17. РАК
Все началось со сна. Будто бы огромная толстая змея обвила мою шею и сдавила ее. Задыхаясь, в ужасе я дико закричал, как можно кричать лишь во сне. И сам проснулся от своего вопля. Проснувшись, продолжая тяжело дышать, с радостью осознал, что это всего лишь сон. Видимо, моя голова лежала в неудобном положении, сдавило шею, и поэтому дыхание было затруднено. Я попробовал сделать глотательное движение. Было больно.
“Ангину подцепил, - с легкой досадой подумал я. - Вроде бы август еще не кончился. Надо же летом простудиться. Но ладно, дня через четыре и следов не останется”. От сна у меня осталось только тягостное воспоминание.
Прошло уже недели три, но боль в горле не проходила. Я вообще редко болел просто так, тем более, из-за простуды. Но пришлось лечиться. Глотку я полоскал спиртом, пил прополис, мазал йодом, глотал сухую хлебную корку, но ничего не помогало. Так и пришлось идти к врачу, хотя с такой ерундой за помощью никогда не обращался.
- Надо сдавать анализы, - глянув мне в глотку, проскрипел пожилой ухогорлонос с зеркалом на колпаке.
Я сдал анализы, проверился на УЗИ (ультразвуковой аппаратуре). Когда через несколько дней пришел за результатами, там было что-то неразборчивое, как всегда пишут медики на рецептах, да еще на латинском языке.
- Что тут накарябали? Переведите на человеческий язык, - сунул листок с результатами в регистратуру.
Девушка с телячьими глазами долго изучала листок и, наконец, сказала.
- Онкологическое образование щитовидной железы.
- Что? Что это обозначает? - не понял я сразу.
- Злокачественная опухоль, - как мне показалось, холодно посмотрела регистраторша. - Рак.
- Как рак? - потемнело в глазах. И снова искривилось пространство-время.
* * *
Так я вошел в дом скорби. Так начались мои хождения по кругам ада.
Я не буду описывать атмосферу онкологического диспансера. Эти опухоли, запах при раке носоглотки, гнусавые голоса, выпираемые тем же раком и смещенные из орбит глаза, скорченные от боли фигуры. Эти стоны, крики. Все то, к чему я привыкал. Сначала все ужасы вызывали мороз по коже. Но незаметно привыкал. Прежде всего, потому, что отчаянно был занят собственной болезнью.
Это произошло так неожиданно, что я никак не мог поверить. Я знал, что есть где-то раковые больные, что это смертельная, почти неизлечимая болезнь, причем, одна из самых частых. Но все это не касалось меня, я никогда не допускал даже, что это коснется меня. У меня не было больных раком родственников, как, впрочем, и близких раковых знакомых вообще. Хотя в селе онкологические были. Больше у меня вызывал веселый интерес СПИД, так как считалось, что от него заражаются наркоманы и гомосексуалисты. (Как не смеяться, если на заднем стекле автомобиля на наклейке изображены две стилизованные фигуры в роденовской позе, и почему-то под этим пугающая надпись: “Стой! СПИД не спит!” Если эту фразу гаркнуть в ухо любому мужику, который ничего не подозревая честно исполняет свой супружеский долг со своей женой, то он запросто может импотентом стать). Но рак являлся абстракцией.
* * *
Первоначально я был больше занят тем, что происходило внутри меня, в моей душе. Каждый верит в свою исключительность и надеется на лучшее. Но я чувствовал, что нет... Было тяжкое осознавание, что моя смерть неотвратима. Я, все-таки, буду умирать молодым…
Образно я посчитал, что попался в отделение онкологии как легкомысленная рыба на крючок, бездумно хватающая червяка, даже не подозревая об опасности. Только мгновенье назад ты был свободен, и вот все - ты попался. Безвозвратное мгновенье стало непреодолимой пропастью. И нет возврата обратно. От навалившейся вдруг тоски мне хотелось даже заплакать.
А может, все-таки пронесет? Ведь живет же в поселке мужик Прохорыч, тот самый Завгар, превратившийся в директора гаража. Саркома, казалось бы, сгорит за считанные недели. Он отчаялся, решил в удовольствие потратить свое последнее времечко и начал пить беспробудно. И выкарабкался! И теперь опять директорствует над своим гаражом.
Раньше над больными я иногда даже издевался. Вот у нас есть еще тетя Дарья, она также попадала сюда. А когда вернулась - читала такие блестящие проповеди, что все диву давались. И полсела перешли в баптистскую веру. При этом она едва закончила три класса. Даже школьные учительницы признавали свою темноту перед ней в религиозных и философских вопросах. Она приходила к нам. Разговаривала с моей матерью на душеспасительные темы. Что уж такого тетя Дарья пережила, чтобы так рассуждать? И она благодарила бога за то, что оказалась там, в раковой поликлинике. С ума свихнулась совсем старуха, тогда подумал я, рак, наверное, и на мозги действует.
* * *
Страха смерти сначала не было. Я еще не осознавал своего положения. Я просто не верил в свою смерть. Было лишь досадно, что ничего не успел сделать, мне рано еще закругляться. Было стыдно за то, что умру. И хотел, чтобы людям для компенсации за испорченное настроение после моих похорон вместо поминок устроили дискотеку в нашем клубе.
Получалось курьезно. Я не раз считал, что родился в рубашке. Я не замерз в холодной степи, только едва появившись на свет, и выжил в боевых операциях. Но надо было умирать на больничной койке. Пессимизм имел место быть. Бывали случаи когда человек, родившийся в рубашке, прошедший огонь и воды, заканчивал свою жизнь, поскользнувшись на безобидной банановой шкурке. И моя жизнь заканчивалась как печальная сказка с плохим концом, жизнь завершалась как бездарная мелодрама. Я буду страдать, пока рак не дойдет до позвонков, пока я не задохнусь, пока шея - перемычка, соединяющая голову с туловищем - не сгниет полностью, и голова не отвалится. В лучшем случае, опухоль дойдет до сонной артерии, пережмет ее, и все. Я засну и больше не проснусь. И все, как будто и не жил, ничего не успел сделать. Как и не было тебя, Константин Сергеевич Галушкин.
Что останется после меня? У меня есть сын. Но он, наверное, уже не носит моей фамилии. Я для двухлетнего Егорушки не останусь даже смутным воспоминанием.
При своем уходе мне не удалось даже хлопнуть дверью. Друзья, знакомые равнодушно передадут друг другу незначительное событие: “Слышь, Костю Бельмонду помнишь? Загнулся”. И многие даже сто грамм не выпьют за мое успокоение. Вселенная не вздрогнет при моей гибели.
Неужели все, что меня окружает сейчас, останется после меня? Неужели после моего ухода не исчезнут люди, дома, деревья?
Я представлял крестик, торчащий над занесенной снегом моей могилой в степи на границе суверенного Казахстана. Единственные, кто бы горевали по мне, - это моя мать и самые близкие родственники. Многие из родственников же мою кончину близко к сердцу бы не восприняли.
А как, интересно, отреагирует Марина?
* * *
Анализируя внешние причины моей болезни, мне следует пояснить, что я очень много курил. Кроме вышеупомянутых “детских” сигарет - “Примы”, болгарской мягкой “Стюардессы”, отвратительных и горьких, действительно, только на любителя, папирос “Любительских” и многих других, - далее пошли вьетнамские термоядерные, кажется с цифрой 15, кубинские горькие сигары, индийский травянистый “Мадрас”, персидские ванильно-сладковатые “Ориенты”. В армии сначала в “духовстве” собирали те же бычки, потом прапорщик Мустафаев раздавал бесплатно “Гуцульские”, “Охотничьи” и “Донские” сигареты. Будучи контрактником, ради экзотики, хотя и опасался этого, укуривался наркотой. Вернувшись на гражданку, я застал время, когда хлынула и затопила все прилавки отрава из-за рубежа, которая звучит на нашем языке как “Мальборо”, “Кэмел”, “Вест”, “Кент”, “Бонд”, “ЛМ”... С каждого лотка насквозь тутошние бабки вместе с семечками и укропом предлагали заморскую отраву в красивых упаковках; аккуратненькие цветные коробочки так и просились в руки.
В детстве мы курили тайком. Освободившись после восьмого класса из-под непосредственной опеки родителей, я уже мог не пряча сигарету в кулаке, проходить по улице. Сначала мне хватало полпачки в день, затем постепенно доза никотина увеличивалась, и со временем я стал выкуривать до двух с лишним пачек в сутки. Действительно, курил я круглые сутки. Как только просыпался, правая рука привычно тянулась в сторону тумбочки и нащупывала там открытую пачку сигарет и зажигалку. Затем в течение всего дня через каждые десять-пятнадцать минут по всякому поводу и без повода я дымил сигаретой. Иногда, особенно во время деловых отношений или очередного скандала, без перерыва подряд выкуривал две-три сигареты. До и после приема пищи обязательно принималась сигарета. Перед сном опять с упоением поглощал табачный дым. И даже ночью нередко просыпался, чтобы покурить. Мы с моим покойным товарищем Егором сто раз пытались бросить, но так и не смогли. Неудобства кашля, желтых зубов и вони изо рта курильщика не могут сравниться с муками отсутствия курева и удовольствием, получаемым от табака. Хотя от чего именно я получал удовольствие при курении, до сих пор не могу сказать. Когда я жил по общежитиям, две стены в комнате полностью выкладывались пустыми сигаретными пачками. Одна из стен была расклеена красными пачками “Примы”, а другая пестрела пачками всех сортов сигарет и папирос, какие мне доводилось доставать. Было любопытно распробовать все, что дымилось и тлело. Тем более, что удержаться стало невозможно, когда хлынул огромный пестрый красочный поток сигарет из-за теперь дружественного кордона. Я не был предан какому-то одному сорту курева, и вкус у меня не устоялся, если не считать предпочтения со временем более крепких сигарет.
Самые большие и быстрые деньги делают на человеческих пороках - на водке, сигаретах, наркотиках. Все начинающие бизнесмены, по крайней мере, в нашем городе, делали ставку на водку и сигареты.
* * *
С испуга я начал читать сообщения о новых средствах против рака, начал интересоваться лекарствами. Стал знать их названия. И скоро узнал, чем отличается цитрамон от анальгина, и как мне лично помогут вместе с радиоактивным йодом адриабластин, фторурацил, цисплатин... Никогда не думал, что медицинская промышленность во всем мире выпускает столько разных лекарств.
У одного из пациентов был справочник по болезням. Я вычитал, что мне грозит. Мне грозила метастаза в лимфоузлы, легкие и печень. Начинает вымываться кальций из костей, отчего кости теряют свою прочность, начинают деформироваться и ломаться. Меня будут мучить рвота, нервно-мышечные и другие расстройства. Также была возможность язвы желудка. У меня будут слабость, раздражительность, плохой сон, худение, потливость, сердцебиение, дрожание рук, боли. Единственно, что успокаивало, - это медленное развитие болезни. Еще, к счастью, нет лучевой терапии - облучения я боялся - опухоль удалялась хирургическим путем.
Я читал, то и дело вслушивался в себя и, не без успеха, старался обнаружить предсказанные симптомы. Но пока что моя болезнь проявлялась бархатным, благотворно воздействующим на слух санитарок баритоном, в который переродился мой развязный подростковый полутенор.
И еще однажды возникало ощущение - как будто тот рак, настоящий, съеденный мной в детстве, умудрился воскреснуть, вырасти и, наконец, схватить меня за горло, чтобы отомстить.
* * *
Нас в палате помещалось шесть человек.
Альберт Зигмундович, старый немец. Терпел страдания от рака печени.
Еще один старик Зиновий Лукич, молчаливый ветеран войны. Лежал с предстательной железой.
Михаил Федорович, пожилой сыч, которому до пенсии оставались год или два. Он был начальником какого-то проектного отдела. Рак поджелудочной железы.
Гриша, мужик за сорок лет. Рак пищевода. Он был страстным охотником-любителем и рыбаком. Умер быстро, я с ним даже познакомиться не успел толком. Тем более, что ему было уже не до знакомства. Охотники, как я заметил, нынче долго не живут: у нас в поселке все охотники кончали плохо. Я объяснил себе, что раньше охота являлась необходимостью, а нынче превратилась в прихоть. И природа мстит за такую роскошь, как охота в наше время.
Художник-оформитель Степан, бородатый пятидесятилетний интеллигент из пригородного поселка. Всю жизнь писал сельские пейзажи. “Ё-моё” и “ёлки-моталки” - его любимые присказки. У него была опухоль носоглотки. Его глаза выпирали из орбит. Он гнусавил все больше и больше. И смотреть на него было трудно.
И я, Костя Галушкин, молодой человек без определенных занятий и места жительства. С онкологией щитовидной железы.
Все мужики говорили о своей жизни. Гриша - недолго, но с жаром - как охотился и рыбачил, Ё-моё жаловался на скандалы с начальством по поводу неуплаты за выполненный заказ, Михаил Федорович - какие занимал должности и какие принимал мудрые решения, если кто-то приезжал на проверку его подразделения.
Михаил Федорович менее всего нравился. Упрямый и старомодный человек. Перед всеми он хвастался своими должностями, которые занимал когда-то, как породистый пес своими медалями. Мне хотелось сделать ему большую железную табличку с надписями его регалий, должностей и льгот, которыми он пользовался и которые имеет, и повесить ему на шею. Чтобы ходил, и все видели, какой он заслуженный. Он и внешне был похож на сенбернара - с седой зачесанной назад шевелюрой и с толстыми складками вислых щек. Как я понял, на самом деле это был бездарный административно-политический деятель, никак не усвоивший до своего смертного часа, что в политике надо говорить одно, писать по другому, а делать третье. То поведение, что я усвоил за полтора года, пока работал буферным инженером в жилищно-коммунальном управлении №13.
Глубокие старики были полярны в общении - Зиновий Лукич всегда немногословен, а страдающий Альберт Зигмундович, отвлекаясь от своих печеночных болей, всех измучил религиозными нравоучениями.
* * *
В больнице меня навещала в основном сестра. Она приносила передачки. Я жалел, что так обращался с ней. И обещал разобраться с зятем Виталием. Сукин сын зять Виталий был все время занят на своем автотранспортном предприятии, и ко мне ни разу не приходил. Я про себя сделал заключение, что самое сильная родственность - родственность по крови. Родственник не предает. Поэтому все короли и правители старались и стараются скумоваться. Все кланы имеют родственные связи. Крестный отец старается породниться со всеми членами банды. Чтобы была преданность и не было конфликтов.
От сестры я узнал, что первая моя жена Зоя снова вышла замуж. Но меня эта новость не так удивила, как Тосино замужество. Зоя из того теста, которые выходят по нескольку раз замуж, в то время как некоторые их подруги никак не могут не то что выйти замуж, а даже стать хотя бы матерями-одиночками. А Зоя, между прочим, уже была на сносях. Я за Зою порадовался, так как чувствовал свою вину перед ней за то, что так безответственно обошелся с ней.
* * *
С пяти до семи, если не было свидания, я прогуливался. Более всего неприятным являлось то, что самая широкая и удобная дорожка проходила неподалеку от здания морга. Мы шутили по-черному, говоря, что его построили рядом с онкологическим отделением, чтобы таскать нас было недалеко. К приземистому зданию с закрашенными окнами по нескольку раз за день подъезжали машины скорой помощи, грузовики с открытыми кузовами, закрытые фургоны, автобусы с черной надписью “Ритуальные услуги”. Мы окольными тропами старались обходить его.
В кармане у меня лежало три сигареты на предстоящую прогулку и россыпью спички. Режим требовал отсутствия табака. А я пренебрегал запретом на курение, сказав самому себе, что вреда мне от никотина будет уже не больше, чем есть. Для конспирации я брал из пачки несколько сигарет и спички россыпью, чтобы в коробке не гремели. Можно было использовать серный бочок от коробки, но для розжига спичек подходила любая достаточно гладкая поверхность. Я использовал для этого небольшой кусочек шифера, который засовывал под литую ножку скамейки на больничном дворе, чтобы не вымели уборщики.
Режим также был противником алкоголя. Но мужики часто нарушали запрет, считая, как и я, что алкоголь помогает от онкологии. Говорят, что водка помогает от раковых клеток. Кто употребляет - протягивает дольше, и были даже случаи, когда люди спасались. Мы лечились спиртным. Пили, скрываясь за кустами.
* * *
Главврач больницы Георгий Петрович ходил всегда веселый и неунывающий. Нам становилось легче от его оптимизма. В ответ на все наши жалобы, он отшучивался, что до свадьбы заживет, и не стоит придавать большого значения своей болезни. Правда, не взирая на стенгазеты, предупреждающие о вреде курения, он очень много курил. Наверное, даже больше, чем я когда-то.
Врачи были хорошие. Но больше всего из медперсонала всем нравилась медсестра Люся. Она только несколько месяцев назад, окончив медицинское училище, пришла сюда. Молодая приветливая медсестра Люся была теплым лучиком света в нашем мрачном царстве. Она вообще не покрывалась коростой равнодушия, как иногда бывает у обслуживающего персонала. Хотя говорят, что врачам переживать за больных, в смысле представлять, как больно пациенту, не следует. Люсиной единственной причудой, которую я почему-то заметил, когда она меня оформляла сюда, было то, что она цифру семь писала без перекладинки, и от этого семерка и единица, торопливо, как у всех медработников, написанные ее рукой, были похожи друг на друга, как близнецы-братья.
* * *
В любой ситуации я не мог жить не влюбленным. Едва оказавшись в онкологическом отделении и едва успокоившись, я привычно разделил всех представительниц женского пола на симпатичных и остальных.
Сначала, как и всем остальным, больше всего понравились общая любимица Люся. Но через какое-то время я заметил темноглазую девушку из женской третьей палаты. Они какое-то время посоперничали в моей душе - печальный и задумчивый взгляд незнакомки больше запал в сердце, я вместо Люси выбрал ее.
Получилось так, что я оказался самым молодым из мужского населения в нашем отделении. И это придавало мне уверенности для знакомства с понравившейся девушкой. Мне ревниво казалось, что в нее, как и в Люсю, влюблены все пациенты нашей палаты, так как никогда не задевали ее в разговорах, мне хотелось, чтобы только я был в нее тайно влюблен. Долгое время не удавалось узнать ее имя. Но, наконец, мне повезло. Однажды пришедшая к ней на свидание женщина, видимо ее мать, назвала приглянувшуюся мне девушку Валей. Сестра, приходившая навещать чаще всего, обычно всегда приносила яблоки, с той самой старой большой дачи, которую я когда-то охранял, и где находил приют. Я выбирал самое лучшее, клал в карман полосатой пижамы и шел на охоту за прекрасной незнакомкой, чей спокойный взор отгонял от меня покой и отвлекал от тягостных больничных переживаний. Я старался ходить так, чтобы она попадалась мне навстречу. Выслеживать ее пригождались все уловки и приемы, которые я использовал, “ухаживая” за Мариной. Было хорошо то, что в фойе имелся телевизор, и больные собирались смотреть телепередачи. Валентина часто бывала там. Я садился от нее не ближе, чем на три табуретки.
Постепенно, как бывает между людьми, которые постоянно встречаются, мы, сталкиваясь в коридоре или на тротуаре во время прогулки, стали здороваться.
* * *
Художник-оформитель Степан Ё-моё как-то рассказывал о полотне голландского живописца Ван-Гога. Про картину с цветами, которую Ван-Гог при жизни не смог продать за мизерную сумму, а после его смерти за нее на аукционе предложили несколько миллионов фунтов стерлингов, а может, долларов.
- А как вы оцениваете свои работы? - спросил я художника Ё-моё.
- Ну как, берутся цены холста, рамки, красок, площадь рисунка, и все вместе складывается.
- И это все вырастает в несколько миллионов?
Степан начал вешать лапшу на уши про искусство, старину и прочее, но так и не смог толком объяснить, почему так дорого продаются картины.
* * *
Больше всего я общался с Альбертом Зигмундовичем. Старый немец, кроме своего немецкого имени и набожности, ничем не отличался от всех. С ним мы познакомились, как только я пришел. Как всегда, когда приходит новый человек, в палате устанавливается тишина, изредка прерываемая репликами уже знакомых друг с другом соседей. В то же время все краем глаза наблюдают за новеньким.
- Вот почитай, сынок, деяния святого мученика Варвара. Разбойник был, а стал чудотворцем. И какую смерть принял страстотерпец! - первым обратился ко мне сосед слева, протянув мне потрепанную книжку, когда я разобрав койку сидел, туповато уставившись в стену, наполовину белую, наполовину выкрашенную в салатовый цвет.
- Ты что, меня тоже считаешь разбойником, отец? Я не разбойник - оскорбился я.
- Я и не считаю вас разбойником. Зачем же. Просто очень интересно. Вот был человек, - старик погрознел, - распутничал, озоровал, даже убивал, но пришел господь ему на помощь, раскаялся он и встал на путь истинный. А слышал ли ты что-нибудь про сорок воинов, в одночасье ставших христианами?
Про сорок воинов я ничего не слышал. Религия всегда была мне скучна. Никогда не интересовался подобными вещами. При слове религия всегда возникало что-то скучное, маслянисто-закопченное восковой гарью. И сейчас не проявил особого интереса к ней.
- У меня есть что читать, - я вытащил из пакета “Лолиту”.
Зная, что придется скучать в больнице, кроме двух последних номеров “СПИД-ИНФО”, я по пути решил прихватить что-то более солидное, для более продолжительного чтения. На вопрос “Вам что?” я ответил: “Что люди читают”. То было время, когда диссиденты возвращались из-за рубежа, когда стала издаваться литература, которую раньше никто никогда не видел из простых смертных. Реабилитированный Набоков тогда был в моде, и на книжном развале очкастый сморчок подсунул мне его книженцию в мягком розовом переплете.
Сначала мне “Лолита” не понравилась, но постепенно утонченные душевно-животные пертурбации старого извращенца Г. Гумберта захватили, и к концу романа я вошел во вкус чтения. Это была, наверное, двадцать первая книжка, полностью прочитанная мной.
Немец был очень религиозным и нам всем надоедал разговорами на душеспасительную тематику. Он нас просвещал по всем вопросам религии, и, кроме агитационной работы, соблюдал все посты. Остальные его в этом не поддерживали.
Все соседи по палате как-то его терпели, видимо, привыкнув, и более-менее мягко обходили. Я же спорил с ним.
- Предрассудки все это, вся ваша религия. Почему твой бог допускает столько гадостей. Что он - не видит? Если бы он был, он бы этого не допустил. Так что не надо мозги пудрить. Милосердый бог! Тоже нашелся - милосердный! - высказывался я, когда старик начинал говорить о боге.
- Бог - он все дает. Надо только просить. Стучите, и воздастся вам, - цитировал Альберт Зигмундович выдержки из Ветхого Завета.
- Да ну его! - я махнул рукой.
* * *
Я собирался покурить. Достал принадлежности для курева и стал уходить.
- Сынок, будь добр, передай, пожалуйста, Люсе, чтоб пришла, - сказал Михаил Федорович.
- Мне не по пути, Федорыч, - отказался я.
Михаил Федорович мне никак не нравился. Как я понял, он всю жизнь прожил на чужом горбу и даже тут старался эксплуатировать людей. К тому же, мне показалось, что он собирается пококетничать с Люсей, и тем более не мог этого допустить.
- Ну будь добр, уж зайди к ней, - повторил просьбу Михаил Федорович.
- Что я, должен, что ли? - огрызнулся я.
- Наш спаситель Иисус Христос ноги мыл своим ученикам. А ведь он есть сам Бог, - заступился за эксплуататора старый немец, опять вмешавшись со своей религиозной точкой зрения.
- Глупости все это! Значит, не было гордости у твоего Христа. Вот еще, ноги мыть всяким! Попробуй, заставь начальника ноги помыть своим подчиненным? А тут Бог! - спорил я с ним. - В армию бы твоего Христа. Он там бы ума набрался. Посмотрел бы я на него, как, отслужив, он бы другим ноги мыл. Или в тюрягу его годика на три хотя бы! Там тоже, говорят, приличные условия. Попарился бы на нарах, вот тогда бы я и посмотрел на него.
Довольный своим остроумием, я смеялся.
Чувствуя, что меня не переубедить, православный старый немец, как всегда сдаваясь, горестно замолк.
Но я забыл о том, что хотел сходить покурить. Я только от самого немца был наслышан о христианских направлениях и использовал против него же наспех усвоенные знания.
- И вообще, - я сузил глаза, - вообще какое вам, немцам, собачье дело до православия. Кто вы - баптисты? Вот и поклоняйтесь своим баптистским богам. А мы, христиане, сами разберемся со своей религией. Нечего нас агитировать. Мы знаем свою религию и без вас прекрасно разберемся. Нечего вам, фашистам, тут делать. Победили мы вас, так что заткнитесь и помалкивайте в тряпочку, лишенцы.
О религии, христианстве и его ответвлениях я не имел представления. Но, обозвав фашистом Альберта Зигмундовича, я сознательно сфальсифицировал историю. Мне было известно, что Альберт Зигмундович - потомок старых немцев, появившихся еще давным-давно, у нас в селе тоже такие были.
- Да не было костела! На весь наш район церквей всего две были. Вот и пришлось принять православие. Да какое имеет значение. Мои предки еще при царе Горохе жили здесь, - обиженно отвечал немец. - Бог дышет, где хочет. А насчет фашистов ты зря говоришь. С тридцать восьмого до конца войны я в Сибири тайгу валил, когда у тебя, сопляка, даже твоих родителей не было в проекте, а не то что тебя.
- Дышет, дышет! Только у нас что-то он не слишком дышет. Боится, наверное, что задохнется, пожалуй.
- Надо просить “Да будет воля твоя”, надо молиться и трудиться.
- От работы кони дохнут и трактора ломаются. Всегда ищут дураков. Поэтому вся религия основана на темноте, невежестве и... - О! - предрассудках!
- Ну не знаю тогда, что уж и сказать, - опять сдался сокрушенный немец.
* * *
Егор также занимался всякими духовными поисками. Но большей частью - судя по тому, что он был и верным ленинцем, и адвентистом седьмого дня, и кришнаитом - его взгляды являлись смесью идеологии, религии и философии. К тому же, я давным-давно уже забыл, о чем он говорил, кроме отдельных древнегреческих баек. Его умение владеть кулаком внушало самое большое доверие и уважение. Это я лучше всего запомнил.
Религию я не воспринимал. Даже мысленно мне не хотелось восходить на крест без какой-то надежды на дивиденды. Совершать подвиги, конечно, хорошо. Но я, как понял, не герой. И с чего бы мне ради кого-то совершать подвиг смирения? Ладно, если спасти тонущего или вынести кого-то из огня при пожаре (пусть даже и не смог оказать первую помощь Витьке Анофриеву). Но отчего спасать человечество? И вообще, что значит подвиг смирения? И как с помощью смирения можно спасти кого-то?
Христос решил перевернуть все с ног на голову своей моралью. И что же он имеет? Разве так устроено в нашем обществе, как бы он хотел и ради чего положил свою жизнь? В человеческом обществе таскать свой чемодан - должно. Носить чужой - унизительно. Делать так, чтобы твой чемодан таскали другие - достойно. Вот идеал нашего общества. Трудиться ради людей и жертвовать собой во имя общественных интересов - это пустой лозунг. А вот жить за счет как раз общества - это уже реальный девиз общественного стремления. И сосуществования, в конечном итоге. Хорошо, если ты правишь другими. Это, между прочим, не порицается даже в Библии. Быть последним никому неохота. Единственную успокаивающую пословицу, что, мол, последние станут первыми, мне кажется, двоесловная бабка от имени Иисуса Христа выдумала: вместе с тем, в этой же мудрости подразумевается, что лучше быть первым, чем последним. Крайний всегда виноват, пусть даже поговорка “Моя хата с краю” показывает облегченную участь и балансирует моральные сомнения виноватого.
В общем и поэтому, спасибо за христианскую мораль, за вывеску нашей жизненной цели, всемирноуважаемый Иисус Христос! Все стараются получить из подаренного тобой лимона лимонад. В наше время, руководствуясь новой моралью, на витрину подражания поставлены “слуги народа”, которые в одночасье так разбогатели, что свои деньги они на тачке перевозили бы только на десять метров триста лет, не говоря уже про ручное перетаскивание золота в швейцарский банк, где в мгновенье ока оказались их счета.
Так ради чего он унижался? Ради нас? Ради будущего страшного суда, который неизвестно когда будет? Не верю я всему этому. Нет на свете справедливости. Даже если и начнут однажды делить человечество на хороших и плохих, достойных и недостойных, отделять зерна от плевел, то в рай, если не с триумфом, то через черный ход опять попадут всякие проходимцы и денежные мешки.
* * *
Я ничего не понимал в христианстве, но я протестовал против собственного унижения. И развивал в спорах по этому поводу целые теории.
Постижение науки смирения дается труднее всего: от гордыни легко впасть в беспринципность унижения и лести. Легче всего быть обязанным каким-то должностным инструкциям. Будучи человеком долга, можно сослаться на кого-то, и при этом не иметь собственного мнения.
Трудно быть богом. Так как вся ответственность, в конечном итоге, ложится на него. За что он однажды и ответил. Чемодан всего человечества способен был пронести только Господь Бог. Поэтому я и спорил с Альбертом Зигмундовичем. Я же человек, и, в отличие от Иисуса Христа, имел свою гордость. Я не любил таскать чужие чемоданы, а свой был не прочь вручить другому, о чем мечтают все нормальные люди. Мне хотелось быть “образцовым” гражданином.
* * *
Часто между мной и Альбертом Зигмундовичем возникали также споры отцов и детей. И при этом в союзники к моему противнику примыкал остальной пожилой народ.
Проблема отцов и детей - проблема вечная, одно поколение всегда сменяет другое, и всегда происходят скандалы. Каждый из нас защищал свое время - каждый живет на острие своего времени, каждому человеку ценны и значительны его переживания. Пережившие войну ветераны обижались на то, что им не воздается за их боевые заслуги. Я отвечал, что Иисус Христос, отдавший жизнь за народное счастье, видимо, очень похож на разочарованных ветеранов, которые не думали, что такой неблагодарной будет их старость, и пусть их - ветеранов - это успокоит, коль они такие верующие. Я говорил, что зря старички-ветераны возмущаются, что мы, молодое поколение, не бережем память о тяжелом военном прошлом и (обернувшись к Михаилу Федоровичу) не интересуемся БАМом (Михаил Федорович со своими чертежниками там бывал в командировке, проектировал туннель). А они берегут память о своем прошлом? На вопрос, когда произошла Куликовская битва, никто же из них не смог ответить. Они тоже живут только личным. Если уж не интересовались тактикой ведения, пусть даже первой мировой, войны, то уж тем более не занимались, допустим, профсоюзными проблемами тружеников Марса. Тогда с какой стати я должен интересоваться историей прошедшего века? Что ушло, то прошло. Каждое поколение живет своими проблемами, кстати, порождаемыми от проблем поколений предыдущих. Каждый человек живет своим временем, у каждого поколения своя музыка, свой темп, свои задачи. Странно будет видеть романтичного пушкинского современника на дискотеке с наушниками от плеера, а наши школьники только в “Ералаше” танцевали под Чайковского, где пародировали урок вежливости. Если кто и учится танцевать, то только ради конкурса, с надеждой смотаться за кордон. Да еще буржуйские потомки сейчас обезьянничают, танцуют вальсы на своих “дворянских” тусовках, нацепив при этом погоны, кресты, ленты и другие регалии своих недобитых прадедушек-белогвардейцев.
В таких спорах только однажды, устав, - старички особенно дружно наседали - я признался, что их поколение лучше, чем наше. Судя по библейским прогнозам, прошедшее поколение всегда лучше следующего, поскольку наши последние потомки, оставшись хозяйствовать, доведут цивилизацию до ручки, и к ним будут применены решительные санкции в виде Страшного Суда.
Степан Ё-моё, расчувствовавшись от такого моего покаяния, красиво загнусавил, что действительно нехорошо перекладывать всю ответственность на детские плечи. Ведь потомки чаще всего исправляют неблаговидные деяния предыдущих поколений. Если поколение не отрабатывает свое - что чаще и происходит в случае деградации общества - то ком накапливающихся проблем в конце концов раздавливает этот народ. В этом случае наши дети и остальные поколения после нас не станут лучше. А пока мы их воспитываем так, что они, кажется, не будут лучше нас. Ведь каждый невежественный родитель считает себя хорошо воспитанным и передает то же невежество своим детям, говоря, что вот он жил так-то и так-то, и ничего, вырос нормальным человеком.
Я тут же подтвердил слова Ё-моё и привел пример. Действительно, последующие поколения не станут лучше нас. У меня из одноклассников только Подберезов вышел в люди. Ну, Петька Смуглов еще туда-сюда, в энергетики выбился. И все! А остальные - забулдыги, живущие в основном за счет бабушкиной пенсии. Даже те, кто моложе меня, кого я помню в пеленках, уже спиваются. А ведь нам на школьных линейках и других торжественных построениях всегда говорили, что будущее, завтрашний день зависит от нас, сегодняшних детей, и оно, будущее, будет коммунистическим, большим, светлым и радостным. Так что ошибались взрослые товарищи оптимисты насчет нас.
* * *
Мне сделали операцию, стало легче, боли в горле успокаивались, я уже мысленно готовился к выписке. После первоначального страха ко мне возвращался оптимизм. Даже часть ежедневных таблеток выкидывал в кусты.
Как по-разному воспринимают жизнь люди больные и здоровые, слабые и сильные, пьяные и трезвые, сытые и голодные. Пока мы молоды и здоровы, мы не понимаем и не желаем понимать старых и больных. Даже отдохнувший человек рассуждает по-иному, нежели он думал до отдыха. Поэтому, размышлял я, нельзя обвинять кого-то, считать, что этот прав, а тот неправ, не побывав в шкуре каждого. И еще, все-таки мысли и настроение зависят от физического состояния: в здоровом теле - здоровый дух, и наоборот.
“Ничего, мы еще посмотрим, кто и кого поставит раком, господин Рак”, - думал я, попыхивая сигареткой и весело поглядывая на божий мир. Я был доволен, что отделался легким испугом. И теперь, увлеченный Валентиной, открыл на нее "охоту".