21. СУД
Народная мудрость донесла до меня, что у каждого человека есть три момента, когда на него "смотрят" люди. Это его рождение, свадьба и смерть.
У меня два первых момента уже были. Даже три, если считать то, что я женился два раза. Остался последний, когда на меня «посмотрят» люди...
Я готовился к этому моменту. Хотя никогда не думал, что так скоро он наступит. Раскладывал по предпочтительности все виды смертей. Хороша неожиданная смерть. Бац! - и все. Я боялся жалкой смерти. Хорошо погибнуть на войне, или геройски спасая кого-нибудь. Хотя бы в газете по другому напишут - не хотелось, чтобы в траурной рамке выдали как привычную сенсацию твое случайное убийство или безликое автодорожное происшествие: “некий пешеход, переходя улицу в неустановленном месте, попал под колеса автомобиля и от полученных травм скончался”. На худой конец, при отсутствии выбора, можно замкнуться на электрический провод, если уж нет стульев в нашей стране. Грустно и неуютно сдохнуть под забором, противно умирать в больнице. Я боялся упасть с высоты, отравиться, удавиться или утопиться. Тем, кто погиб в автокатастрофе или которых порезали ножом, и то больше повезло. Не хотелось также умереть спящим - хотелось особо легкой смерти, но было исследовательское любопытство, хотелось собственноручно проконтролировать момент своей кончины, интересно было посмотреть, как будет выходить душа из тела. Если уж умирать, то я пожелал бы погибнуть от огнестрельного оружия. Особенно хорошо, если убьют пьяным и в присутствии людей, на миру: кажется, не так больно и страшно. В общем, прав был Юлий Цезарь, пожелав смерти неожиданной.
И все-таки примером самой доблестной человеческой кончины был уход моей бабушки. Она жила у дяди Петра, уже лежала на смертном одре, но дотерпела, пока не закончится свадьба у двоюродного брата Толика, и к утру на следующий же день после свадьбы скончалась. Она силой воли смогла оттянуть свой уход. Мне говорил еще Егор, что так могут делать только выдающиеся, просветленные люди. Они умирают лишь тогда, когда захотят, а не когда приспичит, как у остальных.
Но какие бы ни были смерти - все не сахар.
* * *
Марина вновь властно вторглась в мою жизнь и заняла в моем сердце подобающее ей место. Она выдавила Валю, Егорушку, тушканчиков, всех тех, перед кем мне предстояло просить прощенья. Как и прежде, ожили переживания, связанные с ней. Она украшала мое прошлое. Вспоминание о ней освящали мою жизнь. Все-таки самое лучшее, пусть жестокое, было связано с Мариной.
Неприятным холодком пришло чувство, что, наверное, в эту ночь умру. Меня там ждут отец, Егор, Валя. Я даже не сомневался в том, ждут ли они меня там. Задумавшись, я прилег на койку. Снова завертелись старые картины.
Ах, если бы Марина была моей! Пусть нет у меня ничего, но я бы горы свернул ради нее! Я бы все смог, все достал, все бы у нас имелось, достиг бы всего во имя своей святыни. Я бы ее на руках носил!
Но другой голос, голос Обвинителя отвечал: “Шалишь, ты в поступках был свободен как птица, ты многое старался сделать ради нее. И что наворотил? А ценил бы ты ее, если она вдруг стала бы твоей? Как Зою или Тосю?”. “Ценил бы, конечно! Это же Марина Космовская!” - отвечал Обвиняемый. Обвинитель опять что-то сказал, Обвиняемый ответил. Опять Обвинитель и Обвиняемый, прокурор и адвокат заспорили. Снова возникали муки совести. Обвинитель начал расщепляться на множество лиц, множество обвинителей.
Все оказались в зале суда. Все было мне ясно, я знал, как во сне, что здесь происходит, какую роль все играют.
Лица обвинителей прояснялись. Ими выступали Зоя с родительницей, Тося, разбойник Варвар, Манька. Позади маячила на фоне грозовых облаков квадратная фигура капитана Николаева. Егорушка, сынок мой стеснительный, стоял в первом ряду, он печально поглядывал на меня и смущенно опускал взгляд вниз. Бабка, первой предрекшая мне божий суд, клиенты ЖКХ №13 и множество другого народа грозили мне кулаком и призывали к ответу. Передо мной вставали мрачные волосатые фигуры на границе Таджикистана. Ужасные фигуры, одна без головы, стояли в одном ряду. Присутствовал Витек Анофриев. Кучей столпились тушканчики. Восстала и кишмя кишела мелкая живность, птенцы, муравьи, жучки, паучки, которые были уничтожены мной в детстве. Все это было давно забыто, но когда-то бабушка рассказывала про ад, о том, что грешника будут мучить все погубленные им существа.
Меня спрашивали, я, как обвиняемый, оправдывался. Распавшиеся ипостаси Обвинителя по очереди выступали против меня. Защищаясь, я выступал складно, хотя и забыл сейчас дословно, что говорил. Кажется, опять скромничал, говорил: “Что я, лучше всех? Человек - существо стадное. А коллектив следует уважать. Я дитя своего народа, плоть от плоти его. Я им воспитан. Я все взял от коллектива. Все так живут, но почему-то только ко мне претензии предъявляют господа судьи”.
Меня сдержанно, жестким голосом, просили, чтобы я отвечал только за себя, и не взваливал ответственность на других. Я просил прощения у них и апеллировал к гуманности господ присяжных заседателей.
Господа присяжные заседатели - беспристрастные вечные слушатели грешников и преступников - хранили роковое молчание. Хотя, они не были совсем бесстрастными. Они, кажется, были не на моей стороне. Только самый ужасный главный судья сидел в центре и молчал. Его видно не было. Но я чувствовал его присутствие. Знал, что от него зависит моя судьба.
Меня обвиняли в нарушении заветов. Не убий! Откуда только я узнал библейские заветы? Когда успел их подхватить? Альберт Зигмундович, по моему, про это еще не говорил.
Меня обвиняли, я оправдывался. Птенцы, жучки, паучки? Это же противная мелочь! Не тянет на “вышку”! То ли дело человек. Душманы, говорите, господа судьи? А попал ли я в них? Я же не мог целиться конкретно в кого-то, у меня не было ночного прицела!
Строгий Рак, подчиненный небесным силам, находился рядом со мной. Он был похож на гильотину. Хотя и в цилиндре, который надел специально для такого долгожданного торжественного момента. Он так и держал меня в своей огромной железной клешне, не отпускал ни на миг. После вынесения приговора Рак сделает последнее усилие и...
Обвинение неумолимо давило - и побеждало. “Помоги, Господи” - единственное, что удерживалось в моем сознании. Еще никогда я так не просил.
Но вот я уже не в зале суда. Как будто я на рынке, а вокруг меня столпился народ, и все пальцем на меня показывают. Как будто это не Рак, а обросший и угрюмый Васька Палач с топором в руке ждет, когда я на его посыпанный свежей солью чурбак положу голову.
Многоликий Обвинитель вырос до невероятных размеров, и скоро Обвиняемый не пытался даже противостоять со своими соображениями, которые оказались куцыми, как овечий хвост. Мое прежнее мнение, Обвиняемый, сжалось, было маленьким, еле заметным. На моей стороне стояли родители, сестра, православный немец Альберт Зигмундович и, пожалуй, все. Но, самое поразительное, - на моей стороне была Марина! Этого уже постичь я не смог.
“Что она здесь делает?” - только успел подумать я, как прогремел небесный колокол и судья стал зачитывать приговор.
Наверное, приговор - самый большой ужас во всем наказании, самый его пик. Ибо самое страшное во всем процессе наказания - ожидание самого наказания, его неизвестность.
Самого Судьи видно не было. Я не помню слов приговора, так как вся природа сжалась от невыносимого космического холода. Птицы падали на лету, воздух сгустился и осел на землю фиолетово-голубыми кристаллами. А на небе образовалась дыра, прозрачный черный вакуум. Я стоял один, лицом к лицу с Космосом. Все остальные люди остались как бы за стеклянной перегородкой.
Глаголющий глас небесный (иначе не могу сказать) не был слышен. Но он перечислял все преступления, которые я совершил с тех пор, как стал осознавать себя. И в конце одним словом, как выстрел, прозвучал приговор.
Прошла вечность после прочтения приговора, прежде чем с колоссальным напряжением удерживающие мой противоречивый груз космические весы неуверенно, со страшным скрипом накренились. В мою пользу...
Как говорят в таких случаях, вздох облегчения прокатился по залу суда. Мое сердце едва не разорвалось.
Тушканчики опять захлопали. Теперь хлопали беспорядочно, они аплодировали своими маленькими передними лапками.
Но косматый Васька Палач поднимал свой страшный топор.
- ааААА! - заорал я во весь голос и почувствовал как острая, нестерпимая боль пронзила мою шею. Я захлебываюсь какой-то жидкостью - кровью из моей отрубленной шеи!
Я вскочил и действительно почувствовал, как из горла льется. Разбуженные моим предсмертным криком соседи включили свет. Меня выворачивало наизнанку. Гной вперемешку с кровью хлестал изо рта. Была еще какая-то черная дребедень. Меня вырвало, как казалось, чернотой, застрявшей внутри меня. Было очень плохо.
- Что с тобой? - осознавал я крики. Прибежала дежурная медсестра, и меня унесли в процедурный кабинет.
* * *
Часы показывали полчетвертого утра. Потом я часто просыпался точь-в-точь в это время. И как-то узнал, что это самый страшный час, час Быка. Мистики называют его марсианским, железным часом. Именно в это время, с трех до четырех утра, чаще всего умирают люди.
Когда я встал к вечеру следующего дня и взглянул в зеркало, висевшее в умывальне, то показалось, что мои волосы побелели.
Кризис миновал.