. Румянец на щеках распустил свои алые паруса.
- Спасибо большое, даже не знаю, как вас благодарить.
Директор привалился к спинке кресла, закинул ногу за ногу. Прищурившись, с удовольствием прошелся по точеной фигурке влажным загоревшим взглядом:
- Это вас нужно благодарить за самоотверженность. Честное слово, вы напоминаете мне Екатерину Трубецкую или Марину Волконскую. Признайтесь, вам с ним очень трудно? Ведь ваш муж не выделяется никакими качествами. У него нет даже образования. А вы, я думаю, из хорошей интеллигентной семьи.
- Нет, нет, что вы! - поспешила перебить она. - Он хороший человек. Добрый, внимательный.
Прикусив губу, директор постучал розовым ногтем по подлокотнику:
- Я верю. На его месте я поступил бы точно так же. Но мне кажется, вы опоздали. Он уже не сможет жить без лишних денег, потому что они дают какую-то свободу, поднимают над толпой. А для вашего мужа это просто единственная опора, возможность удержаться на плаву в этом сумасшедшем мире, потому что у него, вы уж простите за прямоту, нет чувства собственного достоинства. Я еще раз прошу прощения, но мне кажется, что это уже бесполезно.
Надя улыбнулась, сунула в руки закапризничавшего мальчика отобранный перед этим брелок:
- Вы знаете, я уверена в нем. Он сейчас находится в глупом положении рвущегося к цели человека, которая ему не нужна. Поверьте, все это временно.
На опущенной голове директора тускло блеснули уложенные, крупные завитки промытых заморскими шампунями темных волос. Во вздохе почудилось сожаление:
- Ну что же. Женская интуиция и догадка обладают большей точностью, чем мужская самоуверенность. Впрочем, правдивее всего врут очевидцы, - директор натянуто засмеялся. - Будем считать, что вашему мужу повезло. Рядом с такой женщиной мужчина самого тонкого ума станет еще умнее, не говоря уже об остальном.
- Вы преувеличиваете мои способности, - смутилась она. - Если бы я была такой, какой вы меня сейчас представили, то не испытала бы той трагедии, о которой знаете и вы.
- Да, да, конечно. В прошлый раз мы разговаривали на эту тему. И по-моему вы правильно сделали, что отказались от места лоточницы.
- Простите, но...
- Ради бога. Я рад, что вы проявили силу воли. Уверен, то, что произошло с вами, всего лишь печальное недоразумение, от которого не застрахован никто. И очень рад, что хотите вытащить близкого человека из помойной ямы. А это действительно, как ни прискорбно об этом говорить, самая настоящая помойка.
- Спасибо за откровенность. Знаете, я тогда решила, что если люди не в силах изменить землю, то одну частичку, самую малую, могу изменить я. Значит нужно изменить себя для блага же окружающих. Я понимаю, что говорю высокими словами, и что нахожусь не в храме божьем. Вы, надеюсь, простите за невольную бестактность. Тем более, мир и вправду сошел с ума. Не каждый волен распоряжаться судьбой по своему усмотрению. Но если у нас зашел такой разговор, то согласитесь, что вести бездуховный образ жизни, какой ведет мой муж - безнравственно. Ведь духовность - основа человеческого бытия.
В дверь тихонько поскреблись. Не поднимая головы, директор негромко бросил:
- Я занят.
Надя не заметила того момента, когда похвалы, шампанское и доверительная интонация вскружили ей голову, когда потеряла контроль над своими мыслями. И если бы кто-то записал диалог на пленку, она бы ужаснулась. Но сейчас она словно купалась в бассейне, заполненном настоянной на розовых лепестках водой. И с удивлением отмечала, что державший Данилу за горло, так долго мешавший наладить семейную жизнь, интеллигентный мужчина все больше ей нравится.
Директор неопределенно хмыкнул, повертел в руках яркую наборную авторучку с львиным зевом на конце. Но лицо его по-прежнему оставалось доброжелательным:
- Я доволен, что еще раз довелось встретится с вами. Истинное достоинство подобно реке. Если мне не изменяет память, это высказывание принадлежит Монтеню. Концовку к нему я наберусь смелости предложить свою: чем глубже река, тем меньше несет она в своих водах словесной шелухи. Немножко грубовато, но вы меня понимаете, что это о нашем разговоре. Вы женщина достойная.
Наполнив фужеры, он подошел к девушке:
- Я от всего сердца желаю вам удачи в благородных помыслах. И давайте закрепим наш союз. Надеюсь, что эта встреча не последняя.
Она приянла хрусталь уже безо всякого опасения. Размягченная радостью плоть с жадностью впитала в себя взбаламученную роем серебряных пузырьков прохладу.
Возле двери директор на секунду замешкался. Торопливо прошел к бару, вынул из узорчатой эмалированной банки спелый бордовый плод:
- На Востоке гранат является символом любви, выражением нежных чувств и признательности. Возьмите его и будьте счастливы. Знайте, что сегодня вы приобрели настоящего друга.
Поцеловав руку, он повернул ключ в замочной скважине. Надя благодарно улыбнулась и вышла. В коридорчике, среди неровных стопок ящиков, она заметила кусавшую ногти молодую продавщицу. Но ее удрученный вид уже не мог испортить приподнятого, какого-то воздушного настроения.
Невысокий кругленький мужичок помог взобраться на ступеньку трамвая. Сидящий на переднем сидении голенастый юнец неохотно приподнялся. Зацепившись за протянутый вдоль салона поручень, повис на одной руке. Вылезшая из-под джинсов футболка оголила поджарый живот. Надя благодарно улыбнулась, но юнец поморщился и отвернулся. Мужичок продрался между ним и высокой женщиной, прильнул плечом к стеклу. Остренькие глазки уперлись в открытую грудь. Она инстинктивно потянула вверх край свободного выреза.
- Сморился, - облизал толстые губы тот. - Жарко.
- Нет. Мы только что покушали и сразу уснули, - она осторожно опустила ребенка на колени, просунула ладонь под потную головку. - К папе на работу едем.
- На проходной встречать? - ухмыльнулся сразу потерявший интерес мужичок. - Бухает, видно?
- Он у нас не пьет. Наш папа хороший.
Надя платком промокнула выступившую на лице влагу и, давая понять, что мужские обязанности выполнены, отвернулась к окну. Трамвай звонко щелкал колесами по проложенным посередине проспекта Октября стальным рельсам. Использованной жевательной резинкой потянулся забор стадиона "Авангард". Грязные стволы пирамидальных тополей воткнулись серыми вершинами в белесое небо, по которому бродила кучка ленивых ягнят. Лучи неторопливого солнца продолжали высекать искры из протертого как подошва старого башмака асфальта. Его проложили осенью прямо по лужам. И теперь, спустя восемь месяцев, кое-как залатанные язвы открылись заново.
- Все мы не пьем.
Мужичок насмешливо шмыгнул крупным носом, стал протискиваться по потному проходу в конец вагона. Пропуская его, юнец хищно обнажил желтые от табака зубы. Надя приткнула сумочку между разбросанными ножками мальчика. Голенастый своим нервозно-нагловатым поведением не внушал доверия. А в сумочке лежало свидетельство о рождении ребенка. И все же, несмотря на привычные мелочи, радость не покидала ее. Она будто ехала не в пропахшем едкими человеческими испарениями трамвае, а стояла на открытой площадке дирижабля, купающегося в воздушных струях. Известие, которое везла Даниле, жгло сердце нетерпеливым огнем, не давая возможности заострить внимание на том, что мальчик неожиданно быстро заснул в непривычное для него время. Она подумала, что при такой духоте, это неудивительно.
Вагон прозвенел крутой поворот на улице Нариманова, устремился вниз, в глухой переулок Евдокимова. Надя знала, что железную обшивку сейчас начнут царапать жерделовые, обсыпанные сливовидными пупырьями ветки. Она с радостью впитывала знакомые до мельчайших подробностей детали обочины дороги, по которой ездила много раз. Но панорама облепившего пологий холм красно-белыми сотами Северного жилого массива, неожиданно обдала холодком.
Впервые она увидела эту панельно-бетонную картину ростовских "черемушек" несколько лет назад, когда Генка вез ее с вокзала на квартиру к Лукичу. Тогда под ногами гремела целая сетка "Вермута розового". И сейчас,после больше годового перерыва, уместившего в себя и беременность, и рождение ребенка, и множество других событий, вдруг ощутила во рту терпкий привкус вина. Сглотнув слюну, она перевела взгляд на мутное зеркало искусственного водоема, необустроенные берега которого завалили голые тела. Нетерпеливо подергав щекой, прогнала непрошеные мысли, заставила себя подумать о том, что так ни разу не сходила даже на этот, превратившийся в болото, с трудом наполнявшийся жиденьким ручейком речки Темернички резервуар.
Трамвай выкатил на обширную площадь, на которой разместился базар. Липкой толпой народ вывалился из салона на проезжую часть проспекта Космонавтов, залавировал между машинами. Подождав, пока схлынет поток и тех, и других, Надя перешла на автобусную остановку. Здесь была пересадка. Приемный пункт находился далеко от трамвайных путей, на окраине массива.
Базар варился в собственном соку. Люди сумками растаскивали от обнаглевших левых рефрижераторов рублевую картошку, ссорились из-за пятака с продавцами зелени, окружив бочки с выброшенной по недоразумению худосочной селедкой, орали что-то несуразное. Лейтенант милиции договаривался с хозяином ранних помидор о взятке. Тот почему-то артачился, забыв о своем громком голосе. Видимо, был приезжим. Люди оборачивались и, сплюнув, торопились дальше. Лейтенант стоял на своем.
Над мангалом орудовал шампурами с обкраденными кусками жирного мяса великорослый Беня. По суетливыми его движениям было видно, что стольника в день ему уже мало. За стойками разговор шел пока о погоде. Бутылочное пиво прямо из горла переливалось в желудки успевших забыть трудовой день работяг, служащих и другой, не обремененной заботами, публики. Страсти вспыхнут чуть позже, когда начнет действовать не слишком укрываемое полами пиджаков вино, когда подогретое лучами, закипит оно в жилах от непонятной, взрывающейся динамитом злобы. Тогда и лузгающие семечки полупьяные продавщицы, успевшие набить карманы дармовыми рублями, распахнут во всю ширь залепленные губной помадой рты. Отборная брань накроет на час-полтора площадь бешеной волной страстей, отфутболит измученных наглыми обвесами и нереальными ценами покупателей, чтобы в половине шестого вечера схлынуть полой водой, оставив после себя кучи мусора, нераспродавшиеся многотонные машины, да самых стойких частников, которых и бульдозером не сковырнешь. Призванные охранять рыбные богатства Дона вертлявые "очуры" стряхнут налипшую на рубахи с икряных рыбцов, судаков и чебаков крупную чешую, и пойдут пропивать сальные от рыбьего жира пачки денег в рестораны, в которых их давно дожидаются такие же ловцы удачи. И только за временными постройками, туалетами и пивными ларьками будет продолжаться разбор пьяных конфликтов, изредка нарушаемый сочным хряском зубов и переносиц.
Привычный содом не тронул занятую своими мыслям Надю. Отступив немного в сторону, она скользнула равнодушным взглядом по арбузам голов, укрывших насквозь пропитанную темными сделками подстилку продажной бахчи. Заметив ее, Беня приветственно поднял вверх громадную ладонь. Он знал ее не только по приемному, но и по блатхате Лукича, куда изредка заглядывал с друзьями. Кивнув, девушка заторопилась к подкатившему автобусу. Задетый чьим-то локтем, мальчик сонно всхлипнул и снова погрузился в неведомое взрослым состояние покоя.
Она сошла возле детского садика, над которым шефствовал один из крупных военных заводов. На украшенных золотистыми полосками дюраля теремах засохли бойкие петухи, на выгнутой стальной ноге красовался одноместный облупленный вертолет. Неразобранные родителями детишки неприкаянно слонялись между песочницами. Воспитатели увлеченно перемалывали свои проблемы под сенью ажурной беседки. В дальнем углу отгороженной панцирной сеткой территории уже заняла законное место кучка алкашей во главе с неунывающим Тырькой. Надя бросила вопросительный взгляд на ржаво-зеленую коробку приемного пункта и увидела неторопливо разбиравшего завал из ящиков бродягу. Ноги сами ускорили движение. Она представила, как обрадуется он, когда узнает, что директор больше не препятствует увольнению Данилы.
Испытующе ощупав всю ее из-под лохматых бровей, бродяга удовлетворенно хмыкнул:
- Спит.
- Обнаглел, - засмеялась Надя. Оттопырив край платья, подула на взопревшие груди. - И соска не нужна. Даня у себя?
- Гость у него. Ты это... не шуми здорово. Выпивают они.
- А кто там?
- Да... вроде работник партийного аппарата забрел. Беседа серьезная.
Надя прыснула в кулак:
- Мировые проблемы решают? Не ожидала, что мой Даня заведет дружбу в партийными боссами. Ты знаешь, Борис, мне кажется, он не выдержит конкуренции. Размах не тот, - она стрельнула любопытными глазами в дверной проем. - А как он сюда забрел?
- Живет где-то рядом. Как в лагере для военнопленных, говорит. Делаю, что прикажут. Да он не секретарь. Инструктор какого-то отдела.
- Все равно. Элита.
Она приняла таинственный вид и переступила порог склада. С кончика языка готовы были соскользнуть первые слова об успешном визите к директору. Она едва сдерживала себя, чтобы не выплеснуть их тут же. Сзади зашуршал стоптанными ботинками бродяга. И вдруг Надя остановилась как вкопанная. Внезапная волна страха перехватила горло. Она инстинктивно прижала ребенка к себе, тревожно огляделась, выискивая причину его возникновения. Но ощутила только одно, как сознание все больше обволакивает неистребимый винный дух. Вокруг плотными массами громоздились набитые бутылками стопки ящиков. Деревянные, железные, пластмассовые, из оцинкованной проволоки, облитые светом покрывшихся коркой пыли лампочек, они забили все пространство. Но в проходах царили чистота и порядок. И ничто, кроме крысиной возни да бубнящих голосов, не беспокоило напрягшийся слух.
Странный приступ как пришел, так и ушел, оставив после себя назойливый звон в ушах. Переступив с ноги на ногу, Надя оглянулась на застывшего посреди склада бродягу, нерешительно двинулась дальше. И вновь от сердца оторвался леденящий душу ком. Прижав ладонь к груди, она с трудом дотащилась до перевернутого ящика:
- Ты знаешь, Борис, я, кажется, перегрелась, - растерялась она. - Мы сегодня столько набегались...
Заскорузлая рука опустилась на плечо, помассировала мышцы шеи, взъерошила волосы:
- Замоталась ты. И сварить нужно, и постирать, и по магазинам побегать. Да Сережка ночами не спит.
От искреннего участия Надя почувствовала облегчение. Она бросила все еще неспокойный взгляд на ребенка. Но тот продолжал безмятежно посапывать. Шевелился обсыпанный влажным бисером нос, через приоткрытые губы розовели голые десны. Он уже не мог предупредить, потому что давно стал человеком. Те силы, которые способствовали зарождению этого крохотного существа из Великого Бытия, прихода на грешную Землю, оставили его, как только зажила прижженная всего лишь зеленкой Пуповина.
Прошло минут пять. Из конторки продолжал доноситься перебиваемый редкими восклицаниями Данилы, густой голос. Он то повышался до грозового обвала, то, перекрываемый невидимой заслонкой, едва журчал иссякающим ручьем. И тогда казалось, что говоривший выдавливает слова как пасту из тюбика.
Надя глубоко вздохнула несколько раз подряд. Приступы больше не повторялись. Растворились и остатки пришедшей вслед за ними неуверенности.
- Нет, Борис. Мне стало плохо от этого специфического коктейля. Не представляю, как я могла здесь работать, - она брезгливо сморщила нос. - Моча, вино, гнилое дерево, сопревшее барахло...
Мимолетная мысль попыталась напомнить, что все это было когда-то привычным, что застойные запахи знакомы не только по приемному, но и по блатхате Лукича. Но она не хотела об этом думать. Прошлое вызывало отвращение. Поправив прическу, слабо улыбнулась бродяге и поднялась. Проводив ее до конторки тревожным взглядом, тот вытащил из кармана пачку сигарет. Закурил и вышел на улицу. От Нади исходил едва уловимый запах вина...
На колченогом стуле сидел седоватый мужчина средних лет. Наполовину пустая бутылка коньяка отбрасывала радужные кольца на крупные руки. Увидев Надю, Данила поднялся навстречу. Но она прижала ладонь к губам, скромно присела на угол топчана. Мужчина бросил в ее сторону задумчивый незаинтересованный взгляд.
- Это мои.
Виновато моргнув, Данила потянулся к холодильнику, на котором выстроились в ряд бутылки с пивом. Батарея их уже ежилась холостыми дулами на полу. Мужчина снова погрузился в свои мысли. Квадратный подбородок уперся в расстегнутый воротник рубашки с голубыми топазовыми запонками. Оправив на мальчике распашонку, Надя вытерла платком вспотевшую шею. Жажда вновь дала о себе знать неприятным ощущением в горле.
- Налей и мне, - негромко попросила она. - Такая жара... Ни газировки. ни лимонада. Я чуть сознание не потеряла.
У Данилы на лице отразилась растерянность. Но бледность на ее щеках все же вызвала сочувственную улыбку. Мужчина поднял голову. Под набухшими веками собралась горсть одобрительных морщин:
- Какой боровичок. Сколько ему?
- Скоро четыре месяца.
- Ну-у, уже человек. В Грузии дети познают вкус вина одновременно со вкусом молока матери. И потом всю жизнь не забывают его. Я желаю вашему мальчику прожить сто лет.
Надя приняла грубый пивной бокал и усмехнулась. Там, в далеком прошлом, она не раз сталкивалась с работниками партийных аппаратов. Несмотря на то, что эти люди неоднократно поощряли ее за спортивные достижения в гимнастике и общественную работу, она относилась к ним с нескрываемым недоверием, потому что за резиновыми улыбками остро ощущалось обыкновенное равнодушие. Но за столом сидел усталый человек, совсем не похожий на тех, с кем приходилось встречаться. И все же она не удержалась от колкости:
- В Грузии не вода, а нарзан. Там чистый горный воздух, потому что народности, населяющие эту республику, не дают испоганить землю своих предков, как могут сопротивляются нашествию тяжелой индустрии. А мы дышим отрубями и запиваем хлорным растворов из отравленных рек. И что ждет моего сына, о котором вы так трогательно там, наверху, заботитесь, неизвестно.
Морщины на волевом лице перекочевали на свои печальные места. Мужчина посмотрел на недопитый коньяк, безнадежно махнул рукой и встал:
- Да. У нас век короче... Спасибо за компанию.
Он тяжело направился к выходу. Бросив на Надю укоризненный взгляд, за ним заторопился Данила.
Она подождала пока затихнут шаги, сдула лохматую пену и нетерпеливо прильнула к ребристому краю стекла. Затем осторожно перенесла мальчика на топчан, широким полотном носового платка заботливо укрыла головку от назойливых мух и тихо закачалась маятником. Теплая волна прокатилась от макушки до кончиков пальцев на ногах, захлестнула полузабытой сладкой истомой...
Это состояние продолжалось до тех пор, пока не вернулся Данила. Усилием воли Надя заставила себя подняться и обвить его шею полусонными ветвями:
- Даня, милый, сегодня у нас необыкновенный день. Я принесла радостную весть.
Он пристально вгляделся в огромные зрачки, из которых хлестал поток неудержимого счастья. Но за блеском таилось что-то непонятное, и в то же время пугающе знакомое. Показалось, что глаза девушки потеряли смысл. Он отвернулся, прикусив губу, попытался вспомнить, где раньше видел это странное выражение. Но она продолжала толкаться теплыми губами в нос, шею, щеки, подбородок:
- Данечка, родной мой, я была у директора. Он подпишет заявление об увольнении.
Известие было настолько неожиданным, что Данила оцепенел. Оторвав от себя руки, впился в лицо Нади:
- Ты что!.. Ты это серьезно?..
- Да, да, - засмеялась она. - Он так и сказал, пусть приходит хоть сейчас. Данечка, я такая счастливая...
Она преданно заглядывала снизу. Но он уже не замечал этого. Опустившись на тахту, нервно расстегнул воротник рубашки. Совсем недавно он сам хотел уволиться. Но с тех пор обстоятельства изменились в лучшую сторону. И если уйти из приемного, то можно потерять многое, достигнутое с таким трудом, лишиться ставших привычными моральных и материальных благ. А что ждет за забытой проходной давно чужого завода? Ничего, кроме новых насмешек и издевательств. А семья? Как жить на обглоданную алиментами зарплату?..
- Даня, почему ты молчишь?
Надя присела перед ним на корточки, положила руки на колени. Данила нервно подергал щекой, прищуренным взглядом уставился в угол конторки. Чувство привычной злобы как осьминог начало расправлять свои щупальца.
- Даня..
- Зачем ты ходила? Я тебя просил? - резко оборвал он.
Надя отшатнулась. Под восковой маской проснулись живые импульсы, вызвавшие естественное выражение испуга:
- Но мы столько мечтали об этом. Ты сам говорил...
- А ты подумала, на что мы будем жить? Ты знаешь, что на заводе мне светит стольник в месяц? И ни копья больше, потому что вот тут, на шее, тридцать три процента алиментов, - он вскочил с топчана и забегал по комнате. - Или по две смены повкалываю... Нет уж, сыт по горло. И лозунгами, и дешевой демагогией, что я передовой авангард строителей нового мира. Рабом я был. Рабом в стране рабов. Я ощущал это каждой клеткой. Каждя мразь могла подставить ножку, каждая сволочь втоптать в дерьмо. Я все помню. Все...
- Даня, сейчас ты вытаскиваешь сети с рыбой. Но ты можешь вытащить и мину, - встревоженно сказала она. - Я пойду работать вместе с тобой.
- Когда рак на горе свистнет? - пропустив предупреждение мимо ушей, крикнул он. - А с ребенком кто? Люди эти проклятые садики годами ждут. Или и его к станку поставишь?
Он вспомнил бессонные ночи, когда родилась первая дочка - Наташка. Вспомнил, как натягивал на грязное тело одежду и мчался подменять жену, нервно кусавшую губы у порога флигеля, который они снимали за пятьдесят рублей. А когда родился Сергей, жизнь превратилась в сплошной кошмар. Ни денег, ни обещанных яселек с садиками, ни помощи, абсолютно никакой. Одни долги, да яркие плакаты с пышными заверениями, что дети - самое привилегированное и обеспеченное общество в стране. Может быть поэтому жена и пошла работать в этот самый садик, урезав без того скудный семейный бюджет сразу на сто с лишним рублей. Может быть из-за этого он поддался уговорам пройдохи-соседа по лестничной клетке, и очутился в приемном пункте. Но теперь за совет можно было только поблагодарить. В приемном он ни разу не услышал надрывного звона собственного пупка. В то время как на работе не успевал связывать бугрившие под кожей порванные жилы. Деньги плыли в руки сами. И самое главное, никто, даже директор магазина, не стоял над душой. Не требовал сделать план любой ценой.
Данила повернулся к Наде, хотел поставить окончательную точку. И вдруг увидел слезы. Сиротливая фигурка пронзительно одиноким видом напоминала о первомайском празднике. Сплюнув на пол, он сорвал со стола бутылку и опрокинул ее в рот.
- Ну, я не знаю, что делать. Не знаю...
В проеме двери показался бродяга. Хромая походка оборвалась у холодильника. Горбатая спина сказала о том, что он полностью на стороне девушки, независимо от темы разговора. Скрипнув зубами, Данила раздраженно подергал уголками губ, сел на топчан. В пропахшей вином, железом и крысами конторке повисла тишина, нарушаемая прерывистым дыханием одной и непримиримым сопением другого. Этот молчаливый союз вызывал бешенство. Он понял, что никакая сила не сможет заставить этих людей разъединиться.
- Вы что, сговорились? Мне работу нужно подыскать, склад сдать. Тьфу, м-мать вашу... - Данила в бессилии стукнул кулаком по холодильнику. - На месяц-то я имею право?
Надя завела за ухо упавшую на лоб волнистую прядь волос, с надеждой повернулась к нему. Расстроенный и одновременно ершистый его вид вызвал неожиданный приступ смеха:
- На месяц ты право имеешь. Я постараюсь приходить к тебе почаще. Помогать буду.
- Помощница, - огрызнулся он. И, поднявшись, горячо зашептал на ухо. - Надо же еще хоть немного сколотить. Что ты, в самом деле.
Но в глубине зрачков было совсем другое. Она не замечала этого. От рубашки Данилы исходил родной запах терпкого мужского пота, говоривший о том, что у нее есть семья, и что возникшее в ЗАГСе чувство угнетения всего лишь мираж в оставшейся позади, обожженной зноем пустыне. Она прошла эти вязкие песчаные барханы, добрела до их края. Осталось только смыть налипшую за долгий путь грязь и ступить под сень деревьев, чтобы больше никогда не видеть страшных миражей. Никогда...
Довольно крякнув, бродяга хлебнул пива из бутылки. Из-под нависших бровей засверкали две начищенные пуговицы.
- День какой-то с прибабахом. Башка раскалывается, - Данила отошел от Нади, побарабанил пальцами по столу. - Вмазать, что ли?
Она подняла немного растерянные глаза:
- Даня, я тоже хочу выпить вместе с тобой.
Бродяга поперхнулся пивом. По обсиженному мухами потолку метнулась уродливая тень от залетевшей в открытую дверь бабочки. Сонно всхлипнул мальчик.
- С чего это на тебя нашло? Целую кружку только что выдула, - удивленно повернулся он к ней. И тут же облегченно засмеялся. - А если сын ползунки поносом обнесет?
- Я покормлю его манной кашей. Ты не представляешь, я как на крыльях сюда летела. Даже плохо сделалось, - заторопилась девушка. - И вообще, по-моему, я уже доказала, что могу сдерживать себя. В отличие от некоторых, - она прильнула к его груди, заглянула снизу просящими глазами. - Я правда ужасно хочу выпить. Сегодня такой день...
- День обалденный. Если партийные боссы в полной растерянности, то нам и подавно, как говорится, до лампочки. - Данила неторопливо разлил коньяк по стаканам. Один подвинул к бродяге, второй подал ей. - За нас, малыш. Пусть будет так, как мы этого хотим.
Некоторое время бродяга с пристальным вниманием следил за Надей. Затем метнул на Данилу ненавидящий взгляд, поставил бутылку на стол и вышел. С грохотом отлетело отброшенное в сторону ведро для мусора...
10
Все углы мрачной, когда-то бывшей спальней, клетушки густо обнесли многоярусные паучьи гнезда. Издавая слабое зудение, обессилившие мухи то и дело возобновляли попытки освободиться из сетей. Но потуги их уже были напрасны. Смерть, в образе крупных мохнатых пауков, неторопливо подтягивала к себе паутину с очередной жертвой. Волосатые лапы ломали крылья. Зудение прекращалось, чтобы через минуту возродиться снова, уже в другом углу. Сквозь прибитую ржавыми гвоздями тряпку в противоположную стену прямой наводкой стреляли маленькие прожекторы. Пятна света не расплывались на потрескавшейся побелке. Они словно намалеваны были белой краской чуть выше гнилого плинтуса. Одно из таких пятен заляпало воротник брошенного на пол рабочего бушлата, от которого исходил удушливый запах вина, табака и прели. Свалявшаяся вата повторяла каждую выбоину щербатого пола, покрытого толстым слоем грязных ошметьев.
Надя прикрыла глаза. Бока горели от жестких складок. Внизу живота колыхался сгусток боли. Растерзанные резиновые мешочки, в которых дано не было молока, расплескались по груди. Но мысль о ребенке перебил прорвавшийся сквозь стиснутые зубы мучительный стон. Из губ продолжала сочиться кровь. Она пошевелила распухшей в локте рукой, снова уставилась в потолок, задернутый густыми клубами дыма. Черные его космы завивались в жгуты, многоголовыми змеями метались из стороны в сторону. Ни одной звездочки-надежды не было в редких просветах. Последняя из них погасла вчера вечером, как только Метла открыла дверь кочевавшему по блатхатам грузчику из овощного магазина Долдону.
Он пришел вовремя. В квартире не было даже хлеба. Третий день Надя вместе с хозяйкой заполняли желудок водой из крана. Двадцатишестилетняя Метла своим худосочным видом и изрубленным шрамами сизовато-синим лицом отпугивала не только обычных своих клиентов - забухавших бродяг, но и не претендующих ни на что алкашей. И еще одна причина заставляла обоих сидеть взаперти. Данила собрал банду из постоянных обитателей кладбища и прочесывал блатхату за блатхатой. Его, осатаневшего, боялся сам король наркоманов Гаран, разрешивший Шлынде дать Наде приют на первое время. Предупрежденная бродягой, она едва успела схватить ребенка и выскочить за дверь. Квартира была разгромлена, Шлынде выбили зубы, а чудом увернувшийся от ножа Гаран поставил на ней крест. Лишний шум мог привлечь внимание не только милиции, отдельные сотрудники которой давно сами переступили порог закона, но и более серьезных правоохранительных органов. Он мог подставить под угрозу махинации с крупными партиями наркотиков. Об этом несколько дней назад рассказала перепуганная косоглазая Шаболда, бывшая подружка Лукича. После ее ухода Метла заложила дверь толстым деревянным бруском и они надолго затихли. Метла боялась выйти на улицу даже для того, чтобы пособирать бутылки и купить хлеба и манной каши для ребенка. Обещавшая заскочить Сайгель куда-то пропала. Мальчик начал угасать на глазах. Его все время клонило ко сну. Надя выплакала над крохотным тельцем все слезы. Но вернуться к Даниле, несмотря на уговоры всех обитателей злачных мест, уже не могла. Рецидив старой болезни отбросил в жуткую яму прошлого, растоптал мечты о светлом будущем. Первое время она пыталась сопротивляться. Но когда поняла, что Данила из приемного не уйдет, и что за эти полтора месяца превратилась в прежнюю алкашку, то оставила бесполезные попытки. Он так и не нашел время для того, чтобы расписаться и перепрописать ее с ребенком в своей квартире. Он был занят каждодневным перемусоливанием растущего как на дрожжах навара, все еще надеясь, что она по достоинству оценит его умение жить. И она оценила. Возненавидела его той самой ненавистью, которой женщина ненавидит обманувшего ее надежды мужчину. А когда он опомнился, было поздно. Зверские избиения, от которых появилась непроходящая головная боль, уже не могли ничего изменить. Она ушла, захватив с собой детское белье и подаренные когда-то Сергеем большие красные сережки.
Оставался один-единственный, теплившийся где-то в самой глубине груди, крохотный огонек, который подавал неясную надежду. Она подсказывала только первый шаг - вернуться в Зеленокумск. На этом настаивала и встревоженная Сайгель. Об этом говорил и бродяга. Но страх перед отцом с матерью, которых, испытывая неуверенность в будущем, не известила о рождении внука, не давал сил добраться до вокзала и сесть на поезд. Страшно было переступать порог родного дома, так поспешно, тайком, оставленного больше года назад. А соседи! Ведь они не забыли ничего. Она представляла, как раскроет свою пасть тетка Ганка: "Еще одну награду привезла наша гимнастка. Вот Сергей-то обрадуется..." Нет, она не боялась встречи с Сергеем. Он все понял там, на краю степи, хотя последними словами были: "Я все равно люблю тебя. Я буду ждать тебя..." Она боялась другого - вспыхнувшей вновь неистребимой тяги к вину. И еще за мать.
И все-таки надежда не оставляла Надю до вчерашнего вечера. Как засуетилась Метла, когда Долдон выставил на стол сумку с продуктами, когда вынул из карманов дурно пахнущего пиджака две бутылки вина. Она ходила перед редким, и все же удовлетворявшем ее женские потребности, гостем на цыпочках. И как обрадовалась Надя. В этот момент он был единственной опорой во всем отвернувшемся от нее мире. Все прежние скотские приставания забылись напрочь. В этот вечер она так и не подошла к задернутому тряпкой окну, возле которого с наступлением сумерек застывала на целую вечность. Так и не посмотрела в сторону видневшегося между бетонными глыбами клочка степи, не помолилась на постоянно питавшие надежду слабым мерцанием огоньки, так похожие на степные огоньки под Зеленокумском. Она видела только одно, с какой жадностью мальчик сосал разжеванную ею колбасу, и как с каждой минутой оживлялось его лицо.
А ночью, когда Метла заснула, произошло страшное. Он, это истекавшее сексуальными слюнями еще за столом животное, унес в другую комнату ребенка. Затем вывернул ей, одурманенной алкоголем и тяжелым сном, руки и изнасиловал. Изнасиловал с первобытной жестокостью, с садизмом. А потом, наконец-то осуществив свою давнюю мечту, снял с раздавленного рта каменную ладонь и отвалился налившейся кровью пиявкой.
Все было кончено. Тело, которым она всю сознательную жизнь распоряжалась по собственной воле, больше не принадлежало ей. Оно превратилось в испоганенный придаток к отвергнувшемуся его воспаленному разуму. И как только она это поняла, сознание угасло...
Косматые многоголовые змеи продолжали заплетаться в клубок, будто затеяли омерзительную свадьбу. Из раззявленных пастей вырывались оранжевые пузыри. Надя прикрыла глаза. Сгусток боли внизу начал расползаться по брюшине. Нестерпимо жгло правый бок. Она отрешенно подумала, что ребро, наверное, сломано. Но сил не хватало даже на то, чтобы одернуть задранное платье. Она вспомнила, как три года назад, в пору скитаний по ростовскому железнодорожному вокзалу, ей пришлось утешать тринадцатилетнюю девочку, у которой только что насильно отняли честь. И усмехнулась. Той девчонке повезло. Она пошла домой самостоятельно, хотя измазанные сажей и мазутом стены заброшенной мастерской долго еще сочились ужасом от совершенного внутри их злодения.
Солоноватый вкус крови напомнил о жажде. В квартире стояла тишина, будто то, что в ней находилось, умерло этой ночью. Надя попробовала напрячь горло. Но до сих пор сжатое железными лапами Долдона, оно выдавило очередной стон. Тогда она выпустила душу в надежде отыскать мальчика и успокоиться его сонным дыханием. Поплутав по обнесенным паутиной закоулкам, душа устало вернулась на свое место и сжалась в комок. Из сердца выполз немощный старик-страх, с трудом протащил ноги к глазам. Наконец накрыл их своей седой бородой. Она напряглась, приподнялась с бушлата и тут же провалилась в бездну.
... - Надя, Наденька... Надюша, милая... Господи, господи, да что же это делается.
Плачущий голос едва достигал ушных перепонок, словно какой одинокий путник кричал в промерзшей насквозь степи. На лицо упало несколько горячих капель. Она почувствовала мягкие шелковистые прикосновения и поняла, что это волосы.
- Наденька, Надюша! Ради бога очнись, Надя! Господи, господи.. Не могу... Звери... Что же это такое!
Новые капли обожгли щеку, скатились вниз. Руки тормошили за плечи, бегали по платью. Она открыла глаза. Два белых пятна сомкнулись над головой. Волосы Сайгель свалились на грудь. Близко-близко засверкали антрацитные зрачки:
- Надя, кто здесь был? Гаран? Слонок? Пепа? .. Кто, Надя? Где Метла? - горячее дыхание обжигало кожу. Черный шелк длинной шали снова замотался из стороны в сторону. - Я больше не могу. Я задушу эту подлую тварь. Замочу с-суку...
Сайгель откинулась назад. Прожаренные солнцем оголенные плечи затряслись в долгом припадке. Вспыхнувший от случайного луча крупный перстень на секунду ослепил девушку. Она попыталась разодрать губы. Язык с трудом протиснулся между двумя ссохшимися корками:
- Пи-ить...
Сайгель оторвала прижатые к груди руки, уперлась кулаками к бушлат:
- Что?! Что ты сказала?..
- Воды.
Бродяга торопливо поднялся с коленей. За перегородкой засипел выпущенный краном воздух. Но она уже слышала, как из бутылки в посудину лакает вино. Сайгель приподняла ей голову. Страшным был первый жадный глоток. Показалось, что он попал в дыхательное горло, залил легкие. Надя инстинктивно подалась вперед. Чуткие пальцы продолжали гладить плечи, грудь, распухший локоть. Эти прикосновения помогли осушить стакан до дна. Тело покрылось испариной. Она перевела дыхание, вновь ощутила затылком грубые складки бушлата.
- Надя...
- Не надо. Пусть придет в себя, - остановил Сайгель хриплый, придавленный болью, голос бродяги.
- Но я не могу, ты понимаешь? Не могу... Сдернула, крымза поз-зорная...
По комнате заметался резкий стук каблуков. В тяжелом как в погребе воздухе распространился запах дыма. Он просочился сквозь забившую ноздри кровь, вызвал болезненные приступы кашля.
Стук каблуков оборвался у вывернутой из гнезда лудки. Некоторое время был слышен только грудной стон бродяги, да частые всхлипывания Сайгель.
- Борис, а может и Метлу?.. Дверь была не заперта.
- Она была здесь, - глухо отозвался он.
- Н-ну... тварь подколодная. Пику в бок она заработала, - Сайгель скрипнула зубами. - Она и Лану продала. Свела опять с Гаврилой Парашиным. Ты знаешь, что пацанка исчезла? Месяц уже не могу найти.
- Нет. Я редко видел ее. С Гаврилой встречались, - поглаживая Надю по волосам, отрешенно ответил бродяга.
- Этот ублюдок на каком-то заброшенном хуторе сборища устраивает. Наркоши дешевые. Если они и Лану... Я все Бандычу расскажу. Все...
Сайгель накрыла очередная волна злых рыданий. С потревоженной лудки посыпались куски штукатурки, захрустели под нервными каблуками.
- И эта дура от Данилы сдернула. Плохо ей было? Скажи, плохо?
Бродяга осторожно приподнял руку девушки, ощупал опухшее место. Она тихо застонала. И вдруг широко распахнула глаза:
- Сын!!!
Он замер. Отпустив руку, подался вперед.
- Ребенок, - впиваясь в заросшее щетиной лицо, повторила она.
И сразу заметила, как побелели его зрачки, как слились они цветом с побледневшими щеками. Бродяга медленно повернул голову в сторону Сайгель:
- Сережа...
Та выронила сигарету, вытянулась в сторону Нади накрытой сетью птицей:
- Я думала... Мне показалось, что мальчик спит на кровати Метлы. Там что-то бугрилось.
Черная шаль взметнулась вверх и исчезла в проеме, ведущем в другую комнату.
Тело Нади превратилось в кусок промороженного насквозь мяса - так долго не было ответа на застекленевший в зрачках вопрос. Все бугры затвердевшей ваты, все выбоины, неровности и щербины деревянного пола врезались в оцепеневшую плоть тысячами острых углов. Даже зависший над головой черный паук с черным же, во всю спину крестом, словно был замурован внутри прозрачного ледяного пласта. И когда из другой комнаты донесся испуганный вскрик Сайгель, нервы не выдержали. Она вспомнила, что точно так же, только намного страшнее, закричал ее мальчик, когда Долдон как лягушонка за лапы потащил его в другую комнату, вспомнила, что там что-то упало, а потом послышался мягкий стук, будто спелая дыня вмялась в твердый предмет. Вспомнила и то, что оглушенная вином и сном, не сразу поняла происходящее. А когда попыталась вырваться из железных тисков и броситься к ребенку, было поздно. Первый же удар обтянутой шелудивой кожей кувалды опрокинул ее на пол.
Она не видела, как покоробилось лицо бродяги, как бросился он на испуганный вскрик Сайгель. В глазах запылал безумный огонь. Она оскалила зубы и взглядом сумасшедшего пошарила по потолку. Но там уже не было никаких многоголовых змей. Дым развеялся, открыв размахнувшееся во всю ширь степное море. Не ограниченное ничем пространство светилось таинственными огоньками. Зависшая над ним громадная Луна мощными лучами подталкивала голубые валы плотного воздуха. Они накатывались на Надю с шумом прибоя, окропляя лицо прохладными брызгами. Полыхал небесный свод, звезды посылали ответные степным огонькам сигналы. Шла своя, непонятная ни одному разумному существу на Земле жизнь. Она заметила принявшего образ Сергея, сверкавшего хвостом из чемпионских медалей, небольшой астероид. Это был атом Жизни, атом Любви. С огромной скоростью он носился среди мириадов звезд, на какую-то долю секунды задерживаясь возле некоторых из них. И те счастливчики, которых он отмечал своим прикосновением, начинали сверкать с удвоенной энергией. И вдруг она услышала истошный крик. Это с мольбой протягивали к нему свои призрачные язычки степные огоньки. Она поддалась охватившему их паническому ужасу и закричала тоже. Она поняла, что все живое на планете Земля просит Любви. Но, поставив последнюю метку в плотном тумане Млечного Пути, атом Жизни, атом Любви, пропал в бесконечности Времени и Пространства, исчез в его Величестве Космосе. И сразу потускнел небесный свод, будто на него накинули темную прозрачную вуаль. Только на клиросе небесного алтаря продолжало роиться бесчисленное множество зажженных неведомой силой, вошедших в световой экстаз свечей. Что-то грозное было в этом безмолвном, наполненном тишиной и блаженством, полыхании. Казалось, уже запели оттуда литию грешной, погрязшей в пороках, задыхающейся в собственном дерьме планете. Уже нацелились жала праведных молний.
И тогда Надя с радостью выбросила навстречу им руки. Она поняла, что больше надеяться и ждать милости не от кого и не на что. Лицо озарилось настоящим счастьем. Все волнения, все терзания, все душевные метания в поисках своей мечты, оказавшейся обманчивой, нереальной сказкой, остались там, на дне помойной ямы, в которой она несколько лет влачила жалкое существование, и из которой для нее не оказалось никакого выхода. Она нащупала ногой услужливо брошенную кем-то в эту яму лунную дорожку и хотела встать и пойти по ней, чтобы ускорить развязку. Молнии прочертили темно-голубой бархат небесного свода раньше. Острая, и душевная, и физическая, боль изломала отрешившиеся от всего земного черты, бросила в пропасть...
... - Ох! Скорую... Скорую, Боря... Надя, Наденька, ребенок живой. Он жив... Ой-яй-яй-я-а-а... Будь оно все проклято. Все... Все-е-е...
Надя не слышала голоса Сайгель, не видела прижатого к груди полуживого детского тельца с неестественно разбросанными в разные стороны конечностями, вывернутыми Долдоном в порыве охватившей его животной страсти, осуществлению которой он, это маленькое беззащитное создание, мог помешать. Она не видела и дрожащего как в лихорадке бродягу, и как в бессилии прокусила руку Сайгель.
Испоганенная варваром плоть билась об пол, скручивалась в узлы в глубоком, увенчавшем осложненный побоями пик нервного истощения, приступе эпилепсии...
Город корчился от зноя. Облитые беспощадным августовским солнцем разноэтажные коробки исходили сухим жаром. Казалось, вот-вот они вспыхнут и рассыпятся в прах как при атомном взрыве. Волны марева призрачным киселем струились по пустынным улицам и проспектам. Асфальтовая каша была покрыта толстым слоем выступившего словно масло гудрона, тягуче хлюпавшего при каждом шаге. А из когда-то диких степей, как и сотни, как и тысячи лет назад, накатывали и накатывали волны первобытного суховея.
Большая половина жителей покинула свои душные склепы и умчалась в отпуска. Потому что привычная в это время года жара намного перехлестнула свой среднетемпературный уровень. Опустившуюся на город тишину нарушало только всхлипывание полуобморочного транспорта, да редкие трамвайные звонки. Отъезд горожан облегчал работу домушникам, взломщикам и другой воровской шушере, снизил до минимума связанную со спецификой их профессии опасность. Раскрываемость едва достигала пятидесяти процентов. Часть стражей порядка давно сама преступила закон, с успехом выдерживая конкуренцию с профессиональными ворами. Гаишники подсаживали в государственные автомобили девочек и проматывали с ними содранные с шоферов за дежурства трояки и пятерки, участковых редко кто знал в лицо, сотрудники отделов по борьбе с хищениями социалистической собственности пересчитывали в укромных уголках полученные от работников торговли взятки. Преступления большей частью так и оставались нераскрытыми, потому что всю вину слуги низшей ступени непорочной Фемиды старались переложить на шалевших от нескрываемой наглости пострадавших. По городу носились слухи один страшнее другого. Жены просили мужей встречать их после работы, мужья при первой же опасности торопились нырнуть в любой подъезд, так как в слухах, заваливших город трупами, была доля правды. В лесопосадках, на левобережье Дона, прямо в глухих городских кварталах действительно находили эти самые трупы. Страх закрадывался в сознание горожан. Страх делал их трусливыми или толкал на ответные акции. Несмотря на развешенные кругом плакаты, сообщавшие о том, что Ростов-на-Дону является городом высокой культуры и порядка, мужское население вооружилось отвертками, перочинными ножами, гаечными ключами. На лозунгах часто можно было увидеть написанную мелом или нацарапанную гвоздем надпись: "Одесса - мама, Ростов - папа". И это больше соответствовало истине, потому что волна преступлений следовала за волной. Одно из них не сходило с уст жителей, потрясая своей жестокостью. Садист изнасиловал и убил двадцать восемь девушек. Но даже это не было пиком варварства. Слухи утверждали, что в тюрьме в ожидании расстрела по-волчьи завывает бандит, совершивший более пятидесяти убийств. И люди верили. Верили всему, потому что недоступная для них правда захлестывалась потоками бодрых речей ответственных работников различных аппаратов, которые раскатывали по городу в черных "Волгах", охраняемые многочисленными сотрудниками милиции.
Обнесенные со всех сторон бетонными сотами, пустыри Северного жилого массива укрыла желтая сохлая трава, над которой застыли закостеневшие стебли степного чабреца. Терпкий дурнопьяный запах от него выплескивался на тротуары, на проезжую часть дорог. Темно-коричневые метелки осыпались перезрелыми семенами. Они падали на каменистую землю в надежде найти свое место и отлежаться до первых дождей, чтобы к весне взорваться новым, ярко-зеленым живучим пламенем. Надежда их была обоснованной. Занятые более в важными государственными делами городские власти не спешили возводить на пустырях запланированные дворцы культуры и спорта. Многие тысячи населявших массив людей обходились пока одним, размещенным в полубараке, кинотеатром. Да и тот, как прокаженный, отпугивал их ненадежными облупленными стенами. И чабрец потихоньку расширял границы своих владений. Все чаще среди его зарослей можно было встретить серебристую проседь горьковатой полыни. Все чаще запах ее смешивался с запахом чабреца. Казалось, что посреди каменной маяты кто-то специально задумал оставить нетронутым кусок первобытной степи.
По краю одного из таких пустырей, припадая на левую ногу, торопился бродяга. Грубые черты были скованы острой душевной болью, которую не могли выплеснуть ничего не видящие вокруг глаза. Обезображенные шрамами толстые губы то и дело пропускали глухие протяжные стоны. Он торопился пройти открытое место, за которым играли затейливыми узорами возведенные по углам детского садика теремки. Сейчас им владело одно желание, вызванное одной-единственной мыслью.
Там, на грязном полу блатхаты осталась лежать Надя. Больше он не мог видеть ее прошитого судорогами лица, не мог смотреть на перекошенный рот. Он ушел, потому что понял все. Жизнь ставшего близким человека кончилась, несмотря на то, что в истерзанном теле продолжало биться сердце. Но эта нелепость была уже блажью природы или ее ненужным состраданием. Человек - не Феникс. Он не может возродиться из пепла. И бродяга это прекрасно понимал. Злые слезы клубками ворочались в груди и не могли найти выхода. И только стоны как-то облегчали страдания. Этого было достаточно, чтобы слепо подчиняться толкавшему вперед желанию. Он сам был отброшен на обочину, раздавлен породившим же его обществом, сам давно стал его глухонемым придатком, мозолящей глаза совестью. Прокаженным, отверженным, незаживающей, не дающей упиться призрачным блаженством погрязшему в пороках этому самому обществу язвой. Он превратился в ненужную правду, продолжающую лезть на глаза старым комодом. Казалось, ничто не могло взволновать опустошенную людской жестокостью душу бродяги. Но видно так устроен человек. Судьба девушки изломанными крыльями ударила по самому сердцу. Оно, это сердце, трепыхалось сейчас в груди растерзанным куском мяса.
Он почти дошел до края пустыря, когда бежавшая навстречу по проспекту Добровольского машина ПМГ резко завернула в его сторону и встала поперек пути. Окрыв дверцу, розовощекий милиционер нагловато ухмыльнулся и поманил пальцем:
- Сюда, сюда. Куда это мы так спешим?
Бродяга ткнулся в темно-зеленое крыло патрульного "бобика". Некоторое время слепо рассматривал голубые погоны. Развалившийся на втором сидении сержант удивленно приподнял выгоревшие брови:
- Философ, что ли? Ну-у, дорогой, ты уже как барин стал разгуливать. Где это прибарахлиться успел?
Заметив скрытую полумраком салона любопытную девичью физиономию, бродяга сглотнул слюну и опустил голову. Виски заломило от неровных толчков крови.
- Я слушаю, - ткнув носком сапога в бок, подогнал первый милиционер. Распахнутый ворот рубашки обнажал высокую загорелую шею.
- В приемный иду.
- Ах, в прие-емный. На работу, значит, - с издевкой протянул милиционер. - Эт-то очень похвально. Как там поживает Данила-мастер? По прежнему бухает и грабит население, или переключился на воспитание своего подрастающего поколения?
- А куда деваться! Гимнасточка его, вроде, за старое принялась, - лениво подтвердил сержант. И тут же наморщил лоб. - А когда мы его в последний раз брали?
- Да погулял от души. Больше года не трогали.
- Ого! Тогда садись, а то родной спецприемник с тоски уже помер.
- Отпусти, - попросил бродяга.
- Ну-у, Боря, не заставляй вылезать. Если мы начнем отпускать всех, то не выполним взятых на себя повышенных спецобязательств. Давай, давай.
- Я сам приду. Отпусти, мне надо.
- А нам не надо? - ухмыльнулся милиционер. Чуть наклонившись вперед, он зашептал. - В последний раз твой хозяин кидал за тебя три месяца назад, так? Ну и все. Разговор окончен.
- Я заплачу...
- Фу, ради бога. Не хватало еще со всякими бичами сидеть, - возмутился девичий голос. - Миша, отпусти его. Потом заберешь.
Бродяга вытащил из кармана пиджака десятку и сунул сидевшему за рулем милиционеру. Смахнув рукавом пот, перевел взгляд на сержанта. Покосившись на девушку, тот сделал вялый жест рукой.
- Пускай дергает дальше. И скажи Даниле, чтобы подыскивал кого-нибудь, пока профилактику будешь проходить. Через недельку заскочим.
Брезгливо покривившись, милиционер спрятал десятку и ПМГ покатился дальше.
Двери приемного пункта были распахнуты настежь. Неровные стопки ящиков, грозя завалиться, громоздились по всей территории помещения. Тусклые лампочки освещали неразобранные завалы посуды. Банки, чекушки, бутылки, усеяв роями стеклянных осколков утрамбованную землю, раскатились во все стороны. Под потолком, возле разбитого патрона, болталась чья-то фуражка. Дверь конторки держалась на одной петле. За столом, шмыгая распухшим носом, цедил пиво из баллона пьяный Данила. Больше никого в складе не было. Только крысы, издавая омерзительный визг, метались вдоль накалившихся железных стен. Да на самом верху одной из стопок жалобно мяукала бездомная кошка.
Бродяга прошел в конторку, вытащил из-под топчана рюкзак, стал выбрасывать из него тряпье. Затем снял подаренные Данилой костюм и рубашку, повесил их на гвоздь. Данила наконец-то повернул голову в его сторону, подергал воспаленными веками, закрылся ладонями. Сквозь стиснутые зубы просочился долгий стон:
- У-умх, мать твою так... Натворил делов.
Бродяга одел свои залатанные ветром брюки и пиджак. Нащупал за прокладкой тяжелую рукоятку длинного узкого лезвия, немигающим взглядом уперся во вздрагивающую широкую спину приемщика. Ребристая поверхность вмялась в заскорузлую ладонь. И как только холодок от вчеканенного в наборную ручку, сидящего на православном кресле бронзового орла докатился до сердца, он потянул нож через прореху в кармане. Перед помутневшим взором на какой-то миг возник образ девушки. Но не тот, который таял сейчас на грязном полу в блатхате, а чистый, светлый, который он увидел в проеме двери приемного пункта, когда она приехала из Зеленокумска. Лицо ее, вся фигурка, светились внутренним светом от охватившего ее, непорочного, самого прекрасного, чем наградитла человека Природа за мучения на грешной Земле, чувства - Любви. Он знал, что она вернется, он понял это еще до ее отъезда по едва заметным штрихам, по чуть наметившемуся животу. Но даже в мыслях не мог допустить, что это воздушное создание по-настоящему любит Данилу. Слишком резким был контраст, слишком разным изначальное воспитание. Ощущение, что она самое главное существо в этом мире, что ее жизнь самая ценная, не покидало бродягу и других, окружавших ее людей, заставляло относиться к ней с беспредельным уважением и доверием. Потом, много позже, он догадался, что заставило обоих потянуться друг к другу. Осмыслил, что объединила их непроходящая боль несправедливо обошедшегося с ними общества. Но в отличие от Данилы, девушка до последнего момента оставалась собой.
Бронзовые пластинки на рукоятке зацепились за рваные края кармана. Бродяга вывернул нож вместе с повисшими на нем лохмотьями. Лезвие заискрилось сухой синевой. Оставалось направить пучок синевы между лопатками. Распухшее лицо Данилы по-прежнему закрывали вздрагивающие ладони. Бродяга вспомнил, как они хлестали девушку, как сжатые в кулаки наносили удары по голове. Она не сопротивлялась и не кричала, потому что всегда была бессильна перед животной жестокостью. Он вспомнил, как она умоляла Данилу уволиться из приемного пункта, как доверчиво заглядывала ему в глаза, надеясь, что он опомнится. Но он с терзавшими воспаленный разум сомнениями, так ничего и не понял. Отобрал последнюю надежду, растоптал неуверенностью и порожденным ею недоверием чистую светлую любовь. А больше у Нади ничего не было.
- С-скоты вонючие... Борис, они ограбили меня. Все до копейки выгребли...
Плачущий голос не затронул душевных струн. На конце лезвия вспыхнуло маленькое солнце. Его нужно было сбросить вниз, в черную бездну, на дне которой скорчилась бы в предсмертных конвульсиях еще одна трагическая человеческая судьба. Перед затянутым пеленой бешенства взором по-прежнему колебался образ девушки. Но теперь он как бы подсвечивался этим солнцем. Игра теней оживила исторгнутое памятью видение. И образ растворился, исчез. Место заняла вздрагивающая спина, разрисованная серыми фабричными фигурами давно нестиранной рубахи. Нечесанные патлы закрывали полукруг засаленного воротника. Розовели наивно оттопыренные уши. Бродяга вдруг с ужасом увидел, что перед ним не бешеный зверь, а просто человек. Такой же несчастный, такой же отвергнутый обществом, как и он, как и девушка. Надрывное мычание просочилось сквозь зубы. Рукоятка ножа выскользнула из пальцев,солнце воткнулось в истоптанный множеством ног деревянный пол. Бродяга мешком осел на топчан,широко открытым ртом схватил застоявшийся, тяжкий как вода в болоте, воздух.
Данила обернулся на стук, пошарил по полу невидящими глазами и снова наклонился к баллону с пивом. Желто-красная радуга заплясала на фанерной стене. Один конец ее уперся в холодильник, второй - в зияющий пустым нутром сейф. Отставив банку, он всхлипнул и, поднявшись, зашатался из угла в угол. Синяки под глазами набухли еще больше, из разбитого носа сочилась кровь. Он размазал ее по лицу грязным рукавом:
- Все выгребли. Шакалы...
Бродяга перевел дыхание. Искалеченную ногу прошила проснувшаяся в ней боль. Он бросил равнодушный взгляд на согнутый в три погибели ключ от сейфа. Развязав шнурки на ботинках, влез в свои худые опорки. Затем придвинул поближе рюкзак, взялся складывать в него тряпье. Привычно захлестнув петлей грубый брезентовый верх, выдернул из половицы нож, вунул его в бездонный карман. Узкие лямки рюкзака отятнули плечи забытой тяжестью.
Данила остановился. Некоторое время на лице его не было никаких признаков беспокойства. Новые струйки крови скатились вниз, затерялись в щетине на давно не бритом подбородке. И вдруг до него дошло, что бродяга уходит. Левая брось истерично задергалась. Он попытался прижать ее пальцем, но она продолжала биться маленьким пойманным существом.
- Боря!... Борис, ты куда?
Бродяга встал. Поморщившись, сделал несколько коротких шагов в сторону двери. У самого выхода обернулся. Непонятная усмешка скользила по обезображенным шрамами губам:
- Ухожу.
Притаившаяся по углам конторки тишина вобрала в себя прокуренный голос. Но за стенами, в складе, загремели опрокинутые бутылки, раздался крысиный визг. Ему ответило жалобное кошачье мяуканье. Бродяга взял прислоненную в угол суковатую палку, поправил рюкзак и переступил порог конторки.
- Боря!!!
Данила почувствовал, как от сердца отделился морозный ком. Тело заполнила ледяная пустота. Такой тоской, таким одиночеством потянуло из всех прогнивших углов, что показалось, что он снова очутился под окнами роддома. И не раскаленные ярыми лучами солнца стены вокруг, а жуткая стынь безбрежного пустыря с зависшими над ним, прокалывающими насквозь своими остриями, россыпями холодных бриллиантов. Он с трудом оторвал примерзшие к полу подошвы, бросился в дверной проем. Бродяга был уже на середине склада.
- Боря, подожди. Ты хоть объясни, что случилось? Почему ты решил уйти?
Бродяга попытался вырвать рукав из цепких лихорадочных пальцев. Но они вцепились еще сильнее. Сбивчивый голос стал нервно-плаксивым:
- Борис, не уходи. Если тебе мало денег, я дам еще. К осени новое пальто куплю, сапоги меховые. Только не уходи, Боря...
- Пусти, - брезгливо поморщился бродяга.
- Ну что произошло, Борис? Разве я плохо к тебе относился? Как король... И кровать, и приемник, и холодильник. И крыша над головой. Менты не трогают. Если не хочешь здесь, то перебирайся ко мне. Боря, что я такого сделал?
Бродяга вскинул глаза, в упор посмотрел на Данилу. В углах ощетинившегося рта запузырилась слюна:
- Я не-на-ви-жу тебя.
Столько свистящего презрения было вложено в эти слова, что Данила невольно отшатнулся. Ладони вскинулись к лицу, будто он хотел за ними спрятаться:
- За что?.. Разве я обижал тебя? Костюм подарил, рубашки купил, брюки.., - он торопился перечислить свои благодеяния. - Ели из одной кастрюли, вино каждый день, все выходные у меня пропадал. Деньги...
- Уйди с дороги. Не доводи до греха.
Данила замотал головой. Слезы смешались с кровью, красными ручьями заструились по горлу:
- Борис, ты у меня остался один. Не уходи. Я все для тебя сделаю, - он медленно опустился на колени. - Борис, я прошу тебя. Я умоляю тебя...
И вдруг бродяга откинулся назад и плюнул ему в лицо. Слюна зацепила ресницы, сосульками повисла на носу. Некоторое время Данила не мог произнести ни слова. Но в следующее мгновение в груди начала расправлять щупальца лютая злоба. Ярость стянула нервы в тугой узел, выступила на щеках, на шее малиновыми пятнами. Скрюченные пальцы рванули ворот рубахи. Рев загнанного в угол смертельно раненного зверя потряс минутную тишину в приемном пункте. С визгом бросились врассыпную расплодившиеся во множестве крысы. Птицей слетевшая со стопки ящиков, кошка с животным урчанием помчалась к выходу.
- А-а-а... с-сука. Теперь я все понял. Это ты уговорил Надежду, чтобы она ушла от меня. Соединились, бичи поз-зор-рные, родная кровь. Я видел, как вы души друг в друге не чаяли. Вы нарочно спаивали меня, чтобы в укромном уголке... Ненавидишь?
Он вскочил на ноги, размахнулся и, вложив всю силу в кулак, направил его в переносицу бродяги. Беспорядочно сложенные ящики развалились карточным домиком. В разные стороны брызнули осколки разбившейся посуды. А он все бил и бил, пока прибежавшие на шум люди не скрутили ему руки, не прижали к земле. Но и распятый он продолжал извиваться змеей, изрыгать угрозы и проклятья:
- Задавлю... Бичи позорные... Проститутка подлая. Пустите, гады. Ненавижу... Всех ненавижу. Всех...
Выбравшись из груды ящиков, бродяга прижал рукав пиджака к разбитому лицу. Затем посмотрел в сторону корчившегося Данилы. Глаза по прежнему сочились ненавистью и презрением. С месива губ сорвалось одно слово:
- С-с-скот...
Не оглядываясь, он зашагал к выходу из приемного пункта, от которого для него начинался всего один путь - в пятую сторону света.
Он шел по раскаленному городу, по презренному,утонувшему в собственном дерьме, потерявшему обличье и духовность, каменному скопищу, со дна которого само небо, казалось, было забрано тюремной решеткой. Равнодушные бетонные башни загораживали солнце, ограничивали жизненное пространство. И это ограничение насильственно заставляло уходить в себя, вызывало у людей низменные чувства, превращая их в мелких, ничтожных, нервных тварей, каждодневно укорачивавших друг другу жизнь, с удовольствием пожиравших живые трупы не только близких и соседей, но и своих собственных детей. Не имевшие возможности вырваться на широкий простор, сплюснутые крошечными квартирками чувства, разлагали тела. Живое кладбище тонуло в зловонии. В сравнении с этой клоакой настоящие кладбища казались раем. Над ними в первую очередь должны были колыхаться волны зловония, потому что пораженных болезнями мертвецов зарывали в землю на них, потому что изъеденные червями трупы разлагались на куски тухлого мяса, сгнивали. А на могилах распускались тюльпаны, над маленькими холмиками склоняли свою кипень кусты сирени и розы, качались усыпанные нежными лепестками жерделовые ветви. А здесь, в узких лабиринтах каменного мешка ноздри забивала удушливая вонь, помоями плескавшаяся из каждого окна, из каждого подъезда. Из каждого с больными зубами рта...
Притупившийся слух бродяги на секунду потревожил рев обезумевшей толпы. Кровяня друг другу морды, страдальцы брали приступом пивную точку. За раздаточным окном маячила красная рожа лабазника. Гуляли, праздновали тупое безразличие ко всему на свете дни, недели, месяцы, годы... С квартирой чокалась квартира, с забулдыгой пил из одного стакана давно сам превратившийся в забулдыгу учитель, врач, инженер. Алкоголь уродовал, делал носатыми, кривобокими, с нависшими надбровными дугами, бессмысленные лица. И эти лица казались горбатыми. Тысячелетиями накапливаемая по крохам человеческая красота вырождалась. Люди постепенно превращались в первобытных неандертальцев...
Задавив в душе горький стон, бродяга перебрался на другую сторону улицы. Завернув за угол, он увидел дом, в котором когда-то была блатхата Лукича. На торчавшем посреди детской песочницы деревянном грибе продолжал коробиться от жары закинутый туда Ботей рваный сапог.
Сразу за домом открылся утыканный торчащими в разные стороны будыляками высохшего лопуха бугор. Сдвинутый бульдозером вначале строительства здания, так и не вывезенный чернозем, просел, уплотнился, покрылся наносной пылью и песком. Он уже не отличался от других беспородных бугров. Обогнув его, бродяга свернул на тропинку, упиравшуюся в недалекое скоростное шоссе. И как только продрался сквозь колючие ветви лесопосадки, так сразу увидел размахнувшуюся во все стороны степь. Ослепительное пятно расплавленной платины уже клонилось к горизонту. Жгучие лучи лениво шевелили волны марева. Настоянные на терпких запахах степных трав, они нехотя наползали на пологий берег слежалыми пластами. Где-то там, в белесо-голубой бездне, купался Каракан. Где-то в одном из невысоких, каких много в степи, сглаженном веками могильнике, скрывающем может быть останки и казну половецкого хана, а скорее очередные глиняные черепки, пряталась от зноя Рымда. А может она предпочла норе заросли чабреца и полыни. Ведь свобода для нее была дороже всего. Ведь ради нее она убежала от своего состоятельного хозяина, променяв щедрые подачки и мягкую подстилку в тихой комнате на голодные собачьи дни и собачий степной холод.
Бродяга попытался расправить плечи. Но резкая боль не дала ему возможности развернуться. Тогда он вдохнул воздух всей грудью. Но вязкая каша застряла в горле, вызвала долгий приступ кашля. На глаза навернулись слезы. Он опустился на колени, протянул руки вперед - к солнцу, к небу, к бескрайней степи:
- Господи!!! За что?.. За какие грехи ты покарал?
Не омраченная ни единым облачком выцветшая бездна осталась равнодушной к одинокому голосу потерявшего веру в свои силы, во все на свете, ослабевшего существа. Слишком много было этих голосов. Косой луч лениво поиграл зацепившимися за нижние веки двумя солеными каплями, не поинтересовавшись, откуда они взялись в прожаренном пространстве, оставил их в покое.
- Бог!!! Если ты есть на самом деле, убей меня... Я больше не могу. Не могу-у-у...
Степь молчала. По высохшим стеблям не струились живительные соки. Не было слышно ни шума, ни шороха. Все живое попряталось. Замерло.
- Нету... Нету... Так будь же все проклято. Все... Все...
Бродяга упал ничком на жесткую, перевитую корнями, сморщенную как грудь старой женщины, землю. Она жадно впитала в себя крупные беспомощные слезы. Скрюченные пальцы заскребли вокруг, уцепились в укрывшую чернозем проволочную сетку. Но очень крепкой она была.
Так пролежал он до тех пор, пока солнце не соприкоснулось с горизонтом. Пласты прозрачного киселя по прежнему стояли на одном месте. Их мог сдвинуть только утренний зефир, до возникновения которого оставалось всего несколько часов...
Вытерев слезы и кровь рваным рукавом, бродяга поднялся и, опираясь на суковатую палку, заковылял по едва различимой, заросшей жесткой проволокой дороге к центру дикого треугольника. Он прошел большую половину пути, уже осталась позади ложбинка, в которой разлагались горелые человеческие кости, когда вдруг услышал отдаленный шум двигателя. Обернувшись увидел далекую легковую машину. Он еще не мог различить, "Жигули" это Гаврилы Парашина, или кто-то едет по своим делам. Но рука сама зашарила по боку. Из кармана вырвался нетерпеливый пучок сухой синевы. Радостно всхрапнув, бродяга шагнул навстречу облитому последними лучами солнца куску равнодушного металла...
Ростов-на-Дону
1981 - 1987 гг.
14.12.2022, 15:58, Влад Грин <vladgrin70@mail.ru>
Добрый день!
Познакомился с Вашим творчеством. Сначала прочитал (в электроннке) роман "Валютчики", потом "Соборная площадь". Сам я из Ростова-на-Дону, жил в то время в районе "Кацапстроя". То, что Вы так хорошо описали, мне очень знакомо. В 90-е годы часто был на Старом базаре. Видел "ваших" скупщиков, пользовался их услугами. Знал про ментовский беспредел. Среди знакомых были и блатари. То покупал, то продавал баксы. Романы Ваши мне очень понравились. И философские рассуждения о жизни, русском народе и др.
Сегодня закончил читать "Приемный пункт стеклотары". Буквально проглотил за 2 дня. Потрясающе написано! Но очень уж беспросветно. Хочу задать вопрос. Что стало с ребенком и женой Данилы? Это автобиографическое произведение (в плане Вашей личности, про закулисную жизнь мафии и "отбросов общества" в Союзе я знаком, все верно описано) или художественный вымысел? То, что Вы работали на Сельмаше литейщиком, были редактором стенгазеты, написали книгу и т. д. я знаю из "Соборной площади". Но там Вы часто упоминали про дворянское происхождение, рождение в Гулаге. И часто поступали благородно. Исключая моментов запоя. И то, Вас все время грабили и подставляли, а Вы прощали. А в "Приемном пункте..." Вы и жен избивали, и на коленях перед директором магазина ползали, унижаясь, и корыстолюбие так и перло из Вас (если это Ваша биография, а не вымысел). Да, 33 % алименты, ребенок-младенец, молодая жена (которая так и не стала женой?) Как-то это не вяжется. Потому и вопрос.
Но скажу честно, давно такой хорошей современной литературы не читал. Может быть потому, что читал или классику или современных (относительно) западных писателей. Честно говоря, даже З. Прилепина еще не читал (это же сейчас самое "крутая" литература, говорят. Такой я "отсталый". Только планирую.
А про Вас ранее я и не слышал. Случайно в инете наткнулся в этом году. И затянуло. В "Соборной площади" большое впечатление произвело описание Коваля. Довелось посещать в 1987 г. по схожей причине, но несколько иной. Описано все достоверно.
Планирую далее читать "Атаманский клад", "Докаюрон" и др.
Благодарен за прекрасные книги.
С уважением, Владимир.
Ответ Владу Грин.
Добрый вечер, уважаемый Влад Грин. Приемный пункт стеклотары я написал, стараясь не попасть в общую толпу пишущих, показав свое лицо русского писателя. В произведении я переставил местами героев, то есть, это героиня была алкоголиком, а я в то время не пил и даже не курил. Как познакомились? После работы в литейке, где я был старшим агрегата и ставил с ним Всесоюзные рекорды, меня загнали в тупик за статью в газету "Труд", в которой написал о четырех с половиной миллионах рублей, угробленных на заведомо негодные вагранки. На эти деньги можно было построить в восьмидесятых годах несколько детсадов, жилых домов, больниц и тд. А их угробил перед перестройкой гл. металлург завода еврей Барышевский. Я после формовки стал инвалидом второй группы и оказался на улице, меня просто уволили, а группу я получил уже позже. По этой причине пошел в ученики к приемщику стеклотары, где сошелся с молодой женщиной, работавшей там, она оказалась алкашкой. Я попытался отучить ее от пьянки, но это не помогло по причине - женский алкоголизм неизлечим. Она успела родить дочь, сейчас я с ней в переписке из-за того, что она выросла, уехала, родила четверых сыновей и живет у дальних родственников. Я помогаю как могу. А ее мать, героиня произведения, умерла лет около десяти назад. От пьянок с алкашами. Она так и не протрезвела после рождения дочери. В приемном пункте я задержался недолго - болезнь. Начал писать, потом перестройка, перестали печатать, услышал, что на рынке можно заработать на продаже ваучеров, решил накопить денег, издав лично свою книгу. Я накопил и выпустил книгу "Добровольная шизофрения", в которой рассказал все, что знал. Потом уже пошли другие книги, изданные хотя и не за мой счет, но без гонораров. Я написал произведения "Пирамида Люцифера" и "Медуза Сиона" о мировой власти. Эти два произведения написаны мною своим расширенным вариантом по начинанию на эту тему писателя Климова из Новочеркасска, убежавшего в Америку не по своей воле. И итальянского писателя Джульетто Кьеза, написавшего о том, кто правит миром. У меня получилось как хотел я. Я родился в лагере от отца и матери политзаков, настоящая фамилия отца Милюхин, средний брат Вячеслав - его страничка на "Поэзия.ру" - почти 30 лет провел в лагерях по причине расклеивания листовок на БАМе против Брежнева и соцстроя. Он умер в 2008 году. Я всю жизнь на учете у органов по причине того, что уверен, для России путь развития один - национальный. Остальное: дружба и братство со всеми народами - ложь. А вот уважение ко всем без исключения - это должно быть везде и со всеми. В газетах про меня пишут редко, с телевидения убрали, хотя участвовал в "Поле чудес" и объездил много стран. За всем не уследишь. Я впервые написал столько читателю, раньше обходился общими словами, не потому, что испытываю одиночество. В этом смысле друзей у меня достаточно. А потому, что пришло время сказать то, что думаю. Всего вам доброго.