14. СНОВА МАРИНА
Сразу же на буквально кровные шестнадцать миллионов “деревянных” рублей купил слегка подержанную, но с новым мотором, “девятку” вишневого цвета. Выбор мой определила властительница юных душ группа “Комбинация”, которая вовсю рекламировала в шлягере “твою (то есть мою) вишневую девятку”. Припев “Твоя вишневая девятка...” гремел во всех углах, где продавались музыкальная аппаратура и магнитофонные кассеты.
Я “девяточку” лелеял, пестовал, менял салон, шпаклевал все щелочки, приделывал все “навороты” и прибамбасы, что видел у других. Мне активно помогал двоюродный брат Толик. Он мне перегонял машину, так как у него имелись права на вождение. Я Толику даже доверенность выписал для обкатки. У них был столетний “Запорожец”, который давно уже не на ходу. Дядя Петя еще до моего рождения его в лотерею выиграл за тридцать копеек. И сколько себя помню, “горбатый” у них всегда стоял на кольях во дворе.
* * *
Мы встретились с Мариной после Таджикистана, когда я выписался из госпиталя и съездил в гости к городским родственникам.
Я увидел ее случайно на центральном проспекте. Чтобы выглядеть молодцом и бывалым раненым ветераном одновременно, старался рядом с ней хромать изящно.
Мы разговорились. Поспрашивали друг друга о том, кто, чем, как живет. Поговорили о самых выдающихся событиях в жизни наших общих знакомых. Потом я стал рассказывать о том, как я воевал в Таджикистане. Намекнул на то, что слегка “наварился”.
- И что же, много ты заработал? - тогда спросила меня Марина.
- Ничего, нормально, на авто хватило.
- Да? - Марина с легким интересом посмотрела на меня. - И где же твое авто?
- Братан двоюродный прокатывает. У меня еще прав на вождение нет. К тому же долечиться надо.
Впрочем, я уже при желании мог не хромать и спокойно обойтись без трости, шкандыбал только по привычке.
Мирно беседуя, мы продолжили путь до ближайшего поворота. Марине, как всегда, оказалось в другую сторону.
Ее вопрос “сколько?” в приведенном фрагменте нашей беседы был воспринят мной по-своему. Я воспринял ее интерес за благосклонность, чем являлся сам путь с ней почти по всему проспекту. Я понял для себя, что она приценивается ко мне. Марина торговалась со мной! Опять возникло негодующее чувство, расчетливость Марины снова покоробила меня.
Но сейчас было не до обид. Надо скорее закрепить хотя малюсенькую, но победу. Она впервые не прогоняла меня, мы прошли рядом самый длинный путь, и в первый раз, кажется, попрощались без скандала. В самом деле, надо побыстрее приобретать права на вождение. Тогда уж буду раскатывать.
Да, автомобиль - это вещь! Взял, посадил любую, прокатил, завез... А без “тачки” одни страдания остаются. Только головой в омут броситься и остается. Папа не дал Ромео лошадь, и все - никакого счастья, осталось от бедных Ромео и Джульетты только трагическое воспоминание. Я наконец-то начинал вникать в смысл обеспеченной жизни. Хорошо хоть вовремя спохватился, а то последовал бы за этими дурачками в какую-нибудь опереточную трагедию.
* * *
Но моим душевным чаяниям, - в который раз! - сбыться не было суждено. Великий маэстро-виртуоз скрипач никак не желал на моей свадьбе с Мариной пить на брудершафт с деревенским ложечником. Писклявое извращение аристократизма никак не хотело скрещиваться с непритязательным, но добротно сколоченным народным фольклором. Легенда о том, что Паганини продал свою душу дьяволу в обмен на скрипку действительно имеет какое-то основание.
Пока я намеревался получить водительские права, лихому двоюродному брату Анатолию почему-то потребовалось резко затормозить на коровьем перегоне. Мою “ласточку” в чужих неумелых руках занесло по лепешкам, и она врезалась в придорожный столб. И все мои планы, связанные с автомобилем, в мгновенье ока вместе с “девяткой” пришли в состояние полной непригодности к ремонту.
Я рвал и метал. “Я вас в тюрьму посажу! Вы будете в кабале сидеть до скончания века! Я включу счетчик, и если не найдете денег, придет братва и разберется с вами! Дом свой продайте, но чтоб машина у меня была!”. Так я требовал скорейшей отдачи стоимости машины от дяди Пети и тети Маши, родителей двоюродного брата. Сам Толик в это время лежал в областной больнице с переломом ребер и сотрясением головного мозга.
Потеря долгожданной машины была большим несчастьем, и переживание было трудным. Я ее даже застраховать не успел. Ведь деньги добыты моей собственной кровью. Но главное - рухнули все планы относительно Марины.
Большей частью меня успокаивали родители. Толик и его родители сначала говорили, что будут собирать деньги, но пока они соберут, рак на горе давно бы устал свистеть. Тем более, они, кажется, собирались подавать в суд, чтобы вообще отказаться мне заплатить.
Я всегда терпел поражение, еще не достигнув стен крепости, которую собирался штурмовать. Еще на подступах к стенам находилась какая-то роковая причина, мой конь или попадал в капкан, или спотыкался на ровном месте, или я уставал и терял свою уверенность. Так или иначе, но судьба всегда подстраивала какую-то пакость. Меня подстерегал неожиданный удар, и я падал, так и не начав своего приступа.
* * *
Катастрофа подкосила меня. Я стал разбитым, как и мой автомобиль. Устал. Я сдался. Мне хотелось пойти на мировую. Моя фантазия на дальнейшие действия истощилась.
Такое апатичное состояние продолжалась недели три. В конце концов, хватит войны! Войны одного фронта, войны о которой другая сторона даже и не догадывается. Пойду к Марине, чтобы без скандалов, дружа семьями, низвести боль до бытовых отношений.
“Что такого, если просто по-человечески пойти к ним домой, как к простым знакомым? Чего держать-то эту дурацкую марку? Чего гонор свой показывать? Глушиться пора с этой любовью. Объясниться надо, рассказать всю правду, извиниться за все и предложить дружить семьями. Хотя нет у меня семьи, но я быстренько заведу. Стас будет моим хорошим приятелем. Правда, я его с трудом перевариваю, можно сказать, совсем не перевариваю, но ведь можно привыкнуть к человеку, как в армии, например. Проблемы в этом большой не будет. Чай, поймут меня. Они ведь тоже люди. Пойду, подарю Марине цветы, дочке что-нибудь куплю. Придумаю какой-нибудь повод, поздравлю их с сегодняшним днем, например. Весело будет!”
Мысль была неожиданной. Имела новизну. И, значит, какой-то успех.
После обеда я принарядился. Наверное, третий раз за жизнь надел свой пиджак, нацепил галстук на резинке и пошел на рынок, по пути заглядывая в различные магазины.
Оставшихся после Таджикистана денег оказалось в обрез. Их едва хватило на цветы для Марины и куклу для их дочки Машеньки. Я, счастливый, шел с цветами в серебряной обертке, под мышкой держал коробку с куклой, то ли Барби, то ли Синди, и гремел медяками в кармане.
* * *
Марина, увидев меня на лестничной площадке, сразу посуровела. Как всегда, она не ожидала от меня ничего хорошего. Первым делом я заметил, что Марина остригла волосы. Теперь она ходила с короткой прической, но оставалась прекрасной, как всегда. Неземной свет по прежнему просвечивал сквозь нее. Я внутренне опять пожалел о своей самой большой потере, коей была для меня Марина, которая пусть даже никогда и не принадлежала мне.
- Ты чего пришел, Костя? Чего тебе надо? - скользнув настороженным взглядом по моему парадному виду, блестящей цветочной обертке и коробке с Синди-Барби, спросила она тоном, также не предвещающим ничего хорошего.
- Давно не виделись. Вот пришел навестить. Я воевал в Таджикистане. Получил ранение. Теперь в отпуске, на лечении. Скоро опять туда же махну.
Я старался говорить беззаботно, но получилось так, что я пытался разжалобить ее, напугать, намекнуть, что, возможно, больше не увидимся с ней, вернее, сказать, что она больше меня никогда не увидит.
- Мы уже виделись с тобой недавно после твоего Таджикистана. Не надо, Костя, меня навещать, не надо, не надо! - голос Марины, раздраженной моей многолетней назойливостью, постепенно переходил на более высокие ноты.
Она даже не сделала никакого комплимента насчет моего галстука. Ни удивления, ни радости - ничего не было с ее стороны.
- Марина, кто это там? - раздался до неприятности знакомый спокойный голос из глубины.
Престижный муж из коммерческих структур Станислав Оляпкин вырос за Марининой спиной.
- А, опять ты? - сказал он буднично, как будто виделся со мной только вчера.
- Да, я, Станислав, - придерживаясь миролюбивого тона, ответил я.
Он, в домашних тапках на босу ногу, запахнутый в понизу окантованный висюльками голубой халат, отодвинул Марину, которая покорно отошла вглубь.
Престижный муж схватил мои цветы, коробку с куклой и, ничтоже сумняшеся, выкинул их в лестничный пролет. Я оторопел.
Деловой коммерсант невозмутимо действовал дальше. Он, как я понял, решил изобразить из себя “завязавшего” бугая из “Джентльменов удачи”.
- Слушай, Доцент, я обещал тебя с лестницы спустить, если заявишься сюда? Так что, Бельмондо, не обижайся.
Он пытался схватить меня за шиворот, но я отбил его руку. И когда он снова протянул руку к моему воротнику, мой кулак снизу вверх с выворотом врезался в женственно-волевой подбородок Марининого мужа. Модный коммерсант не учитывал такого поворота совершенно. Он вскинул ноги и, вылетев из своих шлепанцев и оказавшись в невесомости, стукнулся головой об электросчетчик, замурованный в стену. Как переломившаяся гипотенуза, спина к стенке, голые ноги на полу, Станислав с задранным халатом расслаблялся на лестничной площадке. Красно-белый алюминиевый диск электросчетчика над его головой быстро крутился, отсчитывая киловатты электроэнергии и его нокаут.
Бедному Станиславу не удалось покрасоваться перед своей женой. Да простит меня Марина в этой некрасивой сцене, но такого унижения я не смог перенести. Возможно, в целом я был неправ - и мне потом стало неудобно - действительно, какое право я имею врываться в чужую семью? Но тогда я вложил в удар всю свою ненависть в человека, который имел ее, имел от нее ребенка, который каждый вечер спит с нею в одной постели, которому она покорна и уделяет, наверное, все свое время, которому она возможно даже говорила “люблю”, и который допустил, чтобы она постригла свои волосы. Вот что было дополнительно скрыто в моем ударе. А я ведь только за один ее час был готов отдать весь свой трехмесячный заработок. Да что там деньги! Я был готов просто за так умереть, отдать свою жизнь, если бы только она пожелала. Ради нее я был готов на все, пусть даже ни разу и не коснувшись ее руки.
А Марина едва ли не билась в истерике:
- Уходи отсюда, Галушкин! Уходи! Я милицию вызову!
Я повернулся, чтобы уйти.
- Чтоб я тебя больше никогда-никогда не видела! - вдобавок повелела она мне.
- Будет исполнено, мадам, - ответил я, взглянув ей в глаза на прощанье.
Ее глаза - ледяная синева с маленькими черными точками посередине - были полны ненависти. От Марины никогда не будет понимания и прощенья. Я ушел, больше не оглянувшись на нее.
* * *
Я шел пешком, под поганое настроение начался проливной дождь. На переходе огромный джип с затемненными стеклами на большой скорости летел на красный свет светофора.
- Куда прешь, баран! - процедил я сквозь зубы - зеленый свет горел в мою пользу.
Правда была на моей стороне, я не стал убегать, а принципиально пошел медленно. Машина с хорошими тормозами успела затормозить и остановилась сантиметрах в двадцати-тридцати от меня. Никелированный блестящий бампер едва не коснулся моего колена. Я застыл с внутренним холодком, и захотел, чтобы этот столбняк сидящие в машине приняли за олимпийское спокойствие.
В тачке, первый предмет моей зависти, я увидел красивую даму. К ее соседу возникла зависть. Дверь со стороны водителя открылась, и оттуда вместо барана выгрузился дядя, на животе которого едва сходились пуговицы красного пиджака, как у новых русских. Но я его все-таки узнал. Рядом с ней, за рулем, сидел, кто бы вы думали? Мой “драгоценный” тезка, мой одноклассник Костя Подберезов, Константин Александрович Подберезов!
- Ты ли это, родной? Бельмондо! - воскликнул он.
И мы уже бежали к друг другу и обнимались. Сначала наши объятья были вроде крепкими, но уже через секунду ослабли, и мы держали друг друга в объятьях только ради приличия - я уже говорил о продолжении прежних отношений при встрече через любое время - мы вспомнили, в каких отношениях находились в последнюю нашу встречу, то есть еще в восьмом классе.
Он изменился. Из тщедушного хлюпика превратился почти в дородного детину. У него даже намечался второй подбородок. “Ну и репа выросла!” - невольно восхитился я абрисом Отличника.
- Ты знаешь, я тебя в первую очередь по зубам узнал, - сообщил обрадованно Костя и сразу же потащил меня в машину. - Так, куда идем? Ну конечно же в “Россию”!
Я, устроившись на заднем сиденье, “балдел” от езды, не в силах сравнить тишину внутри джипа с внутренним комфортом какого-либо другого автомобиля. Даже уют моей родной “ласточки”, так безвременно превратившейся в металлолом, не шел в сравнение. Тем более, что в последний год я ездил в основном на БТРе или на боевой машине пехоты, БМП, тоже, кстати, имеющей очень плавный, убаюкивающий ход.
Мы припарковались на стоянку, вышли.
- Один момент.
Подберезов похлопал себя по карманам. Затем сунулся в машину и вытащил оттуда дипломат. Открыл, а там почти полно денег. У нас на всю артель, когда целый сезон жарились на охоте за тушканчиками, и близко не тянуло. Я только в гангстерских фильмах видел столько денег в дипломате.
- Слушай, а ты не боишься, что ограбят? - заботясь о дипломате, спросил я.
Подберезов оглянулся вокруг и вытащил из-за пазухи пистолет Макарова.
- А ты это видел? Пускай полезет какая-нибудь сука - размажу мозги по асфальту. Штука надежная. Хочешь подержать “макара”?
- Да нет, - не изъявил я желания.
Он снова сунул пистолет за пазуху.
- А как же руль? - продолжая заботиться о чужом добре, сказал я, когда мы повернулись к неоновой вывеске “Россия”.
Костя, действуя на публику, представленную в моем единственном лице, махнул рукой:
- Да ну его, этот руль! Лариска довезет. Гаишники простят, там они все мои друзья. Лариса, сиди здесь, потерянное время компенсирую, - приказал он девушке, и вдобавок пригрозил. - Головой отвечаешь за тачку и имущество.
Шикарная мадам осталась сидеть на своем месте.
Мы зашли в ресторан.
- Что будете заказывать? - подошел к нам официант.
Костя, по-свойски мигнув ему глазом, сказал:
- Милый, нам что-нибудь самое лучшее. Друга детства встретил все-таки.
- Коньячок греческий имеется, “Александрос”.
- И все?
- Нет, не все.
- А что еще?
- Еще имеется “Архимедос”.
- И все??
- Да, к сожаленью.
- Ну, милый, хотя бы самой паршивой водочки...
Официант с таким болезненным сожалением на лице отрицательно помотал головой, что не поверить было грех. Но искривленная чересчур жалостливой гримасой физиономия говорила скорее о том, что под личным контролем директора ресторана имеется заначка для таких людей, с которыми даже сам Подберезов не держался за ручку.
- Да уж! - Костя постучал пальцами по столу. Чувствовалось, что ему было неудобно передо мной. - Негусто, негусто... Ну ладно, начальник, твоя взяла. Неси коньяк.
Подберезов заказывал, мы пили вдоволь. Поскольку ничего лучшего не оказалось, то от начала и до конца пили греческий коньяк в удлиненной бутылке. Костя поворчал для приличия, а затем с пониманием дела стал похваливать вонючую жидкость, удивительно похожую по вкусу и запаху на самогон разбавленный одеколоном. Подберезов пил маленькими глоточками, я глушил рюмками, так как тянуть надушенного “Александроса” было невозможно.
Конечно, Подберезов меня раскусил сразу. Мгновенно определил всю мою финансовую состоятельность. Он меня угощал, а я с внутренним унижением соглашался с его заказом и пил с тем же чувством.
Подберезов ничего не скрывал, он “раскусывался” сам. Показывал манеры культурного человека, как бы невзначай хвастался своими достижениями. Подберезов с похвальным листом окончил школу (о медалях в нашей сельской школе никто даже и не мечтал), затем университет, хотя институт марксизма-ленинизма закрыли, но успел немного пройтись по комсомольско-партийной линии. А теперь Отличник открыл свою посредническую фирму, ездит на джипе, носит пистолет в кармане, а деньги в дипломате. Короче, мой друг детства Костя Подберезов встретился мне в момент своего жизненного блеска. И это человек, которого мы всегда ставили в ворота, так как он не мог двух метров пробежать с мячом, обвести даже Семку Агафонова, самого хилого в нашем классе? Отличник - спекулянт! Все имеет, морально и внешне выглядит благополучно.
Начиная с улицы, когда показал пистолет, похваставшись всем, чем только можно, “новый русский” Костя Подберезов не успокаивался. Он вытащил радиотелефон и, попикав кнопочками, позвонил в свой джип.
- Как там, все спокойно, Ларочка? - поинтересовался он.
- Классная у тебя телка, - позавидовал я ему искренне.
- Кто? Лариска? Да, - Костя махнул ручкой пресыщенно, - шлюха.
Затем он вытащил из другого кармана какую-то счетную машинку, похожую на китайский калькулятор или на японский тамагочи, которых в комиссионных ларьках лежало навалом. С удовлетворением посмотрел на экранчик. Хмыкнул.
- А это что такое? Тамагочи? - сподхалимничал я, изображая интерес к его штучкам.
- Пейджер называется. Знаешь, удобный аппарат. Без него как без рук.
- А, - сказал я, и похвалил, - хорошая вещь.
Костя рисовался, но затем вспомнил и обо мне.
- А ты как? Чем живешь? Худой весь, загорелый.
- Ничего, живу... Но как-то не наросло.
- А чего такой загорелый?
- Да, был в местах...
- В не столь отдаленных? - захохотал он над своей шуткой.
- Таджикистан, - многозначительно произнес я.
- А! - понял Костя. - Наемник?
- Контрактник. Было горячее дельце. Страх, что было. Одному даже автоматной очередью шею перепилил, - не моргнув глазом, приписал я себе ужасный “подвиг” пулеметчика нашей роты. - Да и самому, правда, тоже досталось.
И я, в который раз, разыграл неотразимую среди мужиков
коронную карту - воспоминания ветерана, понюхавшего пороху, я начал рассказывать про жизнь контрактника.
Подберезову скоро надоело.
- Про Игорька слышал?
- Какого Игорька? Каландарова?
- Ну да.
- А что?
- На “вышку” себе накопал.
- Надо же! - удивился я. - А был такой примерный. Вроде тебя. Перспективный был.
- Я не знаю подробностей. Говорят, вырезали несколько человек. Зверское убийство. Ты же помнишь, он после десятого уехал в столицу, в Москву имеется в виду, вроде учиться, а там связался с нехорошими ребятишками.
- Да? Ну ладно, давай за его светлую память.
После минутной тризны за нашего одноклассника Игорька Каландарова, до конца не выяснив подробности про сгинувшего друга детства, мы снова вернулись к собственным персонам.
(Но предварительно, прикончив “Александра Македонского” с длинной шеей, еще раз подозвали официанта. Теперь для разнообразия приступили к “Архимедосу” - такая же бутылка, такое же вонючее содержимое и почти те же греческие загогулины на золотой этикетке.)
- Да, ты изменился, не тот ханурик, что был в школе, - неосторожно заметил я.
Подберезов не обиделся. Костя, в отличие от других “коммерческих”, раскрывался полностью, он сводил счеты со старым приятелем:
- А я знал, что у нас такой расклад получится. Я был принципиальным с детства. И работал все время! Вспомни - “Учеба - ваш главный труд”. А вы из-за моей тетради с домашней работой дрались и в футбол гоняли. Так что я все-таки выиграл в гонке нашей жизни. Я все имею! Что не имею, могу купить. Теперь мне начихать с высокой колокольни на все и вся.
- А как же высокие идеалы? Коммунизм? Братство? Всемирное счастье? Ты же вроде комсомольским вожаком был.
- Ну что же, человеку свойственно ошибаться. Эти козлы, что наверху, нас обманывали, а сами хапали и хапали.
Разговор наш перекинулся на политику.
- Когда же кончится эта мышиная возня наверху? Как ты думаешь, Отличник? Надоел уже бардак в стране.
- Знаешь, Бельмондо, пока вошкается шелупень в верхних эшелонах власти, нам же легче будет нагревать руки. Бог с ним, с этим бардаком. В мутной воде рыбку ловить легче. Так что живи днем сегодняшним.
Докатился я, однако. Костя Подберезов уже стал учить меня, как ловить рыбку! Хотя в нашем озере Светлом даже порядочного головастика ни разу не выловил.
Но мой товарищ детства, видимо, имел право учить меня. Он так небрежно оставил на улице неопровержимые, видимые и осязаемые, доказательства собственной правоты. То, чего я великими усилиями так и не смог добиться.
- А как же остальные? - спросил я.
- Кто остальные?
- Ну, народ.
- Знаешь, Бельмондо, один умный китайский мужик сказал:
“Мудрый беспощаден”. Нечего жалеть всех. Каждый заслуживает то, что имеет.
Костя передал хорошо, но перевернул смысл восточной мудрости с ног на голову. Оправдывая свой образ жизни имел в виду, что если он беспощадный, то значит мудрый.
Но мне приходилось соглашаться с ним. Не оттого, что он угощал меня, и уже не оттого, что на улице стоит его сверкающий джип с недурственной Ларочкой. У Отличника, оказывается, была целая жизненная стратегия. Он и на самом деле не дурак.
Я разоткровенничался с умным человеком и унизился до того, что начал спрашивать у него совета:
- Послушай, Отличник, почему так, а? Одному везет, другому - нет. Где тут справедливость? Ты думаешь, я не хотел бы жить лучше? Иметь тачку, особнячок, “бабки”. “Телки” чтобы менялись каждый день. Плохо разве, согласись?
- Допустим, существует закон сохранения энергии, массы. А я думаю, что существует закон сохранения всего. Ты больше тратил, чем копил. Хотя, может, ты тоже что-нибудь заработал, просто еще не проявилось, откуда мне знать. Ищи, зарабатывай, - Костя сделал открытый жест. - Да, жизнь ничего, жить можно, брат. Вертись только, занимайся делом, и будет у тебя все.
Подберезов, кажется, достиг своего. Он чувствовал свое превосходство и начал меня учить.
- Да уж, - только машинально отвечал я на все подберезовские высказывания, которые ложились как кирпичи. Я отходил от пережитого на лестничной площадке и теперь уже с удовлетворением вспоминал свой удачный удар по вздернутой челюсти Станислава.
Наши мировоззрения с другом детства не слишком различались. Мы выясняли больше выбор средств для достижения цели, то, как правильней приспособиться к жизни.
Напоследок подозвали официанта. Подберезов рассчитался, и при этом отвалил такие чаевые, что я пожалел, почему в детские годы не держался с ним душевней.
Я чувствовал себя пока сносно, но по опыту знал, что “нагрузился” - как-никак полтора великих греческих деятеля мои. Костя хотел подвезти до дома, но я отказался, под предлогом что надо пройтись по воздуху. Тогда он проводил до остановки и, пожав на прощанье руку, сказал:
- Заходи, брат, если какие проблемы возникнут.
На этом и расстались.
В тот вечер, проиграв Подберезову в выборе способов достижения цели, я проглотил еще одну горькую пилюлю. Мне оставалось только поблагодарить его за угощение. А как же быть с тем, что он так хорошо учил и за что получал пятерки?
Это был, после замужества Марины, пожалуй, второй удар ниже пояса. Это заставляло меня более пристально всматриваться в новые веяния, стараться изменить взгляды на жизнь и ориентацию на общечеловеческие ценности. Может, я перестал чего-то понимать? Я - последний совок нашего времени? Я, оказывается, в глубине души еще верил в светлое будущее!
Он всегда был таким спокойным и расчетливым, этот отличник Костя. Мне никогда не удавалось пронять его. И это часто раздражало в нем. Несмотря на одинаковость наших имен, как будто по сравнению с ним я второсортный! А ведь он всегда находился с нами в одной компании.
* * *
В автобусе народу было чуть поменьше, чем обычно бывает в часы пик. Людей набилось примерно до трех четвертей пикового состояния “кильки в бочке”. Меня, тихого и печального, стало потихоньку раскачивать, и, видимо, этим я допекал пассажиров вокруг себя. Но при каждом толчке в бок все оглядывались и никак не решались что-нибудь сказать.
Кондуктор, сухонькая боязливая старушка, со своим неэффективным “платим-показываем-проездые-билеты” медленно пробираясь к хвосту автобуса, подошла поближе, и поняв, что навряд ли чего с меня возьмешь, начала поворачиваться обратно. Народ не платил. Все, ничего не показывая, говорили что у них проездные и удостоверения. А один остряк вообще посоветовал: “Бабка, замолчи погромче”.
Я никогда не платил за проезд, тем более сейчас, имея льготное удостоверение ветерана. Но вдруг во мне проснулось гражданское самосознание.
- Эй, мамаша, я оплачиваю! Эй, билетерша, подожди, на, держи, - почувствовав себя лояльным законопослушным гражданином, я полез в карман за деньгами и высыпал всю мелочь в кондукторскую ладошку.
Поддал я крепко, меня мутило, но в целом держался еще хорошо. Я вообще даже под сильным градусом был устойчив и редко переключался на “автопилот”. Случаев пять только могу, пожалуй, вспомнить за всю свою жизнь.
Но тут какой-то стоящий рядом со мной хмырь с золотыми зубами, с синим татуированным крестом на пальце, что-то буркнул, на что я не обратил внимания, так как не расслышал толком, что он сказал. И он, после разведки на предмет безопасности, начал придираться ко мне:
- Ты че так нахлестался, интеллигент? Тут люди, понимаешь, едут домой, к детям, а ты надрался и мотаешься? Людям работать мешаешь. Ты, наверное, был в ресторане, в культурном обществе, да? У вас там базар был, да? Вы там речи блатные толкали, туда-сюда, да? Чувак, зачем, спрашиваю, так нажрался? Че молчишь? Ты всем такой пример показываешь, да? Ты борзый, да? Ты нас не уважаешь, да?
Видимо, фиксе было скучно, и он решил поискать приключений. Он был такой напористый и находчивый, так бойко сыпал фразами, которые мне казались очень обидными, что я никак не мог сообразить, как бы заткнуть его добротно отремонтированную хлеборезку. “Смотри-ка, угадал!” - только смог удивиться я в своем затруднении.
Злоба во мне, вот уже третий раз обижаемом за этот вечер, волнообразно возрастала и, невольно переходя на его стиль, неумело используя тюремный жаргон, я, наконец, сообразил что-то несуразное:
- Увянь, козел. Просидел, чай, на параше пятнадцать суток, вот и оборзел, да?
Видимо я задел фиксу за живое, потому что мой златозубый оппонент покрылся бурыми пятнами, а словесный понос стал более прерывистым:
- Ты за это ответишь, да? Я тебя найду, да? Ты понял, да?
- Я тебе свой адрес могу дать, козел, приходи, гостем будешь, уже жду, - с наслаждением выдохнул я, видя, что он, наконец-то, слегка подрастерялся. Я его обманывал: своего адреса я ему не мог дать, так как нигде не был прописан.
- Ах ты падла! Щас мы с тобой выйдем, потолкуем, - зловеще пообещал он, и, видимо уловив знакомые черты, ошибочно добавил, - Ален Делон.
- Выйдем, выйдем, если сможешь, - ответил я.
Моя правая рука, державшаяся за поручень наверху неожиданно даже для меня самого сорвалась и по пути у самой его физиономии автоматически сформировалась в кулак.
Сначала из всего, что он говорил, самым обидным словом для меня был “интеллигент”, но путаница Бельмондо с Делоном для моего гипертрофированного восприятия показалась невыносимо обидной. И того, что этот грамотей неправильно произнес мое прозвище, простить я уже не смог, последнее оскорбление довело меня до белого каления.
Мой кулак проехался по его лицу, начиная с носа, и основной тяжестью пришелся на верхнюю челюсть. Только этот, второй, удачный удар был сверху вниз, по плоской морде, по пасти, изрыгающем паскудный приблатненный треп, который раздражал меня. Мой собеседник на мгновенье застыл строго вертикально и, с разбитой, окровавленной рожей, быстро, почти упав, опустился вниз на колени. Этот вечер был удачен в боксерском плане, Егор мог гордиться своим учеником.
- Сука! Мразь! Тварь! Дрянь! Еще на понт берет! - ожесточившись, уже не помня себя, я успел ударить несколько раз ногой поверженного по закрытому руками лицу. Стоя на коленях, фикса пытался на что-то пожаловаться.
Толпа, конечно же, как водится в подобных случаях, во время всей этой безобразной сцены безмолвствовала (только робкая кондукторша все-таки попыталась возмутиться, и какая-то мамаша издалека вякнула, мол, поосторожней, тут дети). Тут автобус остановился, двери раскрылись, и меня, почти уже невменяемого, вынесло вместе с повалившей толпой на улицу.
Возбуждение трезвило меня. Но в темноте улиц проклятый греческий коньяк начал пробирать все больше. На улице я помню только фонарный свет. Меня замутило, шатаясь, только успел забежать за угол, как поганая отрава начала раздирать меня, и тут я, наверное, отключился, перешел на “автопилот”.
* * *
Утром я очнулся у сестры. Светило солнышко, на подоконнике цвела герань. И нестерпимо захотелось поехать домой, зализывать свои раны. Спросив в долг у Светланы, я поехал домой, к матери.
Всю дорогу я мучался от вони, исходящей из горящих тормозных колодок автобуса. Выйдя из тошнотворного “Икаруса” чуть раньше, я пошел вдоль дороги, вспоминая позабытые запахи своей малой родины.
В городе я разучился любоваться красотами природы. Перемены сезона уже не волновали душу, как раньше. В детстве всем существом, зрением, обонянием, осязанием чувствуешь природу. В городе я не радовался, если был ясный солнечный день, и не огорчался, если шел с дождь со снегом. Правда, лето в городе мне нравилось больше, из-за того, что требовалось меньше одежды и легче было прокормиться. А в детстве я любил теплую погоду, веселую пургу и не мог терпеть дождя.
Прошедший вечер удручал. Случай с семейством Оляпкиных вспоминался со стыдом. Неудобная ситуация получилась. Но я также не мог поступить по-другому. Терпеть унижение вообще тяжело, а тем более перед Мариной. Случившееся на лестничной площадке в целом держало меня в неудобном взвешенном состоянии.
Встречу с Отличником также особо не раскладывал по полочкам. Один горький осадок в душе, зависть и сожаление о прошлом. Правда, удивила новость про Игорька Каландарова, с которым мы когда-то были закадычными друзьями.
А с фиксой меня взяло раскаяние: “И зачем я погорячился? Нельзя так неприлично поступать с людьми. Теперь человеку опять придется вставлять золотые зубы. Золото нынче дорогое. Хорошо, если не потерял. А если он проглотил их?” - пожалел я фиксу.
Но тут же расхохотался. Я признался самому себе, что мое сочувствие было лицемерным. В глубине, под грубой коркой своей души, я испытывал удовлетворение.
Я дрался, как учил меня Егор. И в самый ответственный момент его наука не подвела. Надо сказать, что таких обильных на удачные нокауты несчастных вечеров у меня никогда не было. Я для разминки крутил Егоровы нунчаки каждый день, но дрался очень редко и старался мирно разобраться с возникающими такого рода проблемами. Егор учил меня теории и практике борьбы. И я знал, из его же трагического примера, что кулак не всегда может помочь в критические моменты. При неблагоприятном исходе лишение передних выдающихся зубов будет самой малой ценой. Это в лучшем случае. Егор в сугробе был случаем худшим.
* * *
Путь домой проходил через скошенное Игнатово поле. И я сделал крюк, направляясь к далеко видному темному крестику.
Когда же это все произошло? Не так уж давно и было. Начало или середина шестидесятых годов, за несколько лет до моего рождения. А Игнат освободился, наверное, уже когда я родился. Семь лет он отсидел - не так уж и много. Я и то люблю Марину уже более десяти лет. Я, в настоящий момент, по времени нахожусь дальше от своего дня рождения, чем то событие. Чем больше живешь, тем больше кажется, что Пушкин жил не очень давно. Удаляясь по времени, мы приближаемся к прошлому. Может, это наше субъективное? А может, и нет. Ведь прошедшие двести лет, до того времени, когда жил Пушкин, это вечность времени для меня, когда я только родился, и только полжизни, если проживу при благоприятных условиях сто лет. А если пройдет бесконечность, то по времени я сольюсь с Пушкиным, буду считаться его современником. А потом, наверное, и современником древних греков и египетских пирамид. Я сольюсь в единое небытие со своими забытыми предками.
Так, продолжая открывать для себя свойства времени, я стоял над местом убийства Антонины. По времени она стала мне ближе. Да ей лет, поди, не намного больше было бы сейчас, чем моей матери.
Нет, я бы сейчас Марину убивать не стал. Не доросла она до Антонины и не достойна такой смерти. Мне показалось, что узнав о своем помиловании, Марина бы огорчилась.
Но почему все-таки поле стало Игнатовым, а не Антонины? Логичнее было бы назвать ее именем.
* * *
Когда я пересекал дорогу между селом и фермами, по пути попалась лужа. Хотя лужей это трудно назвать - целое озеро, целое море грязи простиралось предо мной. Насколько я помню с детства, лужа-море почти никогда не засыхала.
Я остановился на “берегу”. Мелкая рябь пробегала по тонкому слою незамутненной воды. Шмыгали мелкие хвостатые букашки. Зарываясь в ил или ложась на дно, они становились незаметными.
Странное чувство овладело мной. Мне непреодолимо захотелось нырнуть в это болото. Что я и сделал. Почему-то вспомнив Михаила Жванецкого с его монологом “Слабо”, я прыгнул прямо в своем цивильном костюме в холодное жидкое месиво, прямо в широкую колею разбитой дороги, в целое озеро грязи глубиной почти метр, где задние колеса трактора “Беларусь” тонули более, чем наполовину, выше своей оси. Мне было противно, и одновременно с этим я испытывал странное горькое удовольствие. Я только боялся, чтобы никто не появился в этот момент на дороге. Это мое! Мне с детства знакомо ощущение грязи, когда после дождя мы, закатав выше колен брючины, бегали босиком по улицам. Я в самом начале своего сознательного бытия, скатился, барахтаюсь и никак не могу выйти обратно отсюда. Это был как пророческий сон, как символ моего состояния, моего социального положения, моего душевного развития, развития моих мыслей, всех сфер моей жизни. Я барахтался и визжал, скулил, остро осознавая, куда я скатился, где нахожусь и откуда по-настоящему никак не могу выбраться. Я остро осознавал свою маргинальность, ощущал скользкое дно моей жизни. Не знаю, как это выглядело со стороны. Наверное, или смешно или страшно.
Рыча, я вылез из лужи на четвереньках, встал, пошел по направлению к озеру Светлому. Там искупался, постирался и, пока одежда сохла на жухлой траве, грелся на солнышке. Был теплый сентябрь. Еще не очень холодно, но, согласно народным байкам, Илья-пророк еще в августе в свой праздничный день в водоемы уже бросил по пуду льда.
Я просыхал на берегу озера, смотрел на высокое небо и мне тоскливо захотелось высокого, как это небо, светлого и бесконечного, хотелось вырваться из паутины своей судьбы. Мне хотелось счастья. И было до слез жалко самого себя.
* * *
Я приехал домой. В сенях стоял непривычный запах. Это запах чужих сусеков, дух чужого дома, который ударяет в нос, как заходишь к кому-нибудь в гости. У родного дома запаха не ощущается. Я понял, что дома меня по-настоящему давно уже не было.
Было даже непривычно слушать длинный монолог матери, которая возится у печки с ухватом и чугунами. Мать говорила, что ждала гостей, так как коты умывались, а котов никогда не застанешь врасплох. Гремя своими ухватами и чугунами, она рассказывала все новости в округе, все свои переживания и раздумья, где много внимания уделяла мне и Светке, выговаривала все-все, чем жила.
Мое село изменилось. Едва можно было узнать его. Были построены новые дома, новая школа, и даже поставлена церковь. Люди отстраивались, несмотря на все препоны, в законодательном порядке специально выставляемые против народа-избирателя родным правительством. Но народ, наверное, все-таки будет побежден.
В Полевом меня подзабыли и не узнавали, особенно старшие. А я не узнавал подросшую молодежь. Только к Смуглому и наведался в гости. Петька Смуглов теперь работал энергетиком в совхозе, а его рыжая с педагогическим дипломом Светка - заведующей свинофермой. Учительницей стать она почему-то не захотела.
* * *
Потеря машины и последующие за этим события едва не добили меня. Я отходил несколько месяцев. Я - в который уже раз! - отрекался от Марины.
Я часто отрекался от Марины, хотя и поют, что не отрекаются любя. Но это поэт срифмовал для песни, просто так у него получилось из-за нехватки слов. Отречением я маскировал свое неравнодушие к Марине. Когда я влюблялся, еще до Марины, в одноклассницу Ксюшу Овечкину, я также был к Овечкиной “равнодушен”, не разговаривал даже с ней. А когда разлюбил Ксюшу, то, вот сейчас встретив, признался ей в том, что она мне когда-то нравилась. И никакого напряжения не испытывал при общении. Ксюша стала для меня такой же, как почти все “мадамы”.
От Марины я отрекался со злости, чтобы отомстить или напугать ее. А при других - чтобы никто не догадался о моем чувстве (пусть даже с другой стороны и женихался с восьмого класса). А когда я не отрекусь, буду добродушно с ней разговаривать, легко говорить, что любил ее, то это значит, что на самом деле я ее разлюбил.
И сколько я ни старался искренне “порвать” с Мариной, у меня ничего не получалось. Я успокаивался, но без надежд на Марину было еще хуже, жизнь без Марины теряла смысл. Без надежд на нее было ощущение пустоты. После спада переживаний, после снятия колоссального душевного напряжения, я мазохистски стал скучать по своим мукам, своему “страдальческому” состоянию. Я привык страдать, и видимо это уже переросло в душевный мазохизм. Я не хотел, чтобы моя настоящая любовь исчезла, как в случае с Ксюшей Овечкиной. Мне опять хотелось поближе к Марине.
Кроме этого, родное Полевое мне уже успело надоесть. Дома хорошо было отдохнуть некоторое, непродолжительное, время. Дома я быстро поправлялся, успокаивался и залечивал свои раны. Дома я отдыхал, но без города жить уже не мог. Город стал для меня отравой. Как наркотик, он давал мне бодрость, пусть даже и высасывал при этом соки. Если раньше поселковые девушки были для меня нормальными, а городские хлипкими и смазливыми, то сейчас городские нормализовались, а девушки моего детства превратились в толстопятых марфушек и матрен. В деревне хорошо помечтать, подумать, но я не был приучен к этому и не мог использовать данного преимущества деревенской жизни.
В общем, так или иначе, на белом свете было неуютно. Мне нигде не было хорошо. Я отвык от родного села, а с городом никак не мог породниться. Город вообще никогда не имеет покоя и уюта.
С другой стороны, может, это даже и к лучшему, что нет мне нигде покоя. Согласно собственной примете - если где-то мне становилось хорошо, то значит скоро по каким-то причинам придется покинуть это место, если однажды мне будет уютно на белом свете, то это ненадолго - я покину белый свет.