П Е П А .
ПРИЕМНЫЙ ПУНКТ СТЕКЛОТАРЫ .
Повесть.
Приемный пункт стеклопосуды стоял в самом центре нового Северного микрорайона. Это был громадный железный короб двадцать на десять метров, сваренный из кровельного железа. Большинство приносивших посуду людей в последнее время взялась смотреть на недавно принявшего склад приемщика с осуждением. Некоторые с сожалением. Попадались и глядевшие с недоумением. В основном это были работяги с близлежащих промышленных объектов. Пересортица чувств волнами накатывала на молодого мужчину, то приподнимая его на высоких гребнях, как бы подавая надежду, то с размаху бросая в бездонную пучину. А ведь совсем недавно на лицах граждан отражалось одно устоявшееся чувство, которое с полным основанием можно было назвать терпением. При переводе же на нормальный человеческий язык оно звучало бы примерно так: "пристроилась же, падлы". Никаких перемен на будущее в этом словосочетании не угадывалось, потому что до мужчины приемщиками в пункте работали Дима и Армен. Главным считался заросший смоляной шерстью Армен Он строил склад. А Дима пришел позже. Такса у обоих была твердая: до наценки десять, после наценка пятнадцать копеек за бутылку. Если такое решение не сложного вопроса кого-то не устраивало, то ответ звучал еще проще: "Слушай, д-цхарагой. Нэ нравится, нэси другой прыемный. Нэдовольный, п-ханимаешь". И поборник справедливости сникал. Во-первых, замечал, что антрацитные зрачки у Армена начинали как бы самовозгораться, во-вторых, ближайший приемный был не близко, и, в-третьих, что самое главное, там было точно так же. Но вот Дима поссорился с Арменом. По слухам один из них украл у другого три тысячи рублей. Сумма для приемщиков не ахти какая, но оба были готовы за копейку любому перегрызть глотку. Дело дошло до ОБХСС. Сотрудник уважаемой организации посоветовал внести деньги поровну и срочно уволиться, так как материалом заинтересовалась прокуратура. Оба не стали противиться, потому что знали за собой дела посерьезнее. Люди слышали, как передавая склад ревизорам, Дима почем зря крыл Армена, с бутылкой коньяка в руке пускавшего сонную тягучую слюну между стопками пустых ящиков, кое-как сложенных вдоль одной из боковых стен.
Спустя короткое время пункт принял новый приемщик, до этого работавший литейщиком на крупном заводе, выпускавшем зерноуборочную технику. Вот тут-то и началось. Почувствовав своего, народ наотрез отказался отдавать посуду по пятнадцать копеек. И неизвестно каким ветром занесенный сюда литейщик загрустил, потому что правила игры требовали дополнительного дохода, так называемого навара для удовлетворения разных нужд. А платить было не с чего. Назревал конфликт, который должен был закончиться или тюрьмой, или увольнением по статье, при наличии которой в трудовой книжке в дворники не принимали. По собственной воле из такого рода заведений не уходили.
Был обычный майский вечер. Приемщик только что закончил работу и, закрывшись в конторке, подсчитывал навар. Тот оказался небольшим - семь рублей. А посуды было принято на две машины. За каждую - привезти пустые ящики, отправить затаренные - шофер брал двадцать рублей. На ликеро-водочном и на других винных заводах тоже наловчились браковать посуду для темных дел. Опершись о кулаки, приемщик уставился в одну точку. Бежать куда глаза глядят было поздно. И он думал о том, что зря послушал коровевшую на детсадовских харчах жену и уволился с предприятия, потому что двое детей могли остаться сиротами на неопределенное время.
В железную дверь негромко постучали.
- Кончился прием, - грубо откликнулся приемщик.
Через некоторое время стук повторился. Был он вежливым и чуточку пугливым. Дверь приоткрылась, в конторку заглянуло смущенное девичье лицо с задорным носиком:
- Извините. Возьмите, пожалуйста, бутылки.
- Я же сказал. Неясно, что ли? - разглаживая усталое лицо, буркнул приемщик.
Дверь закрылась, послышался торопливый шепот, затем шаги уходящего. И дверь приоткрылась снова. Выжидательная пауза затягивалась.
- Ну забодали... Ты понимаешь русский язык?
- По пятнадцать копеек. Двести штук.
Мягкий девичий голос стал еще мягче. Но он не уговаривал, он предлагал. Приемщик сморгнул остатки усталости:
- А с чего это приспичило? Завтра и принесешь.
- Мне сегодня надо.
- Ну... выставляй там, в угол.
Три тусклые лампочки освещали завалы посуды. Освобождая для себя место, девушка быстро набила несколько ящиков. Была она невысокая, гибкая, в поношенном платье и кофте не по размеру.
- Разбирать вам надо, а то побьется много.
- С кем? Тут сдохнешь скоро... С утра до вечера.
- Напарника взяли бы.
Бутылки сами скакала из стоявших на тележке мешков в ящики и ни одна из них, разнокалиберных, не попала не в свой. Наконец последняя "евро" плотно уселась в полиэтиленовую ячейку.
- Меня возьмете?
Губы собрались в трубочку, сдули упавшую на глаза челку. Под ресницами шмыгнула дерзкая лукавинка,
- А ты что, работала в приемном?
- Работала.
- В каком?
- Не важно. Обижены не будете.
- Да, но я должен что-то директору говорить?
- А вы ничего не говорите. Я так помогать буду.
- Как это - так?
- А так. Отработаю день, пятерку на лапу и привет.
Приемщик задумчиво почесал затылок. Он уже слышал об этом.
- За деньги давно бы кто-то работал, - насупившись, он пошел в конторку, которая занимала противоположный от двери угол. - Сколько?
- Тридцать.
- Я спрашиваю, бутылок сколько'?
- Двести, я же оказала. Десять ящиков.
- Деньги бери сама. Я в тюрьму не собираюсь.
Разложив на столе купюры, он отошел в сторону. Девушка взяла три десятки:
- Ну так что?
- А платить с чего?
- Вот с этих.
- Правильно, но ты у меня такая одна. А завтра две машины приема вывозить.
- Вывезем.
- Ну... твое дело.
Вдоль стены неторопливо пробежала большая крыса. Снаружи несколько раз скребнули стеклом по железу. В проеме двери мелькнуло ревнивое угреватое лицо.
- Тебя?
Улыбка чуть тронула уголки упрямых губ. Синие, во все глаза зрачки насмешливо дрогнули. Подвижное тело с шарами высоких грудей на миг застыло. Такими миниатюрными фигурками обладали только выставленные в витринах комиссионных магазинов балерины.
- Я приду сегодня.
Взгляд приемщика задержался на стоптанных женских босоножках с аккуратно подшитым на одном из них белым ремешком.
- Гм... Я, в общем-то, работу закончил.
Но голос прозвучал неуверенно. Снаружи снова царапнули по обшивке. Закашлялись.
- Я приду.
Мотнулся подол великоватого платья и в складе сразу стало темнее. Поморщив лоб, приемщик взялся за работу. Но вскоре бросил. Включив купленную за две бутылки вина радиолу, лег на застеленный рваными бушлатами топчан. Помаргивал зеленый глазок индикатора, тихо журчала музыка.
Девушка пришла через час. Из газеты торчала капроновая пробка наполненной темным вином бутылки.
- Я заложила дверь прутом. Стакан, надеюсь, найдется?
- Да я, в общем-то...
Приемщик приподнялся на тахте и потянулся к затылку. Он подумал о жене, которая не часто, но приходила сюда. И еще о том, что впервые женщина хочет угостить его. Робость не осталась незамеченной:
- Я могу и выдернуть прут.
В темно-синих омутах заплясали насмешливые искорки. Девушка протянула руку за радиолу и вытащила стакан. Дунув в него, снова брызнула веселыми смелыми искрами...
Она рассказывала о себе тихо, привычно огибая острые углы.
Резко очерченные губы кривились в полупьяной улыбке, мохнатые отростки пепла сами собой отпадали от забытой сигареты. Незаметно ложь начала переходить в правду. Но он не замечал этого. К скоропалительным разводам как-то привыкли. Общество медленно распадалось на зыбкие семейные ячейки, или на одиночек, постепенно замыкавшихся в своих квартирах, единственной радостью которых становился телевизор. Он думал о том, что его скоро постигнет та же участь. Связывающая нить - дети - становилась все тоньше. После выхода статьи о четырех с половиной миллионах рублей, угробленных на заведомо негодные вагранки, последовала злобная травля. Пять лет борьбы принесли свои плоды. Квартиру дали. Но за это время он не раз и не два поднимал руку на жену, которая переметнулась в лагерь противника, потому что считала, что этих людей и в мыслях нельзя поминать недобрым словом, и что не такие гибли в болоте, в которое он сунулся.
- Зря ты сюда приехала.
Голос показался чужим, будто кто-то посторонний сказал за него эти слова. Он не курил, но сейчас потянулся к сигаретам.
Брови девушки вопросительно приподнялись.
- Я говорю, жила бы у своих, и возил бы тебя отец в Пятигорск на курортный базар на своем "Запорожце". Глядишь, вместе с огурцами и помидорами пристроил бы повыгоднее.
На щеках девушки появились насмешливые ямочки. Висевший на ресницах полупьяный туман на время рассеялся:
- Ну-ну, я слушаю.
Сигарета оказалась сыроватой, тлела одним боком, Сизый дым выжимал слезу.
- Ты не обижайся. Сама же сказала, что живешь у Лукича. А ведь у сапожника блатхата.
Чуть заметно дрогнули крылья точеного носа. Рука потянулась к "не своей" пуговице на поношенной, с чужого плеча, кофте.
- Откуда я знаю, что там. У меня своя жизнь.
- Ты давно приехала?
- Какая разница..
Он снова подумал, что на заводе с ним обошлись несправедливо, что дома в комнатах застоялся промозглый туман, и впервые почувствовал жалость к себе. Пальцы сомкнулись на клейком граненом стакане,
- Уезжай. Нечего тебе здесь делать. Ростов не Зеленокумск
Она вылила остатки вина в его посуду и поднялась с тахты. Задержавшись у двери, наклонила голову набок, впитывая печальные звуки свирели из "Одинокого пастуха".
- Поздно мне уезжать.
- Тебе всего девятнадцать.
- Поздно.
Когда мужчина говорит такие слова, невольно опускаются руки, когда женщина - хочется куда-то бежать, что-то делать. Она сказала по-мужски.
Тихо закрылась дверь. За стеной приемного послышался радостный, больше похожий на щенячье повизгивание, говор. Кто-то терпеливо ждал ее, кто-то ее ценил...
По бокам бетонной шахты бежали вверх пыльные бетонные ступени. Звук шагов разносился по всем этажам. Сквозь заградительную сетку виднелась грязная крыша застрявшего лифта. Недавно покрашенные стены снова исписали похабщиной, разрисовали сексуальными картинками. Стены красили сами жильцы, чтобы не видеть непристойных рисунков, не читать, выражений, и без того мозоливших уши не только на работе, но и на улице, и дома. Но они лезли изо всех темных и светлых углов, проступали через разноцветную ворованную краску. Похабщина стала чуть ли не национальным горем. Первыми поняли бессмысленность борьбы с нею милиционеры. Постепенно они же перестала замечать сгибавшихся под тяжестью строй и других материалов несунов. И пока щедрые ответственные работники добродушно посмеивались с экранов телевизоров, у несунов и примкнувших к ним милиционеров от сумок обрывались руки, от рубах отскакивали пуговицы. У автобусов, делавших ходки больше за наличные, лопалась рессоры, потому что вес людей увеличивался почти вдвое. У транспорта, отходившего от кондитерских фабрик, полы были перемазаны пирожными и шоколадом, от швейных и обувных - усеяны иголками, катушками с нитками и прочей дребеденью. Самым тяжелым был заводской транспорт. Одна из железок уже месяц сверкала никелированным боком возле мусоропровода. Посреди лестницы лежала другая деталь - новенький, в солидоле, подшипник с выскочившими из ячеек крупными шариками. Несли его, видимо, для игры детям, но он оказался тяжеловатым. А в это время Петросян с добродушной миной рассказывал очередную байку про ходячую колбасу...
Чертыхнувшись, приемщик поддал ногой подшипник и, поднявшись на площадку, устало облокотился на перила. Половина пути была пройдена. Дальше отмерять бесконечные ступени не хотелось. Тянуло развернуться и побежать вниз. Все вниз...
Он глубоко вдохнул студеный воздух. В залепленное известковыми пятнами окно была видна темно-серая громада высотного здания, заслонившая солнце, зеленую траву и ветвистые кроны не чахлых городских, а веселых, шумных деревьев. Подумал о том, что давно забыл как пахнут цветы, пруд, коровы, голубое небо... Весь небольшой районный городишко, представлявший из себя сто первый километр высылки из Москвы. Все это осталось за незримой чертой, которую переступил полтора десятка лет назад. А здесь, в надуманных воротах в азиатский Кавказ, ноздри выворачивал сырой бетон, которому долго еще предстояло сохнуть.
На шестом этаже хлопнула дверь. Вниз посыпались торопливые шаги.
- Пиль, ты кассету взял?
- Джо Коккера? Взял.
- Неплохо перенял манеру исполнения у Рэя Чарльза.
- Это его кумир. Классный рев.
Мимо пробежали два парня. Приемщик поймал себя на мысли, что видел их не раз. Ребята носили одинаковые темные рубашки с короткими рукавами, и одинаковые крестики. Один, кажется, Пашкой зовут, живет здесь, а второй подкатывает на "Жигулях" последнего выпуска с девчонкой с наивным выражением лица.
По трубе мусоропровода загремело битое стекло. Наверное, калужанка тетя Вера снова втолковывала донскому казаку дяде Федору кто в доме хозяин.
Вот и восьмой этаж, ненавистная, обитая коричневым дерматином, дверь. Древние говорили, чем труднее достался плод, тем он слаще. Но перед этой дверью скулы сводила оскомина. Все выгребла она, все прекрасное, чем до нее жил.
Кидая жадные взгляды на кастрюлю с борщом, по кухне ходила жена. Она худела. В одном углу горницы пятилетняя Наташка обрывала косы у до этого послушной куклы, в другом углу четырехлетний Сережка рассматривал картинки в детской книжке. На пунцовых щеках поблескивали слезы.
Наконец жена убрала толстый зад. Перестал мельтешить изжеванный край халата. Но теперь между его полами заколыхались кружева ночной сорочки. Он отвернулся, подумал, что вот и отвращения вроде нет, а лезут в глаза эти мелочи и на душе становится тошно.
- Никак ты выпил? Бабки, что ли, появились?
Он бросил руки на стол, залепился взглядом за пеструю ручку холодильника, приделанную вместо отлетевшей. Бабки... бабки. Кажется, три столетия назад турки и югославы называли так отчеканенные в Риге монеты с изображением польского короля Сигизмунда Третьего Вазы. Он знал, сейчас она уйдет к детям и весь вечер монотонный голос станет бубнить одни и те же фразы, в которых нет никакой информации. Но если он захочет вмешаться, притянет детские головки и равнодушно отвернется. Знал и то, что не поставит на стол тарелку с борщом. Но браться за черпак как всегда медлил.
За стеной набирали силу молодые голоса. Наверное, Вовка снова пришел домой пьяным. С потолка тихо осыпалась непрочная побелка. Обмывая родившуюся дочку, который день веселился получивший известными всем путями квартиру в заводском доме таксист Ухмьлкин. Где-то, не у таксиста, ухала мощная аппаратура.
Жена не уходила. Наведенный в дневное безделье макияж дал усадку и теперь на крупноватом лице, за чешуей пудры и румян, проступили коричневые пятнышки. Прядь темно-каштановых волос - когда-то тайной его гордости - выбилась из-под приколки.
Он встал и грязными руками вытащил тарелку из сушки. Хотелось, чтобы жена сделала замечание, чтобы хоть на какое-то мгновение почувствовать себя нужным. Привычно отмахнулся от мысли, что ее равнодушие скорее всего продолжение той линии, которую проводило по отношению к нему заводское руководство. Не зря однажды в запале крикнула, что он наркоман. А когда допытался, кто это сказал, ахнул от неожиданности. Она назвала имя начальника цеха. Мало того, после очередной идеологической обработки пошла к руководству завода и потребовала, чтобы ордер на квартиру выписали на нее. Слава богу, те разобрались, спросив, сколько лет проработала она на предприятии. Услышав в ответ два года, один из руководителей не выдержал, крикнул:
- А он одиннадцать! И не няней в детском саду, а формовщиком в литейном цеху! Не стыдно детьми прикрываться?
Жена прислонилась к дверному косяку, сложила руки на груди. Жирно обмазанные махровой тушью ресницы то падали вниз, то поднимались вверх. Он зачерпнул из кастрюли, небрежно выплеснул борщ в тарелку. Пальцами выудил большой лист лавра. Жена вздохнула и равнодушно бросила;
- Я подала на развод.
На конец ложки подвесили пудовую гирю. Из омута тарелки подмигнуло что-то потустороннее и поплыло в лопавшихся перед глазами красноватых пузырях. А когда они пропали, он увидел насупившегося сына.
- Дядя Данила сидит ест. Уходи, пьянь несчастная.
Сначала он ничего не понял. А когда проглотил услышанное вместе с застрявшим куском хлеба, в теле стал зарождаться обратный недавнему оцепенению процесс. Отшвырнутый стул врезался в газовую плиту. Тарелка разбежалась по кухне мелкими осколками. Громадные глазенки сына с минуту с ужасом всматривались в ходившее буграми желваков лицо отца. Таким он его еще не видел. И он заплакал. Тихо и беспомощно. Но отец этого уже на замечал. Он бросился в горницу. Намотав на руку волосы слабо вскрикнувшей жены, по-звериному всхрапнул. На лице проступило блаженство от того, что с исполнением задуманного разом разрешатся все проблемы. Не будут беспокоить нанесенные руководством завода обиды, не нужно будет выплачивать директору магазина триста рублей, перестанет болеть голова от мыслей, как получше одеть, накормить, обуть семью без учета мизерной зарплаты жены, уже давно используемой ею на карманные расходы.
И самое главное, никому не придется доказывать, что он человек, которого оскорбляет любое насилие, потерявший из-за этого веру не только в окружающих, но и в самого себя. Он обводил комнату обезумевшим взглядом, но натыкался то на толстый ковер, то на набор мягкой мебели, оплаченные геморроем, нажитым безвылазной работой в цеху. Вид играющего всеми красками радуги телевизора, купленного на деньги, полученные за разгрузку в выходные дни вагонов с картошкой, перекашивал рот. И пока он искал выступ, об который можно было трахнуть голову жены так, чтобы она раскололась как арбуз, закостеневшая от напряжения рука дрогнула. Поплыла в сторону статуйка Наташки с куклой в руках, качнулся замерший на пороге Сергей. Возникший в животе холод обсыпал тело снегом. И он, застучав зубами, давясь слюной от подступавшей тошноты, зашаркал в свою спальню, в которой уже давно один разгребал беспорядочные нагромождения мыслей.
За окном тихо шумел дождь. Стянутые в узел нервы отходили. Он чувствовал, как катятся по подушке глыбастые думы, словно какой, хлопотливо сновавший по бесчисленным закоулкам самосвал, сам нагружал их на себя и выгружал за пределы черепа. И такая звонкая пустота заполняла голову, что казалось, вместе с мыслями по ошибке вывезли и мозги. Он повернулся на спину и рассмеялся, вспомнив, как простил женщину, неосторожным движением завалившую в складе стопку ящиков с посудой.
- Тварь. Слепая курица... Ничего, вы еще попляшете.
Жена торопливо одевала детей. Раньше бы он вскочил и преградил дорогу, или снова пустил в ход кулаки. И только после криков о помощи, на которые в доме редко кто обращал внимание, выбросил бы за порог, пихнув ногой под зад и получив в ответ будто деревянную оплеуху.
Сейчас он радовался тому, что жена уходит. Ей было легче. Под Тихорецком у нее были отец и мать...Накрывшись одеялом,он сунулся в подушку и заснул так, как не спал последних несколько лет.
Возле приемного собралась приличная очередь. Обычно он старался придти пораньше. Но и тогда ожидали человек десять-пятнадцать стариков. День проходил в бешеном темпе, потому что все, даже жители дальних уголков массива, шли сюда. Часто сами сдатчики округляли сумму расчета, потому что старались напихать в сетку то, что ни один приемщик в городе не принял бы за копейку. То есть, двухсотграммовые и пол-литровые банки, бутылочки из-под пепси, чекушки и прочее стеклянное ассорти.
Но сегодня добрые улыбки, до этого компенсировавшие отсутствие навара, не тронули его. Обогнув очередь, он резко бросил терпеливо ждавшим больше часа людям:
- Приема не будет.
Возникшее было оживление стихло.
- Почему? - все еще на что-то надеясь, робко спросили из толпы.
Демонстративно встряхнув небольшой мешочек, набитый заранее заготовленной мелочью, он нагло ухмыльнулся:
- Денег не дали.
Это был коронный номер всех приемщиков. Он никогда не пользовался им. Но вчерашние события заставили посмотреть на жизнь по-иному. Утратив мужество, потеряв веру в себя, он сумел сохранить силу воли. Но это качество имело слабую сторону.
Оно было слепо. Люди с сильной волей не только летали в космосе и бороздили глубины мирового океана, они еще сидели в тюрьмах с немалыми сроками за плечами. А он, проснувшись среди ночи в пустой квартире, долго думал о том, на что надеялась женщина с двумя детьми, пока внимание не привлекли повешенные ею над постелью два вырванных из журнала портрета. Луна будто нарочно высвечивала эполеты прославившегося своими победами бравого полководца. Второй же портрет, на котором был запечатлен один из декабристов в ссылке, находился в тени. Жена не раз рассказывала, что генералу супруга изменяла, а за декабристом пошла в Сибирь. Этими двумя портретами она как бы подчеркнула, что женщины живут не умом, а сердцем.
Значит, в ее глазах он давно превратился в тряпку. Сделанный вывод заставил перебрать тысячи вариантов. Но ни один из них так и не дал ответа на то, как снова стать мужчиной.
Кто-то понял его намек. Прошмыгнув в специально оставленный проем, тихо шепнул: "По пятнадцать", и быстро стал выставлять бутылки в угол. Сзади замаячило заискивающее лицо второго клиента. Покосившись на нервные движения, он снова вышел на улицу. Кривая усмешка тронула губы.
Придерживая на отлете затянутую в перчатку правую руку, из толпы вышел пожилой мужчина:
- Неправильно ты делаешь, сынок. Нехорошо как-то.
Приемщик смерил старомодный костюм оловянным взглядом и цыкнул сквозь зубы:
- Я делаю как все. А не нравится, звони директору магазина.
Он еще не знал того, что Ростов опутала своими сетями торговая мафия. Он еще не встречался со знаменитой директрисой Октябрьского торга, прозванной торгашами "ханшой". И пока его не тревожил занятый переклеиванием трехзвездочных этикеток на пятизвездочные на нескольких вагонах с коньяком директор магазина. Но за три месяца в сфере торговли он и без этого накачался стольким, сколько иному и за жизнь не усвоить.
Потеребив пуговицы на воротнике простенькой рубашки, человек опустил голову. Усмехнувшись своим мыслям, с трудом оторвал от земли сумку и, выставив в сторону протез, тяжело зашагал по усыпанной битым стеклом дорожке. Сиротливо запрыгала на лацкане пиджака в один миг ставшая обыкновенной жестянкой медаль ветерана. За ним тронулись остальные.
Долго еще, запершись изнутри, не мог приемщик придти в себя от вида покорно расползавшейся в разные стороны толпы. А когда оправился, подозвал вечно сшибавшего возле приемного пятачки и гривенники Тырьку и, сунув ему только что "наваренные" деньги, попросил сбегать за вином. Через пять минут Тырька кидал жадные взгляды на розовую струю благородного "Агдама" и бойко рассказывал о том, как ухитряется жить с тремя бабами сразу. Когда подпил, перешел на политику. Но вскоре надолго задумался. Потом приподнял кудлатую, с залысинами, голову, моргнул обожженными по пьянке на окончательно забытом производстве веками и, грохнув кулаком по столу, зарыдал глубоко и безутешно. Как назло погасла лампочка. Зародившийся где-то внутри страх неторопливо подкатил к горлу. Во сне давился своим языком Тырька...
II
Ни ветерка. Настоянный на терпком дурмане полыни, накалившийся за день полупрозрачный воздух застоялыми пластами придавил сохлую ломкую траву, насквозь пропитавшиеся пылью жилистые листья подорожника, согнул в три погибели почерневшие кобылки конского щавеля. Тишина. Редко свистнет какая, потревоженная начхавшими на погодные условия паразитами, птаха, редко выглянет из норки отъевшийся за лето до недержания в ногах суслик, не прошелестит в поисках гнезда или зазевавшейся мелкоты желтобрюхий полоз. Не видно ни стрекоз, ни бабочек, ни пчел. Привязалось к одному месту белое комковатое облако, застряло в придорожном бурьяне всю жизнь гонимое, вечно растерянное, вечно растрепанное, корявое перекати-поле. И даже головки бессмертника на костяных своих стебельках, даже они, вызывающие уважение неуемной жаждой жизни, наклонились к потресканной земле, не знавшей как перевести дух, чтобы дать растущему на ней разнотравью и спрятавшемуся в нем животному миру из недр своих живительной силы, которая заставит напружинить стебли, раскрыть лепестки скудных на красоту цветов, пройдется по жилам ползающих, бегающих и летающих тварей электрическим зарядом. Но и в предвечерний час жара не спадала. Избавление от нее придет позже, когда на западе займется блескучими мазками выгоревший край неба, когда потянет гнилостным запахом от усохшей до ручья, а когда-то судоходной, в которую и струги Петровы перед походом на Азов заходили, речки Темернички, когда с восхода, от Старочеркасской, побегут по степи летучие тени. Зефир сдвинет пласты слежалого воздуха, шевельнет помертвелые травы, взъерошит кучу перьев на обмякшей птице и, разбудив бездомное перекати-поле, легко заструится в сторону засветившегося электрическим нимбом города вытеснять с улиц ядовитый смог, удушливые асфальтовые, фабричные, заводские и нитроразные запахи, выгонять из квартир людские, кошачьи, собачьи испарения. Тогда и земля вздохнет облегченно. Потянет из того же облака отобранную за день влагу, чтобы к утру окропить изможденное свое хозяйство и запастись этой самой влагой на завтрашний, такой же сухой и жаркий день, потому что дожди здесь в августе всегда редкость.
А пока вызывающая раздражение у любого мыслящего существа неустанная пляска мошкары, бестолковые перелеты с места на место лупоглазого совенка, да одиноко пылящая в сторону Большого Лога грузовая машина, оживляли чудом сохранившийся в первозданном виде всего в километре от громадного города клочок степи. Но широко известный зерноуборочной техникой и преступным миром город почти не вмешивался в жизнь ограниченного совхозными полями и лесопосадкой пространства. Разве что гулом гражданских самолетов, да беспорядочными кучами мусора сразу за взбежавшим на пологий бугор новым Северным микрорайоном, полностью оправдавшим свое название бесснежными, но морозными и ветреными зимами. В продуваемых насквозь квартирах не только вода в чайниках замерзала, но и у людей стыла кровь.
Жизнь на обойденном вниманием и местными властями куске степи шла своим чередом. Превращался в кусок жирного чернозема изъеденный червями трупик суслика, медленно но верно тонула в годовых кольцах наносной пыли ржавая консервная банка. Рядом с ней уже не блестело под солнцем горлышко лафетки - бутылки из-под самой дешевой бормотухи. А неподалеку, в одной из небольших ложбинок, иссушивалась кучка горелых человеческих костей. В зарослях ковыля, роняя на траву капли слюны и крови, хрумтела слабыми байбачьими костями одуревшая от жары собака, короткими перелетами продвигался к далекой лесопосадке наконец-то выбравший правильное направление неизвестными человеку десятыми чувствами перепуганный совенок. Он беспомощно взмахивал крыльями и, пролетев несколько метров, снова падал на стебли-пики. Одиноко катилось за горизонт облако пыли.
И вдруг из-за невысокого, каких много в степи, сглаженного могильника, скрывающего может быть останки и казну половецкого хана, а может очередные глиняные черепки, донесся протяжно хриплый человеческий голос. Выглянувший было из норки суслик, равнодушно покрутил головой и спрятался снова. Вспугнутый полоз прекратил охоту на обессилевшего совенка. Потревоженные чьим-то телом, в стороне чуть заметно дрогнули метелки чабреца. На одной из высоких нот пение прервал удушливый кашель. Последовала отборная, с присказками, ругань. Какое-то время слышалась возня. Затем над могильником появилась лохматая, мокрая от пота голова. Белесо-голубые глаза с нависшими надбровными дугами уставились в пространство, красное лицо застыло грубыми складками. Вывернутые губы с тягучими ниточками слюны между ними и белыми рваными шрамами от побоев играли видимо привычной блуждающей улыбкой. Несколько минут на лице человека была только эта непонятная улыбка, и если бы лохматую шею не прикрывал обтерханный воротник грязной сорочки в крупную клетку, то его можно было бы принять на неандертальца. Пробормотав что-то и высморкавшись, человек вылез из небольшого, сбоку могильника, углубления, прикрытого темно-коричневыми вениками конского щавеля и, подтянув изжеванные брюки, приставил ладонь ко лбу. В воздухе распространился запах винного перегара и мочи. Неторопливо оглядевшиись, он увидел совенка. Маску тупости сменило искреннее недоумение, в зрачках начало плавиться олово. И как только оно расплавилось, как в черной, обрамленной серой оболочкой точке глаза забилась мысль, так сразу преобразилось и лицо. Мускулы подобрали грубоватые черты, неуловимыми сокращениями оживили затекшие щеки. И оно превратилось в лицо младенца, которому после долгого кормления материнским молоком дали пососать тряпочку с хлебным мякишем. И удивление, и блаженство, и радость - все смешалось в нем, высветив даже те места, в которых затаились темные страсти. Только губы продолжали портить эту светлую гармонию. Приподняв сутуловатые плечи, человек хихикнул и осмотрелся еще раз. Затем, припадая на левую ногу, направился к совенку:
- А што ты, а што ты ..., - ласково зарокотал он. - Ишь как! Откуда?..
Приподняв обалдело ворочавшую круглой головой птицу, понес ее на могильник.
- А што ты ... Костерок, вот, разведу, водицы в котел и сварю.
Будто поняв, о чем речь, совенок слабо шевельнул крыльями.
- А-а, испугался. Друг людей, враг пресмыкаев? А мышей, суслят, не жалко? Ишь, символ мудрости... О прошлую ночь кто накрыл моего друга? А жена его ревмя ревет - зиму коротать не с кем. Танат ты, Танат, самый, что ни есть. Взял бы, да и косточки через Ахеронт перенес. А то жена плачет, я плачу. А ты сытый.
Спустившись по пологому склону, человек ногами отбросил в сторону сухостой. Открылась неглубокая, метра три, яма, вырытая по направлению к центру могильника, с наклоном к его основанию. Лет пять назад кто-то пытался добраться до содержимого невзрачного холма, но по неизвестной причине бросил. Преступление, в отличие от совершенного в недалекой ложбинке, было задумано профессионально: вокруг подкопа не было вынутой земли. Ее или вывезли, или разбросали по степи, чтобы не привлекать даже здесь излишнего к себе внимания.
Дно широкого, метра полтора, углубления, устилали пустые бутылки из-под "Вермута белого". Среди большого количества всего две отличались другими наклейками. В одном углу, на неровно обломанном куске доски, стояла небольшая алюминиевая кастрюля. Из нее торчали ложка, вилка и исходивший сухой синевой длинный узкий нож с наборной ручкой и бронзовым, вчеканенным в нее, орлом, сидящем на православном кресте. Лезвие было вставлено в прорезанный в коротком чурбачке специально для этого паз. Поверхность покрыта тонким слоем жира. Рядом с кастрюлей, на зеленой солдатской фляге, лежал еще один нож, неуклюжий и щербатый. На другом конце доски валялся засаленный рюкзак, из которого выглядывали полотенце и буханка засохшего хлеба. Еще два неструганных обломка были брошены прямо на бутылки. Это была постель. Серый монтажный бушлат заменял подушку.
Человек протиснулся в берлогу, посадил птицу на одну из досок:
- Тих-ха, разбойник. Откармливать буду. Казнить не надо миловать. А запятую не поставлю...
Совенок коротко клекнул, чихнул и завалился на бок.
- Не нравится, - грустно покачал головой человек. - Самому во где. Пять дней вынь, да положь. Запой, мать его душу...
Он налил из фляги в кастрюлю воды, отломил кусок хлеба и бросил туда:
- А щас прошел. А то б тебя съели. Или Рымда, или Каракан. - хихикнув, потрогал хлеб пальцем. - Рымда - дикая собака Динго. Поджа-арая, суслят с костями грызет. Что ты! Один раз лису задрала. А Каракан, тот сверху. Порыв ветра. И нету.
Вынул размякшую корку, подал на ладони:
- Не хочешь?
Схватив за перья, ткнул клювом. Мокрые крошки разлетелись в разные стороны.
- Во как! А пить хочешь? - сунул совенка в кастрюлю. - Щас полегшает. Побрить бы тебя, дурака, да летать не будешь.
Долго еще из ямы доносился то ласковый, то сердитый голос, в который изредка вплетался резкий клекот недовольной птицы. Степной треугольник продолжал изнывать от жары. Из дрожащих струй раскаленного воздуха начал складываться очередной мираж. Ныряя в пологих зеленых волнах, небольшая лодка с одиноким гребцом медленно приближалась к берегу, на котором раскинулся утыканный свечами минаретов восточный город. Но величественная небесная картина никак не отражалась на жизни высохшего куска земли. Пристроившись в зарослях серебристого ковыля, Рымда положила окровавленную морду на лапы и думала о том, что неплохо бы жирный обед запить водой. Но до Темерника нужно было бежать через весь треугольник. И собака, вздрагивая от сокращений переполненного желудка, не трогалась с места. Полуистлевший ошейник с медной, исписанной мелкими буквами бляшкой, не так сильно, как несколько лет назад, давил на горло. От него уже можно было избавиться. Надо только пройти ложбинку, где лежат сохранившие человеческий запах кости, зацепиться за вбитый в землю деревянный кол с ржавым гвоздем на конце и потянуть в сторону. Но что-то еще удерживало. Она и сама не могла понять что, но когда появлялось желание освободиться от ошейника, срабатывал какой-то тормоз. И долго потом преследовали давно забытые запахи, обрывки воспоминаний, так похожие на видения, одно из которых заняло сейчас полнеба. Первое время от них шерсть вставала дыбом и хотелось выть. Но сейчас, покосившись на безмолвную игру света и плотных слоев воздуха, Рымда поудобнее пристроила тяжелую угловатую голову, доставшуюся от родителя - волка, и закрыла глаза.
Распластав широкие крылья, почти завис на одном месте Каракан. Здесь, в вышине не было того зноя, от которого попряталось все живое на земле. Не были злыми и лучи ослепительного солнца. Воздушные струи тихо перебирали перья, заставляя тело скользить по ним косым парусом. Отсюда треугольник был как на ладони. Каракан видел, как человек подобрал совенка, как Рымда съела сурка, и как перед этим разъяренный полоз метнулся за ящерицей. Когда-то человек перевязал ему прокушенную лисьими зубами ногу. Он не стал убивать бросившуюся на него Рымду, а сунул в пасть палку. Это было в начале лета и нора тогда принадлежала ей. В отместку собака переловила вокруг почти всех сусликов. Но человек не питался ими. Изредка уходил в сторону каменных холмов и возвращался оттуда с рюкзаком, набитым разными объедками. Но никогда от еды не пахло свежей кровью и Каракан в отличие от Рымды начал относиться к нему с равнодушием, с которым долгое время следил за старой лошадью, пока ее не задрал волк одиночка, изредка, но безуспешно, набегавший к Рымде.
Ослепительный диск заметно потускнел, начал убыстрять свое падение. Каракан завершал длинный день медленными однообразными кругами. Но и сейчас от его зорких глаз ничего не ускользало. Степь стала оживляться. Возле многочисленных нор сурки, суслики, земляные крысы, мыши поднимали головы кверху, пытаясь предугадать возникновение первых струй зефира.
Наметив подходящую жертву, крупный канюк-курганник не спешил падать вниз, но запоминал место, чтобы в следующий раз не тратить много времени на поиски. Он видел, как вылез из норы человек. Поворчав на совенка, подбросил его кверху. Затем вытащил рюкзак, вытряхнул содержимое и стал откладывать в сторону смену белья. Он всегда делал так, когда собирался идти к тухлой, текшей по ближайшей к городу стороне треугольника речке. Возвращался обычно довольный, с гладким, посветлевшим лицом. На другой день уходил в каменные горы и не появлялся порой по нескольку дней.
Со стороны города неожиданно показалась легковая автомашина. Она быстро бежала по заросшей жесткими травами дороге, ведущей в когда-то богатый, теперь допревающий печальными останками домов, хутор. Зудение мотора поглощалось плотным жарким маревом. Хрипло напевая что-то веселое, человек продолжал возиться с отобранным бельем. Затем отнес рюкзак в нору, подхватил оставленный сверток и не спеша тронулся по направлению к речке. И когда заметил машину, было уже поздно. Каракан задержал парение. Он не понимал, почему человек бросился назад и почему машина стала его преследовать. Они столкнулись возле самого входа в нору. Каракан спустился ниже и небольшими кругами начал ходить над могильником. Запах свежей крови скомкал недавнее состояние покоя, разжал длинные острые когти, способные переломить телячий хребет.
В углах губ человека вскипела белая пена. Он по звериному оглянулся на свое прибежище и сделал шаг назад. Но было уже поздно. Из машины вышли девушка с наивными бровками и трое парней. Из-за воротов одинаково темных, с короткими рукавами, сорочек выглядывали прямые протестанские кресты, прикованные к тонким серебряным цепочкам. У каждого на руке между большим и указательным пальцами синел тушью под кожей тоже крестик. Девушка не была отмечена этим страшным знаком. Несмотря на душный вечер лицо ее было так свежо, что, казалось, на нем не хватало только росы.
- Не надо, Гист, - неуверенно попросила она.
Тот, кому адресовались эти слова, сощурил бесцветные глаза.
- Пиль, - полуприказал он тихо. - Спроси у аборигена, как он сохранился и переведи ответ.
Человек продолжал пятиться к отверстию.
- Шифа, обойди его сзади. Будем водить обезьяну.
Один из парней отрезал путь к отступлению. Второй, сунув руки в карманы, с интересом разглядывал человека.
- Это труболет, - скривил он губы. - Это бич.
- Не надо, Гист. Ну, не надо, - снова негромко попросила девушка.
Если бы она знала, что человек, за которого заступается, возможно, спас ее от надругательства, не просила бы так неуверенно. Гист решил избавиться от девушки, которая ему порядком надоела. План был так примитивен, как и чувства, которыми жил отпрыск начальника городского управления торговли. Для этого он и вез ее на развалины хутора, чтобы там осуществить задуманное. Сначала шампанское, а потом искусственная вспышка ревности. И если бы не встретившийся на пути «абориген», последствия этой поездки были бы печальными. Необходимость завести себя заставляли искать раздражитель. Что и подкинул Его Величество Случай.
- Да. Это бич.
Тонкие ноздри дрогнули. Странный огонек заплясал в тусклых зрачках:
- Это бич. Чистый, без примесей.
Он прекрасно понял, что этот человек без документов, что его никто не будет искать и с ним можно делать все. Был найден объект, более достойный для самоутверждения. Порозовевшее лицо сказало о том, о чем умолчал язык. Девушка отодвинулась на задний план.
Человек наконец-то разлепил губы. Левую щеку прошивала судорога:
- Ребята, опомнитесь. Богом клянусь, это плохо кончится. Не берите грех на душу...
Он сразу заметил нехороший блеск в глазах хозяина положения. Двое других почти не отличались от своего товарища, но с презрением, поломавшим их губы, можно было договориться. А с этим, с пульсирующей на шее жилкой, нет.
- Ребята, клянусь, это плохо кончится. Не делайте зла.
- Шифа, опусти на колени ходячий туалет. Скот - сфс...
В щетине на подбородке застрял не долетевший до лица плевок. Человек смахнул его рукой и воровато оглянулся на вход:
- Не надо, ребята. Я сам встану. Нет у меня ничего.
Затаившаяся под дремучими бровями ярость искала выход. Но что-то мешало вцепиться зубами в жилку на шее. Девушка бросилась к машине, выпустила жалобно скулящего собачьего уродца. Она, видимо, надеялась, что тот отвлечет внимание ее парня.
- Гист, Мориц задохнулся в салоне. Уедем отсюда. Он не сделал нам ничего плохого...
- Заткнись. Если не замолчишь, отдам ему.
- Но он тоже человек.
Парень неторопливо развернулся на плоских каблуках американских кроссовок:
- Даже?! Впрочем, твои родители мотаются со стройки на стройку. Зов крови... А ну дергай, крымза поз-зорная.
Горькая усмешка тронула полные губы. Потеребив упавшую на грудь прядь волос, девушка отошла в сторону. Уродец на кривых лапках захлебывался собственной слюной, клубками валившей от показного бешенства. Стоявший сзади парень сделал подсечку. Второй неуверенно занес ногу. Из разбитого носа человека хлынула кровь. Уродец зашелся в визгливых конвульсиях. Теперь уже от животного страха за собственную шкуру. Каменным изваянием застыла девушка. На прокушенной губе выступила капелька крови. И только там, в вышине, продолжал делать свои круги Каракан. Но скорость его полета все угасала и угасала. Он почти завис над одним местом.
А вокруг оживлялась степь. Не таясь, шныряли из стороны в сторону ящерицы, проголодавшиеся за день суслики спешили набить животы семенами растений. Хрустели корешками землеройки, суетливо перебегали с места на место кулики. Вот-вот от станицы Старочеркасской заструится прохладный зефир, вот-вот приведениями побегут летучие тени, заволнуется серебристыми волнами ковыль. Уже тронулся блескучими мазками край неба, за который собиралось закатиться обручальное кольцо, сдвинулся с места и кудрявый небесный барашек. И можно было услышать, если прижаться ухом к земле, глубокий вздох облегчения.
- Все. Пока хватит.
Сорочки прилипли к потным телам, носки кроссовок порыжели.
- Молчит, падла. А может?..
- Заткнись. Не видишь, сопли пузырятся. Скот-сфс...
Передок машины просел под тяжестью взгромоздившихся на капот парней. Хрипло икал уписавшийся карлик. Недавно такое свежее, кукольное лицо девушки покрылось серым налетом. И только брови с наивно поднятыми кончиками не хотели признавать случившегося:
- Звери.
- Прикончим бича, возьмусь за тебя, стерву...
И вдруг с неба упала черная тень. Все вокруг на мгновение оцепенело на том месте, на каком она настигла. Девушка охнула и закрыла лицо руками, парни вобрали головы в плечи.
Смяв могучими лапами собачьего уродца, Каракан одним ударом громадного клюва оторвал ему голову и отбросил в сторону. Пространство огласил боевой клич не знающей пощады хищной птицы. Распластанный на земле человек шевельнулся, быстро пополз ко входу в подкоп. Девушка с ужасом уставилась на канюка-могильника, когтями выжимающего из собачьей тушки кровь.
- Монтировку, Пиль. Монтировку...
Один из парней бросился к багажнику. Дрожащие руки никак не могли открыть крышку.
- Пиль, скотина, скорее...
Каракан шевельнул крыльями, издал гортанный клекот и переступил мохнатыми лапами по своей жертве. Кричащий кинулся к дверце машины, судорожно уцепился за никелированный выступ. Ручка выскользнула из пальцев и он, не отрывая налитых страхом глаз от громадной птицы, завалился на спину.
Из норы показалась лохматая, вся в крови, голова человека. От зажатого в руке длинного узкого лезвия отскакивали сизо-голубые искры. Разомкнув когти, Каракан неуклюже разбежался по дурно пахнущей псиной земле, зацепив жестким крылом плечо девушки, взмыл в бездну голубого пространства, сразу подхватившую его восходящими струями. И чем выше он поднимался, тем прохладнее они становились, тем больше открывались необозримые просторы. Достигнув высшей точки парения, он на какое-то мгновение задержался и начал плавное скольжение по невидимому пологому склону, основание которого упиралось в вершину высокого, с узкоглазой каменной бабой в центре, кургана.
- Я просил, я богом заклинал...
Взгляд притягивала пульсирующая на шее жилка. Почему именно она, человек не мог бы объяснить. Может быть она была самым незащищенным местом во всей, одетой в непроницаемую оболочку, фигуре. А может потому, что была единственной живой точкой на подонке, нагло лгавшей, что не все еще потеряно и не поздно возродить к жизни и это, успевшее познать многое, чего другие за человеческий век не познают, тело. Как не верят клятвам прикрывающейся золотушными детьми алкашки, так и этой жилке хотелось заткнуть глотку.
- Я просил тебя. Теперь я отберу у тебя жизнь.
Из зарослей чабреца вырвалась серая молния. Раздался грозный рык. Сбивая бурное дыхание, Рымда присела на задние ноги и приготовилась к прыжку. Передние лапы нетерпеливо заскребли по перевитым корням. Лежащий на земле парень заверещал пойманным зайцем. Один из друзей вбросил его в машину, быстро сел сам. Второй схватил за руку девушку, у которой отвращение и позыв тошноты сломали округлые черты. И сразу же взревел мотор.
- Мы еще встретимся, - донеслось из-за закрытой двери. - Скот-сфс...
Автомобиль сорвался с места и помчался в сторону города. Лучи заходящего солнца подтолкнули его в зад, запутались в длинных волосах плачущей девушки, красноватыми отсветами легли на руки скрежетавшего зубами парня. Двое других пассажиров сидели молча.
Человек несколько раз судорожно вздохнул и, падая вперед, остервенело всадил нож по самую рукоятку в обожженную землю. Так, вздрагивая всем телом, пролежал он до тех пор, пока на небесном шатре, укрывшем его от бездны космоса, не проступили крупные бриллианты, пока не закачался над головой тонкий месяц, пока не засветился над городом, прячущим под своими крышами добрых, равнодушных и жестоких людей, электрический нимб. И первая мысль по возвращении в действительность была о том, что те, кто приезжал, не оставят его в покое. Вспомнив крестики на груди парней, он подумал, какой же верой жив до сих пор человек, что заставляет его продолжать род свой? Разве вера во что-то, в какие-то идеалы, в прекрасное будущее? Нет. Скорее всего, это инстинкт. А раз так, то человек в существе своем то же животное, и жестокости скрывает до поры до времени, в силу необходимости - ответственности перед законом. Не будь этого, придуманного им же самим для защиты самого себя от себе подобных, вес было бы иначе.
Вновь ощутив знакомый внутренний холодок, он грустно улыбнулся. Степь вокруг шуршала, скреблась, вздыхала, вскрикивала, светилась огоньками неизвестного происхождения, путалась в волосах жужжащими, гудящими, зудящими насекомыми, копошилась под рукой невидимыми ползающими тварями. Невдалеке глухо урчала Рымда. Она не понимала того, что произошло, но безошибочное чутье толкнуло ее на сторону человека, заставило на время забыть обиду. Настороженно прислушиваясь к дыханию треугольника, она впитывала в себя глухие стоны, воспринимая чужую боль как свою собственную.
Наконец человек шевельнулся. Бормоча что-то под нос, нашарил ручку ножа и, поднявшись, побрел ко входу в нору. Искалеченная левая нога зацепилась за сверток с бельем. Постояв немного, он нагнулся за ним и захромал в степь, в сторону Темерника, болотный запах которого жадно глотал сморщенный как грудь старой женщины дикий уголок. Чуть в стороне неотрывно следовали два раскаленных уголька.
3
В комнату робко закрадывались утренние лучи солнца. Хлеставший всю ночь дождь крупными каплями скатывался по голым окнам. Бумажные ленты отклеились и закрутились в серые жгуты. С облупленного подоконника вода маленькими ручейками растекалась по когда-то крашеным доскам. Один из них впитывал в себя зеленый солдатский бушлат. Спавший на нем неряшливо одетый мужчина с подложенными под голову кулаками, с трудом втягивал воздух забившимся носом. С закопченного потолка свисал оголенный провод с обгоревшим патроном на конце. Облезлый, с кучками тюлечных голов и консервной, приспособленной под пепельницу, банкой, стол, три колченогих стула. Из кухни вырывался храп хозяина квартиры, заснувшего прямо на сваленной в угол обуви.
Девушка облизала запекшиеся губы. Вызывая противную дрожь, тягучая сырость по ногам подобралась к провалившемуся от голода животу. От сонной руки лежащего рядом угреватого парня дышалось тяжело. Но менять позу не хотелось, хотя вид наполовину скинутых брюк - очередной попытки победить половое бессилие - вызывал отвращение. Болела голова. Она подумала, что может быть они вчера выпили не все. Но вспомнила, что ночью гонцы пришли с пустыми руками. Пархатый, сторож в кафе "Северянка", в долг не давал.
Желание опохмелиться стало проявляться совсем недавно. До этого от одного запаха спиртного выворачивало наизнанку.
Внимание привлекло громкое стеклянное позвякивание. Она отрешенно подумала, что Шаболда понесла сдавать собранную по подъездам посуду. И тут же встрепенулась, гадливо скинула руку со своей груди.
Прямая как палка сорокалетняя старуха, с задранным для "соблазну" измятым платьем, неторопливо спускалась по лестнице.
- Ася, - тихо окликнула девушка.
Шаболда обернулась. Под левым глазом черносливом красовался синяк.
- Чего ты, Хвилипок?
Поняв выразительный жест, пожевала уцелевшим зубом угнездившуюся под нижней губой волосатую бородавку. Затем поставила на площадку сетки, поправила редкие, крашенные луком волосы и надолго задумалась. Серо-зеленый коридор как всегда был пуст. Не дождавшись, пока повысят обычную утреннюю цену, она снова наклонилась над сетками.
- Ну хорошо. Вечером я занесу пятерку.
«Тяжко ж тебе, суке. Скоро ты вот где у меня будешь». Цепляясь за перила, Шаболда с трудом потащила тромбофлебитные ноги обратно наверх.
Горлышко бутылки несколько раз стукнулось о край стакана. На башмаках заворочался Лукич, сонно всхлипнул его племянник, стихло шумное сопение спавшего на бушлате мужчины. Все они реагировали на этот звук, как мать на голос ребенка. Она подложила корку хлеба и наполнила стакан почти доверху. По жилам заструилось долгожданное тепло и она подумала о том, что надо бы снова сходить к приемщику посуды.
- Мама Надя, - позвали из кухни. - Нога проклятая... Дай воды.
Привычно разделив оставшееся в бутылке вино, она вылила в стакан третью часть. Лукич поглаживал налившуюся нездоровой краснотой культю отнятой выше колена ноги. Он часто вспоминал то время, когда военкомат отвозил его в госпиталь для ветеранов войны. С той поры минуло лет двадцать. Ежегодные медицинские освидетельствования превратились в осточертевшие официальные приемы, после которых стало казаться, что пенсию государство платит ни за что.
Заросшее седой щетиной лицо с длинным унылым носом оживилось:
- Шаболда? Сколько?
- Пятерка.
- От ... сука.
Макушка молодого тополя за окном играла подсыхающими каплями дождя. Сквозь листву резало глаза мокрое оживленное шоссе. А дальше, за лесопосадкой, отделившей город от нового кладбища и совхозных полей, начиналась степь, так похожая на степь перед Зеленокумском. Сейчас она была изумрудной. Но скоро оттуда, как из печного зева, хлынет сухой жар. И тогда на крутолобом холме сдвинутого бульдозером чернозема, вымахавшие в человеческий рост лопухи превратятся в ломкий сухостой.
Крякнув, Лукич вытер губы. Посидев минуту-другую, привычно пробежался пальцами по жестяным баночкам, пододвинул поближе сапожную лапку и насадил на нее женский туфель. Выдернув несколько гвоздиков, покосился на застывшую у окна фигурку. Девушка провела кончиками пальцев по щекам, торопливо пошла в комнату.
- Постой, - негромко окликнул Лукич.
Она прислонилась плечом к выскочившей из гнезда лудке. Зашуршала бумагой прирученная хозяином маленькая мышь.
- Уезжать тебе надо.
Испуганный холодок метнулся от затылка к ногам. Кто-то уже говорил ей эти слова.
- Пропадешь ты здесь. Генка человек конченный... - Лукич снова растирал подрагивающую культю. - Ты же была мастером спорта по гимнастике.
Она вздрогнула. Рука машинально опустилась на грудь. но тут же брови вскинулись от негодования:
- Лукич, я твое прошлое трогаю? Лукич... - она запнулась, подыскивая слова. - Ты... ты... Я скажу Генке, что ты приставал ко мне. Старая обезьяна.
Сапожник растерянно улыбнулся. Выудив из груды обуви тряпку, смущенно высморкался.
- Приставать еще полдела. Может и до дела дойти, - он прижал к губам обжигающий пальцы окурок. - Каждый день в ту сторону смотришь. Думай, если не хочешь стать новой Шаболдой или Метлой.
- Это не твое дело.
- Да оно-то так. Ты подожди, - упредил он нетерпеливый жест. - Ты не думай, Генку не я испортил. Братец, чтоб ему на том свете... Потому и не выгоняю, что оба скоро сдохнем.
Он швырнул окурок в набежавшую с подоконника лужицу. Нервно похлопав по карманам, подобрал костыль и с трудом поднялся с накрытой телогрейкой табуретки:
- А вот ты чего к нам пристала! Дом свой, отец машину имеет, сама в этих... по соревнованиям разъезжала. Что еще надо, что с утра стаканами опохмеляться стала?
- Во-от оно что! Мало досталось.
- Да ... провались оно пропадом, это вино, - брызнул слюной старик. - Что это кругом творится? Вы что, падлы, делаете?
Из комнаты выскочил племянник старика и молодой мужчина. Племянник поддерживал руками спадавшие брюки.
- А где был ты? - со злобой крикнула девушка.
- Я-а-а...
Костыль вскинулся над всклоченной головой.Тяжелая буковая палка впечаталась в подставленную спину. Мужчина бросил старика на пол. Вдвоем с племянником придавили обкраденное войной тело. Вскоре все стихло. И только обнаженная культя никак не хотела мириться с молодой силой.
Племянник ошалело покрутил головой:
- Первый раз вижу, чтобы дрались с похмелья. А может накрыло?
- А черт ее, - недовольно буркнул мужчина. - Сегодня картошку с луком обещали подбросить. Так ты подходи.
- На базар или к магазину?
- Не, к Хачику. Вчера под его пивной место огораживали.
Бросив на девушку короткий масляный взгляд, он шевельнул буграми мускулов и облизал толстые губы. Громко хлопнула дверь. Поморгав голыми ресницами, племянник уселся на табурет. Бубнящий голос заполнил не заставленное ничем пространство.
Зарывшись в телогрейки, девушка беззвучно рыдала. В груди разгоралось одно-единственное желание. Наконец оно стало таким сильным, что она поднялась и вылила в себя содержимое бутылки.
От телогреек несло вином, табаком и тленью, от стен сыростью. Но поднимавшееся по небосклону солнце задержало свои лучи на вздрагивающей, ноющей тупой болью спине.
...Скоро невидимые волны приподняли невесомое тело и вынесли на маленькую площадь железнодорожного вокзала. Что-то бодрое втолковывал немного растерянный отец, мать протягивала сумку с продуктами и все приговаривала:
- Опять ты, дочка, на целый месяц на эти сборы. Я кулебяку испекла, варенья твоего любимого, клубничного, две баночки положила. А то совсем не кормят. Ни заду, ни переду.
- Ну, что ты, мама. Я же теперь лидер, с самой Юрченко соревноваться буду. А у меня еще опорный прыжок не отточен.
- О-ох, скачете обезьянами по этим брусьям. До сих пор не могу забыть, как Комэнечи после сальто сорвалась... Разве думала, что и моя дочка фляки разные крутить будет?
- Однако отстала ты. Надя Комэнечи давно на пенсии. Сейчас у румынок Екатерина Сабо. А фляки в семилетнем возрасте уже крутят. Зря ты беспокоишься. Мы в Олимпийском комплексе тренироваться будем. Сам Растороцкий придет... Ой, не буду загадывать.
... В нос ударил пьянящий медовый запах. Она бежала по ковру заливного луга. На пригорке краснела черепичными крышами одетая в белые рубашки деревенька. А перед деревенькой до самого шоссе, с которого только что скатился "Икарус", раскинулся некошеный луг, разделенный надвое извилистой речушкой. Рядом взбрыкивал от радости Сергей. На предварительных он набрал в среднем по девять целых и пять десятых балла на каждом снаряде. А ей прочили призовое место. На последние тренировки пришел Растороцкий. В отличие от остальных членов команды и наперекор протестам боявшегося потерять ее тренера, она специально выбрала не отобранные для выступления на Спартакиаде упражнения, а сложнейшую композицию, над которой еще нужно было много работать, но которая раскрывала ее возможности. И не ошиблась. Владислав Степанович отозвал ее в сторону и с шутливыми нотами в голосе спросил, не хочет ли она поменять пыльный Ставрополь на столицу Северного Кавказа Ростов-на-Дону. Она отвела предательски заблестевшие глаза и скромно ответила, что Ставрополь хоть и пыльный, но все же ближе ко Всесоюзной здравнице, и она хотела бы подумать.
- Ну, думай, принцесса из провинции, - засмеялся знаменитый тренер. - После соревнований жду ответ.
Только здесь, на лугу, она ощутила всю полноту своего счастья и пожалела об одном, что не может оттолкнуться от земли и взлететь.
Весело посмеиваясь, они с Сергеем возвращались обратно. За время дружбы между ними сложились те отношения, которые еще нельзя назвать как близкие, но и дружескими называть поздно. Они обсуждали любые темы, строили планы на будущее. В каких-то местах мечты перекликались. Она начинала чувствовать себя женщиной, незаметно пропускавшей его вперед. Быстро спохватывалась, словом или взмахом руки разрушала совместно возведенный воздушный замок. Оба, и он, и она, уже знали, что по жизни им придется идти рука об руку.
- Не набегались.
Тренер окинул ее ревнивым взглядом. Он уже смотрел теми чужими глазами, которыми глядит маленький учитель на талантливого ученика: и гордость первооткрывателя, и непримиримость с неизбежным расставанием, и безнадежность положения недоучки. Она успела заметить резкую перемену климата и в коллективе. Прищуренные глаза девчонок выдавали неумело спрятанные чувства. Но жалостью не прониклась. Наоборот, оскорбилась, удостоверившись, что зависть человеческая границ не имеет.
Вот и сейчас постаралась ответить с вызовом:
- А если хочется, Николай Трофимович. Если тренировки у нас щадящие.
- Щадящие..., - тренер понял, на что она намекнула. – Вот и пробежись до деревни и обратно, выплеснись. А то грохнешься с брусьев в самый неподходящий момент, и во лбу табло вспыхнет большая цифра ноль.
- А что? До деревни далековато, а до речки можно, - загорелась она. - Кто со мной?
Пальцы уже раздергивали замки спортивного костюма - подарка областного спорткомитета перед ответственными соревнованиями. Оставшись в трусиках и маечке, она быстро развязывала шнурки на еще мало кому известных кроссовках фирмы "Адидас". Задорно оглянулась на стоявших в стороне девчат. Те с недоумением передергивали плечами. Сергей подобрал костюм, повесил его через плечо, всем видом показывая, что бежать тоже не собирается.
- Ладно, тетери, - тряхнула она короткой стрижкой. - Вы и на тренировках-то спите.
Длинными мощными прыжками пошла вымерять зеленый ковер луга. Ветер засвистел в ушах, вздул колоколом майку. Добежав до речки, она повернула по берегу к видневшимся за поворотом кладям. Густая трава окропила подошвы своим соком. У кладей она решила свернуть на тропинку и по ней помчаться обратно, чтобы не так было скользко. На пути выросла небольшая воронка. Вытянувшись в шпагате с прогибом, она взметнулась над ней, задержала парение. Успела подумать, что отработала не хуже Плисецкой. И в этот момент увидела, как впереди, под ромашковыми головками что-то блеснуло. Ступня соскользнула с какого-то предмета и тут же резкая боль пронзила тело. Распластавшись на земле, она обернулась и с возмущением уставилась на то, обо что споткнулась. В траве лежали три бутылки из-под вина. Одна из них, большая и темная, откатилась в сторону. Она перевела взгляд на ногу и вскрикнула. Ступня застыла в нелепом положении, до предела натянув побелевшую кожу...
Белые палаты клиники Склифосовского, белые халаты разрисованных под матрешек, равнодушных медсестер. Тихий говор за дверью. Такой тихий и такой долгий, что хотелось запустить туда тапком. Спартакиада закончилась. Скатали маты, убрали снаряды, погасили юпитеры. Новые лидеры не намного потеснили старых, которым судьи по привычке завышали оценки. Ожидаемой сенсации не произошло. Сенсация с наложенным на правую ногу гипсом, лежала в хирургическом отделении. Слез уже не было. Их унесли вместе со смененными наволочками. Маленький, с кулачок, телевизор в углу - тренерское участие - голосом карлика подводил итоги. Соседка по палате, спокойная и добродушная как верблюд, баскетболистка с европейским именем и дикторскими пробами на центральном телевидении, подбросив половину туловища на кровать к обиженно притихшей, пока безызвестной теннисистке, наконец-то уснула. Через раскрытое окно слышно было приглушенное дыхание летнего вечера. На потолке то и дело вспыхивали большие и маленькие цифры ноли. Она уже не стонала, не зарывалась в подушку. Ноли лопались как мыльные пузыри и возникали снова. Но стоило перевести взгляд на предметы в палате, как они превращались в гимнасток и начинали делать нелепые упражнения. Поэтому она все время смотрела в потолок.
Наконец дверь приоткрылась. В палату протиснулся тренер. Помявшись у порога, положил на тумбочку цветы и присел на край кровати:
- Ну, как ты?
Она долго пыталась поймать темные ускользающие зрачки. Но маленькие вертлявые точечки были неуловимы.
- Что ты молчишь? - тренер покашлял в кулак. - Тебе скоро семнадцать и я... мы все заранее поздравляем с днем рождения.
У нее тревожно дрогнули ресницы, на которых завис немой вопрос: "Почему заранее?" Она промолчала. Впервые в жизни вдруг почувствовала плохо скрываемый холодок отчуждения. Она еще не знала, что это такое. Отвернувшись, попыталась осмыслить новое для себя в человеческих взаимоотношениях. Но попытка ни к чему, кроме как к еще большей тревоге, не привела. И тогда она открыто, как маленький ребенок, посмотрела в глаза своему наставнику и удивилась тому, что и взрослые умеют увиливать от ответа.
- Наша команда заняла неплохое место. Конечно, если бы... Да что теперь об этом говорить, - тренер сплетал и расплетал пальцы. - Сергея включили в сборную Российской Федерации. Тает моя группа. Старался, старался...
"А почему он не пришел? Почему девчата забыли меня? Я что, уже не нужна?"
И тренер ответил на немой вопрос. Поднявшись с кровати, закрутил головой в разные стороны:
- Ты извини. Сама знаешь, с этими переездами... Там в коридоре твоя мать, - уже взявшись за ручку двери, вспомнил. - Да, телевизор я заберу.
С ужасом проследив за его неловкими движениями еще немного, она подняла глаза к потолку. Нолей больше не было.
- Давай, давай, - как сквозь стену услышала она голос проснувшейся баскетболистки. - Да побыстрее.
- Ты что?! - оторопел тренер.
- Дергай, говорю. А то сейчас главного врача позову. Ходят тут... без халатов.
По полу чиркнул наматываемый на ручку телевизора электрический шнур. Дверь захлопнулась.
- Коз-зел. Как славу добывать, так на ушах ходят, а как чуть, так всем задом.
Воспользовавшись моментом, теннисистка столкнула с кровати ноги баскетболистки и в знак солидарности громко вздохнула. Она так и не поняла, что произошло в палате всего минуту назад. Словно из Марианского желоба донесся бас лечащего врача:
- Вряд-ли. Пока срастутся... Я думаю, что дело безнадежное.
...Она тащилась вдоль бесконечного забора. И хотя желудок давно был пуст, тошнота волнами подкатывала к горлу. Мозг сверлила одна мысль: не свалиться бы в холодную грязь под проклятым забором, не опозориться перед жителями маленького городка. Впервые там, за праздничным столом, она не вздрогнула, услышав, что Сергей занял второе место на Всесоюзных соревнованиях по спортивной гимнастике, впервые равнодушно восприняла весть о том, что неделю назад сборная отбыла в турне по странам Азии. А за столом вдруг ужасно захотелось напиться. Одобрительными кивками она поощряла старания сидевшего рядом прыщавого юнца. Было противно смотреть на сутенерские движения, было противно находиться в далеком от высоких стремлений обществе, пригласившем ее как местную знаменитость. Она едва удерживалась от того, чтобы не накрыть резиновый рот тарелкой с кабачковой икрой. Поджимая зудевшую затяжной болью ногу, молила медный, с потемневшим ликом, оклад в углу: "Господи, хоть бы руки потеплели. Почему коньяк, который он лакает, не разогревает застывшую от похоти кровь? Или он и вправду сын лягушачьих родителей?"
Откровеннее становились взгляды молодых мужчин, завистливее сидящих с ними рядом рановато располневших подруг. Дилетанты чаще стали включать в свою речь профессиональную терминологию. Она взяла фужер, наполнила его водкой и протянула юнцу. "Может быть, теперь твоя кровь разогреется, - усилием воли заставляя себя улыбаться, подумала она, - и мурашки перестанут бегать от моих бедер к моему сердцу".
Наконец-то включили магнитофон. Достаточно заведенная толпа потянулась в горницу. Мать косоглазой хозяйки вечера, прилипшей к брезгливо подергивающему щекой парню, с нескрываемым ехидством попросила ее "сделать мостик". Она хотела доказать бывшему поклоннику несостоявшейся гимнастки, что все, что было раньше, давно позади, а дочка ее в приданое получит "Жигули". Подвыпившие гости дружно поддержали затею. Девушка не заметила, как оказалась в центре широкого круга. Увидела кровожадные лица, трепыхание нетерпеливых ладоней. Сдерживая позывы тошноты, с отчаянием посмотрела вокруг. И встретила один сочувственный взгляд. Он принадлежал незнакомой худощавой женщине в итальянских джинсах. Даже поклонник отбивал ладони вместе со всеми.
Презрительная усмешка тронула искривленные оскорблением губы. Дерзко оглядевшись, она чуть наклонилась вперед, кончиками пальцев взяла подол пошитого для официальных приемов платья и заткнула его за пояс. Сняла туфли, превозмогая боль встала на цыпочки и чуть прошлась вперед. Потом, словно от ветра, деревцем качнулась в сторону. И, выпрямившись, взметнула выше головы точеную свою ногу. Из глоток гостей вырвался рев восхищения. Мать хозяйки вечера тысячу раз пожалела о своей просьбе. И только тонкое лицо женщины в итальянских вельветовых джинсах, жены одного из заезжих гостей, искривила гримаса сострадания. Влажный взгляд ее темных глаз был прикован к больной ступне. Резко опустив ногу, девушка оттолкнулась, на мгновение зависла в воздухе в немыслимом сальто. Уже коснувшись ковровой дорожки почувствовала, как что-то хрустнуло в напрягшейся лодыжке. Стиснув зубы, она высокомерно посмотрела на завороженных гостей, одернула платье и, не обращая внимание на заоравшую что-то несуразное толпу, прошла в прихожую. Одевшись, отсекла дверью многочисленных провожатых. На улице, за высокой резной калиткой, охнула. На ногу невозможно было опереться. И еще поняла, что впервые в жизни напилась как сапожник...
... Кто-то негромко звал ее. Она застонала, оттолкнула настойчивые руки. Но они все били и били, небольно, как птица крыльями. гнусавил знакомый до внутренних судорог голос:
- Надя, что с тобой? Надюша, вставай, Сайгель пришла.
В уши влилась тихая музыка. Разлепив ресницы, девушка повернулась на спину:
- Уйди. Сама встану.
- Да я чего. Сайгель джину приволокла и пять фунфыриков "Тройного". У нее дома мархаль еще...
- Уйди, - жестко повторила она.
- Все, все.
Из кухни доносились бубнящие голоса, изредка перебиваемые красивым, чуть с хрипотцой, женским смехом. Она сразу узнала ночную охотницу Сайгель. Второй голос, со звонкими юношескими нотками, был не знаком. Неторопливо трудился молоток. Она почувствовала, как засаднила спина. Чертыхнувшись, повернулась на бок и закрыла глаза. Но тут же села, пытаясь собрать разбежавшиеся губы. Удары сердца громом отдавались в набитой болью голове. По комнате ползли длинные вечерние тени.
- Привет, малыш.
К красноватым лучам заходящего солнца прибавились лучи от ослепительной улыбки. Плюхнувшись на ненадежный стул, Сайгель небрежным жестом откинула с загорелого лба пышный завиток темных волос. На удлиненном лице насмешливо дрогнули карие глаза:
- Я знаю, о чем ты сейчас подумала, малыш. Ты подумала, почему большинство красивых баб или алкашки, или проститутки, - она жестом остановила возражения. - Однажды над этим явлением задумалась и я. И пришла к выводу, что красота как магнит притягивает к себе не только золотые крупицы, но и грязь. Ее притягивается почему-то больше. Наверное, у этой грязи крепче нервы и настойчивее желание продлить род свой. Или хотя бы облагородить его.
- Ты начала философствовать. С чего бы?
Сайгель вздохнула:
- Каких-то научных сотрудников стала цеплять. Ума много, а денег... ма. Один, д-дубина стоеросовая, всю ночь гонял шары про космос. Чуть было не вольтанулась, когда представила, что мы летим со скоростью двадцать километров в секунду. И ты знаешь куда?
- К апексу на границе созвездий Лиры и Геркулеса, - улыбнулась она. - Интересовалась когда-то. Но летит вся Солнечная система, а не одна Земля.
- Вот тебе бы с ним погутарить, - зевнула Сайгель. - Точно общий язык нашли бы... Лана.
На зов вошла стройная, лет семнадцати, девушка. Поставив на стол цокающий и стегающий серебристыми мембранами колонок японский магнитофон, села рядом, раскидав в разные стороны длинные красивые ноги в свободно сидящих бежевых бананах. На трикотажной футболке прикрыла шляпой прищуренные глаза голова ковбоя. Лицо девушки, казалось, только что омылось утренней росой. Притушив ревнивый взгляд, Сайгель небрежно кивнула на магнитофон:
- Хэви-металл?
Лана равнодушно дернула плечами:
- Хард-рок. Хит-парад во Франции. Супер группа "Дип Перпл".
- А-а. А перед этим тяжелый металл сандолили? До сих пор в ушах зудит.
Наивные бровки удивленно приподнялись:
- Тысячу раз объясняла. "Хэви-металл" и "тяжелый металл" - одно и то же. Как может быть "хэви", когда весь ролик на "Дип Перпл" раскатан? Это на другой стороне кассеты американская группа "Роллинг Стоунз" и шведская "Европа". Может и зазудело у тебя в башке от Мика Джаггера, потому что стареешь. А от клавишных Джона Лорда не зазудит.
- Видала чешет? - у Сайгель от восхищения загорелись темные зрачки. - Нахваталась, стерва, верхушек у Гаврилы Парашина. А тут в кабаке трясешь грудями, а подо что, не знаешь. Гаврилова как ее... То-ши-ба, что ли?
- Не "Тошиба", а "Тосиба". Гист на целый день дал.
- Потягивает он тебя задарма. Говорила, пойдем со мной, делайся, пока семнадцать.
- Я на панель не собираюсь, - вспыхнула Лана.
- А какая разница? Что так со своим шелудивым Гавриком живешь, что с другими. Но там платят.
- Разница большая.
Сайгель безнадежно махнула рукой и крикнула в кухню:
- Ты, чмо болотное, волоки бутылку. Или присосался уже, Альфонсино?
Джин разогнал хмарь в голове. Грязными пальцами Лукич вылавливал из банки ломтики маринованного манго. После утренней вспышки он стеснялся смотреть в сторону девушки. Лана брезгливо морщилась. Сайгель покровительственно покачивала красивой головой с профессионально уложенной прической. Племянник поднялся на вершину блаженства от выклянченной американской сигареты. После каждой затяжки он пытался всунуть в рот девушке основательно пожеванный мундштук, не замечая, что старания могут закончиться печально. Она все чаще останавливала тяжелый взгляд на опустевшей, из толстого стекла, иностранной бутылке. Сайгель щелчком выбила сигарету из его рук и участливо спросила:
- Что с тобой сегодня, малыш? Может, это лишнее? - она кивнула на стакан с недопитым джином.
- Ага, жди, - встряхнулся коротким смехом племянник. - С дядькой поругалась.
- Заткнись, чмо... Пойдем вечером со мной?
Девушка усмехнулась. Вздохнув, отрицательно покачала головой:
- Заловят. Я без документов.
- Не надо никаких ксив, - оживилась Сайгель. - Прокинемся по броду и все. До Холеры можно зайти. Она на привязи. Сифилис где-то цепанула.
- А еще зовет, - обиженно поджала губы Лана.
Сайгель кинула на нее быстрый взгляд, опустила голову. Затем, горько усмехнувшись, ковырнула перламутровым ногтем кричащую наклейку и пошла на кухню. Из водопроводного крана засипела вода.
Рев электрогитар оборвался звоном расколовшихся медных тарелок. Несколько секунд над столом висела тишина. Длинные сухие пальцы дядьки и племянника нетерпеливо подрагивали. Мысли обоих были заняты флаконами с тройным одеколоном. Наконец из динамиков выплеснулись космические звуки. Лана блаженно прикрыла ресницы:
- "Спе-ейс".
В этот момент в дверь забарабанили. Громко и настойчиво.
- Менты, - сорвался с места племянник. - Выруби свою грохалку, курва.
Лана смерила его презрительным взглядом и неторопливо потянулась к играющей разноцветными индикаторами панели. Глухо и недовольно заворчал Лукич. Приладив под мышкой костыль, тяжело скакнул к двери. Девушка торопливо убрала со стола стаканы и бутылку.
- Спокойно, - небрежно бросила выглянувшая из кухни Сайгель.
Лукич угрюмо насупился и вернулся на свое место. У Сайгель в каждом отделении милиции был свой покровитель. Без них, имевших от этого моральный, физический и материальный стимул, ночным охотницам работать было бы невозможно.
В дверь продолжали настойчиво барабанить. Похлопав себя по щекам, Сайгель пошла открывать. Но ослепительная улыбка на этот раз не помогла. Вытолкнув ее за дверь, в комнату вошли два милиционера. Один высокий, чернобровый сержант, сразу прошел в угол и вытащил из-под телогреек пустую бутылку со стаканами. Второй, рыжеусый лейтенант, взглянув на найденное, отрицательно качнул головой.
- Малыш, ты снова здесь, - взявшись за ручку магнитофона, с рассеянным видом сказал он. - Я же говорил, дергай в свой Зеленокумск. Не ясно?
- Это мой маг, - забеспокоилась Лана.
- Разве? Откуда?
Участковый переглянулся с сержантом и кивнул в сторону двери, от которой доносился негромкий стук:
- Скажи ей, что уже вечер. А если она взяла выходной, то пусть не мешает работать другим, - и снова обратился к Лане. - Так откуда у тебя такая дорогая вещица? Подарили? А может сама уже заработала?
Он с интересом оглядел тоненькую фигурку с ног до головы. Но тень тревоги все же накрыла плохо скрытое удовольствие.
- Гист мне дал, Гист, - дерзко ответила Лана.
- Гист?! А что это за иностранец?
- Гист Парашин, вот кто.
Лейтенант собрал на лбу горсть морщин. Озадаченность присела на кончики усов:
- У которого отец начальник городского управления торговли?
- Он самый.
Отпустив ручку магнитофона, лейтенант отошел в сторону. Задумчиво постучал по полу носком ботинка.
- Это наркоша, что ли? На "Жигулях" последнего выпуска гоняет, - негромко спросил у него вернувшийся сержант. - Что-то не верится. Я помню, у него такая лахудра была...
- Это правда, - подтвердил Лукич. - Пацанка пришла сюда с Сайгель. Они в одном районе живут.
- С Серафимой Быкадоровой, - уточнил участковый.
- Ну... с Быкадоровой. Какая разница. Она не пьет и не курит.
- Курю, - с вызовом откинула голову назад Лана. Вытащив из пачки "Памира" сигарету, сунула ее в рот и прикурила.
- Эффектно, - ухмыльнулся сержант. - Так как, говоришь, твоя фамилия?
Закрыв небольшой блокнотик, он принялся рассматривать надписи на передней панели магнитофона.
- Вот что, Лена, - наставительным тоном начал участковый. - Забирай свой магнитофон и постарайся больше здесь не появляться. Иначе и Всесоюзный розыск не поможет. Ты знаешь этих людей?
- Да ты что, Миша! - растерялся Лукич.
- Я тебе не Миша, - неожиданно взъярился лейтенант. - Обнаглели, м-мать вашу... Тебя предупреждали о выселении?
Некоторое время Лукич не спускал с него глаз. В глубине зрачков начали разгораться кровожадные огоньки. Наконец он грохнул костылем об пол:
- Ты на испуг не бери. На фронте отучили... А кто мне подаст кружку воды, а? Где ваши пионеры - следопыты, которыми все мозги пробомбили? Кто пожрать сготовит, кто ногу... - он отбросил костыль в сторону и поднялся, опираясь ходившими ходуном руками о стол. - Да по мне лучше в тюрьме, чем в этой проклятой норе...
Лейтенант не мигая смотрел на задохнувшегося от ярости старика. И такая ненависть отражалась на его лице, что, казалось, он не задумываясь, поставил бы к стенке всех, успевших сожрать у него печенку, Лукичей. Но, странное дело, сапожник отвечал ему тем же. Злобно щерился рот, подрагивали крылья длинного носа. Будто не участковый инспектор стоял пред ним, а по меньшей мере эсесовец, на художества которых он насмотрелся там, на войне. За столом испуганно втянули головы в плечи. Подняв изумленные брови, застыл наклонившийся к магнитофону сержант. Он, видимо, недавно служил в милиции. Никакая сила не могла бы сейчас помирить двух вытянувшихся в струнку, стоящих друг перед другом, людей. Каждый по своему был прав.
Лейтенант нервно дернул плечом, стряхнул оцепенение. Непонятная ухмылка натянула верхнюю губу:
- Собирайтесь! Все! Руки назад. Это вы изуродовали Григорьеву.
- Шаболду! - ошалел от неожиданной вести племянник.
- И глаз выбили, и руку сломали за то, что бутылку в долг не дала. Я вам сейчас устрою. Все права предоставлю.
Он прекрасно понимал, что ни один из этих алкоголиков не был способен на такое. Но в груди смолой клокотало бешенство на них, расплодившихся во множестве и продолжавших плодиться не по дням, а по часам. Схватив за рукав дрожавшую как в лихорадке Лану, он отшвырнул ее к двери.
- Давно надо, - возмущенно сказал кто-то из наконец-то объявившихся жителей вечно пустого коридора. - Утопить всех как паршивых котят.
Выпустили девушку поздно вечером. Остальных выгнали почти сразу. Лукича как инвалида первой группы, племянника за то, что помыл полы, Лану после проверки домашнего адреса. А ее задержали. Сначала один из красномордых дежурных попытался втолкнуть в отдельную камеру. Но она дала понять, что ему дорого может обойтись минутное удовольствие.И тогда ее заперли в "телевизор". Время тянулось томительно долго. Она уже решила, что ее отвезут в спецприемник. Притащили двух пьяных парней, с порога начавших "качать права". Обоим навесили синяков и, нацепив наручники, отправили дальше. Средних лет женщина убеждала заступившего на дежурство капитана в том, что муж только что выворачивал ей руки.
- За что? - стараясь не глядеть в будливое лицо, не мог понять тот.
- Домой не пускала.
- Почему не пускали?
- Как вы не поймете? Не нужен он мне.
Ошарашеный такой откровенностью, капитан долго не мог найти нужных слов, пока на помощь не пришел один из милиционеров.
- А квартира чья?
- Его. В конце концов я мать. У меня сыну семнадцать лет
- Это сынок в прошлый раз отделал отца?
- Не знаю, кто его отделал, пьянь несчастную. И какой он отец! У мальчика есть папа. В общем, забирайте, и все.
Капитан бросил авторучку и наконец-то поднял глаза:
- Скажите, у вас есть друг?
Оторопевшая поначалу женщина быстро оправилась и кокетливо приподняла выщипанную бровь:
- А разве это имеет отношение к делу?
- Имеет. Подавайте на развод, если, конечно, расписаны.
Он захлопнул журнал, закурил и пустил в потолок сытую струю дыма.
- Я на вас пожалуюсь, - высморкалась в платок женщина. - У меня высшее образование, а вы алкоголиков защищаете.
- Образование здесь ни при чем, - рассеянно посмотрев через окно на освещенный яркими лампами тротуар, задумчиво сказал капитан. - Один с ученой степенью семилетнюю девочку изнасиловал.
Женщина резко встала, оскорблено поджала губы и вышла за дверь. Капитан снова раскрыл журнал:
- Просветова Надежда Петровна.
Красномордый, с поросячьим прищуром , дежурный отомкнул "телевизор". Она прошла за деревянный барьер.
- Что будем делать? Почему участковый снова задержал тебя? Своих полно, да вы еще, залетные, шастаете.
- Я уеду, - тихо ответила она.
- Когда?
- Дней через пять.
Капитан покусал ноготь большого пальца. Он знал, что она останется в городе и будет продолжать прежний образ жизни. Инструкция предписывала отправлять бродяжек в спецприемники. Но камеры постоянно , и летом, и зимой, были переполнены. Дело было еще в том, что после одного-двух месяцев, в течение которых все эти люди проходили проверку, их снова предоставляли самим себе. Он не раз писал докладные в вышестоящие инстанции, доказывал, что кормить несколько месяцев за счет государства тунеядцев для того, чтобы вместо трудоустройства отпускать на все четыре стороны, означает плодить новые орды переставших бояться правосудия бродяг. Но все оставалось по-прежнему. И сейчас он с тоской думал о том, что стоящая перед ним девятнадцатилетняя девушка с исковерканной неизвестными причинами судьбой, о которых она никогда не расскажет в милиции , уже попала в лапы алкоголя. Если ей повезет, то умрет от цирроза печени на больничной койке, если нет - в углу какого-нибудь подвала от белой горячки, или погибнет под колесами автомобиля. Знал и самое страшное - женский алкоголизм лечению практически не поддается.
- Уходи.
Она разжала сцепленные за спиной руки, опустила их вдоль бедер. Русая голова капитана склонилась над журналом, пальцы замерли на авторучке с обгрызанным концом.
- Ты не поняла, что я сказал?
И тогда, испугавшись не грубого окрика, а злого, недоумевающего взгляда красномордого дежурного, она куницей выскользнула за расшатанный барьер.
Ночь влезла в нос запахами отработанного бензина, заложила уши шуршанием шин, высветила ее бледным светом кобр. И тут же укрыла в темных лабиринтах подворотен. Она как заяц запетляла между каменными громадами. Перебегая широкий пустырь, увидела, как возле ресторана "Дубрава" выталкивали из машины побитую ночную охотницу Калю Дуваль, и как место тут же заняла толстушка Мэри Петушок. Углубившись в темный провал широкого двора заметила, что в квартире у Шлынды, промышлявшей как Шаболда перепродажей спиртного, сквозь плотные шторы пробивается свет. Наверное, имевшая троих детей от разных мужей двадцатитрехлетняя затасканная бабенка затаривала кого-то из ночных посетителей. Ноги сами повернули к знакомому подъезду. Но в последний момент она вспомнила, что может нарваться на Гарана. А встреча с этим наркоманом не сулила ничего хорошего. Бросив жадный взгляд на пугливые занавески, выбежала из двора и вдруг с удивлением увидела множество открытых на все стороны голубых, розовых, зеленых окон недавно заселенного двенадцатиэтажного здания, услышала спокойные голоса и громкий смех. Так это было неожиданно, что она задержала бег. Ноги стали вялыми, руки вспотели. Она с тоской подумала, что там, куда торопится, в общем-то никто не ждет. Дядька с племянником наверняка вмазали фунфырики с тройным одеколоном и мечутся в пьяном бреду. Кочевавший с блатхаты на блатхату Долдон - грузчик из овощного магазина - если и пришел сегодня снова, то для того, чтобы осуществить давнюю свою мечту - переспать с ней. Она содрогнулась, вспомнив, что двумя этажами выше пол в грязной однокомнатной квартире измазан кровью Шаболды. Заставив себя дойти до темневшей невдалеке беседки, села на лавку, прикусила палец и тихо заскулила. В проеме между зданиями уже мерцала таинственными огоньками степь, уже тянуло оттуда запахами чабреца и полыни. Но с неба холодом кололи крупные звезды, те самые, которыми вместе с Сергеем игралась всего три года назад. Теперь от них веяло тоской и одиночеством. Она понимала, что чувства эти связаны с представлением о бесконечности космоса, что на земле тепло. Но звезды прошивали кожу насквозь, вымораживая остатки тепла. Даже звуки музыки, даже слышимый громче других Бени Гудмен, король свинга, только касался слуха своими импровизациями, не подавляя как раньше сознания идеально отточенной ритмикой, не заставляя в полуэкстазе повторять движений, свойственных неграм. И вновь она подумала о вине. И окончательно поняла, что больна. Сдерживая бабьи вопли, запустила руки в волосы, замычала от бессильной ярости к безысходному своему положению...
Прошло минут пятнадцать. Она вдруг почувствовала, что на другой стороне беседки кто-то есть. Лежавшая на лавке темная фигура по-старчески закашлялась, приняла вертикальное положение. Девушка метнула туда злой настороженный взгляд. Повозившись немного, человек вытащил из бокового кармана бутылку, сорвал пробку.
- Иди сюда.
Она нахмурилась, подумав о том, что он давно наблюдает за ней.
- Пей.
Человек вложил в произнесенное слово приказную интонацию. Это могло означать только одно: если ты всего на минуту выбилась из обычной житейской колеи, то уходи. А если твою жизнь можно сравнить с собачьей, то ты обязана выпить. Она встала и пошла к противоположному концу беседки.
- Гуляют, - вздохнул неожиданный собеседник.
Это был неряшливо одетый мужчина лет сорока пяти, заросший различимой даже в темноте щетиной. Надетый на вязаную кофту пиджак, шапка на голове и лежащий подле рюкзак рассказали о том, о чем не имело смысла спрашивать. Поэтому она не поддержала реплики, понимая, что и он не имеет к ней никаких претензий. Откинувшись на спинку лавки, догрызла огурец и с удовольствием потянулась. Страх растаял, будто его и не было. Ночь укрыла плечи теплой шалью, забила нос устойчивым запахом ночной фиалки. Кто-то из новоселов успел высадить ее под окнами.
Мужчина протянул пачку дешевых сигарет, закурил сам. Подняв голову, долго разглядывал небо. И вдруг негромко, но убедительно заговорил:
- Кто мы? Откуда мы? Там, где звезды, бесконечность. Мы еще не понимаем, что такое бесконечность, потому что наше зрение, а вместе с ним и сознание, постоянно ограничиваются земными рамками. Но уже не отвергаем словосочетания: космос бесконечен. Осталось осмыслить это, вобрать в себя и ... и сойти с ума. Но страшнее и непонятнее другое. Мир бесконечен и в противоположную сторону.
Она втянула голову в плечи. Человек начал пугать ее, хотя говорил негромко и почти спокойно. Пристально вгляделась в его лицо, но странного ничего не заметила.
- Сначала открыли молекулу, затем атом. Через электронный микроскоп обнаружили нейтроны, протоны. Наконец откопали электроны. И вдруг нейтрино. Ты знаешь, что такое нейтрино? Эта частица может пролететь через всю землю, не зацепив ни одного атома, из которых, как полагали, состояла вся материя. И вот изобрели совсем сверхмощный микроскоп. Заглянули в нейтрино, а там... А там свои галактики, свои солнца, свои млечные пути. Скажи, это понять можно?
Она отрицательно качнула головой и отодвинулась. Заметив ее настороженность, человек смешался, смущенно кашлянул в кулак.
- Я это к чему, - через некоторое время выдавил он. - Земля движется, Солнечная система движется. В движении жизнь. А ты застыла и воешь на звезды... Проблемы твои и ребенок разрешит. Хорошо, хоть голову подняла. Оттуда всегда успокоение придет. А когда книзу, в ту бесконечность, тогда все.
- Кто ты? - тихо спросила она.
Человек промолчал. Потом сложил в рюкзак остатки еды и пошел, припадая на левую ногу, по освещенной тусклыми кобрами и окнами улице. Она следила за сутулой фигурой до тех пор, пока та не скрылась за скоростным шоссе. Человек уходил в степь. Тогда она поднялась, бросила на окна задумчивый взгляд и решительным шагом направилась к дому. Все отчетливее в сознании формировался образ парня из приемного пункта.
4
Сонно шевельнулось чуткое перекати-поле. Вяло качнули отсыревшими за ночь стеблями травы. Роса бриллиантовой бусинкой перекатилась в хрупкой ладошке раскрывающегося навстречу утру лепестка и, не удержавшись на резном конце, пропала в бесчисленных трещинах, там, где ее жадно подхватили ненасытные корни. Ковыльное серебро накрыла розовая газовая вуаль, в женские розовые одежды обрядился весь пустынный треугольник. И никто бы в эти утренние минуты не смог представить, что буквально через час-два от беспощадного испепеляющего зноя закричит все живое, ск4орчится, скрючится в три погибели, прижмется к задыхающейся от жажды земле, выискивая у нее спасения. И не найдет, потому что добрая, великодушная, она сама будет прятаться под жалкие стебли. Так и пролежат в полуобморочном состоянии на полуобморочной земле травы весь нескончаемый день, проклиная свое ьессилие перед надменно вознесшимся солнцем. Единственным их желанием будет сохранить остатки жизни хотя бы в корнях, спрятанных под закаменевшей коркой.
А пока первый луч трепетно ожидали кристаллики приготовившейся к смерти росы, чтобы вспыхнуть, брызнуть в единственный и последний раз снопами искр в его мощном световом потоке. И тогда покажется, что бедный, заброшенный уголок степи весь усыпан драгоценными камнями. Тогда в отместку за предыдущий, мучительно долгий и жаркий, день наступит торжество. Потому что так устроен мир: плохое и хорошее обязательно чередуются. Как времена года.
Взъерошив отяжелевшие перья, Каракан неуклюжей походкой прошелся по гребню кургана. Размахнув крылья, легонько встряхнул их, чувствуя, как наполняется свежим воздухом пух, кк проветривается у перышка каждый волосок, становясь в сто раз легче, как до тонкой кожи добирается зоряная прохлада и, пройдя сквозь нее, наливает тело силой и бодростью. Зоркие глаза разом охватили еще темного бархата небо с готовой сорваться золотой капелькой. Он не любил колкую, комковатую, пахнущую прелью и другими застойными запахами землю. И если бы можно было устроиться там, в поднебесье, на ночь, он бы никогда не олпускался вниз – так неприятен был ему земной дух.
Остановившись на краю гребня, он ждал первый луч солнца. И как только тот вырвался из-за кромки горизонта, затрепетав от радости, почти без разбега бросился ему навстречу. Уже инстинктивно поймал восходящую струю воздуха и пошел пологими кругами туда, к недосягаемому зениту, где воздухом не дышат, а пьют его как нарзан из горного ручья, где нет никаких цветов, кроме голубого цвета, где нет никаких запахов, кроме запаха солнца, туда, откуда видно все как на ладони, где чувствуешь себя властелином над всем живым.
А тем временем обогретая первыми лучами степь закопошилась. Заплясали невесть откуда взявшиеся невидимые днем бабочки, загудели в поисках жертвы слепни, зазудели пока еще не злые мухи. Заволновалась у входа в норы трава, из разных мест вспорхнули жаворонки. Задрожали крыльями, прославляя утро хрупкой стеклянной трелью. Сбивая с тонких стеблей влагу, засновали туда-сюда кулики. Протяжно зевнула Рымда. Выбросив лапы вперед, до хруста потянулась поджарым телом. Эту ночь она провела в яме от старой сурчиной норы. Вчера, опередив возвращающегося от речки человека, она забегала в бывшее свое логово. Но только для того, чтобы убедиться, что там никого нет. А когда он залег, долго еще таилась в полынном островке, пока усталость не погнала на обжитое уже место.
Прижав уши, она по привычке втянула еще не пропитавшийся пылью воздух мокрыми ноздрями и сразу вскочила на ноги. Вместе с другими запахами в грудь влился человеческий. Выпрыгнув из ямки, она повернула морду по ветру и присела. Запах был настолько резким, что на загривке встала шерсть. Метрах в двадцати пяти увидела неуклюжую сгорбленную фигуру, идущую в сторону города. За плечами болтался полупустой рюкзак, мерила расстояние суковатая палка. Что-то подсказало собаке, что человек уходил навсегда. Глухо урча, Рымда проводила его почти до дороги и трусцой возвратилась к могильнику. Обнюхав углы логова, убедившись, что человек унес с собой все, кроме досок с выветрившимися бутылками, она выскочила наружу. Подняла морду и взвыла. Растерянно и радостно одновременно.
Выбравшись на дорогу, человек заковылял в сторону видневшихся вдалеке высотных домов. Ботинки захлестывались проволочными стеблями ползучих растений, в лицо прямой наводкой били лучи оторвавшегося от горизонта солнца. Маленькой черной точкой завис над одним местом Каркан. На краю степи человек приостановился, потрогал пальцами разбитые губы. Затем поправил за спиной рюкзак и тронулся дальше. Скоро неразличимой стала темная точка. Все слабее становился дурнопьяный запах степных трав.
За тихим в эти утренние часы скоростным шоссе поднялись могучие стены Северного жилого массива. Он не стал углубляться в запутанные лабиринты коротких улиц. Обогнув крутолобый бугор, направился прямо к девятиэтажному дому. Настороженно озираясь, бросил рюкзак в вентиляционное окно подвала и стал протискиваться сам. Носки ботинок коснулись протянутых по стенам труб. В нос ударил затхлый запах сырого помещения. Неясные контуры водяных кранов с большими вентилями и толстые стояки постепенно обрели свою форму. Это была коллекторная. Человек поймал бьющую из-под флянцев холодную струйку воды и сделал несколько жадных глотков. Затем, спотыкаясь о какие-то предметы, протолкнулся в боковой проход. В подвале можно было заплутать, но он знал, что ему нужно. Оставив позади лабиринт маленьких клетушек, вошел в небольшую комнатку, облегченно опустился на пол. Единственное окошко было неплотно закрыто куском грязной марли. Он машинально подумал, что здесь уже кто-то был. От бетонной стены холод начал подбираться к разгоряченному телу. Однажды, давно, пришлось провести ночь рядом с трупом умершего старика. Тогда холод точно так же крался к самому сердцу. В противоположном углу темнела какая-то куча, но встать и посмотреть на нее не было сил. Вздохнув, он снова перевел взгляд на вентиляционное окно. Кусочек марли словно притягивал к себе. Где-то наверху хлопнула дверь. За окошком раздались осевшие за ночь голоса:
- Васька, на футбол пойдешь?
- А с кем наши?
- С москвичами.
- Пойду.
- Тогда подожди после работы на проходной.
Вякнула отброшенная в сторону кошка. По трубе зажурчала вода. Из ничего возник шумный вздох. И вдруг куча в углу шевельнулась. Незнакомец скинул с себя тряпье, с кряхтеньем начал подниматься. Послышались булькающие звуки. Вспыхнувшее от спички неровное пламя сразу погасло. Темная фигура оторвалась от стены.
- Кто ты? - спросила она.
Человек торопливо поднялся. Рука машинально нащупала засунутый под прокладку пиджака нож, хотя он уже понял все.
- Я бич.
Пламя вспыхнуло снова. Они молча, как звери в лесу, разглядывали друг друга.
- Ты когда пришел?
- Полчаса назад.
Спичка догорела. Качнувшись, фигура подалась в свой угол. Это был мужчина лет тридцати пяти, с лысым черепом и длинными бакенбардами. Набрякшие под глазами мешки, одутловатые щеки выдавали в нем алкоголика. Одежда сказала о том, что бродяга он со стажем.
- Выпьешь?
Человек высморкался и пошел на голос:
- Можно.
Горлышко бутылки оказалось разбитым. Острые края резали еще сочившиеся кровью губы.
- Ты давно был в спецприемнике? - спросил мужчина.
- Зимой. На новый год облаву делали. Менты бухие, на ногах не стояли.
- А я только выдрался. Зимой хорошо. Блохи, правда, в камере... Звери поганые.
Человек осторожно надкусил зачерствевший хлеб. Ливерная колбаса выскальзывала из рук, отдавала резким тухлым запахом.
- Да, зимой хорошо. Если бы менты почки не отбивали, то жить можно. Тепло. Жрать дают.
Загудели электромоторы лифтов. Дом превратился в трудолюбивый улей. Только здесь, в подвале, поглощавшем звуки как болото, продолжал висеть знобкий сумрак.
- Я недавно гусятиной обжирался. С балкона упал. Жареный.
Мужчина громко сглотнул слюну. Нашарив бутылку, долго не отрывался от нее.
- Ты давно здесь? - спросил человек.
- Дней десять. До спецприемника на кладбище жил. Памятники делал. Братеню знал?
- Которого дочь выгнала?
- Ну. Зарезали. А Додик Интеллигент ацетоном отравился.
- А Братеню за что?
- Вартан бригаду сколотил. Половину поставил могилки рыть, а половину на памятники. По три тысячи в неделю имел, а нам пятерку и бутылку вина в день. А Братеню один работяга уговорил подешевле. Ну ты знаешь, он и бесплатно все делал. А в этот раз решил дочку подкупить. Отшлифовать осталось. Вартан узнал и зарезал. Тварь... А я сдернул. Хотел в приемный к Даниле-мастеру, да он Надюху принял. Гимнастку, что у Лукича жила.
- Ты Ботя?
- Философ, что ли? То-то морда знакомая. Правда, с подсветкой.
- Повезло.
- Свои?
- Какой свои... Наркоманы.
- От них подальше. Пришьют.
Мужчина встал и принялся мерить комнату короткими шагами. Подойдя к отдушине, снял один конец тряпки. Снаружи донеслись удивленные голоса, топот быстрых ног и женский смех. Взвыла двигателем машина. Наверное, неопытный водитель пытался развернуться на небольшом пространстве. Скоро все стихло. Металлические позвякивания да мимоходом брошенные фразы подсказали, что к дому подвезли бочку с молоком.
- От кошек, - кивнул на тряпку мужчина. - Расплодились... А Лукича знаешь?
- Здесь, на третьем этаже живет.
- Как ушла Надюха, так сдал старик. Но за нее доволен. Данила, вроде, на ней женился. Беременная уже, - он коротко хохотнул.
- А кто она?
- Спортсменка, говорят, была. Анекдот... Данила как раз с женой разошелся, а тут она. И погнала по-своему. Он бутылки на ней колол, пиво из баллонов на голову выливал. Но бабу, сам знаешь, бесполезно. Куражиху помнишь? Три года не пила.
- А эта, спортсменка, бухает?
- Украдкой. Убью, говорит. Он в литейке, что ли работал. А там звери еще те. Сожителя ее мордой по ящикам возил.
Постояв немного, мужчина выдернул из-под тряпок мешок. Человек прошел в свой угол и улегся на вытряхнутый из рюкзака бушлат. Он знал, куда собирается мужчина. Сначала тот пройдется по скверам, затем походит по строительным площадкам. Строители часто одаривали кучей пустых бутылок. А после заглянет во все пивные и вернется поздно вечером, если не свалится в придорожную канаву.
- Погнал я. Может, подработаю где.
Его пошатывало. Отборная ругань сопровождала спотыкающиеся шаги до самой коллекторной. Прихваченный разводной ключ должен был отвлечь внимание жильцов.
Человек долго лежал не двигаясь. Болел бок, саднили губы. И эта боль, не давая возможности заснуть, в уставшем мозгу вызвала галлюцинации. Издалека пугливо надвинулись березовые рощи, широкий луг с уже скошенной травой. Лицо матери, такое, каким видел его в последний раз. Он машинально подсчитал, что старухе должно быть за семьдесят. Темноликий образ сменили глаза жены. Они горели дерзостью и отчуждением. И как тогда, много лет назад, заново пережив все унижения и оскорбления, он хрипло спросил:
- Зачем же ты тогда жила со мной? Зачем сыновей родила?
- А может я тобой, дураком, свою глупость девичью хотела прикрыть, - звонко ответила она. - Всю жизнь исковеркал, правдолюбец чертов. Скотина ты, а не народный избранник. Брат, и тот лучше. Тот хоть из тюрем не вылезает. А ты ни мне, ни людям покоя не даешь. Ты знаешь, что женщине надо? Знаешь?
- Я не про это. Зачем ты к Федору бегаешь?
- А это опять не твое дело. Обрадовался, захапал. Слепым родился, слепым и сдохнешь.
Тело встряхнула крупная дрожь. Он дотащился до противоположного угла, нашарил бутылку и выжал в себя остатки вина.
Где-то светило солнце, смеялись дети, где-то ворчали старухи, ворковали голуби. Как грибы поднимались новые дома, под стать им взрослевшие сыновья. Старела мать. А может...Только здесь, в подвале, по холодным трубам журчала вода и невероятно тяжелые лежали на плечах потолки. Вот-вот в землю начнут вдавливаться бетонные стояки, и махина-дом не услышит заплутавшего в его лабиринтах человека. Он почти физически почувствовал это. Кто он? Пустое место, пустой звук. Забытое даже богом существо без названия. Кто он?... И вдруг человек улыбнулся. Название все-таки было. Бич. Бродяга. Грудь заполнила привычная пустота. Редко посещавший его приступ душевной болезни вместе с видениями убегал в застоявшийся сумрак...
Пыльный солнечный столб сменил закатный красноватый шарф. По краю отдушины несколько раз протащился темный кошачий силуэт. Мужчина пришел трезвым. Посреди комнаты тускло заблестел трехлитровый баллон с пивом. Не утоленная водой, не выгнанная бетонной сыростью, жажда жгла внутренности. Но приглушенный, какой-то горький голос сдерживал на месте, заставляя прислушиваться к нему против собственной воли.
- И не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами... А? Где они, эти чувства? Пятнадцатилетний пацан ухватился за шею девчонки, как за горлышко бутылки, и ведет куда хочет, потому что девчонка эта пуста как та бутылка. Как и он сам. Где те бесценные качества, которые всегда отличали русского человека от любой другой нации? Они растворяются, как растворяется культурное наследие. Как и сама нация. Может быть это хорошо, потому что все люди братья и сестры. Род свой ведут от одной матери и одного отца - Евы и Адама. А проще - из одной белковой молекулы. А может плохо? Плохо потому, что у каждой нации своя культура, свои храмы познаний, истоки которых идут из глубины веков. И все же... Как из правого рукава выпускаю на волю соловьиху и соловья. Пусть летят они к солнцу и поют песнь про любовь. Пусть любовь зажигает сердца людей, потянутся они друг к другу, вниманием и нежностью облегчая земные тяготы. Как из левого рукава... Да провались оно все пропадом.
Мужчина резко отбросил в сторону окурок и надолго замолчал. Залетевший в отдушину слабый порыв ветра принес густые степные запахи. Человек шевельнул занемевшей рукой, подумав, что в тюрьме, в камере, лучше. Там властвует один запах, убивающий все мысли и желания.
Мужчина снова загремел спичками:
- Я инженер самой высокой категории. Из меня можно было выжимать идеи как сок из мандарина. Но в одно прекрасное утро я вдруг обнаружил, что никому не надобен, что государство решило закупать то, до чего я мог додуматься своей башкой, за границей. Кому понадобилось, чтобы я не думал? Ладно, стыд, совесть, это может быть уже устарело. Но гордость-то гражданская за свою страну, за Родину должна быть! Или и она никому не нужна?..
Тихо капала вода, затухали приглушенные звуки. Громадное здание отходило ко сну. И никому из сотен населявших его людей не было дела до тех двоих, что кутались в тряпье на сыром полу в мрачном подвале. Да и сами они не нужны были друг другу...
В один из вечеров мужчина с трудом затащил в комнату мешок. Взявшись за углы, вытряхнул содержимое. По полу неспешно развалилась куча книг. На многих титульных листах стояло клеймо личной библиотеки.
- Где ты их взял? - настороженно спросил человек.
- В "Стимуле" работал, - отдышавшись, успокоил мужчина. - Один черт каждого сдающего минимум на три кило накрывает. А потом талоны по пятерке гонит.
Порывшись в куче, он взял пособие по электротехнике и уткнулся в него. Затем всунул в расщелину тонкую доску, поджег конец и забился в угол, подергивая правой щекой, нервно переворачивая страницы. Дым от лучины не шел в отдушину, а густыми клубами валил в темный проем, ведущий в подвал. Скоро пламя начало угасать. Тогда человек нашарил в рюкзаке огарок свечи. Закрепив его на погасшей лучине, улегся на бушлат и закрыл глаза. Губы саднили уже не так. Подсохшие болячки понемногу отдирались. Еще день-два и можно будет выйти на улицу, пособирать бутылки, подработать рубль-другой в каком-нибудь магазине. Он чувствовал себя неудобно перед мужчиной, кормившем его все эти дни.
Огарок истаял. Послышалось недовольное бормотание. И все стихло. Но человек знал, что мужчина не спит. Тьма растворила стены, облаком дыма от сигареты плавало над головой вентиляционное окно. Оттуда изредка набегали волны сухого воздуха, тревожившего пласты нездоровой сырости. Сплюнув едкий окурок, человек оперся на локоть:
- Ты не спишь?
Угол осветился резким пламенем вспыхнувшей спички.
- Думаю.
- О своих?
- Хм... А что о них думать. Жена вышла замуж. Дочка в школе учится. Или закончила... Так, о разном.
Одинокий огонек сигареты вспыхивал и гас через равные промежутки времени, как светофор на пустынном ночном перекрестке.
- Может вернулся бы? - не удержался от нового вопроса человек.
- Куда?
- Ну... На прежнее место работы.
Мрачные бетонные блоки вобрали в себя хриплую отборную ругань:
- Кому я там нужен! Да... как самую паршивую собаку погонят.
Сплюнув, он поднялся, подошел к отдушине. Где-то там, за стенами пролился женский смех. Журчание его повторилось еще раз, уже дальше.
- Поздно... Алкоголь вытравил все.
Издалека прилетел одинокий тоскливый вой. Может Рымда вспомнила своего хозяина, а может другая, ощенившаяся в лесопосадке собака, у которой и хозяина никогда не было. И снова тишина повисла в почти осязаемом липком воздухе. От пола несло могильным холодом. Земля предчувствовала приближение осени.
- В колхоз какой электриком, - безнадежность сквозила в каждой ноте усталого голоса. - В Казахстане, говорят, без документов принимают.
- Что здесь, что там, - везде одинаково.
- Разница есть. Там голая бескрайняя пустыня. И ни одной, наделенной бычьим здоровьем и гранитным лбом мрази, готовой в любой момент плюнуть тебе в душу, растоптать, размазать живую мысль как сопли по асфальту. Никого. Никого...
Тихо шевельнулись страницы раскрытой книги. Из темного провала потянуло болотом. Слух обострила крысиная возня. Длиннохвостое неистребимое племя готовилось к очередному набегу. Человек вздохнул, натянул на голову пиджак и прижался щекой к вещевому мешку. Но долго еще, сжав тело в комок, не мог избавиться от внутреннего напоряжения. С трубы свалился полиэтиленовый пакет с остатками еды. Наконец, возвратившйся в свой угол мужчина запустил в темноту ботинком. Зыбкую тишину пронзил омерзительный визг. Слабо мерцала заглянувшая в отдушину одинокая звезда, пока ее не накрыла чья-то тень. По застывшему асфальту процокали торопливые каблуки.
5
- ... Значит так, Надежда. Если сегодня примешь на грудь, я твоим носом пройдусь по всем ящикам. Ясно?
Девушка стояла посредине склада и задумчиво пощипывала нижнюю губу. Красные лыжные шаровары и полосатая кофта туго облегали стройную фигурку. Под глазами чуть заметно выделялись темные круги - молодость пока успешно справлялась с пьяными загулами. Утренние лучи врывались в раскрытое окно, широким потоком разливались по полу. Просторное помещение светилось чистотой и порядком. Но она все-таки взяла веник и еще раз прошлась по углам. Собрав мусор в стоящий возле двери ящик, задумалась снова. Дверь конторки была приоткрыта. Приемщик сердито рылся в накладных.
Снаружи сапанули воздушные тормоза. Встав на подножку, цыганистый шофер обмахнул рукавом зеркало:
- Эгей, Надюша, где ты там?
Девушка кинула виноватый взгляд на приемщика и высунулась в окно.
- А, Саня, привет.
- Ты чего такая? Не проснулась? Есть что?
- Нет, Сань. Вчера сто семьдесят ящиков вывезли. Калган болит.
- Так у меня... - радостно оскаблился шофер.
Она прижала палец к губам и покосилась в сторону конторки.
- А, накладные? Давай заберу.
Пиво было холодным. Водитель хитровато щурил черные жесткие ресницы.
- Ну, так я завтра заскочу, - громко крикнул он через некоторое время.
- Завтра нет, послезавтра, - в тон ему ответила девушка.
Они засмеялись. Машина скрылась за ближайшим углом. Прогинаясь под тяжестью мешка, показался первый клиент:
- Я еще сбегаю. Вчера ребята метлавскую плитку толканули.
Рабочий день начался. И редко кто выставлял посуду на прилавок открытого во всю ширь приемного окна. Уважительно поглядывая на чуть наметившийся живот, почти каждый старался обмолвиться хоть словом с маленькой хозяйкой громадного склада.
Ближе к обеду подвезли пустые ящики. Кинув на стол накладную, шофер-экспедитор магазина, от которого работал пункт, угрюмо бросил:
- Гони пятерку. Иначе возить не буду.
- Ты раньше за трояк возил, - оторопел Данила.
- А теперь не буду. Я тоже жрать хочу.
- А я в тюрьму?
- Зачем в тюрьму. Ты можешь написать заявление на расчет.
Нагловатая усмешка покривила толстые губы, плевок смачно умостился под ногами приемщика.
- Отдай, - тихо сказала девушка.
Данила открыл сейф. С пачки рублей с треском слетела полосатая упаковка.
- Да, в конце месяца директор назначает тебе свидание, - притормозил у порога экспедитор. - Лично просил передать.
Железная обшивка вобрала в себя рев мощного двигателя. Присев на край тахты, Данила запустил пальцы в густую шевелюру.
- Наверное, механик ставки повысил, - высказала предположение девушка. - Мне Сашка говорил, что выжимной подшипник червонец стоит. А раньше бутылкой обходились.
- А мне какое дело? Кормить всех обязаны?
Дверь конторки широко распахнулась. Подгнившие доски затрещали под тяжестью исходившей ручьями пота туши. Густой баритон заложил оставшееся пространство:
- Не здороваюсь и не рассиживаюсь. Несколько точек еще надо объехать.
Из-за спины показалась квадратная доска, на которой крупным детским почерком было выведено: "Прейскурант". Данила с раздражением отодвинул от себя хозяйственную сумку:
- Ну и что?
- Как что? - обиделся баритон. - Ты прочти, что написано. Бутылки и банки с осадками, с запахом, фольгой и прочими дефектами не принимаются. Беспокоишься, понимаешь, бегаешь, пишешь, и ни в грош не ставят.
Взопревший начальник отдела кадров возмущенно дернул плечом. Клетчатое полотно необъятного платка прилипло к жирной шее. Прикусив готовый сорваться с привязи язык, Данила потянулся за деньгами.
- И не забудь, что я еще тебе пригожусь.
В последних словах просквозил прозрачный намек. Совсем недавно начальник оформил грузчиком девушку, не спросив при этом ни паспорта, ни другого документа.
Деньги исчезли в карманах широченных брюк. Также, как появился, пропал и сам начальник. Девушка села на тахту, прижалась к Даниле. Бодрый голос из динамика передавал последние новости. Из них выходило, что Советскому Союзу остался всего один шаг до полного коммунизма. Под столом грызла сухую корку хлеба обнаглевшая крыса. Откуда-то едва уловимо тянуло винным перегаром.
Народу собралось уже много. Машинально отсчитывая рубли, Данила как-то вяло подумал, что вот сейчас, сию секунду, объявят контрольную. Но люди не глядя получали расчет и улыбнувшись Надежде, уходили. В их поведении было такое абсолютное безразличие, что невольно возникала тревога. Он еще не верил в то, что все дело в круговой поруке кучки людей, постепенно втягивающей и его в свои сети. Он все еще на что-то надеялся. Неделю назад на тихий шепот бухгалтерши, предупредившей, что работники городской торговой инспекции едут в нему с контрольной проверкой, вспыхнул спичкой:
- А почему они едут ко мне?
- Как почему? - растерялась та.
- Да. Почему? Ты что, не требуешь с меня каждый месяц червонец? Или директору магазина мало?
- Ты что кричишь? - испугалась бухгалтерша.
Но он уже на владел собой:
- Я за что вас кормлю? За что участковый пугает сутками? За что пожарники, санэпидемстанция... Твари... Вон отсюда.
В тот день его вызвал к себе директор магазина. Но все обошлось благополучно. Видимо в торговле, как и в других местах, боялись прихода новых людей.
Девушка быстро набивала ящики евробутылкой. Казалось, люди окончательно перешли на бормотуху. От пестрых наклеек рябило в глазах, от винных остатков склеивались пальцы. Тяжелый дух пропитал не только одежду, но и тело. И он подумал, что ошибся, когда почувствовал исходивший от нее слабый запах перегара. Снова отметил про себя, что движения ее стали плавнее. Не стало той, раньше вызывавшей восхищение сноровки. С трудом разогнувшись, она все чаще обводила склад светящимися каким-то внутренним светом глазами и улыбалась, жалко и счастливо. Курить она почти бросила. Ящики в стопки составлял теперь только Данила. Грузить машины приходилось тоже одному. Виновато сморгнув, она просила о помощи алкашей, искренне удивлявшихся тому, что Данила смог разбудить в ней женское начало. По их мнению, слону забить было легче. А он все больше привязывался к ней. И все сильнее страшила тяга ее к вину. Он понял, что это болезнь, после месяца совместной жизни в приемном, куда перебрался, пока жена моталась в поисках размена квартиры. От неизвестности, от безысходности положения, он озверел. Первое время страшно было смотреть на лицо девушки. Казалось бы, она должнат была уйти от него навсегда. Но произошло обратное. Акция мести за неудавшуюся жизнь привела к тому, что она впервые посмотрела на людей трезвыми глазами. Правда, продолжалось это недолго. Но какая-то надежда появилась.
Последний клиент исчез за железной дверью. Подперев ее толстым прутом, Данила прошел в конторку и лег на топчан. Кровь толчками билась в порезы на пальцах. Разложив на столе нехитрый обед, девушка присела рядом, поправила загнувшийся внутрь воротник на его рубашке.
- Устал?
Он некоторое время прислушивался к себе. Кроме маленького бьющегося комочка, во всем теле больше ничего не было. Это ощущение пустоты начало проявляться на заводе, когда травля за статью в газете достигла своего апогея. До этого была нормальная жизнь, хотя он и другие понимали, что в окружающем их мире что-то не так. Была семья, была бригада. Были взлеты и падения. А здесь, в сфере торговли, он почти физически ощутил бесполезность развешанных на каждом углу лозунгов, на которые и раньше косился как бык на красную тряпку. И только присутствие девушки, беды которой казались большими, чем свои, отвлекало от тяжких дум о чести, о совести. Обо всем том, что впитывал с молоком матери, и что медленно, но верно, убивали, не спрашивая согласия.
Поймав сочувственный взгляд, он приподнялся на локте, притянул за плечи податливую фигурку:
- Сходи за пивом.
Пугливая радость отразилась в ярких зрачках. Вытаскивая из-под топчана трехлитровый баллон, она как можно безразличнее сказала:
- Душно...
Он снова уставился в потолок. От недостатка свежего воздуха млела продолжавшая жить отдельно от сознания плоть. За уши стекали струйки пота, скапливались в ямке на животе. Пивной ларек стоял через дорогу. Последнее время они росли как грибы...
... Глаза девушки быстро теряли смысл. Он знал, что возле ларька алкаши поднесли ей стакан вина. Как огня боявшиеся его кулаков, они продолжали делать свое черное дело. Понаблюдав за игрой ярко-желтых бликов в наполовину пустом баллоне, он тихонько подвинул его, возмутившегося пузырями, к краю стола и сбросил вниз...
Прошло несколько дней. Рабочий день уже подходил к концу, когда в приемный вошел высокий стройный парень. Явно не отечественного производства черные очки закрывали поллица.
- Привет. пашем?
Окинув парня настороженным взглядом с ног до головы, Данила решил, что этот человек из милиции. Девушка до сих пор не имела паспорта.
- Тебе ничего не говорили?
- А что должны были сказать?
- Я из Батайска. Со стеклотары.
Данила усмехнулся, расслабил спину. Месяц назад заходил один, предложивший выписать несколько накладных о фиктивной сдаче посуды. С шестисот рублей приемщику отдавали когда сто, когда сто пятьдесят рублей. Там, на Батайской базе стеклотары, кто-то играл по крупному. Разница в приходе и расходе покрывалась за счет того, что банки десятками тысяч списывались в бой. Так же делали и на ликеро-водочном заводе. "Бракованные" бутылки грузили затем в машины и снова отправляли в надежные приемные пункты.
- Думаю, тебе должны были сказать, что я не играю в такие игры.
Парень с сосущим звуком протянул воздух сквозь ровные зубы:
- Ну, гляди. Я бы на твоем месте ловил момент. Тем более без криминалов.
Данила отмахнулся. И вдруг поймал на себе напряженный взгляд девушки. Наморщив лоб, он на секунду задумался. Затем окликнул непрошеного посетителя:
- Слушай, прописку сделать сможешь? Жилплощадь у меня, мать бы ее так, маленькая.
- Паспорт есть? - приостановился тот.
- Да тут и с паспортом... Но за ним дело не станет.
- Я привезу, - встрепенулась девушка. - Но я год уже без прописки. Не знаю, что для этого нужно.
- Могу сделать новый.
- Нет, новый не нужно, - упрямо качнул чубом Данила. - Она свой привезет.
- Откуда ты? - видно было, что парень понял все.
- Из Зеленокумска.
- Дергай туда. В ментовке скажешь, приехала, мол, в Ростов. Жила с одним, думала замуж возьмет, а он выгнал. Паспорт потеряла. Остальное я беру на себя. Работала где-нибудь?
- Грузчиком здесь оформлена.
- Возьми справку из отдела кадров.
- А сколько это будет стоить? - осторожно спросил Данила.
- Год без прописки, это много, - хорошо выдержанная пауза успела внушить, что все не так просто. - Стольник, не меньше.
- Лады. А как тебя найти?
Из львиного зева шариковой ручки высунулся стержень. На красиво оформленном квадратике плотной бумаги появился номер телефона:
- А с бутылками как?- вновь спросил парень.
- Боюсь, - откровенно признался Данила. - Работаю недавно. Да и ... В общем, нет.
- Ну, что ж, фирма не обеднеет.
Сверкнул никелированными углами дипломат. Стройная фигура испарилась облаком, пролившимся запахом дорогого одеколона. Девушка повернула счастливое лицо к Даниле. Тот кашлянул в кулак и потянулся к сигаретам:
- Провернем это дело и станешь ты равноправным членом общества. Рожать пойдешь в самый лучший родильный дом. По такому поводу и выпить не грех, а?
Впервые заметил, как помрачнела она. Но так пахнуло надеждой на счастливое будущее, что он не придал этому значения. Весело гаркнул застывшим за порогом в неудобных позах людям:
- Чего притихли? Вали все на пол.
Когда завал был разобран, не проронившая за два часа изматывающей работы ни слова девушка тронула его за рукав:
- Даня, а когда ехать?
- Да завтра и поедешь, - добродушно улыбнулся он. - Своих заодно повидаешь.
Она засмеялась, дурашливо потянулась к его носу. И тут же испуг сломал все светлые линии. Данила повернулся к двери. Через порог перевалилось какое-то жалкое существо. Он не сразу узнал бывшего сожителя девушки, у которого кожа на лице стекла вниз.
- Давно же тебя не было.
- Лукич умер. Из больницы хоронить будут. Надюша, прими, а?
Казалось, племянник сошел с ума. Так не вязалось принесенное известие с заискивающей улыбкой. Через прорванную штанину синела тощая лодыжка. Заметив тревожный взгляд Данилы, он задрал штанину повыше. Открылась распухшая почерневшая нога.
- Глянь, чего у меня. На ржавый гвоздь напоролся. Как дядька скакать буду.
Девушка охнула и закрыла лицо руками.
- А в больницу чего? - содрогнулся Данила.
- Да ну ее. Еще в ЛТП загребут. Надюша, может припарку какую...
Племянник придвинулся ближе. Она оторвала ладони и прислонилась к ящикам. На щеки хлынула матовая бледность.
- Какая Надя, - опомнился Данила. - Какие, к черту, припарки? В больницу беги.
- Не, я к Надюше. Она поможет.
- Уезжает Надя. Дергай к врачу, пока не поздно.
- Уезжает?!
Племянник вдруг упал на колени. Девушка со страхом смотрела на подползающее к ней существо:
- Никуда я не поеду, - крикнула она. - Его спасать надо...
Данила подхватил невесомое тело и потащил к выходу. Но племянник вывернулся, оскалил гнилые зубы:
- Ты... ты... Моя Надя. Убью. Убью-у-у...
Схватив горсть щебенки, замахнулся и, не оглядываясь, запрыгал за угол ближайшего здания. Данила увернулся от каменного роя, сплюнул и направился к телефонной будке. Но безликий девичий голос сухо сообщил, что скорая помощь выезжает только к сердечникам. Тогда он набрал номер телефона милиции. Точно такой же, только мужской голос дал понять, что правоохранительные органы лечением не занимаются и пьяных по квартирам не собирают.
Девушка стояла у порога. С подбородка срывались крупные слезы. Он притянул ее к себе и не обращая внимания на недоумевающие взгляды, увел в конторку. Долго еще терпеливо ждавшие люди слышали его тихую речь. Уже и терпение кончалось, а он все говорил и говорил.
Длинные тени от груды ящиков сбоку склада дотянулись до дороги. Жара начала спадать. Усилился ржавый запах от железных стен, с которых клоками свисала краска. От ящиков несло мочей и селедкой. Мотороллерщик Ваня, красномордый верзила с толстыми, как бревна, руками, заносил в помещение набитые бутылками деревянные короба. Кирпичное от напряжения лицо выражало удовлетворение. Посуду от населения он принимал по десять-пятнадцать копеек, а сдавал Даниле по девятнадцать. То и дело трогая разбухший от скомканных денег карман, он торопился разгрузиться, чтобы купить у поджидавшего грузовика канистру бензина и успеть к незакрытому еще пивному ларьку. На сидении мотороллера играла заходящими лучами хрустальная, похожая на ночной горшок, ваза. Их воровали на стеклозаводе и носили по приемным пунктам и магазинам по сходной цене. Впрочем, носили все: от подметок на сапоги до фирменных джинсов и японских магнитофонов. В то время, как широкие прилавки были завалены бракованным ширпотребом, возле крупных универмагов и на базарах слышался бойкий шепоток: "Босоножки, туфли...", "Кофточки, свитера...". Страх закрадывался в души людей. Они старались приобрести вещь, сделанную вначале месяца. Но и там их ждало разочарование. Заключенный в пятиугольную форму знака качества, брак отпечатался на всем. Даже на вазе, которую хрустальной можно было назвать или по недоразумению, или по злому умыслу.
Данила молча наблюдал за шустрой возней мотороллерщика. Он уже подсчитывал свой навар, но особого удовлетворения не испытывал. Назначавший свидание директор магазина ждал своей доли. Электрик из домоуправления напротив тоже косился в его сторону. Остался мотороллер со своей сложной бухгалтерией, да клиенты, просившие забрать посуду по десять копеек прямо из квартир. Сегодня он сделал три ходки. К другим богатым заказчикам не пошел - мешок надавил загривок так, что боль распространилась по всей спине.
Девушка переодевалась в конторке. Она немного успокоилась, но глаза продолжали блестеть каким-то неестественным блеском. Данила понимал ее состояние. Пересчитывая деньги, он нередко замечал недостачу. Обычно это случалось в дни прихода сожителя. Забегали и другие - Сайгель, Лана. Когда она уединялась с ними, на душе становилось тоскливо. Со своим, вызывающим уважение, внутренним миром, с непроходящей болью по оставленному спорту, она была полной противоположностью бывшей супруге. Иногда это был юноша с хрипловатым ломким голосом. А то вдруг превращалась в женщину, игривую, ласковую и внимательную. Но случалось и другое. Из-под ресниц волнами выплескивалась печаль. И тогда хотелось вынуть сердце и положить рядом. Пусть и оно проникнется тем, чем живет она сейчас. Или пусть растворится в ее горе...
Наконец последний ящик был занесен. Ваня шумно перевел дыхание, сунул громадную лапу и покатил к грузовику. Данила бросил окурок под ноги, начал прибираться тоже. Нужно было успеть купить подарки родителям Нади. Подобрав скопившийся за день мусор, на улице разложил небольшой костерок. За плотным маревом расплылась короткая улица, по которой неторопливо тащился хромой человек. Данила подбросил смоляных щепочек и присел перед огнем на корточки. Языки светлого пламени потянулись кверху. На душе стало спокойно и пусто.
- Бог в помощь.
Хриплый голос спугнул непрочное душевное равновесие. Данила сразу угадал в подошедшем бродягу.
- Бутылки возьмете?
- Заходи. Да побыстрее. Закрываю.
Человек вошел в склад. Подправив костерок, Данила прошел следом. Из конторки вышла девушка. Простенькое платье всеми своими линиями работало на фигурку. Гимнастика, как ни странно, не испортила ее. Некоторое время девушка присматривалась к вошедшему:
- Привет, - наконец сказала она. - Каким ветром?
Человек задержал сетку на весу. Большие вывернутые губы неторопливо растянулись в разные стороны:
- Я думал, не запомнишь. Темно было.
- Такие встречи не забываются. Тем более, после нее произошли некоторые изменения. И, кажется, в лучшую сторону.
- Спасибо на добром слове. А я, вот, бутылки принес.
Он замкнулся и перевел взгляд на Данилу.
- Это мой муж, - упредила неловкость девушка. - Мы работаем вместе.
Данила смущенно хмыкнул и снова занялся собой. Человек одобрительно кивнул, поставил сетку на пол.
- Я запомнила твои слова про космос. Но до сих пор не пойму, почему они заставили принять срочное решение.
Сложив сетку, человек выпрямился и улыбнулся:
- Все мы ходим под богом. Там надо искать успокоения мятежной душе своей.
- Ты поп?
- Хм... бродяга я. Ты уж извини, дочка, за прямоту. Сама, думаю, догадалась.
- А Лукича ты знал?
- Заходил. Умер Лукич.
- Ну все, - обеспокоенный переменой темы разговора, оборвал Данила. - Рассчитайся и побежим, а то магазины закроются.
Сунув деньги в карман, человек ободряюще подмигнул и направился к выходу. Девушка нервно потеребила поясок.
- Слушай, - остановила она его возле двери. - Ты работаешь где-нибудь?
- Нет.
Она резко повернулась к Даниле:
- Возьми его. Пока я буду в отъезде, он тебе поможет.
- Да я сам управлюсь, - растерялся тот.
- Возьми, - настойчиво повторила она. Лицо начало подергиваться от сдерживаемых рыданий.
- Ну хорошо. Пусть приходит завтра к семи утра.
- Спасибо, дочка, - поклонился человек и вышел.
В небольшой, семнадцать квадратных метров комнатке кровать, стол, шифоньер, да недавно купленный старенький телевизор. Девушка ушла на кухню. Данила разложил на столе подарки. Тестю рубашка, теще отрез на платье. У самих свисавшая с потолка лампочка была без абажура. Хотел задернуть шторы, но внимание привлекла сгорбленная фигура. Пришедшего навеселе дядю Юру не пустила домой сожительница тетя Галя. Снова, уткнув седую голову в руки, проведет он ночь за столиком. А когда-то было все: и квартира, и машина. И дети... Район, в котором по размену досталась комната, был заводской, застроенный четырехэтажными, кирпичной кладки, домами, наскоро сляпанными в конце пятидесятых годов. Но наискосок от их курятника возвышалась свечка для избранных, в которой жили заводские руководители и другой начальствующий состав, по неизвестным причинам не получивший места в "дворянском гнезде" в центре города. Между еще одним курятником и свечкой просматривался шумный кусок оживленного в любое время суток проспекта. А во дворе темноту растворял только слабый свет окон. За одним из столиков веселая компания хлестала вино. Заводилой там был высокий широкоплечий Женька. Жена его, маленькая невзрачная бабенка на сносях, как всегда терзала занавески на третьем этаже их подъезда. Квартиру они снимали за восемьдесят рублей в месяц. Первая, девочка, родилась уродцем с неправильной формы громадной головой. На что надеялась женщина, решившая рожать второго, никто в доме не понимал.
Приоткрыв створку - комната находилась на первом этаже - Данила негромко спросил:
- Дядя Юра, может зайдешь?
- Не-е. И тут хорошо.
Услышав его голос, Женька взял бутылку, направился к столику. Задернув штору, Данила грустно покачал головой. Дядя Юра не раз пытался отравиться газом. За стеной тридцатилетний инженер визгливо желал скорой смерти по его мнению мешавшим жениться матери и бабке. Старухи как всегда закрылись в туалете. Наверху рабочие домоуправления перестилали паркет своему начальнику. Ко всем этим звукам Данила как бы успел привыкнуть. Они ничем не отличались от неурядиц на прежней квартире. От них просто некуда было деваться. Тревожило другое. Неожиданно подумалось, что девушка может и не вернуться. Она как-то обмолвилась, что в Зеленокумске есть парень, который ее любил. Включив телевизор, он постоял посредине комнаты. Затем бросил неприязненный взгляд на стол с подарками и пошел на кухню.
- Я наварю тебе на первое время, а потом в столовую походишь, - облизывая ложку, оглянулась она.
- А ты надолго собираешься?
- Как получится. Я же не за продуктами еду.
Данила присел на стул, повертел в руках коробку со спичками. Беспокоивший вопрос просился с языка.
- Достань, пожалуйста, перец. Прибил... Дотянуться невозможно.
- А вдруг родители не отпустят? - нашелся он наконец.
Она не ответила. Колдуя над кастрюлей, поправила упавшую на глаза челку. Простенькие сережки поблескивали в ушах каплями росы. У нее были другие, большие и красные. Когда она надевала их под пурпурное платье, когда влезала в красные, на тонком невысоком каблуке, туфли, он превращался в мужика деревенщину в заскорузлыми руками и мешковатой фигурой. Однажды в гостях он так и не смог расслабить одеревеневшее тело. Но с того момента привезенные ею еще из дома платье, сережки и туфли пропали.
- Ты не ответила на мой вопрос.
Молчание продолжалось так долго, что кончики пальцев взялись иголками.
- А почему тебя это беспокоит? - чужим голосом спросила она. -- Я, кажется, ничем не обязана. И вообще...
Коробка спичек затаилась между пальцами. Домашний халат показался незнакомым. Он встал и направился в комнату. Упав на кровать, заложил руки за голову. Низкий потолок и свисавшие со стен концы обоев напомнили о том, что квартира требует срочного ремонта."А в чем, собственно, дело? - отрешенно подумал он. - Она мне никто, я ей тоже. Ни прописать, ни расписаться. Может, она едет домой для того, чтобы сделать аборт?!"
Эта мысль холодком обдала ноги. Данила зябко поежился, прикрыл глаза. Может, неопределенность во всем - ее кредо, идефикс. Но тогда было непонятным стремление к нормальной жизни, убиваемое, он отлично понимал это, болезненной тягой к вину. И еще недоверием ко всему окружающему. Кто опустошил ее душу, какой человек подтолкнул на страшный путь?.. Мало, очень мало знал он о ее прошлом. Из трезвой невозможно было вытянуть слова, пьяная же уходила в себя.
За окном нарастал шум. Данила нехотя поднялся, раздвинул шторы. Между Женькой и тремя парнями нарастала драка. Присмотревшись, он узнал в одном из ребят бывшего соседа по лестничной клетке Пашку. Рядом стояли два его друга. За расстегнутыми воротами черных рубашек посверкивали католические крестики. Данила удивился тому, что вся троица находилась здесь. Но потом вспомнил, что видел их и Лану возле ажурной свечки.
- Да ну его к черту, Гист, - сплюнул Пашка. - Пошли отсюда.
- Но он простит, Пиль. Шифа, скажи ему, что я прав.
- Я не п-прошу, - ревел Женька. - Я н-не прошу. Я сам могу взять. Щенки...
Парень с гипсовыми чертами лица резко взмахнул рукой и Женька мешком свалился под лавку. Данила отдернул створку окна.
- Пашка... Я вам, паршивцы.
Тот испуганно оглянулся и быстро скрылся в глубине двора. За ним поспешили друзья.
- С-скот-сфс, - донеслось из темноты. Шаги затихли.
Женька поднялся, помычал что-то под нос, закачался к подъезду, из которого вылетала растрепанная как больная гусыня его жена. Один дядя Юра не видел и не слышал ничего. Дергалась от храпа серебряная голова. Терся о штанину бездомный кот Васька. Состояние покоя все-таки иногда приходило к нему. Окликнув соседа, Данила выключил телевизор и лег на кровать. На тоненькой паутине раскачивался кусок побелки. От лампочки волнами разбегались тени. Запах борща давно распространился по комнате. Но аппетит пропал.
Выставив ложку вперед, у кровати остановилась девушка. Озабоченно спросила:
- Ты не хочешь снять пробу?
Он отвернулся к стене. Пожав плечами, она проглотила борщ, почмокала губами. Затем присела на край кровати, повернула его за плечи к себе и подмигнула:
- О чем задумался, Данила-мастер? Кстати, с чего это тебя так прозвали?
- С того.
- Ну, с чего? Работаешь не в цеху, поважнее занятие нашел, а зовут как на заводе, а?
В голосе открыто прозвучала ирония. Глаза заискрились от сдерживаемого смеха.
- Потому и прозвали, что работа поважнее, что пашу как в литейке. С перевыполнением плана.
- А по-моему, в этом деле особого мастерства не нужно. Наглости, изворотливости - да, а ...
- Хо! Я себя настоящим мастером только здесь почувствовал. А что на заводе? Кому-то червонец выпишешь и бегаешь в получку, чтобы половину забрать. А тут сам себе хозяин.
- Пешка ты, - с какой-то неожиданной женской жалостью сказала она. - Куда захотят, туда и поставят. А сочтут нужным - задаром отдадут.
- Правильно, - согласился он. - Но потихоньку, с оглядками, хожу. А на заводе... - он увернулся от руки, приподнялся на локте. - Здесь хоть видно, что подлость. А там одни лозунги "Экономика должна быть экономной", "За металл как за хлеб"... Вся территория эти металлом завалена и никому нет дела. Брак гонят тоннами. Не подходит деталь - шар-рах ее кувалдой. Двигатель не держится - ничего, лишь бы за ворота выгнать. А там пусть хоть весь комбайн рассыплется. Бедные колхозники ворами в законе стали, потому что не надеются ни на нас, рабочих, ни на продукцию. Везде брак, везде воруют. А вякнешь - глотку быстро заткнут. Так какая разница, где работать?
Девушка сидела молча. Улыбку на лице сменило задумчивое выражение:
- И везде хотят унизить, - тихо сказала она. - Отбросить как ненужную вещь и забыть, что была, к чему-то стремилась, чего-то достигла...
За стеной смолкал визгливый голос. Молодой инженер, требующий от старух размена однокомнатной квартиры, заработанной ими многолетним трудом на заводе, выдыхался. Не стучали больше и наверху. Лишь изредка доносились пьяные выкрики - хозяин угощал плотников, в рабочее время настилавших ему паркет. Данила вдруг пожалел о своей вспышке. Несмотря на обиду, завод пока оставался святым местом, к которому по-прежнему тянулся всеми своими помыслами, желаниями, надеждами.
- Прозвали меня за другое, - как бы оправдываясь за сказанное, негромко проговорил он. - Работал поначалу честно. Вот люди и придумали сказочного героя. Хотя в цеху меня звали также. А потом...
- А потом другие люди показали на мертвую воду и сказали: пей. А не будешь пить, и в живых не останешься, и умереть не сможешь, - печально закончила девушка. - Есть хочешь?
- Охота пропала.
- Тогда спи. И пусть тебе приснится сказка.
- А ты?
- Я поверчусь еще немного.
Она как-то странно посмотрела на него и пошла на кухню. Растаял чистый запах свеже выстиранного халатика и тонкий, едва уловимый, духов.
Она пришла тогда, когда весь дом погрузился в сон. Неловко оперлась на его плечо, запуталась в одеяле. Притянув неуклюжим движением голову, поцеловала в губы. Винные пары ударили ему в нос:
- Ты не спишь? Я, кажется, верю тебе...
Он с трудом проглотил тугой комок ваты, попытался сморгнуть стянувшую веки резь.
- Знаешь, я приеду к тебе. Как ты думаешь, кто у нас родится? Если мальчик, назовем его... Сергеем. Да, Сергеем, потому что так хочу я. А если девочка... Ты будешь любить ее как свою... как своих?... Ты будешь ее любить, потому что ты добрый.
Подушка стала мокрой, но он продолжал держать голову так, как хотела она...
6
Прошла неделя, а за ней еще одна. Вестей от девушки не было. Пришел день, когда Данила должен был идти к директору магазина, встречи с которым обычно носили торопливый характер. Директор или указывал на скопившиеся во дворе винные ящики, или ничего не значащим голосом спрашивал про дела. В самом магазине все оставалось по-прежнему. По пять рублей за килограмм с заднего хода разбегалось сливочное масло, машины нужных людей увозили увесистые свертки с деликатесами. Коробками исчезали зефир, пастила и многое такое, о существовании чего люди давно забыли. Даниле иногда казалось, что все работники службы, призванной следить за соблюдением правил советской торговли, ушли на фронт. И она, эта никем не управляемая торговля все быстрее катилась под уклон. как телега с пьяными купцами, влекомая под гору обезумевшими лошадьми.
После отъезда девушки он загрустил. Первое время не находил себе места. И только изматывающая работа удерживала от того, чтобы не броситься следом. Она запретила провожать себя, сказав, что так будет легче. И эта фраза словно застряла в голове, порождая душевный хаос. Узнав, что девушка уехала, люди становились раздражительными, готовыми в любую минуту сорваться на крик. С пронзительной ясностью он осознал, что влез в яму, из которой никогда не выбраться. В углу приемного окна все чаще стала появляться бутылка с вином.
Бродяга, назвавшийся Борисом Камакиным, оказался молчаливым. Лишь раз, заметив подавленное состояние Данилы, тронул за плечо и буркнул:
- Приедет.
Прозвучавшая в голосе уверенность, ненадолго успокоила. На работе стало легче. Но дома все начиналось заново.
К помощнику часто приходили собратья по духу, называвшие его философом. Пил он с ними редко, обычно в конце недели, когда получал расчет. Такса была твердая - пятерка в день. Один из бродяг, по прозвищу Ботя, вскоре подался в Казахстан. Остальные продолжали ненавязчивые посещения. Подсчитав однажды, сколько их наведалось за недолгое время, Данила ужаснулся. Но потом вспомнил, что в одном их пятидесятиквартирном доме три блатхаты.
Забрав остатки денег, Данила закрыл маленький сейф и крикнул в приоткрытую дверь конторки:
- Боря, кончай работу. Мне ехать пора.
Помощник возился в складе, растаривая принятую за день посуду. С приходом в приемный он преобразился. В которку вошел гладко выбритый, сносно одетый, еще не старый мужчина.
- Держи, - Данила сунул ему десятку.
День выдался удачный - три мотороллера, машина с периферии и несколько раз они с мешками прошлись по квартирам. Подъезжали две машины, груженные чувалами с новенькими бутылками. Но Данила отказался. Как ни перетаривай, любая контрольная проверка могла обнаружить украденную на стеклозаводе посуду среди уже использованной.
- Много, - удивился помощник.
- В самый раз. Одна Дора Ивановна из пивной пятерку подарила. Завтра штук триста со свадьбы заберем.
- Может на тележке? А то спина не своя.
- А где ее взять?
- У дворников.
- Сдерут.
- Как всегда. Бутылку ноль семь.
- Ну... гляди. Вообще, свою бы надо. Нигде не примечал?
- Я этим не занимаюсь.
- А-а. У вас принцип - брать, когда дают. Много еще работы?
- Проход наполовину разобрал, - помощник оглянулся. - Пораньше если прийти?
Данила задумался. Значит, с утра приема не будет. Убавится и без того маленький навар. Правда, и при девушке денег едва хватало на то, чтобы заткнуть глотки всякой шушере. И все же под конец рабочего дня на столе красовалась лишняя пятерка, а то и вся десятка. У него самого такое получалось тогда, когда бывал навеселе. Но и доверять склад помощнику он все еще не решался, хотя повода для подозрений не возникло ни разу.
- Ладно. Затаришь ящики и закроешь приемный. Контрольную бумажку поставить не забудь.
Помощник замялся:
- А может здесь переночую? В моей квартире сентябрь.
- Как это?
- Да... пол, говорю, в подвале холодный. Ногу ломит и поясница, мать бы ее так...
Данила не удивился тому, что услышал. Смущало другое:
- А приедет кто? А на дверях замка нет.
- Так я его повешу, а сам в окно влезу.
- Ну, смотри. Но дружков чтобы не было.
Помощник криво усмехнулся, вышел за дверь. Данила схватил сумку и выскочил из приемного.
Маленький, со вкусом обставленный кабинет директора магазина был пуст. Забежав в бухгалтерию, Данила сунул в ящик стола десятку. После инцидента на складе, бухгалтерша не раз пыталась занизить сумму денег на прием. Он пожаловался директору, тот вместо обычных шестисот рублей приказал выписывать по тысяче. И молодая полнокровная бабенка, успевшая почувствовать вкус к шальным деньгам, заткнулась. Кассирша долго мусолила гладкими, будто выдержанными в молоке, пальцами, крупные купюры. Он щелчком пододвинул к пахнущим нафталином рукавам претендующего на коридорную гласность пластья юбилейную монету. Из сейфа тут же появились мешочки с мелочью и пачки рублей и трояков. Одна из пачек наверняка была "заряжена". Но пересчитывать, как всегда, времени не было. Да и крику не оберешься, мол, кто бы обижался.
Возле кабинета директора уже толпились продавцы. Сегодня был день сбора. У каждого из собравшихся отчеты топорщились от заложенных между листами денег.
- За весь месяц раза два дефицит подбросил, - тихо возмущалась заведующая рыбным отделом. Крупные золотые сережки раздраженно покачивались. - Скоро по миру пустит.
- Ты хоть на лососе раскрутилась, а у меня из пятнадцати ящиков сгущенки половину себе забрал, - в тон ей откликнулась Нинка-молочница. - Зато Галька, ссыкуха недоделанная, только из училища, а уже направо и налево крутит.
- Не зря же обедают вместе, - прыснула в кулак Рамина из вино-водочного.
- А чего ты лыбишься? - взъярилась молочница. До Гальки с директором закрывалась она. - Хорошо, да? Фурами левое вино из Грузии гнать... А меня из гастрономии в молочный перекинул.
- А ты напиши, - посоветовал укрытый дремучей шерстью мясник. - Гуня написал. И ты.
Наступила тишина, прерываемая взволнованным дыханием. Все знали, чем закончилась история с директором соседнего магазина Дубровиным,написавшим письмо в Москву.Семь лет с конфискацией имущества. Мало того, суд сделали показательным. Данила закурил и вышел в коридор. Присев на ящик, задумчиво опутсил голову. Под ногами целая колония мурашей без толку сновала взад и вперед. Засмотревшись, он не услышал первого оклика.
- Данила-мастер, - повысила голос Нинка. - Оглох что ли?
Развалившись в кожаном кресле, директор мягко улыбнулся Даниле. Это был стройный суховатый кавказец лет тридцати пяти с темными глазами. Поблескивали ухоженные заморскими шампунями волосы. Прозрачный халат не скрывал хорошо сшитого костюма. Не впервые Данила подумал, что это птица абсолютно другого полета. Он встречался с подобными, когда добивался восстановления в очереди на квартиру. Холодные, равнодушные к чужому горю, они редко удостаивали записавшихся на прием человеческим вниманием.
- Садись.
Вынув из кармана сторублевку, Данила торопливо сунул ее под лежавшую на столе тетрадь. Поморщившись, директор перекинул ногу за ногу:
- Как дела?
- Не очень. Шоферы повышают ставки. И народ...
- Это понятно. Я спрашиваю за план.
- План выполнил. На три тысячи лишнего сдал.
- Ну-ну, - директор помолчал, постучал пальцами по столу. - А ты не хотел бы перейти в магазин? Например, заведующим винным отделом.
У Данилы тревожно дрогнули руки. Нащупав на тонкой работы мраморном изваянии не обещающую ничего хорошего черточку, он отвернулся:
- Нет. У меня и образование-то...
- Ну, образование, положим, здесь ни при чем. Долго ли вписать в диплом твою фамилию?
- Спасибо за доверие, но я в такие игры не играю.
- Если бы играл, я бы тебе не предлагал, - после некоторого раздумья усмехнулся директор. - Ну что же, настаивать, как говорится, принцип дураков, - он вытащил из-под тетради сторублевку и бросил ее на стол. - Этого мало.
На какое-то мгновение Данила растерялся. Рука машинально потрогала сумку с деньгами. Нагловатые глаза директора приобрели доверительное выражение:
- Во-первых, я знаю, как у вас идут дела. Хорошая девушка, не правда ли? Ее Надей зовут?
Данила молча кивнул.
- Мне кажется, толк из нее будет. Хотя женщины - народ загадочный. Не понял еще, почему я предложение сделал? Ты здесь, она там. То на хлеб с маслом имел, а то и на японский магнитофон, на машину новой модели. Разве не приятно провести время где-нибудь на природе, скажем, с хорошенькой девочкой. Такой, как Галина из кондитерского. Хороша, а? Королева.
- Я уже сказал свое мнение по этому поводу, - буркнул Данила.
- Ладно, - легко согласился директор, - Надумаешь, придешь и скажешь. Тогда другой вопрос. К тебе часто приходят с контрольными проверками?
- Нет.
- Вот видишь? Тебе дают возможность работать спокойно. Но это требует дополнительных расходов. Ты делишься, я делюсь. Те, в свою очередь, тоже делятся.
- А кто вас заставляет? - неожиданно для себя разозлился Данила. - Не делитесь. Мне лично и зарплаты хватило бы, если бы ее не половинили ваши бухгалтеры. Выводят одну сумму, а приходишь получать - совсем другая. По две сотни и на заводе не каждый зарабатывает. Хоть бы раз машину дали для вывоза тары. Одни леваки.
- Та-ак. Мне нравится твоя позиция, - под тонкой кожей заходили тугие желваки. - Но скажи мне, честный человек, почему ты работаешь нечестно?
- Да вы и заставляете. Шея от мешков не поворачивается, чтобы всех прокормить.
- А мотороллеры, машины с периферии по пятнадцать копеек?
- Ее еще отмыть надо, эту посуду. Вся в говне. В деревнях из нее заборы городят. Машины... Если бы из вашей маф... сферы торговли отпускали по-хорошему, сразу бы сдернул.
Директор некоторое время разглядывал Данилу в упор. И вдруг откинулся на спинку кресла и улыбнулся:
- Ну что же, месяц отработаешь и топай на свой завод. Сам бы сбежал, да некуда.
Впившись недоверчивым взглядом в гладко выбритое лицо, Данила расстегнул на рубашке верхние пуговицы:
- По-хорошему отпустите?
- Иди, иди. Но месяц отработай без криминалов, - матово розовое пятно ногтя на длинном пальце шутливо покачалось из стороны в сторону. И когда уже резная ручка вдавилась в ладонь, Данилу догнал, как показалось, усталый голос. - Деньги забери. Разбередил ты мне душу...
Собачья радость окрасила щеки в матовый цвет, участила дыхание. Пробегая по двору, он заметил за грудой ящиков плачущую навзрыд Рамину. Двое продавцов из гастрономического отдела отпаивали ее водой. Только через два месяца он узнал истинную причину. Липовые накладные, по которым из Грузии привозилось левое вино, выплыли наружу. Откупиться, как в свое время директор магазина за коньяк, она не успела, потому что делом неожиданно занялись московские органы. Кто-то подставил ее под удар. Но судьбы торгашей ломались так часто, что Данила даже не приостановился.
Утром он ехал на работу в приподнятом настроении. Теплый сентябрьский день только начался. Еще зеленела листва на деревьях, еще не блестел от упавшей на него росы асфальт. Но школьная форма говорила о том, что скоро подуют холодные ветры, обложится стальными листами пока голубое небо.
Еще издали он заметил перемену в привычной картине возле приемного. А когда подошел ближе, то ужаснулся. Сложенных возле стены ящиков не было.
- Где тара? - схватил он за рукав переступившего порог склада помощника.
- Я думал, ты знаешь, - встревожился тот. - В шесть утра несколько машин забрали все до одного.
- Куда?
- В другой приемный. Приемщик, сказали, знает.
- В какой приемный?.. А накладные?
- Не назвали. И накладных не дали.
Данила опустился на корточки и обхватил голову руками. Ящиков скопилось на три тысячи рублей. Искать их было бесполезно, потому что везде они одинаковые.
- Я сам подумал, что работать будет нечем, - продолжал бормотать помощник.
Скрипнув зубами, Данила поднялся и с ненавистью посмотрел на ржавые стены приемного пункта. Затем размахнулся, швырнул сумку с деньгами на землю. Небольшая кучка стариков и старух опасливо отошла в сторонку. Помощник виновато поморгал глазами, зашаркал в склад. Данила хотел выплюнуть ему в спину порцию отборной ругани, но звон раскатившейся мелочи привлек к себе внимание. Он замер. То, что пришло на ум, было страшно само по себе, но больше никакого выхода не было. Подхватив сумку, он бросился к остановке транспорта.
Управление Октябрьским торгом разместилось на первом этаже здания, недавно построенного в затерянном между кривых улочек переулке. В коротких коридорах на стенах висели объявления, грозные приказы и массивная доска почета. На видном месте красовались социалистические обязательства. Ведущие в кабинеты двери были без табличек. Данила сунулся в самую большую, двустворчатую. Разрисованная под куклу секретарша тяжело подняла от машинки длиннющие ресницы. Неуклюжую вазу на столе распирал букет цветов, между бумагами в беспорядке лежали тюбики губной помады, баночки с тушью и различными кремами.
- Вам что? - голос на удивление оказался грубым и холодным.
- К директору торга, - неприязненно буркнул Данила. Он впервые был в приемной. Секретарша качнула заграничными клипсами, поправила в разрезе на груди золотой кулон:
- Клара Леонидовна занята.
Данила покашлял в кулак, затоптался на месте. В этот момент обитая кожей дверь распахнулась. Вышли двое толстых мужчин. Подмигнув секретарше, они выкатились в коридор. Не давая матрешке раскрыть рта, Данила прошел через приемную, потянул на себя бронзовый набалдашник массивной ручки. Облицованные темным полированным деревом, стены кабинета навалились на плечи богатой своей тяжестью. Прямо от порога под дубовый стол струилась темная река ковровой дорожки. За столом восседала пышнотелая, с короной белых волос на крупной голове женщина. Оторвав от бумаг глаза, она молча прошлась по фигуре Данилы. В груди появился пузырек леденящего холода. Данила почувствовал, что еще немного и он превратится в статую. Наконец женщина отложила карандаш и отвернулась. Только тут он заметил, что она в кабинете не одна.
- Извини, дорогая, как видишь, время приема у меня не ограничено, - низким грудным голосом сказала директриса. - Что у тебя?
Мрачное оформление кабинета усиливало возникший страх. Впервые Данила увидел "ханшу". Все легенды при виде этой, по слухам, сидевшей на мешках с деньгами женщины, стали явью.
- Я пришел с доносом, - выдавил он заранее заготовленную фразу.
Монументальные черты лица оживились. Дрогнул четкий рисунок красноватых бровей.
- Кларочка, я, наверное, пойду, - поджала губы вторая женщина.
- А у меня секретов нет... И на кого ты хочешь донести?
- На директора продовольственного магазина Гяурова.
Он заметил, как насторожились обе женщины. Кончики пальцев взялись иголками.
- Нет, нет, я пойду, - заторопилась посетительница. - Весь райком как муравейник, а я еще здесь... Так мы договорились?
- Да. Я сделала нужные указания.
Волна дорогих духов обдала Данилу с ног до головы. Тихо скрипнула дверь.
- Ну?
- Вы, наверное, знаете про два вагона с коньяком...
- Закрой дверь.
Данила как в тумане увидел за спиной узкую полоску света. Но отступать уже было некуда.
- В магазине только и разговоров, за сколько откупился Гяуров. Вот я и говорю, разве можно доверять такому человеку серьезные дела? Он же всех под монастырь подведет.
Гробовая тишина продолжалась вечность. Все ближе придвигался дубовый стол. Сама "ханша" превратилась в великаншу.
- За сколько?
От бесстрастного голоса онемели ноги. Краем уха он слышал от Нинки-молочницы сумму откупа, но уверенности не было. Ныряя в омут, Данила тихо ответил:
- За пять тысяч.
"Ханша" перевела взгляд на бумаги, начала перекладывать их с места на место.
- Я работаю от магазина приемщиком посуды,-заторопился Данила. - Сколько раз предупреждал, Вагиз Георгиевич, вы делаете свои дела с молодыми продавщицами из училищ, ну и продолжайте. Но зачем им все знать. А вчера он предложил принять вино-водочный отдел. Но я-то знаю, что они с Раминой "рисуют" накладные на левые фуры, - заметил, как не пропустила этого сообщения "ханша". - Ну и отказался. Тогда он вместо ста рублей потребовал, чтобы я платил сто пятьдесят в месяц. Короче, поругались. А утром прихожу на работу - ни одного ящика. Дело разве в ящиках! И ребята помогут, и он никуда не денется. Но работать надо.
"Ханша" долго сидела молча. От напряжения у Данилы тряслись ноги. Но темные стены уже не валились.
- А почему ты не заявил об этом в ОБХСС?
- Зачем? - пожал плечами Данила. - Я думаю, что мы сами разберемся.
"Ханша" сняла трубку, набрала номер телефона. Но Данила успокоил себя мыслью, что опередил директора. Она не простит ни болтовни, ни денежных махинаций, даже если все сказанное окажется правдой наполовину.
- Ты предлагал своему приемщику место в вино-водочном отделе? - низкий грудной голос не выказывал никакого волнения. Но видимо на другом конце провода ответили утвердительно. Внезапный гнев окрасил полное лицо в багровый цвет. - Меня не интересуют подробности. Ты зачем забрал у него ящики?
Данила с трудом сдерживал ликование. Таившееся где-то в глубине души сомнение рассеялось.
- Даю тебе полчаса на их возврат. И если ты... Чтобы через час был у меня.
Бросив трубку на рычаги, "ханша" махнула рукой. Данила раскрыл рот, чтобы поблагодарить и испуганно попятился к двери. За столом ворочал белками кто угодно, только не человек.
- Вон отсюда!
Перескакивая через ступеньки высокого крыльца, он выбежал на середину улицы и заторопился в сторону Буденновского проспекта. Только дойдя до оживленного перекрестка, перешел на спокойный шаг, расслабил мышцы шеи. Видимо, директор давно беспокоил "ханшу" разыгравшимся аппетитом. Да еще эти левые фуры. Стоя на трамвайной остановке, Данила понял, что вышел победителем неравного боя. Но понял и другое, что попал в поле зрения влиятельнейшей фигуры в торговой мафии.
- Ничего, прорвемся, - зло щерился он. - На заводе не легче было.
Вспомнился звонок в больницу заместителя начальника цеха. Время спустя о нем рассказал бригадир транспортировщиков Иван Емельянович. Данила тогда лежал в неврологическом отделении с сильными головными болями, возникшими после того, как потного, издерганного постоянной травлей, от вагранки, возле которой температура была под сто пятьдесят градусов, его перебросили на мороз, откидывать шлак от транспортеров на шихтовом дворе.
- Вы кого положили в больницу? - кричал в трубку Самолазов. - Тунеядца, который в рабочее время пишет в газеты грязные статьи? Гоните его поганой метлой. Чтобы духу не было.
И выгнали, потому что больница была заводской. Но выжил, хотя обработанная заранее жена умотала в деревню к маме. Кружку воды некому было подать.
- Ничего, - пугал на остановке народ Данила. - Когда-нибудь и вам придет конец. Из-за вас, мразья поганого, сам по колено в дерьме.
Еще издал он заметил стоявшую возле приемного пункта машину. Бродяга складывал пустые ящики на прежнее место. Минут через пятнадцать подъехали и остальные. Солнце в упор расстреливало хмурых шоферов, выжимая из них всю влагу и превращая ее на спинах в соль. Отборная матерщина веселила заждавшихся людей.
Ближе к вечеру сказалось пережитое. Усталость отяжелила руки. От частых наклонов ломило спину. Рабочий день давно кончился. Но оставался неразобранным завал принятой за день посуды. Подтащив к себе перевернутый ящик, Данила уронил голову в руки и задумался. Забегавшая в обед Сайгель рассказала о смерти племянника Лукича, о том, что пьяная Метла, жившая с ним до Нади, пыталась повеситься. Лана начала курить дурь. Под конец разоткровенничалась. Пожаловалась на то, что и сама после ночи, проведенной с несколькими мужчинами, чувствует себя плохо.
- Деньги нужны? - усмехнулся Данила.
- Какие деньги, - поморщилась та. - Поехала с одним, а... Все нутро огнем пылает. Б-блевотина...
Уже возле двери вспомнила про девушку. И ушла, мотнув широкой шалью темных волос, оставив после себя аромат французских духов и долго еще метавшиеся по маленькой конторке искры от очередного, скорее всего поддельного, перстня.
Прислушиваясь к усталой возне помощника, Данила провел ладонью по лицу и вздохнул. Он договорился с девушкой, что по приезде домой она напишет письмо. Ее молчание наводило на грустные мысли. Снова начало подкрадываться беспокойство. Он поднялся, вышел за порог. Скользнул равнодушным взглядом по небольшим кучкам доминошников возле домов, по мамам с детскими колясками, по обычным в эти вечерние часы старушечьим гнездам. Прогрохотали несколько мотоциклов без выхлопных труб. Затянутые в обшитую металлическими бляхами кожу, рокеры повезли своих "дворняжек" на природу. Над пивной будкой зазывно светилась звездочка. Во дворе детского садика Тырька с дружками смаковал бормотуху. Под стеной дома, вокруг баллона с пивом и трех бутылок с вином набирал силу пьяный танец. Данила облокотился о прилавок. Вспомнился утренний визит к директрисе Октябрьского торга. Тоненькая струйка холода потянулась от сердца к животу. Чертыхнувшись, он вошел в склад.
- Боря, бросай все к дьяволу. Сходи за пивом, да загляни в магазин, если еще не закрылся.
Помощник смахнул со лба влагу и выпрямился. Затем снял с крюка застиранный вещмешок.
... Хмель не брал. Макая хлеб в насыпанную на бумажку соль, помощник неторопливо жевал его редкими зубами. На лице лежала печать благодушия. Только изредка мельком бросаемые взгляды говорили о том, что состояние сидящего рядом ему не безразлично. Прямо над столом, с обшитого фанерой потолка, спускался маленький паучок. То ли к известию, то ли просто по своей надобности. На стене дрожала розовая тень от второй, початой уже бутылки. Данила горбатился на колченогом стуле. Тяжелые руки с траурной каймой под ногтями изредка вздрагивали.
- Куда катимся, черт его знает, - наконец нарушил он молчание. - Сегодня еду из центра города, а на месте старенькой церкви котлован громадный. Блоки бетонные. А вокруг забор с вот такими дырами. И краснеет через эти дыры глина...
Сочувственно покивав головой, помощник потянулся за сигаретами. Узловатые пальцы долго разминали табак.
- Помню, еще маленьким был, - будто с самим собой продолжал говорить Данила. - Мать яичек накрасит и айда по домам Христа славить. Кто монетку давал, кто еще чего-нибудь. Вокруг церкви этой народу - не пробьешься. И прошло-то всего ничего. А сейчас соберут толпу, оглушат ее трубами, а потом коллективная пьянка. А, может, и тогда было так же... - он долго смотрел в одну точку. Печаль подкрашивала нижние веки темной краской. Затем вдруг вскинул глаза. -Тысячи лет люди верили в Бога, потому что слабые. Потому что животные, наконец, и нужен вожак. Отобрали эту веру. Но взамен-то дать что-то нужно! Кому верить? Чему? Лозунгам со словами: "Да здравствует...", или "Верной дорогой идете, товарищи"? И где искать причину утраты?
- Одну могу подсказать, - вздохнул помощник. - Ты русский.
- Как это? - оторопел Данила.
- А так. Для меня что московский кремль, что казанский - одно и то же. Ты к чьей вере тянешься? К вере русичей, к христианской. А сам русский. Историю знать надо.
- Подожди. Историю я со школьной скамьи помню.
- В школе... Там такого нагородили, - помощник сунул окурок под ботинок, насупил брови. - Во-первых, государство наше прозывалось Русь. Потом началось татаро-монгольское иго. Произошло смешение кровей. Печенеги, хазары, кипчаки, те же татары и другие народы растворились в нас. А вера и обычаи у них были другие. Русь превратилась в Россию, а мы в русских. Ты не задумывался, почему мы цыганские песни любим? То-то и оно. Степняки, - он усмехнулся. - Я думаю, что мы выполнили волю Чингисхана. Посмотри на себя. Разве ты русич? Волосы темные, лицо широкое. А я вообще непонятно кто. Русский и все. А ты о вере, о культуре. Конечно, русичи настолько были сильными людьми, что и культура, и язык были взяты за основу. Вот тебе и все объяснение. Но это, как я говорил, только одна из причин утраты веры.
Данила некторое время хлопал глазами. Разговорившийся помощник удивил его.
- Тогда как же Европа? Римляне прошли, татары, а потом и турки. А культура, английская, там, немецкая есть.
- И у нас есть, но отношение к ней... До революции еще как-то беспокоились, а после кто во что горазд. Умных людей разгонять да убивать стали, которые эту самую культуру по щепотке собирали и берегли для нас же, дураков, - он сплюнул и потянулся к сигаретам. - Бесценное достояние народа в мусор превращают. Корни его. Петергоф, правда, возродили. Но это капля в море. Разве капля смоет с тела налипшую грязь? По английской земле, как ты говоришь, прошли римляне и ушли. И они тут же стали возрождать порушенное, чтобы было к чему на поклон идти. А мы наоборот, разваливаем истоки своего могущества. Отсюда и отношение к тем же ветеранам Отечественной войны. А матерей с детьми как унижают! Все оттуда, - помощник вдруг стукнул кулаком по столу. - Никогда Россия лапотной не была. И бедной, как нам это внушают. Лапти носили, потому что обувь удобная, а сапоги - на люди выйти. В Прибалтийских странах лапти до сих пор часть национальной одежды. И не смеемся, потому что не позволяют. А нам этими лаптями каждая сволочь в морду тычет.
Огонек на конце сигареты нервно дернулся несколько раз подряд. Густой дым окутал помощника. Из-за этой завесы неистово сверкали белки.
- В бедные записали, а? Под моей ногой одна шестая часть мира, а я бедный. До революции были заводы, которые выпускали больше сельскохозяйственной продукции, чем вся Америка. А сейчас Ростсельмаш, Таганрогский, Тульский и Красноярский комбайновые объединения не могут обеспечить колхозы и совхозы сальхозмашинами, потому что площади большие, а урожаев нет. Из-за холостых пробегов и без того негодная техника выходит из строя. А раньше урожаи были такие, что другие страны хлебом обеспечивали. Все угодья водой залили. От этой воды эррозия почвы, засоление. Бедная корова до самой смерти в стойле стоит - выпасов нет. Какие, к черту, урожаи, когда каждому колоску стали радоваться. Дожились... Еще при Петре Первом, когда рыба нерестилась, весла тряпками обматывали, чтобы не пугать. Возрождать все надо, все заново делать, раз ошибки допустили. Да...
Человек рывком взял бутылку. Кое-как наполнив стакан, он осушил его и кольнул из-под бровей злыми глазами, будто Данила был в чем-то виноват.
- Кому доказывать? Тому, которому пятую звезду нацепили? Разве жалко людям этих звезд? Получай, только работай толково. А он заснул в удобном кресле. Умиротворился, миротворец...
Данила во все глаза разглядывал своего помощника, у которого от волнения ходуном ходил громадный кадык.
- Ну, и что же теперь делать? - тихо спросил он.
- Что?! - взорвался помощник. И вдруг сник. Ярость, исказившая грубые черты лица, пропала, опустились вниз плечи. - Что... Революцию ж новую затевать не будешь, потому как дальше идти некуда. Да и привыкли уже. Еще сидит в нас татаро-монгольское иго и крепостное право. Руку бы твердую. Может что и переменилось бы.
- Ленина второго?
- При чем тут Ленин. Он свое дело сделал, - в сказанном прозвучала усталость. - Закрепляться нужно, раз предложили миру новый строй. Но ни в коем случае не отрываться от своих корней, иначе наступит, как предупреждал Маркс, "казарменный коммунизм" с "нашим комитетом" во главе. Кто нас поймет? Никто, потому что еще не настало время, чтобы все осознали, что из одного яйца вылупились. Социализм в основе свой как раз и направлен на объединение народов, но без отрыва от национальной культуры, от которой питались тысячелетиями. Это придет самой собой. А мы из крайности в крайность кидаемся. При Сталине - в азиатскую жестокость. Откуда пошло приспособленчество? Все оттуда, потому что шкуру свою спасать надо было. Приспособленец, который как класс появился в тридцатых годах, под танк не бросался. Вот и подумай, с кого после войны тебе пришлось пример брать. Я не говорю, что все плохие. Да еще победа головы вскружила. При Хрущеве вроде повернули в нужное русло. И Гагарин в космос полетел, и целину вспахали, и говорить начали, что думаем... И сам в тупик зашел, и людей перестроить не успел. А при нынешнем руководстве... - помощник вяло махнул рукой, посмотрел на бутылку. - Наливай. Со своей колокольни разве все осмыслишь? Давай-ка выпьем. Какой у нас год? Восемьдесят первый? Вот давай и выпьем за новый учебный год, чтобы детям, когда вырастут, не пришлось говорить на такие темы, за таким вот столом. Сделать мы все равно ничего не сможем, потому что не только бесправные, но уже и испорченные, с душком. Что ты, что я...
За стеной усиливался ветер. Громко хлопал концом железной обшивки. Булькало дешевое вино в горле у помощника. Даниле хотелось спросить, а сам-то помощник не приспособленец? Но вспомнились другие люди. На их фоне бродяга выглядел ягненком. Под конец память услужливо подсунула самого себя. Но о себе думать как раз не хотелось. Протянув руку к стакану, он осушил его и уставился оловянными глазами на зависшего перед самым носом паучка.
7
В громадных залах недостроенного вокзала стоял гул, похожий на гул идущего на посадку тяжелого бомбардировщика. Казалось, вся необъятная страна сорвалась с места. Приходившие и уходившие поезда независимо от лунного притяжения создавали бесконечные людские приливы и отливы. От множества загорелых и еще бледных лиц, от пестрой одежды, рябило в глазах. Доносившиеся из охрипших репродукторов, без того с трудом разбираемые слова, уже не в состоянии были пробить плотную толщу звуков. Запах потных тел забивал остальные запахи. Лето кончалось, отпуска тоже. Люди спешили урвать хотя бы нескольо дней. Чтобы продлить удовольствие. Но оно им дорого доставалось. У билетных касс творилось что-то невообразимое. Подозрительные типы ныряли в недоступные для простых смертных двери и через минуту выскакивали оттуда, сжимая в потных руках несуществующие, судя по надписям на электрическом табло, билеты.
Вконец взопревшая девушка выдралась из плотного кольца разгоряченных тел и хватая ртом спертый воздух прислонилась к стенке. Тошнота перехватывала дыхание. К автоматам с газированной водой невозможно было пробиться. Она с неприязнью посмотрела на толстую буфетчицу, которая наполняла разбавленными соками стаканы наполовину. Ее неряшливая подруга на "заряженных" весах обвешивала голодных покупателей. Обкраденные еще на кондитерской фабрике пирожные были покрыты не глазурью, а какой-то слизью. Неприкрытая грязь еще больше усилила спазмы желудка. Смахнув платком пот, она потащилась к выходу на перрон. Только выйдя за раздерганные двери, вспомнила, что в сумке поверх подарков лежат две бутылки пива, купленные еще в центре города. Завернув за угол багажного отделения, сорвала о противопожарный ящик пробку и сделала несколько жадных глотков. Тошнота отступила. Девушка прошла к пустой под сенью акаций скамейке. Немного посидела, прислушиваясь к громко стучащему сердцу. Затем допила пиво.
В проходе между кустарником виден был пассажирский состав. Усталые пассажиры беспокойно бегали глазами по сторонам. В неуклюжем голубом ларьке на полках громоздились одни рыбные консервы. Девушка пригляделась к куче обступивших проводника людей. И вдруг подумала, что билет, собственно, не нужен. Вскоре проводник небрежно кивнул едва державшейся на бараньих завитках фуражкой и безбилетники исчезли в тамбуре. Смущала только одна мысль. Иногда хранители вагонного тепла закрывали девчат в своей комнатушке и требовали расчета натурой. В подкатившую электрокару быстро перегрузили десятка полтора ящиков с мандаринами, туда же спустили доверху набитые пустыми бутылками мешки. Деньги за товар водитель передал, не особенно заботясь о том, что его схватят за руку.
Наконец сапанул спускаемый воздух. Тормозные колодки с гырчанием оторвались от колес и поезд тронулся. Заметив девушку, проводник ощетинил черные усы:
- Эй, буду абратна ехать, заххади.
Неожиданно для себя она подмигнула и приподняла край платья. Проводник обезьяной запрыгал по тамбуру, делая руками многозначительные жесты. Она с отвращением сплюнула и отвернулась.
Часы на башне пробили полдень. За зарешеченным окном багажного отделения промелькнул похотливый рот пожилого мужчины. Не дожидаясь, пока к тому придет решительность, она подхватила сумку и побрела по неширокой аллее. Сразу за сквериком открылась панорама взбежавшего на пологий холм громадного города. Многие здания были старой постройки, из темно-красного кирпича. На некоторых из них весели нелепые плакаты. На одной из площадей на постаменте застыл танк. Эту картину она видела не раз, потому что первое время жила в прилегающих к вокзалу зданиях различных служб. В одном из них, а точнее, в вагоноремонтной мастерской, и нашел ее племянник Лукича, забегавший со своими друзьями распить несколько бутылок дешевого вина. Ноги сами направились к берегу отделявшей привокзальную площадь от города речушки Темернички. Закованная в бетон, она чуть дальше имела свои берега, поросшие высокими зарослями жирного лопуха и осоки. Прозванная горожанами "вонючкой" речушка полностью оправдывала свое клеймо. С разных концов в нее стекали десятки разноцветных ручьев. Возле одного из них, выбегавшего из трубы на другом берегу, развесила на кустах тряпье для просушки кучка бродяг. Сивобородый мужчина в нелепых трусах поправлял сучки в маленьком костерке. Встрепанная женщина, не стесняясь оголенной груди, зашивала платье. Еще двое мужчин играли в карты. Все здесь оставалось по-прежнему, как два с половиной года назад. Усилилась только вонь. А может беременность обострила чувства.
Присев под иву на принесенную кем-то доску, девушка задумчиво склонила голову на колени. До отхода нужного ей поезда оставалось еще немного времени. Струились к земле тонкие ветки, бегала по ноге божья коровка. Она вновь, не в первый уже раз, подумала, что бродягой быть хорошо. Они живут не заботясь ни о чем, как эта божья коровка, как эта ива. И усмехнулась своим мыслям.
Утром, не разрешив Даниле провожать себя, она поехала в управление Октябрьского торга. В отделе кадров царило оживление. Какому-то магазину предстояло вручить переходящее Красное Знамя. Представители привезли ящик шампанского. Недомолвки, многозначительные взгляды летали из угла в угол по комнате с тремя канцелярскими столами. Дверь в другую комнату была открыта. Всю ее площадь занимало тело начальника отдела кадров. Откупорив очередную бутылку пепси-колы, которую многие из жителей города видели только на картинках, он кровожадно посматривал на шампанское. Пухлая рука выводила закорючки на услужливо подсовываемых листах. Заметив девушку, начальник засветился луной:
- Проходи, проходи. У нас тут до завтра.
- Ага, до завтра, - заржала одна из напудренных примадонн, состоявших в его подчинении. - До конца недели. Такой праздник.
- Но-но, - шутливо погрозил перстнем начальник. - А работать кто будет?
Раздался дружный хохот. Подписавший бумаги вертлявый парень с галстуком-шнурком на иностранной футболке, ужом выскользнул за дверь. Подсвеченная золотыми зубами улыбка будто зависла в воздухе.
- Рассказывай, что там у вас. Да дверь закрой. Ну, как, помогает мой прейскурант?
Девушка прикрыла едва скрипнувшую дверь.
- Не знаю. Даня только сегодня собирался повесить.
- Пусть не тянет. Народ - одно хамье пошел. И вот еще что. Если иностранщины набралось много, списывайте. Я подскажу кому надо.
Он многозначительно подмигнул заплывшим глазом. Иностранную бутылку не принимали. Люди оставляли ее под стенами приемного. Но она записывалась в денежный остаток по складу как обычная. Когда набиралось на кругленькую сумму - списывали. После этого ее полагалось побить и сдать на спецбазу как сткелобой. Но справку о сдаче стеклобоя можно было купить на той же базе за червонец. А ящики с иностранщиной начинали новую жизнь.
- Я скажу, - кивнула она головой.
- Да, я там благодарность хотел черкануть, но директор магазина попросил подождать. Не поругались?
- Нет. Все нормально.
- Ты скажи Даниле, пусть отвыкает о своей, как ее там... от железок. Доверие и так оказали, ни одному работяге не снилось. А то загремит под фанфары как Ваня Арарат с Нариманова.
Она усмехнулась. Ваня Арарат, более тридцати лет проработавший на маленьком базарчике приемщиком посуды, месяца три назад залетел на восемнадцать рублей сразу. Этот еще не старый человек, вечно возивший тележку по улицам после рабочего дня, не брезговавший заглянуть и под лопухи, по слухам был подпольным миллионером. Вскоре после контрольной, которую брали сотрудники ОБХСС, торговую братию облетела весть, что Арарат повесился. Но несколько дней назад она видела его, загорелого и веселого, неплохо отдохнувшего на побережье Черного моря.
- Живой Ваня, - с плохо скрытой иронией ответила девушка.
- Знаю, что живой. Но на работу его теперь не примут.
Последние слова начальник отдела кадров сказал неуверенно.
- Ладно. Выкладывай, зачем пришла.
- За справкой с места работы.
К своему удивлению девушка заметила резкую перемену в настроении собеседника. Благодушные волчата превратились в неподвижные точки. Улыбка растаяла дымком от сигареты.
- Зачем?
- Нужно, - недоуменно приподняла она плечи.
Она еще не знала, что обычная справка с места работы, как и любая другая бумажка, играла в сфере торговли особую роль. По ней не только покупали вещи кредит, но многие деловые люди получали дополнительную зарплату в совершенно других организациях. Справку требовали и в милиции.
Вконец растерявшись, она честно поведала, зачем понадобилась эта бумажка. И сразу почувствовала, как возвращается прежнее настроение к начальнику.
- Ну, брат, давно бы надо зайти. Без паспорта худо, - притворно-сочувствующим голосом прогудел он. - Слава богу, связи есть. Да, как там у тебя со здоровьем?
- Нормально, - опешила она.
- Не болеешь? Я имею ввиду, по-женски. Что-то вид у тебя...
- Не замечала.
- Может вечерком... Травка, шашлыки, шампанское. А я бы из грузчиков в приемщики перевел.
Она с трудом выдавила застрявшие в горле слова:
- Можно. Только справку дайте сейчас.
Поежившись, девушка притянула к себе гибкую ветку ивы, надкусила тонкую горьковатую кожицу. Подумала, что своим отказом подставила под удар Данилу. Но Данила сейчас показался не таким, за которого принимала поначалу. Все эти душевные метания в поисках правды предстали как наигранные. Она не могла понять, зачем он влез в это осиное гнездо. Протест? А может не выдержал борьбы, которую начал еще на заводе? И теперь он такой же, как и она, хотя старается быть сильным, что-то доказать. Кому? Самому себе?.. Она почувствовала, как усталость наливает тело свинцом. Сплюнув кожицу, раскрыла сумку и, сорвав пробку зубами, прильнула к бутылке.
Бродяги образовали вокруг кастрюли кружок. Подставляя кусочки хлеба, аккуратно черпали из нее ложками. Девушка знала, что они давно заметили ее. Если подойти, они подвинутся и дадут кусок хлеба, не задав ни единого вопроса.
Она уже собиралась встать и пойти к ним, когда с недалекого шоссе свернула милицейская машина. Весело перекинувшись несколькими словами, милиционеры забрали одного из мужчин и укатили. Посидев немного в нерешительности, она поднялась с доски, направилась в сторону вокзала.
Поезд медленно тащился по железнодорожному мосту через Дон. За стеклом тамбура, далеко внизу, закручивались в жгуты мутные воды широкой реки. Уплывал в сторону заваленный голыми телами узкий пляж, уплывал и ослепленный вечерним солнцем город. Впереди, насколько хватало глаз, размахнулась желто-зеленая пойма. Между невысоких копешек сена бродило стадо коров. Усердно махала руками ватага загорелых мальцов. Голенастые ноги с задранными выше колен штанинами, тонули в нетронутой ни косой, ни зноем, изумрудной волне. И снова перед взором размахнулось не ограниченное ничем пространство. Сердце девушки дрогнуло, словно неспешно стучащие колеса вывозили ее из помойной ямы, словно открылись долгожданные двери мрачной тюрьмы. Она прильнула к стеклу. Но слезы уже не бежали как раньше - ручьем. Они выкатывались медленно, как в жаркую погоду из крана вода. И эта нелепость породила сухие рыдания.
Так она и стояла у окна, пока кто-то не тронул за плечо. Рядом нерешительно топтался невысокий белобрысый проводник:
- Все... Все, - вытирая глаза ладонями, успокоила она его. - Уже прошло.
Тот сочувственно покивал головой:
- Тридцать шестое место свободно. Тебе до Минвод?
- Да. Сразу рассчитаться?
- Не надо. Потом.
Двое молодых чернявых парня добродушно посмеивались над ворчанием пожилого мужчины. Они резались в порнографические карты, только что купленные у глухонемого спекулянта. На столике прислоненная к бутылке с коньяком подрагивала фотография Сталина.
- Прошу. Как раз одного не хватает, - дурашливо подвинулся один из парней.
Девушка молча забросила сумку на вторую полку. Скинув босоножки, залезла сама.
- Всю совесть потеряли, - бурчал мужчина.
- Отец, у тебя сколько орденов? Два? - весело огрызнулся парень. - А у нашего председателя колхоза три. Домяра - во какой. Машина. Жена лет на пятнадцать моложе. В твои годы еще мужчиной надо быть, а ты к картам привязался.
- Да что ты мелешь! - вышел из себя старик. - Вы про что сейчас говорили? Как виноградом спекулировали? Про это и гутарь дальше. Скоро собой торговать начнете.
- Вы нам свободу завоевали? Завоевали, - засмеялся второй парень. - Он вытащил из кармана мятую пачку денег. - Наш председатель все разрешает, чтобы жизнь была хорошая.
- Да... враг народа твой председатель. В войну таких к стенке ставили.
Некоторое время стояла тишина. Слышна была только тяжкая одышка старика.
- А ты бы полегче, пень трухлявый, - сквозь жесткую щель рта предупредил первый парень. - А то и шею свернуть недолго.
Старик неторопливо поднялся с полки. Накинул загремевший медалями пиджак:
- Попробуй, - тихо сказал он.
Парень вскочил из-за столика и радостно подергал ноздрями. Он был на голову выше старика, плечи едва умещались между полками. Сознавая свое превосходство, он нагло ухмылялся прямо в перепаханное временем лицо:
- Во как! Побрякушками загородился, ветеран... А ты знаешь, старый коз-зел, что когда надо, мы тоже?
Но старика пока не тревожил устрашающий вид молодого наглеца. Сдвинув брови, он попытался расплавить застывшее в глазах парня олово:
- Сейчас надо, сынок. Сейчас.
- Да пош-шел ты, - грязно выругался тот. Сграбастав медали в кулак, потянул их на себя. - Звенишь юбилейными. Хочешь, в окно выкину? И тебя туда же, чтобы не смердил.
Страшен в атаке русский солдат. Ни одна нация в мире не сможет противостоять ему, когда он идет в рукопашную схватку. В помертвевших глазах старика вспыхнул тот самый огонь, от которого развалилась на части вся Германская империя вместе со всеми сателлитами. Но перед ним стоял юнец с едва наметившимися усами.
- Не тронь.
Казалось, тишина сейчас лопнет созревшим нарывом. За окном проносились безмолвные луга и столбы. Чьи-то сердца проглотили стук колес. Этот стук неровно и гулко колотился теперь в них, болезненно напрягшихся от бесконечно долгой паузы. Лицо старика медленно превращалось в каменное изваяние, будто великий мастер-скульптор торопился запечатлеть миг наивысшего человеческого праведного гнева. И пальцы размякли. Кусками сырой лапши отвалились от медалей, скатились по груди старого солдата вниз. Тихий звон тронул тишину, в которой вновь забился приглушенный танец обезумевших от скорости колес поезда. Облегченно вздохнув, второй парень стал запихивать в сумку мятые деньги. Исчезло лицо молодой женщины из соседнего купе. И только широко раскрытые глазенки мальчика, ее сына, не могли выплеснуть из себя испуг.
- Наши ребята в Афгане тоже вещи делают, - опускаясь на лавку, крикнул парень.
- Ты чего застыл? - дернула мальчика за руку женщина. Притянув его к себе, углубила непримиримую черточку между бровей. - Афганистана на вас только и не хватает. Обнаглели совсем.
Но те, кому были адресованы эти слова, лишь коротко переглянулись друг с другом. Мужчина перевел дыхание. Вытащив сигареты, пошел по коридору в тамбур. Сутуловатые плечи опустились еще ниже. Но шаг был твердым.
Встряхнув замлевшей рукой, девушка повернулась на бок, подставила горячие щеки тоненькой струйке воздуха. За окном, как на карусели раскручивалась большая, обросшая садами станица. Пацанва гнала от пруда литые стайки гусей и уток. Дородные хозяйки сходились к центрам улиц. Над одной из крыш мотался из стороны в сторону длинный с привязанной на конце тряпкой шест. Но полет голубей уже был низким и тяжелым. Солнцу оставалось совсем немного, чтобы переключить заметно ускоривший свой бег вечер на густо присыпанную звездами южную ночь.
Парни сошли розово-прохладным утром в Невинномысске. Бутылку с коньяком они все же распили, но где-то там, в конце вагона. Бросив неприязненный взгляд на мужчину, запихнули карты и портрет Сталина в портфель, шаткой походкой подались к выходу. Фирменные джинсы мешковато сидели на ладных, еще полусонных фигурах. Перевернув очередную страницу книги, старик вздохнул и закрыл глаза.
Ряды пирамидальных тополей, загородившие бесконечные косяки бледно-желтых убранных полос, поплыли вновь. Девушка с хрустом приняла в себя утреннюю свежесть. Соскочив с полки, заскользила по проходу. Вагон еще был затоплен глубокой дремотой, но зорька розоватыми оттенками уже играла на нелживых пока лицах. Мальчик уцепился ручонкой в платье матери, чудом задержавшейся плечами и коленями на краю лавки. В последнем купе раскидался по полу модный костюм, из которого выпирали крупные деревенские конечности. Заметив недопитую бутылку вина, девушка болезненно скривилась. Открыв дверь туалета, подставила ладони под жиденькую мутную струйку воды. Но ни спящий на полу мужчина, н непригодная для питья вода не испортили первоначального настроения. Улыбнувшись в осколок висевшего над умывальником зеркала, она достала гребень и занялась прической. Поезду оставалось совсем немного добежать до Минвод. И если тщательно вытереть ноги перед порогом родного дома, то можно попытаться войти в горницу чистой, чтобы начать новую жизнь, такую, от которой тревожно и радостно колотилось сердце. Она с надеждой погладила едва наметившийся живот. Рассмотрев между бровями скорбную черточку, отмахнулась от зеркала и несколько раз прошептала как заклинание:
- Только бы поверили отец и мать. Только бы не сорваться...
На конце указки-шоссе появилась маленькая темная точка. Стрелка на спидометре "Волги" крепко уцепилась за цифру сто. Злыми пчелами пролетали мимо встречные машины. Врывающийся в салон ветер делал невесомым млевшее от ожидания встречи тело. Загорелый мужчина поблескивал в зеркало белозубой улыбкой:
- А до кого ты в Зеленокумске? - наконец шевельнул он пышными усами. Спросил просто так, чтобы оправдать взятую перед этим десятку.
- К Просветовым, - рассеянно ответила она.
- Тю-у, так то хвамилия знакомая. Механиком у нас в гараже робил. Добрый дядька.
- Не знаете, как они там?
- Так я ж давно уволился. Кооперативную купили и переехали. Дочка у него, кажись гимнасткой была. Так это ты?
Она молча кивнула головой.
- Отец, помню, рассказывал, что ты чемпионкой была. Эти, как их... кубки разные показывал, вымпела. А сейчас ты в Москве, чи где?
- В Ростове.
- Так же? По гимнастике?
Она снова кивнула и отвернулась. Донимавшая в последнее время тошнота начала подкатывать к горлу. Тягучая слюна наполнила рот.
- Что, плохо? Может, остановиться?
- Не надо.
- Чи беременная?
- Да.
- Тогда это от орешка, - ухмыльнулся шофер. - У меня невеста как забрюхатела, так в машину ни ногой. А как орешек выкатился, так выгнать не могу. Надо ж так. А я и не заметил.
Он добродушно засмеялся, сбавил скорость. Впереди показался перекинутый через речушку мостик. Будто перед ответственными соревнованиями девушка глубоко вздохнула, прижала руку к груди. Мимо проплыла высокая. с покосившимися красными буквами, стела. Остался позади и брошенный дорожниками асфальтоукладчик. По бокам замелькали аккуратны белые домики с обналиченными деревянной резьбой маленькими окнами. И когда вкатившись на просторную площадь, машина мягко качнулась возле фотоателье, когда витрина бросила дерзкий вызов глазами отмеченной медальным ожерельем гимнастки, лоб, шея, плечи, ноги девушки взорвались испариной. В одно мгновение платье пропиталось влагой, обернулось вокруг тела мокрой простыней. Занятый своими проблемами, шофер уже открыл дверцу. Нужно было выйти из машины, чтобы избавить его от неловкости. Но кинутый невзначай взгляд будто прилип к фотографии своей юности, своего взлета. Она помнила, как мотался за ней фотограф, чтобы сделать этот снимок. Почему, зная о том, что произошло дальше, он оставил его здесь, на самом видном в городке месте, было непонятно. И эта нелепость дотянулась до какой-то глубоко запрятанной в душе струнки. Нетерпеливая фигура шофера качнулась, растворилась, будто ее задернули капроновой занавеской. Девушка охнула и, обхватив руками спинку переднего сидения, зашлась в беспомощном, почти детском плаче. Но не в том, после которого вновь появляется улыбка, а в том, который делает сразу на несколько лет старше.
Тропинка, за лето выбритая подошвами до блеска, расплющила нос о фигурную калитку. Скрытая лаком ровная строчка частокола, порванная во многих местах отяжелевшими от яблок и груш ветвями, воткнулась в бок нахального забора тетки Ганки. А за калиткой крупные головы цветов склонились над пестрыми квадратами шелушившегося от жары ракушечника. Из ветвей таращил темные, окаймленные голубыми рамами глаза, размалеванный до пояса живой палитрой теремок.
Привычно нащупав шпингалет, она удивилась тому, что он едва держался на одном гвозде. Она не поднялась сразу на высокое крыльцо, а прошла в сад. Тронув пальцами сморщенную кожу старой груши, задумчиво прикусила нижнюю губу. Все здесь оставалось по-прежнему. Ленивой дворняжкой привалился к стене флигеля красный "Запорожец". Блестели грядки с капустой, краснели шары помидор. Гроздья винограда тянули из лозы готовые лопнуть жилы. Но что-то мешало войти стучавшему в грудь теплу родного дома. Опустив на землю сумку, она еще раз внимательно осмотрелась. И вдруг заметила вмятину на дверце машины, ржавчину на капоте. Сиротливо качался на суку старинной работы ковш для воды, место которому всегда было в прихожей. Девушка переступила с ноги на ногу. Привычные со дня рождения чистота и порядок были разрушены незначительными на первый взгляд штрихами. Теперь она заметила, что вокруг яблонь скопилось много падалицы, шланг для полива громоздился под стеной грязной резиновой кучей. Беспокойство заставило подхватить сумку. В это время сзади скрипнула дверь. На пороге флигеля стояла облаченная в темные одежды старость.
- Вот ты и приехала, дочка. А я думала, не дождусь...
Над медными, с хрустальными колокольцами бра, переплелись грустные тени. Чудом сохранившаяся от исторических катаклизмов мебель сочилась матовым мягким светом. Потертый во многих местах, но все еще богатый ковер, неторопливо вбирал в себя отблески и звуки. Несколько поколений пытались выщипать из него ворс, но так и не смогли. Он по-прежнему украшал всю площадь пола в горнице восточными хитросплетениями. На кружевную скатерть семянной шелухой сыпался тихий голос матери. Его не понимал занимавший передний угол жизнерадостный полиптих кустодиевских лабазников, но ему болезненно внимали вангоговские страдальцы, иконами зависшие над книжными полками. Отец любил резкие контрасты. Он всегда говорил, что красота как искры, высеченные из камня, как живое пламя, вспыхнувшее в мертвых листьях, рождается из противоречий. Спотыкаясь то о затянутые в учительские униформы, поблекшие фотографии предков отца, то о истощенные войной снимки матери, то о свои, увеличенные в несколько раз портреты, девушка отсутствующим взглядом скользила по седым корешкам дореволюционных изданий. В распахнутое окно вливалась широкая мерцающая река лунного света, перед которой услужливо умеряли свой пыл слабомощные лампочки. Выдержанные в гроздьях созревшего винограда струи прохладного воздуха едва уловимыми прикосновениями омывали кожу лица. Горсти серебряных рублей укрыли стебли комнатных растений.
- Вот и все, дочка.
Мать вздохнула, вытерла концом накинутой на плечи шали мокрые морщины. За штакетником лениво брехнула собака. Крупная бабочка присела на подоконник и тут же упорхнула.
Девушка тронула виски кончиками пальцев:
- А где он сейчас?
- Наверное, в районе. Пойду чайник подогрею. Остыл.
На кухне звякнуло железо.Девушка отодвинула стул.Долго стояла перед отяжеленным наградами куском набивной материи. Солдатские скромно кучились над спортивными, образовавшими броское колье. Нервно дернув подбородком, она отошла к окну. Необъятный лунный диск зацепился за верхушку тополя. Чьи-то пальцы уже оставили отпечаток на блестевшей сумасшедшим блеском поверхности, затмившей многие тысячи зажженных неведомой силой маленьких свечек. Только там, на клиросе небесного алтаря, роились крупные, вошедшие в световой экстаз язычки. Что-то грозное было в этом безмолвном, дышащем непоколебимым величием, напоенном тишиной и блаженством, полыхании. Казалось, вот-вот пропоют оттуда литию грешной, погрязшей в пороках Земле. Метнется жало праведной молнии. И все обратится в прах...
Но это только казалось. Слишком великодушно было небо к своей всего лишь больной молекуле. К великодушию же призывала собственным примером терзаемый никчемными страстями разум. Но он, этот разум, возникший из хаоса космических таинств, прислушивался к призывам только при рождении и перед смертью. Все остальное время он был занят самопожиранием.
Шорох нетвердых шагов возвратил в действительность. Девушка провела кончиком языка по губам, положила ладонь на грудь и чуть наклонилась вперед. Недовольное бормотание заглушило лязг строптивого шпингалета. Наконец калитка распахнулась во всю ширь и по дорожке закачалась резкая тень. Чертыхнувшись, она отбросила в сторону успевшую охнуть головку зазевавшегося цветка, с кряхтеньем взгромоздилась на крыльцо. Некоторое время было слышно только шумное сопение. Затем тень протянула уродливую лапу, толкнула входную дверь. Девушка сглотнула набежавшую слюну, прошла к столу. Растерянный взгляд наткнулся на экспрессивные лица вангоговских юродивых. Больные человеческие копии словно заранее выражали сочувствие. Она попыталась отвести глаза. Но былое благополучие со всех сторон выставляло себя на показ. В коридоре уже громыхали каблуки рабочих ботинок, по дереву запрыгала соскочившая с питьевого бачка жестяная кружка.
- А... черт. Мать, где ты там?..
Из кухни сорвалось торопливое шарканье, почти бег. Безнадежно терпеливый голос принялся усмирять пьяное брюзжание. Несколько раз повторенное слово "дочка", наконец-то восстановило зыбкую тишину. Девушка заломила руки и опустилась на край стула. От внезапного приступа холода застучали сцепленные зубы.
Это состояние продолжалось до тех пор, пока глотка отца заливала горевшие внутренности водой. На смену нервному потрясению уже спешили тепло и безразличие. И когда тусклые бра высветили оплывшие, когда-то благородные, будто медальные линии, она спокойно поднялась на встречу:
- Здравствуй, папа...