У мамы во дворе было много кур и этот петух. Нормальный был петух: бегал за курами, клевал зерно вместе с любимыми женами, а нелюбимых отгонял; кукарекал, когда считал нужным - в общем, был кем-то вроде дворецкого; и не простым, а примерным, как считала моя мать.
Но в очередной свой приезд к маме я заметила явные странности в поведении ее любимца. Когда после обеда я спустилась во двор и решила прогуляться в саду, «дворецкий» вдруг побежал за мной. Я решила, что сделал он это интуитивно, решив в свою очередь, что я иду бросать его семейству еду «с барского стола». Так проводил он меня до калитки сада, затем вернулся к своим ежедневным обязанностям, на ходу осчастливив своим вниманием проходящую мимо молоденькую курочку.
На следующий день опять, только успела я сделать два шага в сторону от дома, как он тотчас побежал на меня. Я немного испугалась, потому что бежал он как-то странно, расправив крылья и скользя ими по земле. Когда эта история повторилась в третий раз, я пошутила, рассказывая маме то, чему была свидетелем: «Твой петух бежит за мной, словно за курицей, и пугает похлеще маньяка». Мама засмеялась: «Неужели ты боишься домашней птицы? А почему дети на него не жалуются?» В самом деле, на детей он совершенно не реагировал. Недели через две я уже боялась одна спускаться во двор - сколько можно спасаться бегством? И приходилось просить детей или маму сопровождать меня всякий раз, когда за чем-нибудь надо было идти в огород, или куда-то еще. Хорошо, что дети относились к этому понимающе, хотя мама посмеивалась надо мной. Спокойна была я только вечерами, после захода солнца, когда петух вместе со своим гаремом удалялся в покои.
Случилось так, что однажды дети были в саду, мама отдыхала, а мне позарез понадобилось во двор. Было бы нечестно будить маму, и, собрав все свое мужество, я спустилась вниз. Конечно, предварительно убедившись, что «дворецкий» о чем-то серьезно шепчется с очередной своей пассией, делая при этом вид, что клюет червячков. Откуда мне было знать, что это простая конспирация? Ведь находился он у ворот, а это - метров 50-60 от дома. Разве я могла знать, что он следит за каждым моим шагом, даже тогда, когда занят, казалось бы, своими личными проблемами? Тем более что идти мне надо было в противоположном от него направлении. Думала, что возвращаться тоже будет не страшно - пока он заметит, уже добегу до лестницы. Но только одолела я неслышными шажками половину пути, как почувствовала спиной: «дворецкий» где-то рядом. «Он что, на крыльях прилетел, Господи?» - боясь обернуться, что есть силы рванула в сторону туалета. Только успела зайти и закрыть за собой дверь, как он оказался передо мной - я увидела этот страшно красный хохолок через щелку в проеме двери.
Прошло полчаса. Я уже устала сидеть, но как выйти? Он как стал, так и стоял перед дверью, как на почетном карауле. Но караул хоть меняется в определенные промежутки времени, а этот не отходит, словно клад с драгоценностями стережет. Проходит еще минут двадцать - у меня уже немеют ноги. И не знаю, смеяться мне над своим положением, или плакать, настолько оно смехотворно-плачевное. Но не получается ни то, ни другое. Я только злюсь на себя: что за напасть, даже петух в состоянии загнать меня в угол. Вот этот петух с куриными мозгами! А мозги у него точно имеются, раз способен так стойко держаться на посту, не обращая внимания на величественно шагающих вокруг куриных королев.
Выход был только один: докричаться до мамы, потому что дети в саду сами стараются перекричать друг друга, играя в прятки. Отбросив природный стыд - ведь не только мама услышит меня, но и соседи тоже - я начинаю звать. Представляете, как звучит голос из наглухо закрытого деревянного барака? А мама спит в самой дальней (извините, от туалета) комнате, окна и двери которой плотно заперты. Потому что летом приходится закрывать ставни, чтобы солнце не проникало вовнутрь, тогда в комнатах бывает прохладно.
…Я продолжаю звать на помощь, словно последний оставшийся в живых пассажир из тонущего в океане корабля. И от злости начинаю плакать. Я готова убить этого урода с красным хохолком на голове. Разве это петух? Нет, это враг, посягнувший на мою жизнь, на мою свободу. Оккупант проклятый, петух недорезаный! А-ту, ножом его, ножом! Пусть знает, что значит терроризировать честного гражданина, фашист недобитый! Взять его за горло, приставить пистолет к куриной голове и бах-бах! Нет, лучше все-таки нож. И самый острый! Пусть падает голова с плеч, как во времена великой инквизиции! Нет, кажется, тогда жгли на костре. Прекрасная идея - на костер его! Пусть изжарится как мамонт на вертеле у бушменов! Послушай, какой еще мамонт? При чем тут бушмены? Вдруг я растерялась: да кто это жужжит над моим ухом и мешает предаваться наслаждению, представляя треклятого петуха на вертеле? Не сам ли «дворецкий», тряся хохолком от удовольствия за дверью, читает мои мысли и телепатирует, отвечая на них? В общем, в голове полная сумятица, в которой превалировали мысли весьма жестокие - как бы сильнее отомстить врагу. Я и не знала, что могу желать чьей-то смерти, если даже этот кто-то - птица, мясо которой всегда с удовольствием ем. От внезапно появившейся догадки я возненавидела петуха еще больше - ведь он заставил меня пережить столь низкие чувства!
Мама появилась перед дверью туалета только через полтора часа. И то не потому, что услышала мою мольбу о спасении, а потому, что стала беспокоиться о своих внуках, играющих возле речки. И решила посмотреть, как они там. А путь в сад - к детям - лежал через место, где меня держали в заложниках. Возможно, к тому времени я уже осипла, перестала вообще издавать какие-то бы ни было звуки, потеряв надежду хоть когда-либо быть услышанной, посему сидела уже молча? Я подала голос, а мама спрашивает: «Ты не выходишь? Пойдем, посмотрим на детей».
Увидев через щелочку в раме мамино синее платье, я чуть не потеряла сознание. Неужели кроме красного, на свете существует еще какой-нибудь другой цвет? Я кричу в истерике, все еще не веря своему счастью:
- Мама, убери его отсюда, пожалуйста. И вообще, я завтра уезжаю. Если хочешь, пусть дети останутся с тобой. Но я уеду, сил моих больше нет его видеть.
Мама успокоила меня:
- Хорошо, потерпи до завтра. Утром его не будет в нашем дворе, обещаю.
Таким образом, рано утром палач в облике маминого соседа отрубил-таки голову моему обидчику, пригласив заранее и меня посмотреть это зрелище. Я не захотела. Но свидетели были - и не только мама, которой, я думаю, было все же жаль оставить птичий гарем ее двора без хозяина, но и все соседи, услышавшие мой голос из туалета. Они подумали тогда, что мне понадобилось что-то из дома, раз я, не уставая, зову маму. Но когда она обо всем рассказала им за вечерним чаем у нас во дворе, все решили единогласно, что если вопрос поставлен ребром - или дочь, или петух - мама должна выбрать первое.
Варила она своего «дворецкого» полдня, но так и не сварила. И даже на следующий день, когда, наконец, он сварился, я не согласилась его есть. Должна же была я демонстрировать свое человеческое превосходство над ним: хоть убиен ты по моей воле, но винить должен себя самого. Терпение мое ты клевал долго и доклевал. Ты сам приставил нож к своему горлу. А я хоть и желала тебе смерти, но имею отношение - и то косвенное - к гибели лишь твоего духа, тело твое мне не нужно.
Однако забыть, как обезглавленный в двадцати метрах от дома «дворецкий» очутился рядом с моими тапочками у нижней ступеньки лестницы, пока мама не убрала его оттуда, я не могу. Может быть, он пришел попросить у меня прощения за свой проступок, поплатившись за это головой? Но еще более вероятно, что он хотел пугать меня даже после своей гибели, чтобы остаться черным пятном на моей совести. А может, он любил меня? Кто знает? Мог ведь он быть в прошлой жизни человеком? Или наоборот, я - да, а я могла быть курицей… Как же повезло мне, что мы встретились не в той, а в этой жизни, и расплатиться пришлось не мне, а ему!
Возможно, в предыдущей жизни я жила на Сицилии, а то откуда это жгучее желание заменить «Расплату» в названии данной истории на благозвучную, но в то же время грозную -«Вендетта»?
2000 год