18. ВАЛЕНТИНА
В такие моменты всегда выручает случай. Однажды я шел покурить на свою скамейку и увидел, что там сидит она.
Я не ожидал встретить ее здесь и немного растерялся. Но терять было нечего, и мне пришлось подойти.
- Это тебе, Валь, - я протянул ей яблоко, которое таскал по привычке в кармане.
- Вы знаете мое имя? - тихо удивилась она.
Я решил изобразить из себя волшебника:
- По лицу могу угадывать имя человека.
- Подслушал, - рассмеявшись, мгновенно развеяла она мою таинственность, переходя при этом на “ты”.
- Подслушал, - признался я, и сразу же раскрыл свои карты. - Ты мне нравишься.
Она почувствовала искренность моих слов, внимательно посмотрела на меня.
Я позволил себе сесть в метре от нее. Валя посмотрела на яблоко, полюбовалась.
- Вкусное, - еще не попробовав, сказала она.
* * *
Так мы с ней познакомились. В любом месте, даже, наверное, в аду, есть свои отдушины. В отделении онкологии я наслаждался обществом Валентины. Получалось так, что мы по тем или иным причинам не успевали друг к другу привыкнуть и надоесть. Больничный режим не позволял оставаться вдвоем надолго. А время нашей разлуки было достаточным, чтобы я скучал по ней. Она не шарахалась от меня, я не навязывался. Мне хотелось ее хранить, видеть, но не хотелось вторгаться в ее жизнь. Жизненный опыт Константина Галушкина не самым лучшим образом бы повлиял на нее. Я украдкой любовался Валентиной. Она удивляла своим умом. Она не обижалась, не психовала, но в то же время ее спокойствие не было тупым и безответным, как у забитой закомплексованной Тоси.
Это было одно из тех стройных удлиненных созданий, которые появились в последние годы моей жизни. Валентина представляла новую женскую породу. Раньше таких девушек не было. Сельский образ жизни штамповал из заготовок женского рода голенастых курносых колотушек или занозистых стропил. В Полевом жизнь портила фигуру женщины. В поселке таких, как Валентина, вообще не было, может, кроме моей матери. Но, может, это субъективно. В городе, возможно, тоже полно колотушек и стропил, но ведь, пошло говоря, всех невозможно проверить. По крайней мере, нестройность городской фигуры не так бросается в глаза потому, что здесь больше процент дам, умело маскирующих свои фигурные особенности меховыми воротниками и шубами и оригинальными платьями.
Это была как первая взаимная любовь. Моя душа млела от плавности и гармонии наших отношений. Мысли о Валентине захватывали меня все сильней. Меня вначале смущало, что я гораздо старше ее. Ведь мне уже давно двадцать пять, а Вале было только восемнадцать. Она меня притягивала, но я не переставал контролировать себя.
Я россиянин, но, по сути, вырос в степях Казахстана и впитал в себя свободу и варварство, дух своего края. У меня русский язык, голубые глаза, но я был дикарем. Чувства часто захлестывали мое благоразумие. Мне не хватало узких глаз, коня, ружья и вольного ветра. И как монгольский завоеватель, со своей моралью, традициями и воспитанием, если можно говорить вообще об этом, шел завоевывать чужие владения. Я пренебрегал чужими святынями: чужие боги всегда фальшивы. Я вторгался в жизнь Марины, также стремясь завоевать ее. Ее теперь от меня спасала лишь семья. Семью я признавал. Семья, правда, своя, даже для сицилийских мафиози является святыней.
Валентина была и чужой, и не защищенной семейными уставами, но личность которую я не мог растаптывать. То ли обстановка, то ли сама Валя так воздействовала, но я не позволял себе пошлостей, которые произносил при всех женщинах, кроме Марины. Вале я не рассказал ни одного анекдота.
Я не спрашивал, чем она болеет - может, что-то по своей, женской, части. Она не говорила длинно, в диалогах чаще произносила по одному слову. Я только узнал, что Валентина заболела после первого курса педагогического института.
* * *
Скоро я совсем приручил ее. Нашей общей страстью стали кроссворды. Я почти никогда не интересовался кроссвордами, но из-за Валентины полюбил их отгадывать. И неожиданно для самого себя отгадывал с большим успехом, что вызывало восхищение Валентины. Скоро мы уже почти вплотную сидели на нашей скамейке, когда вместе разгадывали кроссворд. Чтобы вычитать новый вопрос она наклонялась так, что часть ее косы сползала мне на руки.
И однажды, подловив момент, когда она, щурясь от садящегося солнца, приблизила к глазам газету с мелким шрифтом, я стремительно бросился к ее губам. Но она успела повернуть голову в мою сторону и уткнулась в мое плечо. Мои губы вхолостую проехались вдоль ее щеки и затормозились уже в волосах. Я губами только почувствовал удивительно гладкую кожу ее лица. Левая моя рука обнимала ее. В таком положении я находился всего мгновенье, ощутив запах ее волос, не забитый больничным запахом лекарств. Волосы ее пахли, как воздух после дождя.
Попытка осуществить задуманное получилось неловкой - я не смог ее поцеловать.
- Ты... очень красивая, - выдохнул я, не смея глянуть ей в глаза.
Мне хотелось, чтобы она приняла это за оправдание, так как иного объяснения своей дерзости я не нашел. Не вставая, я съехал по скамейке подальше и, наконец, бросил взгляд на Валентину.
Она сияла! Зоя мне больше нравилась, когда была в ярости, становилась более красивой только в минуты раздражения и злости. Валентина и в печали, и когда радовалась, оставалась неизменно прекрасной.
- Правда? - удивилась она. И при этом она не торговалась, не кокетничала, не придиралась, не набивала себе цену, и не стала ложно убеждать меня в обратном. Ей было просто приятно.
Я утвердительно кивнул головой.
- Ты тоже... У тебя улыбка красивая, - чтобы не оставаться в долгу, сказала Валя.
Я через “третий глаз” недоверчиво, вопросительно посмотрел вверх на небо.
Мы больше ни о чем не говорили, не вымолвили ни слова. Я знал, что не буду повторяться, больше не полезу целоваться. Нечто упругое, наверное, то, что называют биополем, присутствовало между нами. Оно как бы сделало нас единым. Мы молчали и чувствовали друг друга через него. Валентина разрумянилась, улыбалась, глаза ее сияли. И я чувствовал, что мое лицо тоже горит.
Она была счастлива. Я не ожидал такого потрясающего эффекта. Неужели никто никогда не говорил ей о том, что она красивая?
Стоял октябрь, но вечер был необычно теплый, наполненный счастьем. Мы сидели, окруженные молодыми желтеющими деревьями. Краснела рябина. Паутинки летели по воздуху. Вдалеке умиротворенно гудел город. Это родной город Валентины. Я не музыкален, но знал, что город гудит на ноту “фа”. Когда находишься в самом городе, этого постоянного гула не слышно. Когда мы в городе, мы слышим только шум от моторов машин, работы заводов. Но вдалеке все эти звуки, суетный шум рынка, скрипы тормозов, колыбельные песни, плач и смех сливаются в единое “фа”.
Было хорошо. Хотелось, чтобы этот вечер тянулся бесконечно. Но Валя посмотрела на свои часы и с еле заметным вздохом тихо сказала:
- Пора.
- Да, сейчас пойдем. Надо покурить для полного счастья.
Вспомнив о том, что за весь вечер не держал в зубах сигареты, я пересел еще дальше от Вали и достал из кармана мятую “Приму”. Нащупал спичку в том же кармане и, достав кусочек шифера из-под ножки скамейки, закурил.
С наслаждением затягиваясь, я глядел на нее, глядел на природу, вспоминая так чудесно прошедшее время. Валя серьезно смотрела на меня.
- Дай! - вдруг сказала она и, видя, что я не понимаю, требовательно повторила. - Дай сигарету!
Моя бровь удивления, наверное, приподнялась. Я опять озадаченно глянул через третий глаз. И, преодолев растерянность, осознав, что она просит, достал ей сигарету.
Валя прикурила, закрыв глаза, затянулась, и сразу же закашляла.
- Крепкие, - еле отдышалась она.
- Да нет, просто наверное ты отвыкла, - ответил я.
Она держала сигарету, как все дамы, двумя пальчиками, на одну из которой было надето простое серебряное колечко.
- Ах ты, школьница! - вырвалось у меня.
- Ты чего, Костя? - насторожилась Валя.
- Извини, свое вспомнил. Это не про тебя.
На самом деле мне вспомнились школьницы. Когда мы с Егором жили на квартире, наше окно выходило к школе. Ученицы выходили каждую перемену, гуськом заворачивали за школу и курили. Эта картина вызывала большое негодование Егора. А ведь Валя даже младше этих школьниц. Неужели до сих пор в школах продолжают курить?
- Голова кружится. Что-то плохо мне стало, - Валя тревожно оглядывалась вокруг. - Пойдем. Скоро уже совсем стемнеет.
Мы потушили сигареты и выкинули в урну.
Валя шла печальная, на ее лицо пала тень. Она торопилась. Я улыбнулся, шутливо процитировал:
- Валя, Валентина, что с тобой стряслось?
Она не ответила.
В коридоре мы расстались.
- До свиданья, до завтра, Валечка,
- До свидания, Костя, - с тем же придыханием попрощалась она. И взгляд ее темных глаз долго не мог расцепиться с моим...
* * *
Но ни следующий день, ни на другой, ни на третий она не появилась. Я напрасно дежурил в коридоре. Целыми днями смотрел телевизор, ожидая, когда же выйдет из своей палаты Валентина. Ждать я умел. Еще при ухаживаниях за Мариной я привык довольствоваться малым в этом деле и ждал терпеливо. Прошло уже целых три недели.
Однажды утром, когда все начали просыпаться, громкий вопль раздался с женской половины. Бегали дежурные санитарки в белых халатах. Было слышен голос Георгия Петровича. Он давал какие-то приказы. Голос его был резок.
Выйдя из своей палаты, я стоял в коридоре, с мылом, зубной щеткой и пастой, готовясь к утреннему моциону.
Из палаты Валентины кого-то выносили. Страшный груз, накрытый белой простыней, выезжал из ее палаты. Удлиненная тонкая рука со знакомым серебряным колечком проехала мимо меня. Прядь темных волос спускалась ниже простыни почти до пола.
После удаляющихся носилок мимо меня, прижимая платок ко рту, прошла плачущая мать Валентины. Последним прошел Георгий Петрович. Неулыбчивый, с опущенными плечами.
Пол зашатался подо мной. Я схватился за косяк двери. Стало трудно дышать. От обморока меня выручили только спазмы в горле, отдавшиеся болью. Я пошел в умывальню.
Я специально громко фыркал, маскируя свои всхлипы. Задыхаясь, пил воду, и не мог остановиться. Затем засунул голову под холодную струю. Но все-таки не выдержал и, уткнувшись головой в дно раковины, бессовестно зарыдал. После долгого умывания, оставив все принадлежности на раковине, я пошел обратно в палату. Идя через коридор, я вытирал лицо полотенцем, и повалившись на койку, сразу взял старую газету. Я не видел букв. Горючие слезы лились, заливали ухо. Затем закрыл лицо газетой, перевернулся лицом в подушку и застыл, всем видом показывая, что собираюсь поспать.
* * *
Вале после осложнения, наступившего в тот самый счастливый и, в то же время, злополучный вечер, наконец, вроде стало лучше. Мать оставила ее в ту ночь. И она тихо той же ночью умерла. Оказывается, она даже выходила из палаты в последний день. Но я почему-то прозевал этот момент.
Только сейчас я понял, почему она так странно со мной прощалась, вспоминал ее тревожный взгляд. Говорят, человек чует свою смерть. Вспоминая ушедших близких людей, всегда видишь некоторые моменты или приметы, предсказывающие их уход. Но их значение понимается слишком поздно. Так было у отца, так было у Валентины.
Отца было жалко. Но лишь за то, что он пережил такую страшную нелепую смерть. Егора жаль не было. Он погиб не на моих глазах. Он был старше меня, и, как мне казалось, семнадцатилетнему, человек поживший. Двадцать четыре года все-таки прожил. Хотя теперь я старше его, но он всегда как бы оставался старше меня, опытней и мудрей. Я его помнил.
Валя же умерла на самом взлете моих чувств к ней. Я был гораздо старше нее. И мне было от этого стыдно. Ведь она родилась, когда я уже пошел в школу. Зря я обозвал ее школьницей. Когда я учился в техникуме и жил с Егором на квартире у бабы Оли, она училась только классе в третьем. А эти курящие школьницы были гораздо старше. Я запоздало подумал, что отдал бы остатки своего здоровья, свою жизнь, лишь бы Валя осталась жива.
Я часто приходил к скамейке и думал о ней. Это место теперь было освящено ею. Здесь она была когда-то. Вокруг был кладбищенский покой, вызывающий что-то щемящее в душе, мысли о вечном. Я сидел на скамейке, вспоминал Валю и наблюдал за жучком, ползающим около моих ног. Вот букашка прошла подальше и свалилась в ямку, в след от женского каблука. У нее была плохая цепляемость. Она пыталась вылезти из ямки, но песчинки под лапками осыпались, и она снова скатывалась вниз. Ямка была для нее неодолимой преградой.
И я, наблюдая за барахтающимся насекомым, сделал вывод, что как и перед маленькой букашкой передо мной возникла преграда, которую я не способен преодолеть. И человек - мелкая песчинка с неопределенной судьбой, влекомая случайными ветрами, зависимая от слепых стихийных сил. Бессмысленных и жестоких.
Не знаю, насколько они могущественны. Может для кого-то наши затруднения кажутся небольшими препятствиями. Сила относительна: проблемы детей для взрослых могут оказаться мелким и не стоящими внимания, но для шестилетнего ребенка устоять против десятилетнего почти невозможно, для букашки невозможно преодолеть трехсантиметровую ямку. Так обвинительно думал я о силах, присутствия которых раньше не допускал. “Человек - хозяин своей судьбы” - лозунг молодости, вступающей в жизнь, но сейчас я впервые засомневался в этом. Что букашка в выемке, что я в степной колдобине - одно и то же. Раньше провести такую аналогию мне не хватало высоты, крыльев или знаний.
И вот Валентина не одолела своей ямки. Сейчас в ямке по имени Рак заключался мой мир. И от господина Рака зависело, жить ли мне дальше.
Ах, если бы я обладал всемогуществом! Если б я был богом.
Может быть в этой букашке теперь ее душа. Я осторожно вытащил букашку из ямки. Пристально, как только умел в детстве, когда изучал мелкие предметы, цветы, таких же таракашек, я рассматривал спасенного жучка. Я уже забыл, когда рассматривал что-нибудь без рационального вопроса: “Для чего это нужно?”. Букашка с радужной темно-зеленой спинкой, с тонкими шевелящимися усиками крутилась во все стороны, искала дорогу, чтобы сойти с моей руки. Я осторожно положил ее в траву.
И все-таки жизнь есть сопротивление. Прекрати сопротивляться - и ты погиб. А бесконечная жизнь - бесконечное сопротивление.