9. СТАРУХА
Подсобником я грузил ящики с фруктами и овощами, мешки с мукой и сахарным песком, подносил мясо Василию, помогал торговкам разворачивать и сворачивать палатки.
Люди компании, в которой я теперь работал, общались между собой жаргоном, который, выйдя из тюремных стен, стал теперь едва ли не повсеместно общепринятым. (“Витька Гвоздь в натуре загнулся в своем прикиде”). Наш “детский” мат был обычный, сворованный у отцов, как и сигареты. А здесь вроде и слова нормальные, но применяются ненормально. И от этого менялся их смысл. И, соответственно, каким-то образом влияло на действия. Можно было полюбить девушку, но из тех, которых мы называли “девчонки”, ни одна не вызвала во мне чего-то такого, хотя бы близко похожего на то, что я испытывал к Марине. Это был противный дрянной сленг. В армии филологически язык был не лучше, но там была другая атмосфера, и кроме смеха, остроумные высказывания соратников больше ничего не вызывали. Здесь же все шифровалось с глубоким тайным (и часто недобрым) смыслом.
Но я довольно быстро преодолел неприязнь к новому жаргону, схватывал языковые особенности, хотя и не мог достаточно грамотно “по понятиям ботать по фене”. Тем более, что весь примерный народ, включая деятелей культуры, заботал по фене даже выступая по телевизору.
Один из грузчиков, Гошка Тюфяк, когда-то в молодости ограбил столовую и отсидел три года в лагере, “трояк”, как он говорил. Хотя его приговаривали к пяти годам лишения свободы, или по гошиному выражению - “припаяли пятерик”, но он попал под амнистию. За то, что выдавил форточку в столовой, пять лет бы ему не дали, но на Тюфяка списали все убытки, которые понесли все столовые и буфеты за последние годы. И эти потери не могли перекрыть даже вместе взятые усушка, утруска и жирные прожорливые крысы, находящиеся на бесплатном довольствии продовольственных точек. Может быть, простили Гошу даже и в этом случае, но беда его была в том, что во всех городских столовых ждали ревизию. И получилось, что он оказал огромную услугу всему городскому общепиту. Мне это стало известно потому, что Гоша Тюфяк сам рассказывал. Он клялся и божился, что успел только форточку выдавить, как его схватили дружинники с повязками на руках. А про столовые и буфеты, которые он “брал” и которые на него “повесили”, даже и не слышал ни разу. И уж тем более не представлял, где они находятся. Мы ему верили. Резона врать Гоше не было, он свое уже оттрубил. Гоша всегда клялся “Бля буду” и “отдавал” большим пальцем свой желтый прокуренный клык, когда заканчивал криминальную историю и вообще все занимательные рассказы про жизнь в неволе.
Гоша пострадал безвинно. Но зато теперь Тюфяк считался у нас блатным. Гнусавым голоском он жалостливо пел песенки про неволю, тренькал под гитару “Дюльман мой, дюльман...”. Мы были в восторге от его репертуара и захотели записать Гошин голос на магнитофон, чтобы затем продавать кассеты. Мы взялись рьяно раскручивать новую звезду, получить что-то вроде Аркаши Северного, эдакого новоиспеченного а-ля Гошу Тюфяка, но затем охладели к этой затее.
Ностальгируя по “тюряге”, Гоша из дощечек вырезал покрытые орнаментом хлебницы, которые научился делать во время отсидки. “Узор должен быть мелким”, - объяснял он нам тонкости своего искусства. Кроме душевного удовлетворения он имел с этого кое-какую материальную выгоду - тюфяковские хлебницы продавались гораздо лучше, чем его певческий дар.
* * *
Однажды во время перекуров, сидя на деревянных ящиках, мы играли в карты. Бригадиром нашим считался Васька, который сидел тут же, и все время оглядывался по сторонам. Мы боялись, а Васька больше всего, заведующего складом Эмилии Борисовны, которую между собой называли Старухой. Это была крупная женщина лет шестидесяти, дородная и высокая.
В азарте игры мы перестали контролировать обстановку вокруг, возложив ответственность на бригадира.
- Старуха идет, разойдись! - скомандовал Васька.
Мы вскочили, ухватились за ящики, закопошились, имитируя бурную деятельность.
Эмилия Борисовна, сверкая двумя рядами золотых зубов, подошла к нам.
- Опять играют! Вам что, нечего делать? - стала она ругаться, заметив колоду карт, засунутую в спешке под деревянную решетку.
- Да мы вот только присели передохнуть, - оправдывался бригадир.
- Ну ладно, - перестала журить Старуха. - Я пришла вот по какому делу. Надо бы помочь мне мебеля переставить. Вон зубастенького хотя бы дай.
- Может вся бригада пойдет, Эмилия Борисовна? - услужливо предложил Василий. - Он разве один справится со шкафами? А так все быстренько сделаем.
- Не надо, - отмахнулась Эмилия Борисовна, - это я так сказала. Ковер надо перевесить на другое место. Одному будет делать нечего.
* * *
Мы пришли к Эмилии Борисовне. Она усадила меня в зале, а сама отправилась на кухню. Я смотрел-смотрел ее библиотеку, надоело. И пошел на кухню спрашивать, когда же займемся делом.
Старуха накрывала стол. На сковородке что-то шкворчало. Я отказывался от обеда, хотел побыстрей закончить с делами.
- Успеется, Костенька. Работа подождет. Пока иди посмотри видеомагнитофон, кассету выбери какую-нибудь, пока я обед приготовлю, - неожиданно ласково заговорила Эмилия Борисовна, раскладывая ложки, вилки и тарелки.
У Эмилии Борисовны был такой столовый прибор, каких я не видел даже по телевизору. Перед моими глазами сверкали златосеребряные переливы. В центр она водрузила бутылку с красивой этикеткой.
Мы выпили из хрустальных рюмок. Мне понравилась. Хорошая была водка, шла приятно. Эмилия Борисовна налила еще.
- Ты ешь, пей, не стесняйся, Костенька, - угощала она, накладывала в серебряную тарелку черную икру. - Мы ведь люди простые. Работа тяжелая, силы тебе потребуются. Видишь, сколько мебелей у меня.
Мебели у Эмилии Борисовны, действительно, было много. Просторная трехкомнатная квартира казалась тесноватой. Я даже не мог представить, как она хочет сделать перестановку. Тем более, нам двоим трехстворчатый шифоньер даже с места не сдвинуть, не говоря уже про массивный книжный шкаф из натурального дуба.
- Как же вы собираетесь переставляться? - спросил я, с недовольством вспоминая, что вроде бы договаривались только про ковер.
- Успеется, Костенька. Эти мебеля уже вот где сидят, - провела Старуха ребром ладони по шее.
Эмилия Борисовна опьянела и, как часто бывает у пожилых женщин, стала в слезах жаловаться на свою тяжелую судьбу. Она рассказывала как жила, какое у нее было детство тяжелое, как раскулачивали ее родственников и тому подобное. Она рассказывала о своем бывшем муже и, с особым вдохновением, о сыне. Сын Боренька, нареченный в честь кулака-дедушки, отца Эмилии Борисовны, как я понял, остался для нее единственным светом в окошке. Она долго рассказывала про него, а потом Эмилия Борисовна сказала:
- Ты, Костенька, вылитый мой сын! Вот посмотри на него, маленького.
Она подвела меня к фотографии, на которой были она и ее сын. Что общего нашла Эмилия Борисовна между мной и ее сыном, я не мог понять. У меня, несмотря на сомнительное, но все-таки сходство с Жаном-Полем Бельмондо, честно говоря, ни рожи, ни кожи. А на фотографии, которая висела на стенке, я увидел рядом с Эмилией Борисовной амбала в модных кроссовках, которые, как минимум, на три размера больше моих истоптанных туфлей. Рожа Бореньки просила кирпича, а на лбу его было написано, что тюрьма для него навсегда будет домом родным.
- Это Боренька учился в десятом классе, мы с ним в парк ходили, - Эмилия Борисовна, глядя на фотографию, прослезилась. Как он там мой родненький. Не обижают, думаю. Он у меня боевой. Я вот была на свиданке у него, ничего говорит, жить можно. Ну зачем ему нужно было этот киоск грабить? Что ему не хватило? Я ведь даже ему пианино покупала! Может, думала, талант в нем есть, музыкантом будет. Три года! Вот ведь что делают непутевые папины гены. Тот тоже был таким же. Вот и Борю на учет поставили в уже седьмом классе. Гены не перевоспитаешь. И что же ему амнистию не дают? Его подельники уже давно вышли из тюрьмы. А ведь он смирный у меня. Зря начальник тюрьмы грешит, что он плохо себя ведет. Ну ладно, ладно. Давай, Костенька, давай, наливай, выпьем за его здоровье.
* * *
Вечер был хороший, а в итоге, не могу больше тянуть резину, Старуха совратила меня. (Вернее, так она подумала, потому что позже выразила происшедшее этим словом. Она сказала, что совратила мальчишку, довольная собой, мол, есть еще порох в пороховницах, и она может быть неотразимой даже для юношей. Я, изобразив на лице розовое смущение, скромно промолчал и не стал развеивать ее заблуждения относительно своего целомудрия; Старуха так и осталась в тумане счастливого неведения до конца своих дней). В принципе, “совращение” не было для меня большой неожиданностью. Настроение Эмилии Борисовны почувствовалось где-то после третьей хрустальной рюмки. Так что она зря так тщательно подготавливалась к моему “растлению”. Я бы, наверное, не растерялся, даже если бы она предложила без долгой прелюдии прямо с порога совершить половой акт. Не оттого, что она мне понравилась. Я просто знал, что с богатыми старушками жить выгодно. Недаром газета “СПИД-ИНФО” и подобные ей были моим любимым чтивом.
* * *
Старуха постоянно твердила, что я для нее как сын, а использовала меня совсем по-иному. Оказывается, она уже давно, едва ли не с самого начала, как только я появился на ее складе, положила на меня глаз. А “подвигать мебеля” было предлогом для начала нашего сожительства. Чем я ей приглянулся, до сих пор не могу понять.
Мы начали привыкать друг к другу (да простит меня строгий критик за голый натурализм, мне самому противно, господин редактор, но слова из песни не выкинешь, тем более, что действительность гораздо чудовищней), и Старуха постепенно отстегивала не родное. Она раскрывалась-раскрывалась, освобождаясь по одной детали за вечер, и скоро лишилась одежды. Бюстгальтер, наверное, максимального размера, освобождал висячие складки грудей, далее последовали корсет, шиньон, грим... Каждый вечер на моих глазах престарелая возлюбленная все больше и больше освобождалась от своей позолоты, облетала, как осенний баобаб.
Дольше всего Старуха стеснялась на ночь вынимать вставную челюсть. Но однажды, когда во сне едва не проглотила свои зубные протезы, стала класть их в стакан. Хорошо хоть вовремя подавилась и проснулась от этого.
Раздетая, она преображалась. Без каблуков, из-за чего оказалась на полголовы ниже меня, без грима, без золотых зубных коронок, без парика. У нее был огромный бурчащий живот при удивительно тонких ножках. От нее несло уже землей, несвежим дыханием, нездоровыми зубами и всем тем глиняным, старческим запахом. Складки кожи свисали, как у бегемота. Под шиньоном седели редкие волосы. А если она еще делала себе косметическую маску на ночь! И, представьте, мне в молодые годы безобразную старухину тушу приходилось услаждать своей любовью.
Конечно, я имел свой резон от обхаживания старой развалины. Мы устно не договаривались, но после каждого удачного любовного сеанса за эксплуатацию моего организма она оставляла некоторую сумму денег, “на восстановление сил”. Я, когда хотел, получал отгулы, мог отлынить от работы, не таскал тяжелые ящики, не заботился о пропитании и имел карманные деньги. Почти все время был занят “ответственными” поручениями. Так что причины моей “любви” к ней были очень даже земными. Крыша над головой и хлеб насущный являлись достаточно важными аргументами для того, чтобы я ублажал пожилое климактерическое чудовище.
Старуха где-то вычитала, что общаясь с молодыми людьми пожилая, женщина молодеет от их соков. Не знаю, может и молодеет, но я этого не замечал. У Старухи, по крайней мере, от моих соков новые зубки не прорезались, она не стройнела, волосы без шиньона не темнели, и морщины без толстого слоя питательного крема никак не хотели смягчаться.
* * *
Сперва на работе соответствующе шутили по поводу моего неофициального сближения с начальницей, потом привыкли. Осуждать вообще никто и не думал, так как Тюфяк одобрил меня: “Правильно, Бельмондо, нечего теряться, это жизнь”.
После того, как я описал свою “любовь” со Старухой, сорокалетний Тюфяк “скромно” помечтал:
- Эх, мне бы сейчас распрячься с какой-нибудь бабенкой, лет, эдак, шестнадцати-восемнадцати! Да уж годы не те. Только часа на три максимум меня хватит.
“Если не на тридцать секунд, - мысленно поправил я уголовного “авторитета”. - И как раз твоя зарплата уложится в это время”. Я, будучи гораздо моложе Тюфяка, и то не переоценивал своих финансовых и прочих возможностей. Тем более, что Тюфяк с женой развелся, по рассказам ребят, из-за того, что она наставляла ему рога, так как он слабо исполнял свои супружеские обязанности.
В общем, коллектив от меня не отрекся. Только бригадир Васька меня невзлюбил, заревновал. Видимо, он боялся, что его могут сместить и я, как фаворит, могу занять его бригадирское место.
Иногда к Старухе приходила в гости ее подруга, главный бухгалтер нашего рынка Наталья Федоровна, которую из-за вечного ее недовольства прозвали Главбухтершей. На работе лично я никогда не видел ее улыбающейся.
Но в быту Главбухтёрша на самом деле оказалась очень даже веселой особой. Я сначала смущался, а потом привык. Я догадывался, что Старуха делится с ней тем, что между нами “бывает”. И теперь, сидя на правах хозяина, принимал Главбухтершу, подливая ей водки в хрусталь.
* * *
Кроме сытой жизни, была еще одна причина, тайная мечта, заставляющая меня оставаться у Эмилии Борисовны. Нахлеставшись, Старуха начинала «делить» между мной и Боренькой свое состояние. Она бегала по квартире и показывала, что будет мое, а что Боренькино. Я, конечно, не был настолько наивным, чтобы раскатать губки на половину старухиного наследства. Тем более, кроме хлама, заполнившего обширную квартиру, я не видел еще ее расчетных книжек. Но у нее в большом гараже стояло два сверкающих автомобиля, наша “Волга” и иностранный “Форд”. И вот я лелеял надежду, что она по пьяной глупости может все-таки отстегнет мне одно из своих невостребованных “авто”. На худой конец я согласен был даже на отечественную черную “Волгу”.
Никогда не стоял так близко от исполнения своей мечты. Но действовать надо было тонко. Когда Старуха показывала свой гараж, я, подталкивая ее к желаемой мысли, нежно погладил иномарку по капоту и сказал, что мне очень нравятся машины. Про машины она больше не заикалась, и я зря начинал разговоры о них. Мечтать было не вредно, но дарственную, к моему огорчению, она так и не оформляла. И, как ни старался я понравиться, на реальные поступки Старуха не решилась.
И при этом сладострастная Старуха, накачавшись водкой, имела наглость сравнивать себя с Екатериной Второй, от которой якобы без ума были молодые любовники. Не знаю, как там было у Екатерины Второй, но жадной Старухе с ее пропорциями считать себя царицей и воображать что я от нее без ума!!
* * *
Со временем отродье бегемота начало наглеть. Старуха стала капризничать и требовать с моей стороны нежности. Она стала устраивать сцены ревности, если я ночевал не у нее, она жаловалась, почему я ее не целую и не признаюсь ей в любви!
Основания для ревности имелись. Хотя виновата прежде всего она сама. Старуха была старше моей матери лет, наверное, на двадцать, и больше годилась мне в бабушки. Я глушил свое отвращение к ней алкоголем. Как человек, знающий фольклор определенного рода, убеждал себя, что некрасивых женщин не бывает, все зависит от того, сколько выпьешь. И еще, чтобы развеяться после старухиных чар, в данное время я был знаком с парой девушек: одна из них, работница прядильной фабрики проживающая в общежитии, моложе была меня на три года, а другая - старая дева с отдельной однокомнатной квартирой. (Хотя назвать старой девой тридцатидвухлетнюю женщину сейчас язык у меня бы не повернулся: но мне тогда было всего двадцать два.) Параллельные любовницы были для меня неинтересны. С ними у меня складывались стандартные отношения. От них ничего особенного я не имел. Они меня не учили жизни, были скучны и ограниченны. Единственное, о чем они мечтали, - как выйти бы замуж. И я встречался с ними почти что случайно.
* * *
Нельзя сказать, что меня особо мучила совесть по поводу такого образа жизни. На вопрос какого-нибудь нравственника и моралиста: “Не значит ли вышесказанное, что Константин Галушкин был похотлив?” - Костя бы уверенно ответил: “Нет, конечно!” И, чтобы достойно ответить на такой спорный вопрос, позвал бы на помощь популярный роман “Поющие в терновнике”, которого Костя, правда, не читал, но смотрел по старухиному “видаку”. Согласно киношной постановке, “поющий в терновнике” взрослый, но еще не старенький дядя Ральф, который влюбился в пятилетнюю девочку Мэгги, как бы не считается похотливым, плотски влюбленный священник у нас принимается за положительного героя. Ему все грехи прощаются авансом, так как у него имеется уважительная причина - он влюблен, пусть даже в несовершеннолетнюю Мэгги. А вот половоперезревшая семидесятипятилетняя старуха (уже не помню как ее зовут), как изношенный магнит, остаточно тяготеющая к половоцветущему отцу Ральфу, уже почему-то получается похотливой. По авторскому замыслу, и, следовательно, желательно, чтобы по нашему мнению, она заслуживает отрицательной оценки.
Хитроумный Костя, у которого язык бывает поганым, но, в общем, слава богу, подвешен не совсем плохо, ответил бы примерно так: если человек молодой, то он должен иметь сексуальное влечение. Это должное свойство молодости. Гораздо хуже, если этого у юноши не наблюдается. А вот уже у пожилого человека сексуальное влечение как раз и именуется похотью. Негласно считается, что он не может любить от всего сердца, и это значит, что старички похотливы. Поэтому, чтобы сохранить о себе благоприятное впечатление, нехорошее слово “похоть” рекомендует людям к старости хорошо не сохраняться, следует стать больным, зачахнуть, изуродоваться, а еще лучше вообще угробиться.
И если вопрос полицейского нравов задать Эмилии Борисовне, то ответ должен быть обратным. Старуха, по мнению Кости, - это уже другое дело. Она как раз следовала “грубо-чувственному половому влечению, сладострастию” (как определено в ожеговском толковом словаре русского языка). А молодой любовник к ней этого влечения не испытывал. И получается, что Старуха в данном партнерстве была похотливой по отношению к Косте, а он, по отношению к ней, - нет.
Но если не принимать во внимание данное оправдание, я вел жизнь неверного альфонса, достойного быть заклейменным в самом отвратительном порнографическом фильме, которые мы свободными вечерами смотрели по старухиному японскому видеомагнитофону.
* * *
Тем временем на работе внешне почти ничего не изменилось. Старуха умела перевоплощаться. По утрам успевала приводить себя вовремя в порядок, и перед подчиненными выглядела как обычно, как я увидел ее впервые. Не знаю, действительно ли короля (как и королеву) делает свита? У нее дома мы со Старухой были на короткой ноге, я мог с ней спорить, возражать, в общем, вести себя достаточно вольным образом. Но этого она не допускала на работе. Там она была хозяйкой. Там перед ней все преклонялись, ее слушались.
Хотя ее двойственность можно было понять. Интриг в нашем небольшом складском коллективе в среде жестокой рыночной конкуренции хватало на испанский дворец. Можете представить себе веселье с сохранением благочинного вида, сказать вообще что-то, что так или иначе потенциально обречено на осуждение. У нас даже праздники на самом деле являлись проверкой на лояльность: кто не с нами, тот против нас. Любой маленький начальничек втихомолку, в очень узком кругу критикующий вышестоящего начальника за косность, сам не допускал сколь-нибудь свободных поступков среди своих подчиненных. И в таких условиях открыто выдавать другим наши амурные отношения Эмилия Борисовна не позволяла.
* * *
От сестры я узнавал про новости в селе и про тех знакомых, которые нынче живут здесь, в городе. Пока я забавлялся со Старухой, Марина ушла в декретный отпуск, и скоро у четы Оляпкиных родилась дочь Машенька. Когда у них появился ребенок, у меня желание вызвать на дуэль - теперь уже счастливого папашу - Оляпкина остыло. Машенька была существом, о котором я вообще не думал, но которое заставило меня заревновать еще сильнее. Я осознал, что у Марины появилась причина, из-за которой она теперь никогда не бросится головой в омут, на безоглядный флирт, на что я надеялся в последнее время.
Когда Светлана сказала о том, что Марина родила, я только скрипнул зубами. Я тоже женюсь, и у меня будет мальчик. Дети наши вырастут. И кто знает, может через два десятка лет между мной и Мариной будут намечаться сватовские тенденции? Но я гордо откажусь от звания Марининого свата и воспрепятствую браку наших детей. И если пойдут наши дети, вкупе с Мариной, против моей воли, меня на их свадьбе никто не увидит. Даже этим я доставлю ей боль.
Эта фантазия была порождена состоянием настоящего времени. Я любил Марину и не хотел, чтобы наполовину воплощенная, наполовину абстрактная пара наших детей отняла мое право на попытки сближения с ней. Я когда-то, желая сгладить остроту боли, хотел, чтобы Марина была моей родственницей, но родственницей по крови, а не по кумовству.
* * *
Мое сожительство со Старухой должно скоро закончиться. На следующей неделе освобождался сынок Боренька. Я готовился проситься на ночлег к родной сестре Светлане или к какой-нибудь любовнице.
Но все свершилось быстрее ожидаемого. Однажды утром, мы только что проснулись, раздался звонок в дверь. Старуха вышла, и я услышал как она закричала: “Ой, Боренька, сыночек, вернулся!”. Они, видимо, обнимались.
- Что же ты нас не предупредил, Боренька, красавец мой? Мы тебя бы встретили? - ласково укоряла Эмилия Борисовна вернувшегося как снег на голову сына. - Мы же только на следующей неделе ждали. Вот ведь не гадали.
- Да все нормально, мама, подфартило малость, - отвечал Боренька.
- А это Костенька, - представила меня Старуха гостю, когда они, воркуя, вошли в комнату. - Он мне помогает перестановочку в квартире делать.
- С раннего утра, мама? - полоснув взглядом по мне, засмеялся амбал, который и назывался Боренькой.
Я впервые живьём увидел своего полубрата Бореньку. Как я и предполагал, выражаясь почти классически, Боренька и пианино - две вещи несовместные. Фотография не обманывала - такую рожу даже в фильмах не часто увидишь. Глубоко посаженные горящие глаза, низкий, изрезанный морщинами лоб, ежик коротких жестких волос. Он был скорее близнецом-братом незабвенного кинг-конга. И подошвы у него, действительно, как минимум, сорок пятого "калибра".
Старуха достала свой сказочный сервиз, накрыла стол. И скоро мы уже втроем сидели на кухне.
- Ну, давай, за твое освобождение, сынок.
Мы выпили по рюмке.
Повод выпивать был, но веселья как-то не создавалось. Изредка, напрягая фантазию, Старуха придумывала нейтральные вопросы: “Как там жилось? Что кушал, сынок? Много ли спать давали? Водили ли в кино? Не обижали ли начальники?”
Сынок почти на все вопросы отвечал односложно: ” Нормально, мама”.
Но потом и эти вопросы сошли на нет. Сынок Боренька создавал такую атмосферу, что разговаривать охоты не возникало. И мы отмечали его возвращение из мест заключения молча, каждый уткнувшись в свою тарелку.
Иссякшая Старуха куда-то удалилась. Мой “двойник” Боренька одним взглядом пригнул меня носом в бифштекс. Вот кому бы психотерапевтом работать. А ведь он только на три-четыре года старше меня.
- Маман, значит, трахаешь? - подцепив вилкой куриную ножку, усмехнулся он.
- Да нет, просто помогаю, - покраснел я.
Боренька пальцем полез в горчицу, помазал куриную ножку и принялся сосредоточенно грызть ее. Один только хруст стоял.
- Бля, притон тут устроили, - бросив обломок косточки, с озлоблением сказал Боренька.
Его лицо стало мрачным. Он выковыривал языком и выплевывал застрявшее мясо в зубах. Я чувствовал себя стесненно. Есть особо не хотелось.
- Все, чувак, лафа закончилась, - опять как из колодца глянул на меня Боренька. - Придется выметаться. Чтобы после жратвы духу здесь твоего не было.
Для приличия мужественно поерзав на стуле две минуты я сказал:
- Ну, я пойду, пожалуй.
Я опять оказался на улице. Старуха панически боялась своего сына. За меня, “Боренькиного двойника”, которому она подарила сыновний статус, даже не заикнулась. Теперь Старуха делала вид, что не замечает меня. Полностью игнорировала. И мне, опальному фавориту, приходилось вместе со всеми, как говорят в узких кругах, пахать, как папе Карло.
* * *
Но Боренькин химический состав от маминых пирогов не изменился. Когда-то кратко ознакомленный с Дарвиным на уроке зоологии и слегка коснувшийся изречений Востока (пока Егор ходил в кришнаитах), я считал, что характер человека и его взгляды на жизнь зависят от того, какой у него кислотно-щелочной баланс в желудке. Как говорят индусы, мы есть то, что едим. И от набора химических элементов организма зависит судьба человека.
Боренька же заставил меня засомневаться в древневосточной кулинарной мудрости и разочароваться в дедушке Дарвине. Боренька упорно доказывал, что человеческая натура тверже камня. Он опять влип в какую-то историю и снова загремел за решетку. Упекли теперь его уже на семь лет. Трех лет все-таки не хватило, чтобы исправить кислотно-щелочной баланс его желудка. Я не зря говорил, где, скорее всего, будет прописан Боренька. Его ничто не удерживало - ни дом-полная чаша, ни двухместный гараж. Химический состав Боренькиных мозгов не изменялся ни от черной икры, ни от тюремной баланды. Тюрьма для него навечно остается матерью-роднухой, тюремная баланда лучшей пищей, а чифир - лучшим кайфом. И это будет продолжаться до тех пор, пока его не “заколбасят” в какой-нибудь разборке.
Но, так или иначе, я пострадал от Боренькиного приезда - вылетел из теплого старухиного гнезда. И после проживания со Старухой вместо ключей от автомобиля остался только с одним философским вопросом в кармане: что от чего зависит - баланс от характера или характер от баланса? Я переехал к сестре и какое-то время продолжал по инерции работать на складах.