2. МАРИНА
Забав в детстве было бессчетное число. И школа - единственное, что портило мое беззаботное существование. В школе учиться скучно. Всегда хотелось, чтобы каникулы тянулись до бесконечности. Уроки никогда не были моей стихией. Кроме, конечно, физкультуры.
Но все в моей жизни переменилось, когда мы только перешли в шестой класс. Однажды учительница русского языка и наша классная руководительница Любовь Михайловна за ручку завела к нам девочку и сказала:
- Эта девочка будет учиться в вашем классе. Ее зовут Марина, Марина Космовская.
В это время мои глаза, наверное, сразу же превратились в сердечки, как у влюбленных с первого взгляда героев из мультфильмов.
Марину посадили на третью парту в среднем ряду, рядом с Колькой Горбуновым, самым маленьким в нашем классе. Покрасневший Колька для деликатности повозражал и успокоился лишь, когда Любовь Михайловна цыкнула на него. Я вместе со Смуглым сидел на “камчатке”, на последней парте в левом от доски третьем ряду.
С этого времени, с момента появления Марины Космовской в нашем классе, и, возможно, на всю жизнь, я потерял покой. Как говорится, Марина сразу вошла в мое сердце и завоевала там королевское место. Она отбросила от моего сердца всех прежних одноклассниц, в которых я влюблялся с первого класса. Местная отличница Ксюша Овечкина сразу же превратилась в экс-примадонну нашего класса, и выше этого статуса для меня больше не поднималась.
Марина приехала со своими родителями, которые были направлены к нам учителями. Надежда Васильевна, мама Марины, стала классной руководительницей у седьмого класса. Она преподавала ботанику, биологию, анатомию. Отец ее, Сергей Иванович, преподавал старшеклассникам историю и обществоведение. Поскольку учителей в нашей школе хронически не хватало, то им приходилось вести и другие предметы. Сергей Иванович одно время даже заменял физрука.
Марина Сергеевна Космовская родилась, когда солнце начинает набирать силу и к северу отгоняет космическую промозглость, когда снег чернеет и оседает под его теплыми лучами, когда растения, чувствуя дуновение весны, готовятся вылезти из-под прошлогодней травы и еще под землей расправляют свои маленькие зеленые листочки. Она родилась первого марта, в первый день весны, ровно через три месяца после моего рождения.
Весна. Голубое синее небо. Открывающаяся даль в парящей дымке по особенному волнует сердце. В то же время, вместе с весенней радостью, в душе живут сладкая боль и печаль, какое-то щемящее чувство прощания, похожее, наверное, на стариковское, связанное больше с памятью о прошлом чувствование мира. Весеннее чувство - это желание чего-то бесконечного, вечного, необъятного и необъяснимого. Это желаемое нечто связывает прошлое, настоящее и будущее. Желается что-то такое, что выше всех остальных желаний. Такое желается, может быть, только в детстве. Во время кипенного цветения яблонь и вишни становится так хорошо, что хочется вспомнить этот момент ровно через год, или, например, зимой. Но, сколько помню, “заданная” картина никогда уже не вспоминалась.
С наступлением весенней поры в моей душе зародилось еще одно чувство. Раннее тепло, первые весенние признаки были теперь связаны еще с Мариной.
* * *
С шестого класса мне стало нравиться ходить в школу, и этот учебный год прошел приятно. А до этого смотреть не мог на плакаты на входе в школьное здание: “ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!” и “Учеба - наш главный труд!”. Мне стало нравиться ходить в школу не из-за того, что мне стало нравиться учиться. Просто там была Марина. Школа - одно из немногих мест, где можно было видеть ее, так как наш дом находился ближе к областному шоссе, а Марина жила в так называемом учительском доме на другой стороне противоположного ряда домов, на другой окраине, там, где располагались контора и новостройка садика. В общем, учительский дом - длинный кирпичный барак на несколько семей - находился где-то между центром и Нижним концом.
Учился я довольно паршиво, ниже среднего. Часто спасало то, что у меня была отличная память, и вся информация, беспорядочная смесь, получаемая из различных случайных источников, надежно откладывалась в моей черепной коробке. Это делало меня человеком энциклопедических знаний, вроде маленького знатока, игрока в телепередаче “Что? Где? Когда?”. Даже учителя удивлялись моим сведениям, которые, правда, часто бывали не по заданной ими теме. Особенно в этом я преуспевал по истории. Я знал, что выражение “подложить свинью” появилось от того, что кто-то строил клином свои войска. Они были рыцарями, но их какой-то наш князь, Александр Невский или Дмитрий Донской, когда-то на каком-то озере победил в лаптях. А имам Шамиль, герой кавказской войны, с рождения носил другое имя. Но он рос слабым и болезненным, и за это его переименовали. Я даже знал, что слово “имам” значит “впереди стоящий”. Правда, чем он конкретно прославился, ответить я уже затруднялся.Тем не менее, историк Сергей Иванович, Маринин отец,
восхищался моими знаниями. Мне это очень льстило. Я часто использовал это преимущество, чтобы создать о себе положительное мнение у Марины. И по любимости уроки истории стояли на втором месте после физкультуры.
Кроме наличия хорошей памяти, мои познания объяснялись еще тем, что винегрет моих любимых телепередач в первую очередь включал в себя не только фильмы про войну, затем футбол, хоккей, но и еще научно-популярные “Клуб путешественников” и “Очевидное-невероятное”.
* * *
Влюбившись, мне очень хотелось поближе познакомиться с Мариной, хотя бы дать намек о своих чувствах по отношению к ней. Если кто влюблялся в детстве, тот знает стеснительность школьной любви. Это старшеклассники уже сами садятся с девочками. А в шестом классе было большой смелостью с моей стороны предложить дружбу девочке. Больше всего я боялся молвы. И только тайно старался выслеживать ее. Делать так, чтобы она попадалась мне навстречу. Я подстерегал Марину у сельмага, надеясь, что она когда-нибудь да будет здесь, сторожил у озера, надеясь что она придет купаться, или ждал, когда они пойдет с подругами за ягодами в балку. Но Марина была затворницей. Она имела только одну подружку, самую вредную и противную в нашем классе хохлушку Оксану Закидайло. Да и та жила в их же, учительском, доме. Я выпросил у одного из взрослых парней бинокль - он служил моряком - и, засев в скирду на окраине, следил с биноклем за окнами Марининой квартиры.
Мне хотелось ради нее стать космонавтом, Героем Советского Союза, самым знаменитым и талантливым, хотелось стать певцом, артистом, классным футболистом, передовым трактористом, завоевывать полюса, мне хотелось подарить ей миллион алых роз, хотелось достать ей с неба звездочку. Ради нее мне хотелось стать всем. И уж я, конечно, никогда не стукну ее, как сосед дядя Федя Смуглов свою жену тетю Пашу, утюгом по голове - это родители моего товарища Смуглого. А ведь дядя Федя, говорят, ухаживал за тетей Пашей с первого класса.
Единственный подвиг за весь шестой класс во имя любви был совершен мной в конце учебного года. Перед тем, как всем разбежаться на каникулы, учителя решили, что нам нужно помыть парты. В воспитательных целях для этого решили привлечь плохих учеников. В список исправляемых попал и я. Хороших учеников после занятий отпустили. Они, счастливые, показывая нам языки, удалились. Пока не пришла учительница, я быстро поделил все так, что парта, за которой сидела Марина, доставалась мне. Может, это была дискриминация своих одноклассников, думаю, не все мальчишки были довольны таким разделением, но открыто никто не возразил. Кое-как потерев мокрой тряпкой чужие парты, я приблизился к заветному столу. Здесь сидит Марина. Сначала мне не хотелось смывать ауру, которая, наверное, клубилась вокруг этого места. Затем содой я так надраил поверхность священного стола, что она засверкала еще сильнее, тем более, что была и так чистой. Но в целом весь шестой класс прошел в бездейственных любовных переживаниях.
* * *
Настали каникулы, мы перешли из шестого в седьмой класс. Летом Марина уезжала к бабушке в райцентр. А мы пропадали на озере. Пионерлагеря близко у нас не было.
Однажды мы купались. Бросали в глубину наполненную водой бутылку, наперегонки подплывали к месту падения, и каждый старался первым достать ее из-под воды.
- Пацаны, смотри, что я нашел! - вдруг закричал Петька, сидящий на берегу.
Мы вылезли из воды и посмотрели, что он ногой допинал повыше на берег. Это был рак. Рака мы видели впервые.
- Откуда он взялся? У нас же только пескари да лягушки водятся, - сказал Подберезов.
- Да, наверное, Бурак запустил на развод, - предположил Смуглый.
Бурак с раками еще ни разу не экспериментировал, и мы с великим любопытством рассматривали существо, которое раньше видели только в букваре когда проходили букву “р”.
- Давайте сварим и съедим, - предложил я.
- Ты че, Бельмондо? - с отвращением сказал Игорек. – Дурак, что ли?
- А что, их едят. Мой двоюродный брат Толик говорил. Он с отцом и другими мужиками в город ездил. Говорил, что мужики там пиво пили и раками заедали. И его отец тоже пил.
- Раков едят. Во Франции даже лягушек едят. И еще в Китае, кажется, - поддержал меня Отличник.
- Вот видишь, Игорек? Такие вещи знать надо.
- Ну и ешь тогда, - сдался Игорек.
- А вот и съем!
- А вот и ешь!
- А вот и съем!
- Слабо будет!
- А вот и не будет!
- Давай, давай, докажи, посмотрим.
Мы нашли в бурьяне консервную банку, сполоснули ее в озере, набрали воды оттуда же и опустили в жестянку рака. Затем соорудили небольшой костерок, и банку с живым раком положили между горящих углей.
Мы внимательно следили, как рак зашевелился, а затем застыл. Вода нагревалась и скоро закипела. Я в это время с духом готовился к предстоящей трапезе. “Съем рака - Марина будет моей!” - вдруг неожиданно для самого себя загадал я желание.
И вот настал решающий момент. Вареный рак, действительно, красный, как в поговорке, лежал на сорванном листе лопуха и ждал своей дальнейшей участи.
Я взял его в руки. Клешни и головогрудь смотрелись еще ничего. Но со своими рядами чешуйчатых лапок рак омерзительно походил на очень крупного таракана.
- Ну давай, давай, приступай, - нетерпеливо приказывал Игорек.
Я отломил клешню и начал кончиками пальцев сдирать жесткий хитиновый покров. Затем передними зубками попробовал обнажившееся светлое мясо. По вкусу оно, кажется, походило на рыбье. Проглотил.
Игорек, Отличник и Смуглый, сморщив носы, молча наблюдали за мной. Я смелел и расправился с другой клешней. Затем приступил к головогруди.
- Эх, пивка бы! - расхрабрился я в конце трапезы, разделываясь с остатками членистоногого.
Мне показалось, что брезгливость друзей сменилась завистью. Отличник внимательно осмотрел тараканьи ножки - то, что осталось от рака. И все равно они не сдавались и по пути домой старались поднять меня на смех. Но смутить меня им не удалось - Марина будет моей.
Рака друзья не ели. Но ради справедливости я скажу, что они не были такими уж брезгливыми чистоплюями. Мы всей ватагой с легкостью сбивали голубей на ферме, или крали гусей и уток, пасущихся в поле без присмотра хозяев. Затем шли в лесопосадки и, ощипав и зажарив “дичь” на углях, устраивали себе пиры.
* * *
Мы перешли в седьмой класс. Когда занимали парты, я выбрал себе такое место, чтобы Марина оказалась на виду. Марину выбрали председателем совета отряда, а когда весь наш класс в два потока приняли в комсомол, стала комсоргом. До нее все пионерские годы председателем совета отряда у нас был Подберезов. Правда, пока еще полкласса у нас были пионерами, а другая половина уже комсомольцами и установилось двоевластие, Подберезов опять ненадолго занял старую должность.
Меня никогда не брали ни на какие должности. Кажется, только еще октябренком, в первом классе, выбирали командиром “звездочки”. Отличника и то после смещения с председателей поставили политинформатором.
Седьмой класс - это время, когда у многих школьников начинается переходный возраст. Мы переходили из детей в подростков. Мы вытягивались, худели, становились прыщавыми, в общем, претерпевали соответствующие изменения организма.
Я продолжал быть влюбленным. У меня появилось даже такое чувство, как ревность. Сначала я ревновал ее к моему тезке, отличнику Косте Подберезову. Но после многих наблюдений, хотя и не твердо уверенно, я понял, что Марина на Костю не обращает внимания. Тот даже в клуб стал ходить в девятом классе, в то время как мы уже сопливыми дошколятами собирали окурки вокруг дома культуры, а с пятого-шестого класса стреляли добротные сигареты у взрослых парней и на равных, в одном кругу, курили с ними, обсуждая взрослые проблемы.
И если кто и достоин ревнивой зависти, то это Игорек Каландаров. Наверное, в каждом классе есть любимая девочка, в которую влюбляются все мальчишки, и любимый мальчик, который нравится девочкам. Так вот, у нас любимцем девочек был Игорек, они писали ему записки, он сам нам показывал эти признания. Я дружил с Игорьком, но после того, как появилась Марина, скоро моя дружба с ним стала только внешней. Я завидовал ему, так как приревновал к нему Марину, хотя и не видел внешнего проявления симпатий Марины к Игорьку.
Я решил опередить Игорька, быстрее, чем он, каким-то образом высказаться ей о своем чувстве. Может, Марина хочет со мной дружить, ждет какого-то знака от меня, а я сижу и не подаю ей никаких намеков.
Писать записки было несерьезно. Я хотел написать ей стихи, но с Пушкиным мы были настолько неродными, что у меня не получалось срифмовать даже два слова, кроме, наверное, “любовь” и “кровь”. А прозаические выдержки из моих школьных сочинений постоянно публиковались в школьной стенгазете в рубрике “Нарочно не придумаешь”. И даже однажды высылались в “Пионерскую правду”. Это вызывало скрежет зубовный моего отца и недоброжелательные пророчества матери после каждого родительского собрания.
И я нашел, каким образом ей дать знать о том, что она мне нравится. Я попытался помочь ей после дежурства. Оксана Закидайло, с кем сидела Марина за одной партой, в тот день не пошла в школу. Она заболела. Здесь и произошло, можно сказать, мое первое признание в любви. Марине был дан намек, что я хочу с ней дружить. Я задержался после занятий, кое-как отделался от Смуглого, с которым как соседи ходили вместе домой, - ему, недоумевающему, пришлось идти с Игорьком - долго собирал учебники и засовывал их в портфель. Когда все убежали, бросил сумку и с волнением стал ждать Марину.
- Костя, ты чего остался? - спросила Марина, появившись с ведром воды в руках.
- Я, это, хочу тебе помочь. Ты же одна. Трудно, наверное.
- Не надо мне помогать, сама справлюсь, - сказала Марина.
- Ты не хочешь, чтобы я тебе помог?
- Неудобно...
Мне самому было неудобно. И главное, чтобы никто не зашел в класс и не увидел нас вместе одних. Техничка тетя Наташа была не в счет. Она не знала, кто с кем сидит.
- Ну, я тебе парты попереворачиваю и уйду. Хорошо, Марин?
- Только быстро-быстро.
Я вовремя смотался, но кто-то все же заметил этот поступок. Игорек Каландаров намекнул об этом, ехидно сказав что-то про женихов. При этом он довольно пошло отозвался про Марину. Я не выдал себя. Внешне я показывал по отношению к Марине нарочитое пренебрежение, но не было агрессивного внимания, как у Игорька. Я не кидался в нее снежками и не дергал за косичку.
Это была первая явная трещина в нашей дружбе с Игорьком. Мы отдалялись друг от друга. Я молчал про Марину, а он всячески хамил ее. Но я чувствовал, что он тоже к ней неравнодушен. И одним из доказательств этого стало то, что Игорек постепенно начал откалываться от нашей компании. Я сблизился с Петькой Смугловым. Зубрила Подберезов всегда держался особняком, хотя и считался в нашей компании. Мы не слишком жаловали Отличника, но, чувствуется, он был себе на уме.
* * *
После совместного дежурства с Мариной, я больше в открытую не предпринимал попыток ухаживать за ней. Но на уроках мое внутренне внимание было сосредоточено прежде всего на ней. Ее присутствие сказывалось так, что со стороны Марины моей щеке всегда было тепло. Внешне же, за все время школьной учебы, я смотрел на Марину не иначе, как только беглым взглядом, при повороте головы.
Я заинтересовался собой и впервые через зеркало внимательно, с особенным значением, посмотрел на свою внешность. До этого перед зеркалом обычно я строил рожицы, изучал анатомию полости своего рта и выделывал языком различные пируэты. Или, если отойти подальше, старое зеркало так искажало черты лица, что становилось смешно.
Ничего примечательно плохого в своем отражении я не увидел. Что в весенней луже, когда пьешь воду в степи, что в зеркале. Называть меня Зубастиком нет больших оснований. Я просто улыбчивый, вот два передних верхних зуба и выпирают постоянно. А если сомкнуть губы, то я смотрюсь очень даже ничего. Можно постоянно держать рот закрытым, и ничего не будет заметно, даже никаких намеков на изъян. И губы у меня не такие уж и вареники. И совсем непонятно, что одноклассники находят во мне от Бельмондо. Самого артиста Бельмонодо я видел только раз в какой-то комедии, которую показывали в нашем клубе, и помню его смутно. До соломы выцветшие волосы, голубые глаза, правда, ресницы и брови не очень заметны, - но, в общем, ничего такого, вполне нормальный вид. Я сам себе казался достаточно симпатичным, чтобы в меня могла влюбиться Марина.
* * *
Чтобы Марина заинтересовалась мной, кроме удовлетворительной внешности мне надо было иметь другие положительные качества, и, притом, хоть в чем-то занимать далеко не последнее место в классе.
Учиться, конечно, я не мог, так, чтобы достойно потягаться, например, с Отличником. У Отличника весь класс списывал домашние задания, чему он совершенно не воспрепятствовал. Можно сказать, он единственный выполнял их, да еще несколько девчонок, среди них, конечно же, была Марина. Игорек делал уроки по желанию. Он мог и сделать, но если не хотел - не делал. В учебе я не мог себя проявить. В общественной жизни проявляться тоже было особенно нечем. Хотя, кроме обязательного нахождения в пионерской организации, я был одновременно членом “Охраны природы”, “Охраны памятников природы и культуры”, “Общества книголюбов”, “Общества спасения на водах” (ОСВОДа). На все это у меня были корочки с единственным штампом оплаты и значки. Мы платили по десять-пятнадцать копеек при вручении удостоверений, а затем забывали о своем членстве. Но нас принимали по нескольку раз в одно и то же общество, и каждый раз выдавали новые корочки и значки.
Литературу - как член “Общества книголюбов” - я любил, и читал много. Не считая учебников, примерно, книг двадцать уже прочитал - и тонких, и толстых. Но когда сказал о своей начитанности нашему отличнику Косте Подберезову, он схватился за живот, изображая, что умирает от смеха.
Охранять объекты природы и памятники культуры тоже было нечего. Природа - голая степь. Лесопосадки я и то помню еще рядками маленьких кустиков, и поэтому не оказалось ни тысячелетнего дерева, ни даже двухсотлетнего дуба, под которым бы посидел Пушкин (поэт вообще почему-то не проезжал через наши края).
Про памятники культуры тоже нечего сказать особенного. Все исторические достопримечательности, древних скифов, вместе с их могильниками, и все время набегающих на Русь непокорных хазаров, со следами лошадиных копыт, давным-давно перепахали наши трактористы.
И из воды мне - как члену “ОСВОДа” - спасать было особо некого. Из водоемов было единственное заросшее осокой по берегам озерцо Светлое, которое в раннем детстве было глубоким, я в нем еще учился плавать, но сейчас оно мелело с каждым годом. Раньше, говорят, детишки тонули в лоханях, но на моей памяти такого, слава богу, не случалось.
В общем, достойно проявить себя было трудно. Я умел только здорово забивать голы, играя в футбол на уроках физкультуры.
Из-за хронического недостатка учительских кадров и частых смен учителей мы и зимой и летом на физкультуре играли в футбол. При этом присутствовали и девочки. Своим визгом в опасные моменты игры они напоминали душераздирающий вой немецких
пикирующих бомбардировщиков. Марина всегда стояла в защите и никогда не визжала. Футбол ей был неинтересен, а вместе с футболом - единственным моим преимуществом по сравнению с остальными мальчишками - неинтересен был и я.
Марина же, наоборот, если не считать футбола, в остальном превосходила всех девочек в нашем классе.
* * *
Марина умела себя преподнести. Она, вроде, ничем не выделялась, но мне казалась самой красивой. У нее было самое вкусное варенье. Когда в восьмом классе мы собирались на наш первый, а для меня и последний, школьный “огонек”, в финале вечеринки пили чай. Все мальчики пробовали ее варенье. Я тоже попробовал.Она была круглой отличницей. Не оттого, что ее родители были учителями и могли как-то подковёрно повлиять на ее успеваемость. Нет, как я заметил, учительские дети вообще учатся хорошо. Она была самой чистоплотной в нашем классе. У Марины в переходном возрасте не было прыщей. Лишь две штучки однажды симметрично выскакивали на височках. Как остальные, она не худела, когда вытягиваясь, и не полнела в старших классах. Даже функциональная перестройка ее организма проходила благородно.Она не носила коротких стрижек. Даже когда стала ходить в клуб в восьмом классе, что считалось уже очень поздно, не малевалась, как остальные одноклассницы. Но все равно была самой красивой. Тем более, что мне не нравились девочки, которые ходили “наштукатуренными”.
Сам я фантазии переходного возраста переживал с кем угодно, но только не с ней. По отношению к Марине запретных фантазий не возникало. Как фигура святая, она не вызывала физического желания, кроме сердечных переживаний. Само ее имя, к которому раньше я был равнодушен, приобрело теперь священное звучание. “Марина”, “Марина Космовская” для меня звучало как для буддиста звук “АУМ” или как для профессора Гумберта Гумберта имя Лолита.
* * *
В нее были влюблены все мальчишки нашего класса. И из-за нее наша дружба с Игорьком, дав трещину, разладилась окончательно. Я уже давно убедился, что он был тоже влюблен в Марину. Мы подозревали причину нашего разлада, но не признавались в этом. Игорек окончательно примкнул к другой компании, к ребятам, жившим ближе к центру.
Особую досаду доставляло то, что у многих старшеклассников были мотоциклы марки “Восход”, и они катали девочек по вечерам. Володька Борзунов из десятого класса катал всех девочек на своем мотоцикле, который ему родители подарили на день рожденья. И Марину катал - она чаще других предпочтение отдавала ему. Взметая пыль, они проносились мимо нас. Я злился на Марину, ненавидел Борзунова и пытался ему понаставить на дорогу гвоздей. На мои гвозди попадался кто угодно, но только не десятиклассник Вовка Борзунов. Я постоянно наседал на родителей и требовал, чтобы они мне купили мотоцикл. Но среди моих одноклассников мотоцикла еще ни у кого не было, у нас ноги едва доставали до педалей, когда мы сидели на взрослом велосипеде.
Сюда, наконец, можно вставить последнее из упоительных ябедных воспоминаний. (Я был бы рад избегнуть описания пьяных сцен, но это невозможно: это особенность “национальной жизни”. Без этого, боюсь, мой рассказ будет несвязным. О чем чаще всего вспоминают мужики, встречаясь друг с другом? О том, как погуляли накануне. Что дальше они предпринимают? Как бы “сообразить”. Большая часть мужских бесед и судьбоносных моментов часто свершается именно в застольном настроении. Питие есть огромный неисчерпаемый “культурный” пласт нашего народа).
В первый раз серьезно я напился в седьмом классе. Впечатления были незабываемые. Но лишь со злорадством вспоминаю, что Володька Борзунов тогда оказался в нашей компании. Мы, ученики от седьмого класса и выше, тогда в честь какого-то праздника, кажется, получили зарплату за помощь совхозу, скинулись по рублю и купили несколько бутылок “Агдама”, самого дешевого из алкогольных напитков, что продавалось в нашем продуктовом магазине. Так вот, Борзунов одну бутылку без передышки высосал прямо на наших глазах, даже не на спор. Правда, сразу после этого побежал за смородиновые кусты. “Выдохнул не так”, - оправдывался он, когда мы упрекали его за то, что зря вино перевел, ни себе, ни людям.
* * *
Опять настали каникулы. Марина опять уехала к бабушке, а потом в пионерлагерь. Мы снова отдыхали как вздумается. Теперь лето протянулось блекло. Я скучал по Марине и хотел, чтобы каникулы скорее закончились. Такого желания не было еще ни разу.
В восьмом классе мы снова занимали места. Марина обычно сидела в первых рядах. Я снова занял хорошую позицию, своим взглядом сверлил ей затылок. Она чувствовала мое внимание и иногда бросала на меня выразительный недовольный взгляд, мол, чего уставился.
Я едва не терял осторожности. Ходил за ней по пятам. Научился рассчитывать каждый шаг, чтобы попадаться ей на пути. И я ей дал хорошо почувствовать, что она мне нравится. Однажды она остановилась и прямо сказала:
- Слушай, Галушкин, ты чего за мной ходишь? Чего тебе надо от меня? Пялишься все уроки. Отстань, и не надо больше за мной ходить.
- Хорошо, не буду ходить. Нужна ты мне очень! - солгал я на словах, но не обманув ее выражением произнесенного.
С этого разлада начались наши личные отношения. Ее “отстань” и “не надо” будут сопровождать все наши встречи с ней. Но и мои ответы по смыслу будут соответственны моему первому ответу.
Ее отказ меня только подзадорил. Наперекор всему, я стал настырным. И уже в открытую сторожил Марину на предполагаемом месте ее появления, околачивался в сельском центре, не боясь общественного мнения в лице собственных одноклассников и местных старушек. Время от времени с помощью записок давал ей знать, что питаю к ней определенные чувства. Уже почти все село знало о моей привязанности к Марине. Меня называли женихом. Даже сестра дразнила меня Мариной. Я уже действовал с открытым забралом. Терять было нечего. Тем более, что я собирался уехать после восьмого класса. И, действуя открыто, я как бы делал зарубку на будущее, чтобы Марина помнила, кому должна принадлежать.
Но Марина не желала понимать, что от нее требуется. Она избегала меня. Я вызывал Марину на откровенность. Спрашивал, чем ей не нравлюсь. Она только твердила, чтобы я за ней не бегал.
Я фантазировал, как она страдает по мне, а в реальных сценах наших встреч скрывает свои пламенные чувства и, в отличие от меня, не решается открыться, боясь общественной огласки. Я допускал даже ужасные фантастические измышления. Мне хотелось ей несчастий, чтобы она обратилась за помощью ко мне. Чтобы она страдала и жалела о том, что пренебрегала мной. Хотелось, чтоб ей оторвало руку, чтобы ее лицо облили кислотой, чтобы она оказалась безобразной и никому ненужной. Ненужной всем, кроме, конечно, меня. В общем, добиваясь благосклонности Марины, я часто желал ей того, чего нормальный человек не пожелал бы даже своему врагу.
Я много раз намеревался прекратить свои преследования. Я пытался мстить ей, пытался отвечать ей тем же, платить той же монетой равнодушия. Мне хотелось быть холодным, как айсберг в океане. “Пускай потрепыхается, узнает, каково без внимания”, - высокомерно думал я.
“Кто же я, в конце концов, мужик или тряпка? Из-за бабы какой-то расклеиваться! Волочиться за юбкой - самое последнее дело” - классически по-взрослому стыдил самого себя. Но я знал, что мужиковская “классика” в данном случае не права. Марина не как все бабы.
“Много вы о себе воображаете, Марина Сергеевна. Вы глубоко ошибаетесь, я вас не люблю” - холодно изреку я, когда она будет приставать ко мне, требовать объяснений, почему я больше не гоняюсь за ней. Я верно понимал, что мое признание в нелюбви ее заденет больше самых пылких признаний. И вслух этого ей не говорил.
Но мои попытки изобразить полное равнодушие не имели успеха. Марина не клевала на мой искусственный холод. Марина не трепыхалась. Не интересовалась, что мне надо, что со мной происходит. Не лезла в душу, не требовала объяснений, не оставалась в классе подежурить со мной, не вызывала на откровенность. С ней ничего плохого не происходило, рук она не ломала, кислотой на нее не плескали. А я волевым образом выдерживать длительные паузы не мог.
Наша любовь принимала ненормальные формы. В восьмом классе произошли самые яростные схватки с ней. Она больше стала походить на вражду. Мы разругались окончательно.
Такова краткая хронология моего детства, точнее, ее сторона, связанная с Мариной Космовской.