В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Установление советской власти в нашем крае
В первые месяцы после Октябрьского переворота жизнь в наших краях еще как будто шла прежним чередом. В архиве М.К.Морозовой сохранилось письмо правления Белкинского сельскохозяйственного общества от 12 декабря 1917 года, где крестьяне просят ее не более как о том, чтоб пожертвовать занавес для сцены для готовящегося в Народном доме рождественского спектакля [1].
Советская власть установилась в Калужской губернии далеко не сразу и лишь с вооруженной помощью извне. Калуга не относилась к числу крупных промышленных центров, и пролетарская прослойка - основная опора большевиков - здесь была очень слабой. Зато позиции органов свергнутого Временного правительства в городе оставались довольно прочными, и попытки местной ячейки РСДРП(б) овладеть ситуацией долго не имели успеха. Но в конце ноября в Калугу были присланы революционные войска из Москвы и других промышленных центров, которые сразу утвердили здесь власть Советов. После этого в течение нескольких недель с помощью вооруженных отрядов из Калуги новая власть была установлена во всех уездах: в Малоярославецком 3 (16) декабря, а в Боровском 15 (28) декабря.
На практике это выражалось в роспуске местных административных и земских органов и образовании военно-революционных комитетов, которые вскоре уступили место уездным Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов во главе с исполкомами. В начале 1918 года во всех волостях уже были сформированы волостные советы. Позднее низшее звено управления составили сельские советы, которые формировались из делегатов от нескольких деревень, избираемых на сельских сходах. В частности, к Белкинскому сельсовету помимо самого Белкина относились Самсоново и Кривское. Установление советской власти на местах проходило преимущественно мирным путем, поскольку деморализованные представители Временного правительства не располагали силами для сопротивления, а население было озабочено своими проблемами: все более обострялся продовольственный и топливный кризис.
В наших краях, где вследствие широкого развития ткацкого промысла и отходничества крестьяне обладали относительно стабильными доходами, большевики не пользовались особой популярностью, зато влияние эсеров было очень велико. Многие зажиточные крестьяне состояли в партии эсеров или были их открытыми сторонниками, и именно они на первых порах занимали ведущие позиции в совете и исполкоме Кривской волости, которая охватывала и Белкино, и Самсоново.
О положении в волости летом 1918 года рассказывает в своих воспоминаниях Георгий Порфирьевич Шмелев, уроженец Кабицыно, избранный в состав Кривского волисполкома от большевиков. Он вспоминает, как заехал в белкинскую усадьбу к Борису Обнинскому, чтобы сообщить ему о предстоящей конфискации урожая с его полей.
"Помню, помещик сидел на балконе, пил чай, изредка бросал на меня косые взгляды. Молчал. Зато заведующий земельным отделом волисполкома эсер Сучков, сидевший тут же в качестве гостя, не выдержал и зло кинул мне:
- А вы пахали, сеяли, чтобы собирать урожай? - Помещиков больше нет, - ответил я, - а все их достояние -
это достояние Советской власти. На другой день приехал заведующий уездным земотделом
В.Матвеичев. Он должен был проводить в Белкинском народном доме митинг крестьян по вопросу об уборке урожая. Народу собралось много. Вот тут-то и проявилась со всей наглядностью эсеровская "работа". В сторону докладчика полетели табуретки, раздались злобные антисоветские выкрики. Митинг был сорван. Когда мы вышли на улицу, то увидели, что у лошади Матвеичева стоят несколько человек, держа ее под узцы. По знаку хозяина, старого кавалериста, лошадь вырвалась, Матвеичев вскочил на нее и тем избежал грозившего ему самосуда" [2].
На следующий день отряд чекистов из Боровска арестовал зачинщиков бунта, прежде всего членов эсеровской партии из числа деревенских "кулаков", и среди них Степана Сучкова. Но вскоре он был выпущен на свободу.
Как вспоминает Прасковья Васильевна Сучкова, племянница Степана Демидовича Сучкова (уроженца д.Кабицыно), в то лето ее дядя узнал в Боровске о предстоящем аресте Б.П.Обнинского. За ночь он добрался до Белкина и успел предупредить Бориса Петровича [3].
Той же ночью, не теряя ни минуты, хозяин усадьбы вместе со своим старшим сыном Глебом бежал из наших мест. С большим трудом они перебрались на юг, в расположение Добровольческой армии, и остановились у родственников в Севастополе. По сведениям П.В.Обнинского, в 1920 году Борис Петрович был министром юстиции в белом правительстве Крыма. После отхода Врангеля он не стал эмигрировать, и его расстреляли красные [4].
Глебу Борисовичу удалось бежать за границу, впоследствии он осел во Франции. Юлия Самойловна с младшим сыном Никитой осталась в усадьбе. Но из особняка их выселили, пришлось перебраться в западный двухэтажный флигель. Другого жилья у них просто не было. Второй двухэтажный флигель, по воспоминаниям старожилов, сгорел до основания примерно в то же время.
После национализации, в конце 1918 года, усадьба Белкино была передана в ведение колонии "Бодрая жизнь". В ближайшие годы была вывезена почти вся мебель из особняка. Колония фактически не использовала усадьбу, зато крестьяне начали самовольные порубки в парке. Старожилы вспоминают, что ключи от главного дома долгое время хранила у себя во флигеле Юлия Самойловна. Поскольку она прекрасно играла на рояле, ее приняли в колонию учителем музыки. "Всегда дружелюбная, аккуратная, приятной наружности", - вспоминал об Обнинской колонист Юрий Скаткин. Ее сын Никита вскоре перебрался в Москву, ему удалось стать актером в одном из небольших театров. Но через несколько лет этот талантливый юноша умер от туберкулеза.
В конце 20-х годов, когда власти готовились к решительному вмешательству в жизнь деревни, Юлия Самойловна была вынуждена покинуть Белкино и переехать в столицу. Она поселилась в семье своей свояченицы, племянницы мужа Лии Викторовны Тереховой, в одной из комнат большой коммуналки, и устроилась на работу в научную библиотеку как специалист по французскому. С началом войны она, уже пожилая, осталась в Москве, не пожелав эвакуироваться. Здесь она и умерла в тяжелом декабре 41-го.
* * *
Борьба за установление советской власти в губернии переплеталась с еще более ожесточенной борьбой за хлеб. В первую годовщину Октябрьского переворота вспыхнули открытые крестьянские мятежи в Медынском уезде и нескольких смежных волостях Боровского, организованные местными эсерами. Но они были быстро подавлены отрядами чекистов.
В белкинской округе до открытых выступлений дело не доходило, и становление новой жизни проходило относительно спокойно. Насколько можно судить, немалую роль в этом сыграло влияние С.Т.Шацкого и его соратников из "Бодрой жизни", моральный авторитет которых очень высоко ценили местные крестьяне.
В течение второй половины 1918 года в жизни деревни произошли решающие перемены. Во исполнение Декрета о земле все имения были национализированы, и большая часть помещичьих земель перешла крестьянам. Переданная общинам земля была разделена по едокам, при этом богатые крестьяне тоже лишились земельных "излишков". Осуществилась многовековая заветная мечта российских земледельцев. Но им еще предстояло ощутить на себе железную руку новой власти и понять, что они отнюдь не являются хозяевами продуктов своего труда. За годы "военного коммунизма", в условиях разрухи, голода и произвола продразверстки в нашей местности, по подсчетам С.Т.Шацкого, было заброшено до 40% пахотных земель.
Национализации подверглись и местные ткацкие предприятия. В Белкине их к тому моменту уже не было, а на базе самсоновских "фабрик" Петрова и Безяева была образована кустарно-текстильная артель, в которой числилось до сотни рабочих. Но в большинстве они, как и прежде, работали у себя на дому. В Белкине продолжало действовать сельскохозяйственное общество, при котором существовала молочная артель со своей фермой [5].
В том же году согласно декрету об отделении церкви от государства и школы от церкви была упразднена приходская школа при церкви Бориса и Глеба. Через год открылись начальные школы в Белкине, Пяткине, Самсонове, Кривском и многих окрестных деревнях. Все они входили в единую систему Первой опытной станции по народному образованию, созданной в 1919 году на базе колонии "Бодрая жизнь". Тогда же в Пяткине появилась первая дошкольная группа: ее собирали по воскресеньям в той избе, где в будни работала школа [6]. В разгар гражданской войны крестьяне начинали приобщаться к культуре. Сохранился отчет о деятельности Белкинского культурно-просветительского кружка при Народном доме за 1919 год. Вот некоторые выдержки из него:
"Из намеченных работ приведено в исполнение: с октября месяца открыта воскресная школа, каковую посещают до 40 граждан обоего пола, занятия ведутся с тремя группами: безграмотными, малограмотными и окончившими школу, но желающими пополнить свое образование. Немного позже была открыта школа рукоделия - по вышиванию, шитью, вязанию и кройке. Вечерами воскресных дней с октября месяца ведутся беседы на тему: русские крестьяне от начала государства и до настоящего времени. В продолжении года было поставлено четыре спектакля, один из коих учениками Белкинской школы, и три концерта. По исполнении песни дано было краткое пояснение автора и его произведения... При Белкинской библиотеке насчитывается около 200 подписчиков, раздача книг производится три раза в неделю, чтение газет при Народном доме ежедневно..." [7]
Возглавлял кружок белкинский столяр М.Е.Алимов, секретарем был учитель Карп Розанов. В отчете упоминается, что в прошлом году председателем кружка был некто Шмелев - очевидно, имеется в виду тот самый Георгий Шмелев, в то время являвшийся одним из немногих коммунистов в волости. В 1919 году он уже работал в Боровском уисполкоме, но не забывал о земляках и продолжал снабжать Народный дом агитационной литературой. Брошюры и листовки члены кружка разносили по окрестным деревням. Кружок финансировался отделом образования Боровского исполкома, а руководители "Бодрой жизни" помогали его членам во всех начинаниях.
К этому времени Народный дом становится настоящим культурным центром округи. Судя по количеству читателей библиотеки, они приходили сюда со всей волости. Здесь же находился единственный в волости граммофон. Судьба Морозовых
Весной 1918 года князь Трубецкой был вынужден в спешке, без семьи, бежать из Москвы, спасаясь от ожидаемого ареста. Вместе с отступавшей Добровольческой армией Евгений Николаевич добрался до Киева, а затем остановился в Крыму. Увидеться перед отъездом с Маргаритой ему уже не удалось - она получила лишь его прощальное письмо. Они не знали еще, что разлучаются навсегда.
Прежний мир рушился, но внешне пока мало что изменилось, жизнь еще шла по инерции. Наступило лето, и Маргарита Кирилловна с детьми вновь переезжает в Михайловское. Ее израненная душа жаждала хотя бы иллюзии покоя, хотелось прильнуть к живительному роднику природы.
В личном архиве Морозовой сохранился дневник ее сына Мики, который он начал вести в Михайловском 17 июля 1918 года (ему уже исполнился тогда 21 год). В тот день у Маргариты Кирилловны были именины. С утра "все слонялись без дела, по-праздничному", ходили купаться на реку и смотреть шмелиные гнезда. После завтрака все вместе читали Э.Золя в оригинале. И тут семейная идиллия была нарушена грубым вторжением реальной жизни. "Приезжал большевик на дрожках; вместе с ним на дрожках сидела девица в венке. Через некоторое время пришел другой большевик, хорошенький, с черными усиками. Они требуют планы и дали маме подписать "опись" Михайловского. Григорий (кучер) не принес газеты. Газеты сейчас только большевистские, и кондуктора саботируют, хотя получают 80 копеек за номер. Они говорят: ничего в газетах нет интересного".
После чая чтение было продолжено. К концу обеда поздравить именинницу пришли соседи - Валентина Николаевна Шацкая и Анна Ивановна Трояновская с рыжим гимназистом Кашкиным, гостившим в Буграх. "Вечером был разговор об искусстве. Потом играли во мнения". На длинном чайном столе горели свечи в стеклянных колпаках, стояли изысканные букеты, а в распахнутые окна и двери веранды врывалось пьянящее благоухание вечернего сада. "Проводя Трояновских, вернулись домой. В гостиной на столе стояли бронзовые бюсты Екатерины и Павла. Их тени падали на стену и дрожали вместе с пламенем свечи" [8].
На этой записи дневник обрывается. Сознавали ли в тот момент владельцы усадьбы, что очень скоро вся их прежняя жизнь канет в безвозвратное прошлое, а сами они - прежние - словно бы обратятся в такие же "бронзовые бюсты", задвинутые в темную кладовую истории?
В начале сентября усадьба была национализирована. Шацкий сумел добиться через Наркомпрос передачи ее в ведение колонии "Бодрая жизнь", а сам он был назначен ответственным заведующим имением. В своих воспоминаниях Ю.Н.Скаткин описывает, как позднее проводилась инвентаризация переданного колонии имущества. Дошла очередь и до небольшой фермы, стоявшей на правом берегу Репинки у "нижней дороги", которая вела вдоль оврага от особняка к колонии. Сюда еще при Морозовой была перемещена статуя Венеры Милосской. И вот "проверявший, взглянув на статую, скомандовал: "Пиши! Статуй безрукий. Требует ремонта"" [9].
Особняк Морозовой в Мертвом переулке был передан Отделу по делам музеев Наркомпроса. При этом бывшей хозяйке в знак признания ее особых заслуг на ниве культуры были оставлены две крохотные комнатки в подвале (бывшие комнаты для прислуги), где она поселилась вместе со своей сестрой Еленой Востряковой. Обе дочери Маргариты Кирилловны эмигрировали, старший сын Юрий незадолго до этого умер в психиатрической клинике. А в январе 1920 года пришло известие о смерти Евгения Трубецкого: он скончался в Новороссийске от эпидемии тифа.
Михаил Морозов окончил театральный техникум и впоследствии стал профессором, специалистом по истории театра и крупнейшим в стране шекспироведом. Был женат три раза. Он умер в 1952 году, и Маргарита Кирилловна очень тяжело перенесла потерю любимого сына.
В 30-х годах сестры были выселены из подвала особняка, им пришлось сменить несколько временных пристанищ. Лишь после войны они получили две комнаты в новостройке на Боровском шоссе, около МГУ. Свою старость бывшая меценатка, когда-то оказавшая неоценимую поддержку многим выдающимся деятелям искусства, доживала в беспросветной нищете. Приходилось просить друзей о помощи. Уже на девятом десятке лет она начала получать персональную пенсию в 50 рублей, а сестра не имела и этого.
Все свое время Маргарита Кирилловна посвящала работе над мемуарами, но закончить их так и не успела. Она умерла в 1958 году в возрасте восьмидесяти пяти лет. В это время ее любимое имение, в котором ей так и не довелось больше побывать, уже вошло в границы молодого растущего города.
Обнинские и их потомки
В судьбе других представителей рода Обнинских 17-й год, естественно, тоже обозначил крутой перелом. Члены семьи Виктора Петровича, еще не успевшие оправиться от шока после его трагического конца, оказались в тяжелом положении. Снимать квартиру они уже не могли и жили теперь на своей даче на окраине Москвы, в Петровском парке - любимом месте отдыха москвичей, где находились знаменитые рестораны "Яр" и "Стрельна".
Обширный дачный дом с изящной башенкой стоял рядом с большим аэродромом на Ходынском поле, где летали первые аэропланы. Клеопатра Александровна сдавала комнаты для летчиков и держала для них стол. Но средств все равно не хватало, приходилось обменивать вещи на еду. И тогда Клеопатра сказала своему шестнадцатилетнему сыну Петру, только что окончившему гимназию, что теперь ему нужно заботиться о себе самому.
Петр отправился в Крым, где поступил в военно-морское училище (под эгидой Добровольческой армии) в Севастополе. Когда белые были разбиты, он решил бежать из России. После долгого тяжелого пути на перегруженном пароходе через Средиземное море удалось высадиться в Тунисе, но французские власти интернировали эмигрантов. Наконец беглецов приняли в южноафриканском порту Элизабет. С большим трудом Петр устроился чернорабочим на алмазные копи, куда стекались уголовники со всего мира, спасавшиеся от правосудия. За несколько месяцев адского труда юноша сумел скопить небольшую сумму и дал объявления в газеты Европы и Америки о том, что он ищет своих родственников. Вскоре откликнулась сестра его матери Екатерина Александровна Розенберг. Она пригласила племянника к себе в США.
В 1923 году, когда Петр Обнинский освоился в Нью-Йорке и крепко встал на ноги, он списался с матерью и сестрой Лией, которой еще не исполнилось двадцати лет, и пригласил их переехать к себе. Клеопатре Александровне удалось получить разрешение на выезд через В.П.Ногина, с которым был хорошо знаком ее умерший муж. Они с Лией добрались до Риги и прожили там три дня, пока пароход ожидал пассажиров для отправки через океан. Все эти дни Лия Обнинская провела в мучительных раздумьях. Она бродила по узким улочкам средневекового города, выходила на пристань и с щемящей тоской всматривалась в морскую даль, слушая неумолчный рокот набегающих волн. Вот-вот они отделят ее от родины, от ее прошлого, от всего, что так дорого измученному сердцу. И уже навсегда. В последний момент, когда пароход готовился к отплытию и нужно было решаться, Лия твердо сказала матери, что не сможет жить без России. Проводив мать на причал, она вернулась в Москву.
Клеопатра Александровна благополучно перебралась за океан и поселилась у своего сына. В 1926 году Петр Викторович, в котором было очень развито фамильное увлечение изобразительным искусством, окончил Школу архитектуры Колумбийского университета и начал работать архитектором. Казалось, жизнь наконец наладилась. Но у Клеопатры стала развиваться тяжелая болезнь, необходимо было сделать операцию. Петр, обожавший мать, не доверял американским врачам и перевез ее в Европу, в ведущую парижскую клинику. Операция прошла хорошо, Обнинская уже вставала, могла принимать гостей, но через несколько дней она внезапно умерла. Похоронена она была в Париже.
В 1942 году Петр Викторович женился на Анне Бартольди Донстон, а через два года у них родился сын, названный в честь дедушки Виктором. Мальчику еще не исполнилось и трех лет, когда Анна умерла. Позднее Петр женился второй раз, но детей у него больше не было.
В 1959 году П.В.Обнинский с сыном Виктором приезжал в Советский Союз. Узнав о существовании города, названного по фамилии его предков, он просил разрешения посетить Обнинск, но ему было отказано. В 70-х годах Петр Викторович прислал письмо из Калифорнии в наш город. Он хотел узнать, сохранилось ли его родовое гнездо, и очень просил выслать фотографию белкинской усадьбы. После совещания в горисполкоме решено было фотографий не высылать, поскольку памятник архитектуры уже находился в весьма непрезентабельном состоянии. Вместо этого была послана книга о нашем городе. В ответном письме Обнинский горячо благодарил за этот подарок. Поддерживать переписку с гражданином враждебной державы тогда не решились.
До конца жизни Петр Викторович считал себя русским, при этом оставаясь патриотом Америки. Нередко он поднимал над своим домом российский триколор или андреевский флаг. Умер он в 1998 году, в возрасте 96 лет. Ныне в Калифорнии живет его сын Виктор Петрович Обнинский. Он окончил Колумбийский университет и Колледж права Калифорнийского университета, получив степень доктора права. Сейчас он занимается частной практикой как адвокат высшей категории. С юных лет Виктор увлекался спортом, длительное время был тренером по бейсболу, охотно занимался с бойскаутами. По-русски он говорит слабо, но очень интересуется своими российскими корнями и, как и отец, остается православным. Он управляет специальным фондом по оказанию помощи нуждающимся пожилым русским эмигрантам. Виктор Петрович женат на Кларе Алисе Бечтелл, вместе они много путешествуют по всему свету, особенно по тем странам, куда туристам заезжать не советуют. Их дочь Мэри - капитан Военно-морских сил США, а сын Уоррен - инженер, специалист по компьютерам.
Но вернемся к событиям начала 20-х годов. Возвратившись в Москву, Лия вышла замуж за своего ровесника и давнего знакомого Федора Дмитриевича Терехова. Происходил он из мещан, его родители держали в Петровском парке баню. Сначала Федор учился в Московском университете, но вскоре был исключен за социальное происхождение. Он поступил на завод разнорабочим, и при своих незаурядных способностях быстро дорос до инженера. А Лия работала библиотекарем в одном из научных институтов Москвы, занимаясь там переводами с французского. Путь к высшему образованию для нее, потомственной дворянки, был закрыт наглухо.
На заводе Терехова очень ценили как талантливого специалиста, не раз приглашали вступить в партию, но он отказывался - говорил, что не может как верующий. В 1935 году органы НКВД пытались завербовать его в "штатные" доносчики. Некий человек в штатском, пригласивший его для вербовки в кабинет директора завода, очень настаивал на своем, но Терехов категорически отказался. Тогда энкаведешник заявил, что это в нем говорит кровь родителей-буржуев: "вот ваша мать там..." - Федор Дмитриевич не стал слушать дальше и запустил в визави тяжелой чернильницей. Но тот успел увернуться. К счастью для Терехова, его поступок расценили как хулиганство и "всего лишь" уволили с завода.
На работу его больше никуда не брали. А в 1936 году родился долгожданный сын Дмитрий. Чтобы прокормить семью, Лия Викторовна шила шляпки для цыганок из ресторана, обильно разукрашивая их яркими цветочками. С началом войны Терехова сразу же приняли на родной завод, где он занялся переоборудованием производства на военный лад. В тяжелые военные годы приходилось работать на износ, от зари до зари. Дикие перегрузки впоследствии резко сказались на здоровье, и в 1952 году Федора Дмитриевича не стало.
Дмитрий Терехов окончил художественную школу и поступил в Строгановское училище, на факультет художественной обработки металла. Такую специализацию он избрал потому, что в этой области, в отличие от живописи, не так сильно довлели каноны соцреализма с их заштампованными сюжетами. Дмитрий Федорович стал профессиональным художником - графиком и медальером, членом Союза художников СССР. Его произведения неоднократно экспонировались на выставках в нашей стране и за рубежом. Ряд его работ хранится в Третьяковской галерее и в Музее изобразительных искусств им.Пушкина, а также в зарубежных собраниях. В начале 90-х годов его персональная выставка состоялась и в Обнинском городском музее.
Графические работы Д.Ф.Терехова в технике гуаши сразу поражают зрителя. Они выполнены в духе своеобразного философского абстракционизма, что проявляется прежде всего в совершенно особом композиционном построении. В каждой его картине - в пейзаже и натюрморте, или в излюбленном им "натюрморте в пейзаже" - главную роль играет Великое Пространство, необъятное и беспредельное. И кажется, что художник воспринимает мир с высоты полета. Дмитрий Федорович проявил себя и как самобытный художник-иллюстратор. Многие оформленные им литературоведческие издания хорошо известны нашим читателям, особенно те, которые посвящены творчеству Пушкина [10].
Жена художника Нина Анатольевна Посядо - дочь известного скульптора, сама стала скульптором и медальером. Выполненные ею художественные медали представлены в собрании Третьяковской галереи. В 1971 году у Тереховых родился сын Сергей. На выбор его жизненного пути оказало решающее влияние близкое знакомство семьи со Святославом Рихтером. Сергей с детства серьезно занимался музыкой, окончил Московскую консерваторию, где работает и сейчас. Талантливый пианист стал лауреатом нескольких международных конкурсов. Когда для первого выступления в консерватории срочно потребовался смокинг, Рихтер подарил ему свой. Правда, он не пришелся впору, но с тех пор бережно хранится в семье как драгоценная реликвия.
Обратимся к судьбе других потомков П.Н.Обнинского. Незадолго до начала революционных бурь Лидия Дмитриевна Соколова вышла замуж за брата Юлии Самойловны Обнинской, инженера-строителя Алексея Самойловича Болончука. Молодожены поселились в большой квартире Б.П.Обнинского в Грибоедовском переулке, поскольку сам он со своей семьей перебрался на постоянное жительство в усадьбу Белкино.
После Октябрьского переворота Лидия Дмитриевна преподавала в специальном интернате для беспризорных. Замужество оказалось неудачным, и вскоре она разошлась с мужем. В конце 30-х годов ей удалось заочно окончить Московский государственный пединститут иностранных языков, и она стала преподавать французский в Военно-юридической академии. Ее старшая дочь Наталья, умная, способная девушка, поступила на философский факультет, но вскоре умерла от туберкулеза. Младшая дочь Людмила поступила в пединститут на факультет немецкого языка. Накануне войны на его базе был образован особый военный факультет, и ее стипендия стала выше, чем зарплата у матери.
В июне 1941 года Людмила сдавала сессию за третий курс. В первые дни войны студенткам сразу выдали дипломы и отправили на фронт в звании техников-интендантов. 30 июня 1941 года начался боевой путь Людмилы Алексеевны Болончук, военной переводчицы при разведотделах армейских штабов.
Сначала она состояла при штабе 28-й Армии Западного фронта. В июле 41-го, когда наши войска с тяжелыми боями отступали по всему фронту, армия попала в "котел" в районе Юхнова. Группу переводчиц выводил из окружения сам начальник разведотдела штаба, прекрасно ориентировавшийся на местности, поэтому столкновения с противником удалось избежать. Они пробирались по лесу мимо горящих деревень, то и дело натыкаясь на трупы своих и чужих солдат среди разбитой техники, а в небе кружили вражеские самолеты. Но вчерашние студентки не ощущали нависшей опасности и, едва завидев заросли малинника, кидались собирать спелые ягоды.
Служба Людмилы состояла в участии в допросах немецких пленных, от рядовых до генералов. В разведотделах с пленными обращались довольно гуманно. В первое время молоденькие переводчицы очень жалели немецких солдат как представителей "угнетенных классов", страдавших под гнетом буржуев, и даже подкармливали их из своего пайка. Лишь через несколько лет, когда наши войска вышли к западной границе, у них появилась возможность сравнить нищие белорусские деревни с убогими соломенными крышами и процветающие крестьянские хозяйства Польши и Германии.
С августа 1941 до марта 1942 года Людмила состояла при штабе 43-й Армии Западного фронта. В январе 42-го штаб в течение нескольких дней дислоцировался в нашей местности, в бывших Турликах. Старинный особняк с высокой башней показался Людмиле странно знакомым, хотя она никогда не бывала в этих краях. В те дни ей некогда было разбираться в смутных воспоминаниях далекого детства. Лишь после войны, уже вернувшись в Москву, она узнала по фотографиям семейного альбома родовое гнездо Обнинских.
Людмила Болончук прошла Польшу и Германию, а после Победы была оставлена в составе Северной группы войск. Домой она вернулась лишь через год в чине капитана административной службы. Она награждена двумя орденами Красной Звезды, орденом Отечественной войны II степени и медалями. Сразу после демобилизации Людмила Алексеевна стала преподавать немецкий язык в Военной академии химической защиты. Вскоре она вышла замуж за Петра Алексеевича Яковенко, талантливого дирижера, который из-за болезни был вынужден оставить это поприще и работал в издательстве.
Сейчас Людмила Алексеевна Болончук и семья Дмитрия Федоровича Терехова по-прежнему живут в Москве. Потомки Обнинских поддерживают между собой очень тесные отношения. Все они не раз бывали в Обнинске и хорошо знают наш город.
Судьба Трояновских
В годы "военного коммунизма" многие москвичи, особенно из интеллигентских слоев, старались при любой возможности бежать из столицы, чтобы переждать тяжкие времена голода и разрухи где-нибудь в тихой провинции. Вспомним героя романа Пастернака, который решил перебраться в глухую уральскую деревню, не видя иной возможности спасти семью от голодной смерти. Таким островком спасения среди грозных бурь революционной эпохи стала и усадьба Бугры. Национализации она избежала - не столько из-за лояльности Трояновских к новой власти, сколько потому, что в отличие от роскошного особняка Морозовой старый бревенчатый дом среди глухого леса не представлял особой ценности.
В начале лета 1919 года Анна Ивановна Трояновская пригласила Николая Карловича Метнера с женой Анной Михайловной приехать пожить в Буграх. Выдающемуся композитору и пианисту фактически было некуда больше деваться, поскольку квартиру в Москве у него отняли в порядке уплотнения. Но для работы ему необходимы были тишина и спокойствие. Как и все "нормальные" гении, люди "не от мира сего", Метнер жил только своим творчеством, а бытовые неурядицы выбивали его из колеи.
В наших краях Метнеры бывали нередко, в основном по приглашению Маргариты Морозовой. В последний раз они приезжали в Михайловское в августе 17-го, а год спустя провели две недели в Буграх. Вот и теперь, в мае 19-го, они приехали к Анне Ивановне просто погостить на лето. Но пребывание в Буграх затянулось почти на два года.
Особенно трудной была первая зима, когда приходилось в прямом смысле бороться за выживание, сражаясь с жестоким голодом и холодом. Зачастую в доме не было ни кусочка хлеба, питались одной мерзлой картошкой (из-за ранних заморозков урожай не успели убрать по всей стране). Но женщины не заботились о себе и думали прежде всего о том, как накормить Николая Карловича и дать ему возможность спокойно работать за роялем.
К счастью, в доме оставалась экономка Федосья Ефимовна Антипова. Об этой весьма незаурядной женщине стоит сказать особо. Родилась она в 1891 году в Можайском уезде, в бедной крестьянской семье. В четырнадцать лет Феня осталась круглой сиротой, ей пришлось пойти "в люди". Несколько лет она трудилась в рыболовецкой бригаде на Москве-реке, наравне с бывалыми рыбаками. Около 1910 года И.И.Трояновский взял ее в Бугры чернорабочей, а когда девушка проявила себя как честная и трудолюбивая хозяйка, ее поставили экономкой. На ней лежало управление домом и обширным усадебным хозяйством. Обычно зимой, под Рождество, или в конце весны она получала телеграмму из Москвы, запрягала лошадь и ехала встречать Трояновских на станции Обнинское. Приходилось встречать и многих гостей усадьбы, в том числе известных художников. Иногда ей поручали отвезти только что написанные этюды в Москву, и Федосья бережно заворачивала холсты в толстое одеяло, чтоб не повредились в поезде. Однажды зимой она встречала самого Шаляпина и везла его в старый барский дом в Белкине, "а он в дороге возьмет да и запоет во весь голос". И это запомнилось на всю жизнь.
Федосья Ефимовна безгранично уважала своих хозяев, она всей душой привязалась к семье Трояновских. Теперь же она взяла бывшую барышню и ее гостей под свою опеку. Каждый день ближе к полудню Федосья сажала господ на телегу и везла на обед в одну из окрестных деревень, к кому-либо из зажиточных крестьян (так она использовала свое крестьянское происхождение). В Самсоново чаще всего заезжали к Петровым, Безяевым или Терентьевым. Соблюдая законы гостеприимства, крестьяне сажали господ с собою за стол. Но даже в старообрядческих семьях, по исконному обычаю, ели все из одной общей большой чашки. Федосья Ефимовна вспоминала, что барыни не могли так есть: "сидят давятся, плачут, а щи хлебать не могут, хлебушка пожуют и все". Отдельные тарелки были только у Безяевых.
А.И.Трояновская так вспоминала о зиме 1919/20 года: "Наше утро начиналось с того, что в кастрюлю с картошкой наливалась вода. Вскоре в кастрюльке оказывался один сплошной кусок крепкого льда. Едва ли мы с Анютой смогли бы изо дня в день выносить работу над такой картошкой, если бы это не было для Николая Карловича его завтраком, обедом и ужином. Пожалуй, еще острее, чем голод в еде, мы ощущали голод керосинный: у нас не было ни электричества, ни свечей, и освещались мы так называемыми "наперстками", т.е. оловянными столбиками высотой в пять сантиметров с нитяным фитилем посередине. Наперсток немедленно потухал, если Николай Карлович неосторожно перевертывал страницу своей рукописи..." [11]
Вся жизнь обитателей Бугров сосредоточилась вокруг работы Метнера над своими музыкальными произведениями. В это время он создавал цикл лирических фортепьянных пьес "Забытые мотивы". Целыми днями композитор просиживал за роялем, вставая еще в сумерках зимнего утра. Сидеть приходилось прямо в валенках, поскольку дров не хватало, и комнаты не протапливались. Дневные прогулки сопрягались с хозяйственными заботами. Пробираясь по сугробам с вязанкой хвороста за плечами, Николай Карлович часто останавливался и вбирал в себя пленительную красоту очарованного зимнего леса. Эта таинственная глушь была ему по душе, и единение с природой отражалось в его чудесных музыкальных "сказках". По вечерам все собирались у рояля, завороженно внимая волшебным звукам, рождавшимся под пальцами великого пианиста. А за темными промерзшими окнами заметала вьюга, и в ее унылое завывание вплетался голодный волчий вой.
В течение долгих месяцев зимнего плена единственной формой связи с "большой землей" была переписка. Письма Н.К.Метнера представляют собой произведения самобытной философской мысли. В одном из посланий из Бугров от 5 марта 1920 года он писал: "Настоящее художественное творчество всегда духовно. А дух там, где мысль чувствует, а чувство мыслит... Даже и теперь, в свои сорок лет, я большую часть своей работы рассматриваю как учебу, как путь. Да и жизнь сама не есть ли школа, которую мы не можем не любить?" [12]
Летом 1920 года стали приезжать гости из Москвы. Особенно часто бывала подруга Трояновской, художница Наталья Сапожникова, и любимый ученик Метнера по консерватории Пантелеймон Васильев. Изредка наведывался и сам Иван Иванович, связанный своей врачебной деятельностью в столице. Все вместе гуляли по сосновому лесу и березовым перелескам, вместе же ходили убирать сено на лугу, поскольку к будущей зимовке приходилось готовиться заранее.
Любимым развлечением маленькой дружной кампании было устройство "живых картин" на темы музыкальных произведений. Для инсценировок обычно выбирали очень популярные в то время драматические оперы Вагнера, воспевавшие грандиозные страсти легендарных рыцарских времен. Вот как описывает Анна Ивановна постановку сцены из оперного цикла "Кольцо нибелунга":
"На комоде (скала Валькирий) под медным подносом, с полоскательницей (вместо шлема) на голове лежала Брунгильда. Сама же она (да простят мне Бог и Вагнер, как простил мне Николай Карлович!) исполняла на дудочке тему "Заклинание огня". П.И.Васильев (Логе) старательно бегал вокруг "скалы", непрерывно раскрывая и захлопывая Анютин красный зонтик (огонь). Наталья Владимировна (Зигфрид) в чьей-то кофте мехом вверх побеждала Логе, перешагнув через зонтик. Найденная под подносом Брунгильда, соответственно драматическому моменту, изменяла музыкальную тему. Николай Карлович очень смеялся и требовал повторения сцены" [13].
Участники представлений самозабвенно отдавались игре и веселились, как дети, бурно ссорясь в процессе режиссуры. Где-то полыхала гражданская война, рушилась прежняя Россия, и вдребезги разбивались людские судьбы... Но здесь, в лесной глуши, за прочными стенами старинного бревенчатого дома, царила только Вечная музыка. В это же время Трояновская преподавала живопись в колонии "Бодрая жизнь", водила ребят на этюды по окрестностям, а с самыми способными учениками, в числе которых был будущий художник Василий Почиталов, занималась и в Буграх.
В октябре 1920 года неотложные дела потребовали возвращения в Москву, где все вместе поселились у Трояновских в Скатертном переулке. Но плодотворно работать в таких условиях Николай Карлович не мог. В начале апреля 1921 года они вновь "сбежали" в Бугры на все лето, а 10 сентября Метнеры отправились в длительное турне по Германии. Тогда Николай Карлович не мог и помыслить о том, что покидает Россию навсегда. Но вернуться на родину ему было не суждено. С 1935 года великий композитор обосновался в Англии, где и прожил до своих последних дней.
В эти годы И.И.Трояновский продолжал врачебную службу в трамвайных парках Москвы; вероятно, он не прекращал и частную практику. Иван Иванович по-прежнему участвовал в художественной жизни столицы. В 1918 году он, как владелец частного собрания, стал членом Московского союза деятелей художественных хранилищ.
В 1927 году уже перешагнувший семидесятилетний рубеж доктор Трояновский был уволен со службы. Чтобы хоть как-то прожить, он вынужден своими руками разорять любовно собранную галерею. Об этом он пишет в письме от 26 июня к художнику П.И.Нерадовскому, тоже коллекционеру, состоявшему в правлении ряда ведущих музеев Москвы и Ленинграда: "Сегодня окончилась моя служба, и я уже в отпуске по болезни... Чем буду жить, не знаю: выйдет ли мне пенсия, какая и когда - ничего не известно. А посему очень надеюсь, что с Вы с получением денег возьмете у меня нужные Вам вещи и тем облегчите мне трудное время... А пока поеду в Бугры, как Цинциннат сажать капусту" [14].
28 ноября 1928 года Иван Иванович умер в своем доме в Буграх. Похоронен он у белкинской церкви Бориса и Глеба, с южной стороны. В узорчатой ограде на могиле лежит большая плита черного мрамора с простой надписью: "Доктор Иван Иванович Трояновский. 1855-1928".
Бывшую усадьбу Бугры, которая теперь считалась дачей, унаследовала Анна Ивановна Трояновская. В 20-х годах она жила в основном именно здесь, продолжая преподавать рисование в "Бодрой жизни". Но денег не хватало, все труднее становилось одной содержать фамильное гнездо (замуж она, слишком своенравная и вольнолюбивая, выходить так и не стала). Постепенно пришлось распродать всю коллекцию отца, при этом наиболее ценные полотна Анна Ивановна безвозмездно передала в Третьяковскую галерею.
В 1932 году она продает Бугры своему давнему знакомому П.П.Кончаловскому. Иван Иванович был бы доволен - он был очень привязан к Петру Петровичу и, по воспоминаниям Игоря Грабаря, считал его "первым живописцем в Европе". За собой Анна Ивановна оставила маленький флигель с верандой в глубине сада. Здесь она по-прежнему проводила лето и даже принимала своих друзей из Москвы, в том числе видного художника Р.Р.Фалька, бывшего члена "Бубнового валета", и молодого композитора Ю.С.Бирюкова. Юрий Бирюков и купил у нее этот флигель в 1946 году.
Квартиру Трояновских в Скатертном переулке превратили в типичную коммуналку, и у Анны Ивановны осталась лишь одна комната, прежде служившая ее отцу приемным кабинетом. Она спала теперь на той же узкой кушетке, где доктор Трояновский осматривал своих пациентов.
Анна Ивановна не стала поступать на постоянную службу. По инициативе С.Т.Шацкого, возглавлявшего в то время Московскую консерваторию, она начала давать студенткам частные уроки и даже издала учебное пособие "100 вокальных упражнений" (М.,1934). В ней был развит не только дар певицы, но и большой талант художника-графика. Уже после войны Трояновская была принята в Союз художников СССР, что давало возможность участия в выставках и получения заказов от государства. Как-то в Союзе ей выдали премию в виде полного собрания сочинений Ленина. Премии тут же нашлось применение: Анна Ивановна подложила толстые тома под свою расшатанную кушетку, которая сразу обрела устойчивость.
Яркое своеобразие ее неуемной эксцентричной натуры наиболее полно раскрылось в пожилые годы, о чем мы можем судить прежде всего по воспоминаниям ее двоюродного племянника Д.Ф.Терехова. В 1943 году, когда Анне Ивановне было уже под шестьдесят, ее познакомили со Святославом Рихтером (1915-1997). В ту пору начинающий, но уже громко заявивший о себе музыкант учился в Московской консерватории. Он не имел постоянного жилья, и заниматься было негде. А в комнате на Скатертном стоял прекрасный рояль, оставленный Метнером при отъезде за границу. Теперь старинному инструменту предстояло вновь ожить под пальцами гениального пианиста.
Анна Ивановна взяла на себя роль ангела-хранителя молодого музыканта, в котором сразу распознала недюжинный талант. Отныне вся ее жизнь, до последних дней, была посвящена только Славушке, как она называла Рихтера - он стал для нее и сыном, и божеством. "Она любила его нежно и восхищенно, хотя и деспотически", - пишет Дмитрий Терехов. Еще подростком Дмитрий часто бывал в Скатертном переулке, присутствуя при работе Рихтера за роялем: "это был оркестр, только на уровне самой мысли!" Здесь Святослав Теофилович готовился к концертам почти ежедневно - во всяком случае, когда не уезжал на гастроли, иногда по двенадцать часов подряд, в течение многих лет. "Анюшина коммуналка тихо скрипела зубами, и как-то утром, когда собрались пить чай, дверь раскрылась и в комнату был выплеснут ночной горшок" [15].
Трояновская горячо заботилась о здоровье "Славушки", ездила вместе с ним в санаторий в Крым. Несколько раз Рихтер гостил летом в Буграх, пока флигель еще не был продан. К 60-м годам народный артист, заслуживший мировое признание, уже два раза получал большие квартиры. Но в новых домах была плохая акустика, и он по-прежнему предпочитал работать в старинном особняке на Арбате, где из окна открывался чудесный вид.
В старости Анна Ивановна стала очень походить внешне на Ференца Листа, чей портрет висел в ее комнате, и за глаза ее называли "старухой Лист". На свою одежду не обращала внимания - и дома, и на людях одевала холщовую рубаху и что-то поверх нее, зато прическа всегда была великолепной, вроде напудренного парика. Но если нужно было одеться торжественно, например на концерт Рихтера в консерватории, могла моментально смастерить сверхэлегантное одеяние, просто завернувшись в отрез шикарной материи.
В 70-е годы Рихтер постоянно ездил на гастроли по всему миру. Он часто писал Трояновской, а во время своих приездов в Москву в первую очередь шел на Скатертный переулок. Здесь и умерла Анна Ивановна в 1977 году, дожив до девяноста двух лет и сохранив все ту же молодость беспокойной души.