11. ДЕПРЕССИЯ
Но, получив обратно свободные крылья, я не знал, что с ними теперь делать, куда на них лететь. И не нашел ничего лучшего, как окончательно уйти с рынка и стать безработным. Оправившаяся после моих обвинений, сестра начала опять безотрывно пилить. Я переселился к ним на дачу, откуда делал вылазки, охотясь за целью моей жизни, за Мариной Космовской. Охотясь тайно, из-за угла, стараясь не попадаться ей на глаза.
Она нянчила свою дочку, гуляла с ней. Иногда коляску перед собой толкал Оляпкин.
* * *
Я не признавал появления на белый свет Марины Оляпкиной. Но с моими данными покорять было нелегко. Бесконечно долгое сопротивление Марины и ее замужество надломили меня. Сюда же, конечно, сложились тушканчики и старухина иномарка. Этому еще способствовали личный опыт недолгой, но бурной семейной жизни, пережитые скандалы и неустроенность.
Я уставал от жизни, и нередко возникало желание разом покончить со всеми мучениями. Всегда притягивали проезжающие мимо поезда, очень хотелось лечь на рельсы. Очень вдохновляла на уход эстрадная поп-звезда Вика Цыганова в заунывным видеоклипе о любви и смерти. В трудные времена, когда надо было бороться за выживание, например, в армии, у меня никогда не возникало суицидальных фантазий. А здесь про смерть я думал постоянно. Хотя и убеждал себя, что желание покончить с собой возникает от дури и от скуки.
Хотелось уйти вместе с Мариной. Я мечтал, что мы вместе с Мариной умрем (с моей помощью), и нас похоронят в одной могиле. Наши овальные надгробные фотографии висят рядом. Хотя бы так будем вместе.
Никогда не думал, что полевой объездчик Игнат, убивший когда-то Антонину, будет настолько родственным мне. Но потом я вспомнил, что Марина является мамой, и перестал брать ее в “потусторонний” мир. Уходить я решил один. Чтобы Марину всю жизнь мучила совесть за раннюю смерть любящего ее человека. И таким образом я навечно останусь укором на ее совести, если уж никак не удается ранить ее сердце.
Я часто выбирал между пистолетом в висок или ножом в грудь. Но, погруженный в мечтания об этом, наступив кому-нибудь на ногу в общественном транспорте, я, пусть неохотно, но извинялся. Хотя, по идее, должно было бы наплевать. Я впал в депрессию.
* * *
Тоска, тоска... Я не мог сидеть дома и подолгу бродил по зимним улицам. Искал Снежную Королеву, укравшую мое сердце. Зима, зима... Если я вспоминаю Марину - то на фоне слякотно-промозглой или вьюжной погоды. Она особенно хорошо представлялась поздней осенью или зимой.
Кроме желания свести счеты с жизнью, меня все время стали преследовать другие навязчивые мысли. Я стал суеверным. И все считал. Считал окна и этажи домов, сколько кому лет, и насколько один человек старше или моложе другого, сколько весит все человечество, сколько волос на моей голове, во сколько раз самолет летит быстрее, чем плывет корабль, сколько звезд на небе и так далее и тому подобное. Мысленно чертил диагонали и кресты на любой четырехугольной фигуре - будь то профиль домов, переплеты окон или экран телевизора. Каждую секунду я проверял содержимое своих карманов. У меня появилась мания преследования. Я постоянно чувствовал какую-то опасность, ожидал в каждой подворотне засаду. На работу ходил разными путями, или старался по той же дороге пройти отлично от предыдущего. Если поход был удачным, то, наоборот, повторно шел в точности так же, как и в первый раз. Боялся пятниц и тринадцатых чисел. Даже если сумма минут на циферблате равнялась тринадцати, или было без тринадцати минут, я выжидал, чтобы посмотреть в другой момент и с другого времени начать какое-то новое действие. Если случайно мне попадался счастливый билет, то я с соблюдением всех традиций использовал его - заворачивал за угол, рвал на мелкие кусочки, солил, доставая соль в попутных забегаловках, и с превеликим аппетитом съедал “судьбоносные” клочки бумаги. А про встречу с черными котами говорить вообще нечего. Я гнался за ними, стараясь опередить и пробежать перед ними, но они в свою очередь тоже специально торопились, чтобы перейти мне дорогу. Они обычно оказывались быстрее, и приходилось только в ярости пулять за ними камнями. Я стал рассеянным и до того углубленным в себя, что почти ничего не замечал вокруг, часто проезжал свои остановки и, очнувшись, приходил в себя только в конце маршрута.
В общем, от Марины я буквально сходил с ума. Иногда казалось, что вместо головы у меня стоит реактивный двигатель, в котором вместо топлива сгорают мои бесценные мозговые клетки - нейроны.
* * *
Мне не хотелось жить. Но это чувство было уже знакомо. Нечто подобное уже случалось однажды со мной...
Это произошло еще перед армией, еще когда мы с Егором продвигали человечество к счастью. Тогда было стыдно признаваться, мне шло только семнадцать лет, и по паспорту я считался несовершеннолетним, но сейчас могу опубликовать свои настоящие устремления. К тому же по прошествии времени трагедия превращается в фарс.
Я уже чуть намекал, что мне волею судьбы приходилось побывать вместе с Егором в Одессе для разрешения глобальных вопросов. В Одессе почему-то больше всего порождается новых теорий и соответствующих организаций для их претворения. И вот как раз там, параллельно счастливым преобразованиям человечества, со мной приключилось трехдневное наваждение.
Мы ездили на целую неделю: я и так жил независимо от всего, кроме Марины, а Егор взял отпуск за свой счет. Кроме выполнения своей задачи, мы между делом прогуливались. Ходили на Привоз, прогуливались по Малой Арнаутской и по булыжной Дерибасовской. Дважды снаружи полюбовались красивым театром. И, поскольку стоял сентябрь, бархатный сезон, то почти каждый день выбирались на море.
Народу на пляже загорало видимо-невидимо. Как всегда, там шла косвенная борьба за внимание очаровательных дам. Отчаянные пацаны ныряли с волнорезов. Атлеты красовались у всех на виду, эффектно изображая гордую стать истуканов и показывая “естественно” напряженные группы мышц. Менее оформленные, но упорные самцы негласно соревновались в том, кто дальше заплывет за буйки и не утонет. Худощавые старички, у которых менее всего шансов завладеть женским вниманием, в йогических позах осваивали хитрые упражнения как держаться на воде без единого движения. Этим спокойным искусством старички будто бы говорили, что им все равно, ибо они открыли, что все суета сует. Я им не верил - любви все возрасты покорны. Одним словом, всюду проглядывало соперничество, все вокруг занимались демонстрацией своих преимуществ (Фрейд бы на сто процентов утвердился в своей теории, представляя меня в качестве доказательства своей теории, которому во всем, на что бросается его взгляд, чудятся Он, Она и взаимоотношения между Оном и Оной).
Я тоже влюблялся и рекламировал себя. Но степень моей влюбленности зависела только от формы купальника. К тому же, постоянно мешал Егор, то и дело отвлекая от наблюдений и демонстраций заумными беседами.
И вот, на второй день пребывания в командировке, я увидел потрясающе прокопченную среднюю часть у одной мадам. Такое количество живой, ненарисованной, сногсшибательной красоты ошеломило меня. Я обалдел и начисто забыл, зачем сюда приехал. И готов был целыми днями загорать, чтобы любоваться ею.
Весь остальной женский мир сразу же поблек в моих глазах. Это был идеал! Равных ей на пляже и близко не оказалось. Она воистину затмила всех, как солнце, рядом с которым блекнут звезды всех величин. Остальные, по сравнению с ней, были слишком плоскими или слишком тяжелыми. А если уж дать образное представление, сравнивать эту сводящую с ума загорелую бестию с остальными синюшными или безжалостно пропеченными жарким солнцем экземплярами и соотносить с земным материалом, то нужно сравнивать примерно нежнейший шелк и грубую дерюгу. Чудный купальник цвета морской глубины подходил безупречно. Не делающий ее плоской или, наоборот, вываливающейся. Все было в меру. Она как будто была сделана из неземного материала. Но никак не из земной глины, из которой создан человек. Мне хотелось дотронуться рукой. Чтобы проверить, человеческое ли это?
Сама обладательница этого сокровища мне не нравилась как человек. Мое внимание было сосредоточенно именно только к мидели, включая чудесное обрамление, из туловища вверху и ног внизу. Фигурка была идеальной, чисто женской, в меру упитанной, без единой складочки, слегка подернутая жирком. То есть, по сути, я был влюблен только в туловище с придатками, в эдакую греческую обезглавленно-обезножено-обезрученную Венеру, в богиню любви, не блекнущая красота которой пережила варваров и тысячелетия и которую, наконец-то, раскопали археологи из-под древних руин такой же молодой и прекрасной, как и в момент своего создания.
Иногда прекрасное тело погружалось в лазурные волны. Когда мадам спускалась к морю, это сопровождалось упругой тюленьей дрожью по нижней части ее фигуры. Даже нет! В описании необходимо объединить походку и движение поверхности тела и ног, это восхитительное дрожание ляжек, рябь, пробегающую по дивным полушариям, отмеченными линиями невыразимой плавности. Для определения данного процесса слово “упругость” здесь не подходит. “Тюленья” – слово слишком студенистое и холодное. Чтобы передать эту теплую, колеблющуюся нежность, надо придумать специальное новое слово, находящееся где-то между “телепалась” и “волновалась”.
Чтобы привлечь внимание средней части фигуры (какой глубокий смысл!), я с разбега сигал вниз головой с самого высокого волнореза, заплывал дальше всех за буйки, наверное, преодолевал полпути до Турции, а когда мадам прохлаждалась в море, я страстным борзующим дельфином мотал вокруг нее стремительные круги, при этом на ходу перебирая стили плавания. Я готов был лезть в огонь и воду и демонстрировал все свое физическое разнообразие. Я был готов согласиться на все условия. Если бы удалось переспать с ней, был готов с криком “Я был!!!” тут же броситься с высокой скалы в морскую пучину, чтобы унести с собой и навеки сохранить эту сладость, это счастливое ощущение. И готов даже безжалостно бросить глобально несчастное человечество, оставить всех собственноручно разрешать свои проблемы. О, лощеная, великолепная задница темно-золотистого цвета пивной рыбы! Неистовую страсть поднимающее творение южного солнца!
Я высох за три дня. Было сильнейшее сексуальное влечение, поднимающееся до самого сердца. Если это называть похотью - то высшей марки. И при всем этом изнемогающем состоянии я робел подойти. Хотя по всему было явно видно, что крашеная блондинка с налепленной на нос от излишнего загара бумажкой свободна и “пасется” в ожидании кавалера - она так томно курила и скучала. Я кружился вокруг нее, так и не решаясь познакомиться. Свою нерешительность объяснял своей респектабельностью, мол, все-таки мировые проблемы не допускают распущенности. На самом деле я, губошлеп, был еще юн.
И, конечно же, все закончилось драматично. Я оказался не одинок во вкусе о прекрасном. На третий день к ней приземлился какой-то нахальный мускулистый счастливец, и через полчаса их больше никто не увидел. Действительно, все гениальное просто.
Это было горе, это была трагедия. Я был безутешен, от отчаяния сразу же растерял огненный пыл, и только в последний день пребывания на пляже, стал замечать, что вроде бы имеются другие пропорции. Но идеал, конечно, превзойти никому не удалось.
После этого я постоянно укорял себя за нерешительность, и еще именно это заставляло меня заводить бестактные уличные знакомства подряд со всеми понравившимися “мадамами”.
* * *
И вот сейчас я переживал такой же тяжелый, но более продолжительный кризис.
В эту нелегкую пору появилось множество доморощенных психоаналитиков, целителей, колдунов и прочих деятелей, каждый из которых утверждал, что имеет кучу зарубежных дипломов международного образца. Множество объявлений было помещено в газетах. А вот тут прямо на столбе наклеена афиша: “Серафим Зороастр Канделябров, ученик всемирно известного учителя Хары Матакришны, выпускник Всемирного Университета им. Маймонида, доктор медицинских наук, член Всемирной Академии Народной Медицины, имеет три Диплома международного образца. Помогает от всех видов сглаза, порчи, наговоров, оказывает психотерапевтическую и психоаналитическую помощь, лечит от алкоголизма по методу Довженко, экзорцист”. И даже была плохая черно-белая фотография: резкий черно-белый контраст из универсального целителя сотворил урода с мефистофельской внешностью, мрачного, лысого и худосочного дяденьку.
Я подумал: “Желание умереть - это ненормальность. Меня, наверное, сглазили”. И решил ради любопытства зайти к целителю. Чего без толку рыскать по городу, старушек пугать. Тем более, что Марина всегда говорила, что мне лечиться надо. Может, она и права. Почему бы не внять ее совету и не полечиться. Нынче народ пошел психованный, по радио сказали. А на Западе, говорят, лечиться у психиатра не стыдно.
Многогранный экстрасенс находился на пути моего следования, он арендовал помещение в трехэтажном, облицованном белым мрамором, здании. Там раньше размещалась партшкола.
Стоящая перед подъездом иномарка заподозрила меня в злом умысле, блефуя, завыла от страха, заморгала своими глупыми фарами. И успокоилась, когда появившийся было в поле его электронного зрения неврастеник уже стряхивал снег с ботинок, пиная ступеньки на лестнице.
Прежде мне пришлось пройти через приемную. Там же была организована касса. Народу не было, и, заплатив положенную мзду, я беспрепятственно проник к целителю.
В его внешности не оказалось ничего демонического. На вертящемся кресле сидел лысоватый дядя в очках совсем не измученного вида. Он был весел, потчевался чайком и закусывал пирожком.
- Вот и клиент пришел! Какие у вас проблемы, молодой человек?
- Хочется умереть. Все время думаю об этом.
Он посерьезнел и строго посмотрел на меня. А может, у него этот взгляд считается вопросительным (а может, линзы очков так преломили). Потом отставил чашку, сверху на нее положил половинку пирожка и наклонился ко мне через стол.
- Садитесь, молодой человек, садитесь. Умереть, говорите? Интересно! А чем это вызвано? Почему же, говоря шуткой, у вас шарики за ролики заходят, хе-хе? Может быть, мы сообща найдем пути выхода из вашего кризиса? Что вызвало вашу депрессию и суицидальные тенденции? Что тяготит вас? Вы без работы? У вас комплекс неполноценности? Может быть, у вас семейные неурядицы? Как вы думаете? Может быть, у вас болезнь соматического плана, что вызвало психическое расстройство? А, может, у вас родовая травма? Представляете, какой это ужас? Кто знает? Надо разбираться. Вы знаете - это очень проблематично, разрешать такие загадки. Вы даже не представляете, как это сложно! Это вам не баранку крутить. Вот человек приходит, и он есть загадка, над которой мне предстоит биться. А это очень тяжело. Образно говоря, человек - очень сложный механизм. Со своими системами вентиляции, адаптации, фильтрации и другими механизмами жизнеобеспечения. Вот так-то, молодой человек. Итак, я вас слушаю, и, надеюсь смогу вам оказать своевременную квалифицированную помощь. Ну же, смелей! Между нами не должно быть никаких тайн. Отношения врача и пациента должны быть доверительными, прозрачными, как не тонированные стекла на “Мерседесах”, хе-хе. Ты видел, стоит перед входом? Мой, между прочим...
Не давая вставить слова, целитель добросовестно отрабатывал деньги за вход. Я, держа в уме “мели Емеля - твоя неделя”, слушал галиматью экстрасенса, безнадежно старался хотя бы чуть-чуть постичь смысл сказанного.
Наконец он вспомнил обо мне:
- Итак, давно это у вас началось?
- Я влюблен, наверное, - выдавил я со смущением.
- Так я и знал, так я и знал! - восхитился Канделябров самим собою. - Да у вас, дорогой, материнская проекция, вызвавшая инфантильную регрессию!
- Нет, я люблю просто.
- Какая любовь? Вы даже не представляете, о чем говорите! - воскликнул он, удивляясь моей тупости. - Любви нет! Это просто слово, которое изобрели люди. Это - чушь собачья на постном масле! Сто раз вам повторяю, есть проекции, вызвавшие в вас мнимое чувство неосознанных комплексов из сферы бессознательного. Вот что такое любовь! Это не я выдумал. Вы хотя бы про Фрейда что-нибудь слышали? Зигмунда Фрейда? А это теория юнгианства! Теория, понимаешь! Это, можно сказать, супернеофрейдизм. И от этого нам никуда не деться. Это же все просто, как тупая железка. Вот она есть, и все. Ничего не закрутишь лишнего, если нет резьбы, а что отвинтишь - не заработает. Строго отлаженная машина, понимаешь? Культурные, образованные люди должны знать такие азы психических механизмов. В нашем веке без этого никак нам нельзя. А у вас, судя по вашему лицу, несмотря на столь молодые годы, нельзя исключить даже - предварительно оглянувшись по сторонам, Канделябров тихо пробормотал, - белую горячку вследствие хронического алкоголизма!
- А чем вам мое лицо не нравится? - возмутился я. - Постояли бы целыми днями на рынке, на морозе или на солнцепеке. А ляпнуть можно что угодно, и в точку попадешь. Как начнешь листать журнал “Здоровье”, так и находишь у себя все болезни, которые там описаны.
- Да я не о том! Лицо у вас прекрасное, лицо восхитительное, может даже достойное сниматься в лучших шедеврах мировой кинематографии. Но меня искренне тревожат внешние симптомы. Следы на вашем лице, понимаете?
- Похмельного синдрома у меня никогда не было, между прочим, - завидуя тому, как он здорово нахватался умных выражений, также по-ученому попробовал выразиться и я. Это я похвастался тем, что от похмелья еще не страдаю.
- Не знаю, не знаю, может, вам видней? - он, видимо, терял терпение.
Мое терпение тоже лопалось. Я понял, что совершил ошибку, заглянув сюда. “И чего только приперся?” - укорял я себя, разглядывая какие-то диаграммы под стеклом на столе.
- Послушайте, вы что заканчивали? - спросил я, оторвавшись от канделябровских диаграмм.
- Вы, наверное, читали в объявлении, какое у меня образование.
- Да нет, вы же институт советский заканчивали после школы?
- Да, с вашего позволения, - целитель заерзал на своем круглом вертящемся кресле, - в молодости я кончал факультет электрификации и механизации сельского хозяйства. Я механик! - с гордостью представился он.
“Кончал бы, механик Канделябров, в другом месте, а не тут головы людям морочил”, - подумал я.
Но механик и экстрасенс в едином лице Зороастр Канделябров, наверное, все-таки обладал какими-то способностями. Мне показалось, что гастролер от народной медицины телепатически уловил мою мысль, так как замолчал и с подозрением посмотрел на меня поверх через очки. Потом минуты три он как бы пытался с досадой что-то вспомнить, и тут видимо до него дошло.
- Послушайте, а почему вы об этом спрашиваете? Почему вы интересуетесь моим образованием? Вы что, мне не доверяете? - наконец-то вполне здраво рассудил он.
“Сообразительный дятел”, - опять подумал я, но вслух сказал:
- Спасибо за консультацию, мне надо идти.
- Ну, как знаете, могу только дать дружеский совет, что вам надо пройти полный курс лечения.
- И во сколько обойдется это удовольствие?
- Вот считайте, - вы - довольно тяжелый случай невротизма, - двенадцать сеансов по тридцать четыре рубля девяносто девять копеек за каждый сеанс. Это, между прочим, очень дешево. У нас самые низкие расценки!
Я присвистнул от удивления. Даже при поступлении в техникум на сдаче экзаменов по математике не приходилось решать такие сложные задачки, но я сразу почувствовал, что “самые низкие расценки” мне явно не по карману.
- Ладно, как-нибудь, перекантуюсь.
Опять от страха погудел вслед за мной “мерс”. Я даже не оглянулся. Я снова ушел в свою смертную тоску.
* * *
Вечер, почти ночь. Проходит веселая кампания пьяненьких мужичков и баб, идут с семейной гулянки родственники и друзья. Проносятся иномарки. Проститутки невостребованно скучают на проспекте (клиент обнищал), простой воришка тащит по задворкам что-то с родного предприятия, ворюга-чиновник допоздна задерживается в своем кабинете (то ли у него срочное совещание, то ли беседует с секретаршей, то ли ластиком подтирает что-то на бумагах). Молодой корреспондент, усталый, но довольный, в предвкушении завтрашней славы, возвращается из командировки. Он приехал из глухомани, откуда выудил ценную информацию о том, как один сельчанин сожительствовал... с коровой! И теперь он, мечтательно улыбаясь в морозное звездное небо, придумывает название своей статье, которая выйдет на первой полосе областной газеты - “Коровья любовь”, или “Любовь и корова”, или “Корова и любовь”, а может даже “Берегитесь - маньяки!”, или вообще “Нарушение божьей заповеди”. (И как только они смогли? Я имею в виду и селянина и репортера. Как смог прелюбодей изменить своей жене, а репортер выведать все подробности коровьего интима? Свечку что ли держал при этом начинающий репортер?) И вот завтра все оставшееся население будет просвещаться популярной темой. В спящей многоэтажке одиноко светит своим окошком начинающий писатель, рассказывающий почти о том же, что и молодой корреспондент. Писатель (вернее, тип, думающий, что он писатель, так как является членом какого-то бумагомарательного кружка, и имеющий удостоверение об этом), с энтузиазмом пациента психиатрического заведения распалил свое, также достойное подозрения, воображение, и на собственный художественный вкус повествует, как его герой из корыстных побуждений жил с пожилой, страдающей климаксом женщиной. Только иногда сомнения накатывают на писательскую душу. Возмущает его - что положено гениальному Пушкину, не положено ему, начинающему писателю. Чует писатель, что покромсает беспощадный редактор его зарисовки. Но он, упрямо тряхнув бессонной головой, пишет во весь размах, решив, что писать следует во всю ширь своей фантазии, а уж ограничители найдутся. Идя на сделку с совестью, писатель продолжает врать, чтобы получилось более правдоподобно. “Ах, вот только если бы только каждый творец соответствовал своим идеалам, или хотя бы порождаемым им героям! Среди всех творцов один только Господь Бог лучше своих творений” - смиренно завидует писатель. И одинокий бродяга Костя Галушкин со смертной тоской проходит по ночным улицам.
* * *
Но чаяниям двухместного гроба сбыться не довелось. Однажды в вечерней газете я прочел заметку о том, как парень, придя из армии, влюбился в десятиклассницу и, не получив взаимности от нее, подорвался вместе с ней на самодельной бомбе. “Придурок, нашел из-за чего подрываться”, - машинально подумал я. И тут же поймал себя на том, что не сам ли желаю того же. Я как бы посмотрел на себя со стороны. Со стороны я смотрелся глупо, народ только посмеется надо мной, и все. И я еще подумал, что, наверное, не совсем нормально желать смерти человеку, которого ты любишь. Любимому всегда надо желать добра.
После этого мне стало легче справляться с суицидальными желаниями. Но безысходность, тоска оставались. В личной жизни мне было плохо из-за Марины. А может быть, личные неудачи усугублялись окружающей меня большой жизнью...
* * *
Я не мог уединиться от внешнего мира. Жизнь заставляла обращать на себя внимание и добавляла депрессии в мое существование. Политика и политики, постоянные общественные переломы, уклад жизни, постоянное несоответствие между содержимым магазинов и карманов (если что-то звенит в кармане, то нет ничего на прилавках, и наоборот), все сферы жизни оказались связанными в единый клубок.
Целеустремленные люди долго прорывались к большой трибуне. В этом им помогала неуверенная, слабая, но грамотная прослойка под именем “интеллигенция”. Она высматривала сильного беспринципного руководителя, чтобы окружить елеем-смазкой агитации для его возвеличивания и продвижения. Она будет создавать ему популярность и славу. Она будет внимать и всячески трактовать его изречения, “с балды” бросаемые им - лидером - в обожающую толпу.
И, наконец, они своего добились. Кто горластей всех кричал, тем давали слово, а затем и все остальное.
Затем крикуны, рыхло сплотившись вокруг лидера, набирались большей наглости и начинали от имени народа присваивать все себе (наконец-то! - законно сбылось “кругом добро колхозное, кругом добро мое”). Временщики из провинций, сами того не ожидая, взлетели на так называемой демократической волне на самый верх власти, в самую гущу высоких преобразований. И теперь, находясь в центре народного внимания, театрально-библейски сгибались под тяжестью возложенной на них ответственности. На них нападал синдром кассира: «Вас много, а я один!». Скрывая довольное добродушие, они начинали ворчать на обстоятельства, а про себя говорить от третьего лица. “Была засуха, а вину за неурожай взвалили на губернатора Иванова..., городская канализация забилась, а недовольны мэром Петровым..., буржуи деньги в долг не дают, а крайним оказался финансист Сидоров...” - публично сетовали на тяжелую жизнь соответственно губернатор Иванов, мэр Петров и банкир Сидоров. Все бездари, вызываясь устроить новую жизнь, уповали на свой “профессионализм”, правильно говорили, а действовали как доморощенные монголо-татары. Они призвали в свое оправдание всю российскую историю, сравнивали себя, по меньшей мере, с петровскими соратниками и показывали, как они усиленно работают и разрешают народные проблемы. Иногда разрешались до танково-народных разборок прямо в центре столицы. Куда уж там братве со своими “стрелками” до таких массовых побоищ, рекламируемых на весь мир.
Появились, сначала стыдливостью пробного шара, а затем с возрастающей наглостью, новые идеалы. По телевизору официально сообщили, что быть бедным теперь стыдно. Это время, когда отменили строительство коммунизма из-за нехватки стройматериалов, и стали вместо Бога поклоняться маммоне. Появились фирмы с именами “Золотой Телец”. Был Авраам, но он пока нас водил десятый год по пустыне.
Была масса пустопорожних идей, но идеологии не было. И, следовательно, не могло быть великого государства, возродить которое не покладая рук старались все начальники, начиная от президента и до последнего бригадира колхоза. Они только выучили, что прежде чем что-то строить, надо все сломать до основания. И, поэтому, чтобы “возродить Великую Россию”, предварительно надо было разрушить старую великую империю. Чем пока все успешно и занимались. Распад благозвучно назвали приобретением независимости, видимо от “Союза нерушимого республик свободных”, а от частичных продуктов распада образовали “Союз независимых государств”.
* * *
Согласно новым веяниям появилась новая элита, новые стандарты, новые образцы для народного подражания. Их основное отличие состояло в том, что они в мгновенье ока становились супербогатыми, хотя ничто в их жизни не предвещало этого. Средние “образцы” были из “бывших” или сидевших, не были слишком умными, не работали больше нескольких миллионов человек, и по пятьсот часов в сутки. Они не были старыми, им еще не стукнуло даже по несколько тысяч лет. Они не просыпались на заре земной истории вместе с динозаврами, не вкалывали целую эру от зари до зари не смыкая глаз и без получки, чтобы затем за многолетний труд в одно мгновенье им бы выдали зарплату. Они не имели от непосильной работы изнуренного вида. Даже наоборот, многие из “образцовых” были плотного телосложения, выглядели весьма упитанно.
Им просто везло. Они имели возможности. Они воровали. Люди имеют свойство отождествлять себя со своим местом, присваивают себе это место. И от Президента, под которого перекроили Конституцию, до простого работника пошел принцип “не человек для места, а место для человека”. Так как воровство - болезнь национальная, то тащат все, к чему имеют доступ и на страже чего находятся по службе. Телевизионщики слишком много внимания уделяют своей персоне, то есть присваивают себе драгоценное эфирное время; они становятся едва ли не великими людьми. Бухгалтера и банкиры делают себе баснословные оклады, избранники народа законодательно определяют себе такие льготы, что самому народу-избирателю и не снились. Часто даже они сами не понимают, как и зачем появились на сцене общественного театра. А может, они действительно мудрые люди? Чей это афоризм, умные зарабатывают на жизнь собственным умом, а мудрые живут за счет умных? Но все равно, было обидно. И хотелось революции.
* * *
Но богатые тоже плачут. У крупно деловых, как по мановению волшебной палочки разбогатевших “образцов”, которых теперь рекламировали и ставили в пример рядовому шаромыге и простому дворнику, имелись свои сложности бытия. Они опасались наводки, налоговой полиции, конкурентов и, наверное, собственного признания того, что они жулики, и нажива их неправедная. Но они проникали в Госдуму и законодательно укрепляли свои права. Теперь они жили по закону. И в первую очередь они законодательно постановили, чтобы им приоритетно платили зарплату министра. (Интересно, сколько бы эти сытые надменные хари протянули на “среднепрожиточном минимуме”, который они также установили законно для простых граждан?)
Но, может быть, я не прав. Может они и на самом деле радеют о народе, выдвинув главным своим лозунгом “Деньги - это зло”, и принимают это зло на себя, так же, как Господь Бог принял наши грехи?
* * *
Старые, как мир, проблемы взяточничества, бюрократии, стремления обогатиться, обмана обнажились перед нами со всей их ужасающей беспардонностью. Только сейчас я понял, почему все классики нашей литературы обличают, высмеивают порочное общество. Раньше в благополучном советском обществе этого не было заметно. Суды, чиновничество, учебные заведения, больницы - все требовали денег. Грабеж вошел в норму. Все знали, что он есть, и официально признавался, но его как будто и не было с другой стороны, подобно тому как мы знаем, что существует атмосфера, мы живем на ее дне, но в то же время не можем ее пощупать. Соблюдающие юриспруденцию люди законным образом сделали так, что невозможно было доказать воровство. В отличие от простого ворующего народа, начальство не унижалось до воровства. Оно просто все выписывало, “на нужды производства, на инвестицию программ, на защиту обездоленных...” и на другие благие намерения. В чужой карман глядеть, конечно, совестно, но верхушка его содержимого бросалась в глаза при выезде из города. Пустые средневековые замки, построенные на средства, заработанные непосильным, тяжким, шпаковским трудом, каменным кольцом быстро и неожиданно опоясали город.
* * *
Укоренялись новая мораль и новые заморские традиции в русифицированном варианте. Люди стали желать друг другу здоровья и денег. Но теперь не принято было, встречаясь с каким-нибудь шаромыжником, в лоб спрашивать о том, чем конкретно занимается твой собеседник, и какая у него зарплата. Теперь это считается неэтичным. Почему неэтичным? Потому что так принято на Западе! (А на Западе, интересно, отчего завелась подобная традиция?).
Единственное, на вопрос: “Где работаешь?”, они, пытаясь изобразить морщину на узком челе, лишь соблаговоляли с секретной печатью на устах и с ожиданием зависти в глазах спрашивающего, сообщить: “В коммерческих структурах”. Мне становилось все ясно. Я тоже там работал - и возил товар из Москвы, толкался по рынкам, и стоял за лотком, и грузил мешки и коробки. Поэтому я ничего больше не спрашивал. В “коммерческих структурах” работать престижно, стоять за лотком - унизительно, хотя и не знаю, почему. Я только, ядовито улыбнувшись, одобрительно кивал головой, мол, молоток мужик, жить умеет. Мои знакомые “коммерсанты” в основном сидели в жестяных “комках” под непрестанную музыку из магнитофона, курили и ждали, когда их сменят. Или спалят к чертовой бабушке: между “крышами” постоянно шли разборки - то была эпоха горящих торговых палаток.
* * *
Шла борьба с невидимой мафией. В то время, когда всем было известно, что крутые ребята трясут заводы, рынки и старушек, все, где что-то производилось и где крутились деньги. Они нигде не работали, но ездили на иномарках. Даже невооруженным глазом был заметен их криминальный вид; предвзято говоря, прямо хватай и сажай в тюрьму, большой ошибки не будет.
Меня к ним почему-то не тянуло. Вроде бы, я искатель приключений, и моя бездельно-деятельная натура неизбежно должна была бы привести к ним. Жизнь исправно протаскивала меня по многим клоакам, но в рэкетиры почему-то я не подавался. Они мне не нравились, и я не мог понять почему. Лишь позже до меня дошло - Марине нравятся богатые, модные, престижные, красивые, но не такие.
* * *
Появились новые люди и, значит, появилась новая культура, что для обывателя, прежде всего, обозначали кинотеатр и мода - “в чем нынче ходят”.
В хиреющих кинотеатрах вместо прежних нейтрально-лирических названий фильмов - “Белые росы” или “Летят журавли” - афишировались “Ярость мести”, “Кровь и смерть”, “Кошмары на улице Вязов”. Это сначала вызывало возмущение. Но скоро мы привыкли к этому, и даже забыли, что когда-то возмущались. А, привыкнув, перестали замечать много нового, что только что казалось диковинным. Это незаметно входило в норму нашей жизни. Творчество превратилось в показ чернухи без просвета в конце тоннеля. Наши комедии стали в том же безысходном жанре черного юмора. Как ни странно, когда надо было бы работать, все каналы на телевидении оказались забиты развлекательными, ничего не дающими совковому сердцу и уму программами.
Но не все плохое приходило “оттуда”. Есть ли более красивая мелодия, чем в фильме “Крестный отец”? Да и как она называется - “Мелодия любви”! И нашелся ли более достойный образец для подражания современной молодежи, чем мафиозный “крестный отец” дон Корлеоне?
И наши “Росы” стали пресными.
Благодаря средствам массовой информации, особенно телевидению, появился новый культурный пласт - реклама. Реклама, особенно любимая детьми и ненавистная для взрослых, настырно пролезала везде, на самом интересном месте прерывала фильмы и мозолила глаза. Благодаря своей интернациональности, она становилась источником понятных всем шуток и крылатых выражений.
Бедные ученые, думающие опубликоваться, и поэты, мечтающие прославиться, пишут и откладывают свои труды подальше до лучших времен. Узники совести знают, что не увидит детей их разума и сердца заинтересованный читатель. Потому что интерес к совсем не желающему известности порочному селянину выше у большинства граждан, чем, вместе взятые, мировые проблемы, научные дерзания и духовные поиски. Блаженны пишущие в стол.
Нагнетался ужас жизни. После просмотра газет всегда хотелось помыть руки. Газеты на первых полосах старались шокировать публику каким-то выдающимися по дикости событием. Становилось страшно от осознания того, что сколько разнообразных жестоких смертей, оказывается, существует.
Когда истощалось и на время стихало преступное буйство, не случалось убийств на этой неделе, то вытаскивались из архивов старые уголовные дела и романтически расписывались судьбы отщепенцев. Были такие мастерские жизнеописания, что мне самому хотелось стать разбойником с большой дороги.
* * *
Народ-избиратель тем временем бедствовал. Избирателя реформаторски терзали во имя его же, избирательского, блага. Народ верил в Глобальную Неправедность, а не в Высшую Справедливость. Ленивым и не уверенным в себе было плохо. Многие голодали, некоторые даже умирали, добровольно покидали этот мир, стесняясь кому-то поплакаться.
Некрасовских стонов за “гласом” народа через телевизор слышно не было. Простой обыватель неинтересен для публики. Разве это интересно по сравнению с тем, что для сенсации выкидывали пронырливые журналисты областных газет, чтобы повысить рейтинг родного издания? Например, красочный рассказ, как трудно живется проституткам, или исповедь бомжа, или фотографию расчлененных останков трехмесячной давности.
Одно сплошное недовольство своей жизнью. Все негодуют на весь свет. Кругом одни сплошные разборки - с попутчиками, с родственниками, собственными и второй половины, с коллегами по работе, с начальством (имеются сотни вариаций). Муж жалуется на жену - денег не дает на опохмелку. Жена в печали - муж пьет и не зарабатывает. Да еще и дерется!
* * *
Так как муж с женой часто недовольны друг другом, находятся в постоянной ссоре, то в роддомах стали закрываться ненужные этажи. Но появилось очень много крестов и других надгробных знаков. Раньше не было столько. Может, раньше запрещалось их ставить. Страна быстро покрывалась надгробьями, пометками о том, что на этом месте кого-то убили, здесь кто-то погиб. Православные кресты стояли рядом с правоверным полумесяцем, на дорогах через каждый километр стояла памятка о том, что на этом месте произошла авария с трагическим исходом. Цветы в дешевеньких пластмассовых горшочках часто возникали то тут, то там. Они сначала по мере увядания обновлялись, а затем, когда они засыхали в очередной раз, их больше уже никто не менял. Летом не так заметно, но зимой кровяная цепочка нередко встречалась на снегу.
* * *
Все создавало тягостное ощущение. Многократно инструктированные дети взирают со страхом на взрослых и правильно делают, отказываясь садиться с чужими в лифт. Старушки боятся, что их уронят в глубокий снег, и добровольно отходят на обочину, пропуская на узкой зимней тропинке группу молодых людей. Невоспитанные подростки, тупо разглядывая морозные узоры на окнах троллейбусов, трамваев и автобусов, не желают уступать место старшим.
Все создавало ощущение, что не все ладно в датском королевстве.
* * *
Да, на глазах моих современников произошла инверсия миров. Запад из мира мрачного и капиталистического, нищего и бесправного, жестокого и рабского превратился в мир процветания, счастья, законности, в предел мечтаний, жизненной цели, мир счастливого замужества, богатых казино, волшебный мир Уолта-Диснея, “классово-размытых слоев населения” и “неопределенной экономической формации”.
А оплот социализма, мир мира, мая, свободного труда, красного дня календаря, счастья, равенства и братства за короткое время превратился в мир гласности, плюрализма и дикого капитализма.
* * *
Давным-давно я радовался, что мне повезло родиться в двадцатом веке, в мирное время, да еще в стране Советов. Я радовался, что не попал в ужасный мир древнего человека, обитающего в пещере, или в мрачный освещаемый лишь кострами инквизиции средневековый век невежества и косности, или в буржуазный мир наживы и денег, а в страну со светлым коммунистическим будущим. Но сейчас весь холод из прошлого дотянулся до нас. Я начал чувствовать холод постоянно, тепло кутался, но одежда меня не согревала.
* * *
Все соки кто-то невидимый высасывал из нас и парализовывал всю нашу жизнедеятельность. Как бы зима навечно накрыла своим ледяным дыханием наши души. Как Кай из сказки Андерсена, мы от такой ледяной анестезии перестали ужасаться. Это бесчувственное состояние называется шоком. И появился, соответственно, шоколад “Шок”, с гордым ревом: “Шок - это по-нашему!”.
Все как будто вымерзло. Народ был как в состоянии анабиоза, вялый, апатичный, покорно ожидающий своей участи. Из народа можно было не только вить веревки, но и издеваться над ним как угодно, уничтожать, грабить по десять раз, испытывать голодом, безработицей и прочими прелестями неистощимых на выдумки государственных артистов, на выдумки сволочи, как безобидно говорил Егор. А может, “избирателя” околдовывали через телевизор с помощью двадцать пятого кадра. Или разгоняли над нами пассионарность - космическое влияние, вдохновляющее народную деятельность? Или держали под контролем с помощью психотронного оружия? Или держал под гипнозом Кашпировский? А может во всем виноваты солнечные затмения. Не знаю.
* * *
Философское отношение к жизни как Его Величество Цинизм стал доминировать в моем существовании. Я стал говорить о людях плохо и соответственно думать о них. Моим самым лучшим отношением к другим было их высмеивание. Пусть иногда беззлобное, что не значит безобидное.
Я не любил и избегал людей. Кроме избранных. Но и в хороших боялся разочароваться. С плохими и так не было желания встречаться. Среди людей идешь как будто в темной сырой пещере, и тебе за шиворот падают холодные капли. Летучие мыши задевают противными крыльями. Эти отношения нельзя называть человеческими. Это орудия пытки, унижения, уничтожения человека. Люди создают друг другу проблемы. Всегда найдется кто-нибудь, отравляющий жизнь.
Хотелось одиночества, но в монастырь уходить не думал. Мне очень часто хотелось просто спрятаться куда-нибудь подальше от мирского, чтоб без всякой идеологии - в глухую тайгу хотя бы, к отшельникам Лыковым. Завидовал Робинзону Крузо. Какое счастье с какой-нибудь молоденькой Пятницей попасть на обеспеченный всем необходимым теплый необитаемый остров! Вся общественность состоит только из попугая и хорошенькой обезьянки. И при этом никакого штампа на паспорте. И чтобы никаких генералов за тысячу верст! Красота! Только иллюзию такого бесплатного курорта создают “пробитые” по блату профсоюзные путевки. Но никакой профком не соглашается оплатить одинокую лафу более двадцати дней. А это двадцать шесть лет почти безоблачного уединения! Отрезанный от мира Крузо может сказать, что он много работал, чтобы выжить, но мне бы твои заботы, мистер Робинзон! Сам ведь скучал после того, как уплыл со своего острова.
Тягостно жить среди людей. Человеку свойственно бороться с окружающим миром за свое существование, но он же не сможет прожить без этого окружения. И этот парадокс выражен в девизе: моя жизнь - борьба. Можно позавидовать Робинзону Крузо непродолжительное время, но окажись кто на его месте, то ему скоро бы захотелось обратно к людям. Человек - стадное животное, клетка общественного устройства, пусть не желающее соблюдать, но выполняющее законы стада. Жить без общества нельзя не вернувшись к первобытному состоянию.
Не оформляя в словесность, я принимал эту борьбу. Был, как большинство серой массы людей, неотделим от нее.
* * *
Но хватит нудить о социально-плохом, хватит бузить и повторять сказанное много-много раз. Только я понял, что не надо верить респектабельным дядям с экрана. Они сами ничего не знают, или не желают знать, или это не в их интересах. Не надо верить и остальным официальным источникам информации. Врут печатные слова. Все врут. Все преследуют свои интересы, хотя все заверяют, что стоят за интересы других. Дети, взрослые вам врут!
Я был раздражен лишь потому, что во всеобщем дележе мне не удалось ничего урвать, как и многим миллионам граждан страны. И да простят меня власть предержащие и богатенькие буратино за вкусовщину при выражении своего мнения. Меня тоже можно понять - я уже более полгода не получал зарплаты.
Помню, с таким недостойным раздражением я бродил по вечерним улицам и страдал по Марине.
* * *
Мое сердце было куском льда для всего человечества, но для самого себя мое сердце казалось живым и трепетным: любой крокодил, жующий обезьяну, при этом проливает слезы. И при этом оно принадлежало Марине. Его Величество Цинизм занимал королевское место в бренной жизни. Но это не значит, что он оттеснил божественную Марину. Марина Космовская была в верхнем мире, выше всего остального. Недосягаемо высоко. Она в моем сердце была помещена в иконное обрамление. Мной она была вознесена до самых небес. По отношению к Марине, сам не замечая того, я стал рассуждать категориями религиозными. Да, поскольку для меня она воплощала святое, она перешла в религиозное понятие.
И, даже не рискуя попасться ей на глаза, любуясь ею из-за угла, я по-прежнему требовал ее благосклонности.
* * *
Душа предчувствует. Зиму я начал бояться с появлением Марины в моей жизни. А в моей жизни она занимала немалое место, если вообще не основное.
Да, на этом переломном фоне десятилетней давности моя голова была безответственно забита мыслями о Космовской Марине. Меня, как физическое лицо, конечно, социально задевали, но душевно глубоко не интересовали великие глобальные перемены. Политики занимались мной, но я не занимался политикой. Я вел себя аполитично, непатриотично. В благом нищенстве своего духа я не занимался великими преобразованиями, не интересовался судьбами страны. Я был поглощен космическим процессом завоевания Марины Космовской. Я просил, я уговаривал, я умолял, я требовал ее благосклонности. Как будто от этого зависит моя судьба. Угрожать ей было дико. Шантажировать ее было бесполезно: между нами “ничего не было”. Она была катализатором моего дурного настроения, которое мгновенно вспучивалось до заоблачных высот.
Я падал, и снова восставал. Мое настроение зависело от последней встречи с ней. Я бывал разбит или деятелен от того, насколько удачно мы расставались. Я много раз отрекался от нее, но едва она появлялась, как в мой душевный настрой снова преображался. Я был снова готов завоевывать ее. И каждый раз я был отбрасываем от ее стен.
Но внешне это проявлялось совсем не так. За все время ее декретного отпуска мы с Мариной не встречались ни разу.