(визит к психоаналитику)
Однажды мы маленькие с сестрой отдыхали на море и заигрались на песчаной косе, где воды всего по пояс. Коса далеко в море выдавалась, мы от берега нечаянно и ушли. А как сошли с косы, так и ухнули в бездну. Сестренка, бедная, цеплялась за меня, а я ее отталкивала, потому что тоже не умела плавать, как и она. Разве я ее не любила? Любила. А почему отталкивала? Потому что природа включила инстинкт самосохранения. Я под водой, но все же двигалась, плыла, а она сразу пошла на дно, я помню ее макушку, последнюю прядь над водой, тонкие руки, тающие в зеленой глубине.
Ее спас какой-то спортсмен. Мы выползли на песок, плача от ужаса, не понимая, о чем все кричат... Но всю жизнь я помню, как ее отталкивала. Загубить могла... Помнит ли она – не знаю, зато я помню. Так вот, мои коллеги включились в такой режим самоспасания.
Я бы сказала — у меня пошла любовная горячка. Если можно так говорить о работе, которую любишь. Так бывает в любви, тебе дают отставку в самый разгар событий! И чем горячей и любовней, тем стремительней летишь вниз...
Я думала — я нужна, понимаешь? Я сдавала много строчек, и люди мне верили. Но редакция меня все равно отторгала. Придирки по поводу отсутствия грамотности и культуры (“таких, как вы, на пушечный выстрел к газете нельзя подпускать!”), потом вообще по тематике ( “да зачем нам ваши театры и стихи, вы давайте по делу, по делу”), а потом вроде и характер у меня отвратный дальше некуда, и чьи-то имена я треплю на каждом углу... Честно, я надеялась, что вот-вот их субьективизм отступит перед моим старанием. Ведь я себя преодолевала, смирялась ради дела, подавляла желание писать хохму и писала проблемную железку. Мои рубрики “Куда течет река прогресса”, “Человек судьбы” и “Кресло рецензента” разбавляли производственный сушняк рабочей газеты. Ну, а как же иначе? Людям невозможно с утра до вечера знать одну работу! Они же с ума сойдут от узости пространства, от одного этого “Северного коридора”...
Помнишь, как я в рубрике “Семейный круг” устроила опрос насчет измены? И больше половины опрошенных ответили, что измена находится в прямой зависимости от пустого холодильника. И абсолютно все подтвердили, что измена — непреложный атрибут семейного счастья... Мои знакомые с хохотом рвали газету из рук, а в редакции мне сказали: ты что насаждаешь? Моральный беспредел? А что я сделаю, если они так отвечали? Их никто за язык не тянул. Анкета была анонимная.
Мне надо, чтобы газету читали, чтобы смешно было, а меня взяли и вышвырнули. Не посмотрели, что трое детей, не усомнились — а, может, негуманно это? Какие уж там сомнения! Страх смерти: все равно конец близок, кого-то надо убивать первым.
Я хотела научиться работать с живым материалом, хотела уметь его комкать и перерабатывать в слова. И вот тебе, научилась. Когда я пришла увольняться, они опять сидели и увлеченно рыдали, не замечая меня. Внутренние причины продолжались. Но зачем тогда они говорили, что во мне корень зла? Вранье.
Когда я подписывала обходной, я за спиной слышала шепот “она хуже всех, вот и сократили”. Я чувствовала себя отбросом. Летела в проходную, как в мусоропровод! Ты не понимаешь, что такое третий сорт. У тебя на работе тихо и стабильно, тебя не сортируют. А я впервые через эту молотилку прошла. В результате отбраковки у меня разрослись всякие комплексы. Немыслимо казалось с этим спорить! Вот такие предпосылки. Ненавижу себя, ненавижу всех…
И я пошла к психоаналитику.
Не думала, что это может иметь серьезное значение в моей жизни. Хотелось просто отвлечься от кошмаров...
Кошмары же у каждого свои. У тебя, например, благоверный катится в пропасть. Возможно, он думал, что завоевал тебя раз и навсегда... Потом обнаружил, что нет, приходится отвоевывать и завоевывать всякий раз заново. И это его как-то подкосило. Он почувствовал твою нелюбовь, кротко и стойко скрываемую. И подумал —вот еще один приговор. И вырубился. А не сообразил, что любой приговор можно обжаловать. Как я решила обжаловать свое увольнение. Хотя бы перед собой.
Психоаналитика зовут Дамиан. Представляешь?
Ты сходишь по делу, решишь свои проблемы и заодно увидишь восточную диковину.
Я туда шла одеревеневшая, уничтоженная, растоптанная внутренне и внешне. А оттуда я уже не шла, а летела, вот как. И не замечала холода, голода, не вспомнила, что не ела целый день! Прямо окрыленность, других слов не подберу.
И я пришла домой и сказала мужу: “Если ты не веришь, что я неповторимая женщина, я принесу тебе справку с печатью.” Тот давай смеяться. Вот он всегда так. Заранее все знает, как рентген. Скажешь, что на вечер надо — ноль реакции. Скажешь, что цветы от поклонника — бесполезно. Уж как будто никто влюбиться не может, никто цветы подарить не может! Ну, научила меня подружка на работе насчет цветов, ну, на базар все равно за картошкой идти, почему не купить цветов заодно, не пошутить? Невозможно быть такой унылой, сермяжной... Хочется удивить наконец...
Мне, конечно, интересно, какие женщины были у него до меня. Что характерно — все они лучше меня, все необычные, экзотичные, все красавицы из ряда вон выходящие! А я ? За десять лет три ребенка. Деградация внешняя и внутренняя...
Но психоаналитик! Он поколебал мои установки насчет деградации. Дал понять, что поезд еще не ушел. “Лицо у вас,— говорит, — с тонкими выразительными чертами и печатью интеллекта. Это контрастирует с резкими движениями и угловатой фигурой. Природная чувствительность может быть развита и выведена наружу. Пластика может быть гармонизирована... Надо танцевать под любимую музыку, когда нет никого. Чтобы плавность стала привычкой”.
Слушай внимательно.
Они — Дамиан и его фирма — будут искать твой образ. Ты сейчас скажешь, что ты и так его знаешь. Но ты его знаешь на самом начальном уровне, на бытовом. Что тебе идет, какой макияж, подходящие цвета... А они копнут поглубже, по методике, по науке. И интеллектуальный аспект, и сексуальный. И даже социальный, по общению. И все это в форме живой веселой беседы, легко, сумбурно. Непринужденный летний щебет, волнение в крови.
Да, предыстория. Введение в предмет. Ты знаешь, кто такая Раннаи? Так называется фирма Дамиана — по имени любимой жены египетского фараона Аменхотепа. И коль уж она смогла очаровать и покорить даже фараона, она и доныне заслуживает известности и почитания. Культ женщины — единственный культ, который Дамиан признает. В остальном он привык делать не то, что надо, положено, а то, что он хочет.
А долг? А долг — это насилие.
Дамиан в восьмом классе сдавал экзамен в майке. Учительница достаточно изучила его и предвидела все, кроме такого гейзерного выброса. Она просила его прийти в рубашке, как и всех остальных. Но он пришел в майке, и его не допустили. Потом испугались, пришли домой и попросили пересдать. И он снова пошел и сдал экзамен, но — в майке. И после этого перешел в другую школу.
Он работал журналистом после окончания университета. Но ни одна газета не устраивала его по степени свободы, включая “Комсомольскую правду”. Имелась в виду не только гласность, но и форма, в которую она выливалась, то есть свобода творчества. Если ему не понравились редакторские правки в материале либо люди, которые их делали, то все. Больше он не принуждал себя и покидал освоенное пространство с той же легкостью, с какою в него попал.
Дамиану можно позавидовать. Он сумел экранироваться и обособиться, он развил в себе неслияние...Чтобы не стать как все. Хотя, наверно это отражалось на уровне его жизни. Духовное духовным, а жить-то на что? Потребление жиров, белков и углеводов. Необходимость прикрыть бренное тело, защитить его от мороза. В конце концов, жена. Как на это смотрела жена?
Дамиан проронил, что если у мужа и жены нормальные отношения, то она всегда поймет его. Так, как надо ему.
Выходит, гармония? Гармония. Для него. О ней умалчивается.
Ну, я не знаю. Или они с неба упали, или просто обманывают. Говорят полуправду. Под неучтенный фактор прячутся.
Методика Дамиана предусматривала только вопросы Дамиана. Но уж никак не мои! А я была и есть неисправимая трещотка. Я давила на хрупкого Дамиана, я хотела знать то, что мне знать не положено. Ведь когда меня сжигает любопытство, я пру напролом, ты же знаешь. И Дамиан как истинно тактичный человек не хотел меня одергивать. Поддавался — да, уступал — да. Хотя не должен был, понимаешь? Если каждой клиентке раскрывать свои личные заморочки — никаких сеансов не хватит.
Дальше — больше. Он даже признался, что единственный из всего нашего города ездил на международный театральный фестиваль.
В газете было обьявление. Он прочел обьявление в газете, отправил по адресу свою новую пьесу. Вот его и пригласили. Он общался там с Арбатовой, Гуркиным, Рощиным... Трепетал? Отнюдь.
“А что они могут мне дать? Свой уровень я выяснил. Стать чистым драматургом, ограничить себя до такой степени? Я не хочу себя ограничивать! Свою пьесу я не могу доверить ни одному нашему театру. Это скучно. Может быть — Васильеву, который работал с Любимовым и Судзуки.”
Значит, стилистика Судзуки ему близка, а больше ничья не близка. Боже мой. Ну, что может заставить человека так думать? Высота планки, подсказанная талантом. Отсюда и уверенность в себе. А раз он, посвященный, верит, почему мне, непосвященной, не поверить?
Однако меня заинтересовала пьеса. А пьесу он мне не дал. Кто я такая, чтоб раскидывать передо мной ковры творчества?
Но в самой беседе — нет, в беседе он не давал понять, что он выше. Наоборот, обращался со мной ласково, учтиво, с превосходными степенями прилагательных, в этом было что-то восточное.
Да и сам Дамиан нерусский, смуглый, томный, зловещий, узкоглазый. Как агент иностранной разведки.
Представила, да? На фоне такой учтивости чужая грубость еще заметней. Я обнаружила это и смутилась до дурноты. Правильно, он вежлив, он будет приноравливаться к той собеседнице, какую Бог послал как клиентку, хотя послал он далеко не лучшее творение... Мм.. Пусть ему будет скучно и мерзко, он смирится.
Я смутилась и загремела по рельсам пуще прежнего. Ты знаешь, как меня заносит в таких случаях. Ну что ж! Вот перед вами плебс, уж извините-подвиньтесь. Пусть думает — мстительно хотела я! — тетка с улицы, что с нее взять. Дом, дети, посуда, стирка, а она по воскресеньям желает становиться красоткой...
Еще мгновенье — и я стала развязной теткой с улицы, сама того не заметив. И детей-то я гоняю, и посуду бью, брызги вдребезги, и лечу вразнос от бессильного зла, вся на нет изошла... Дети не любят, подруг нет, мужчин тоже. Да и хорошо. Им добра желаешь, на другой уровень тащишь, согреваешь и заманиваешь, а они, как идешь в абортарий, даже по голове не погладят. Ты с ними живешь духовно, а они с тобой телесно. Да и то извращенным способом...
Дамиан только брови поднял.
Сознаюсь, переборщила. И он понял это. Сухо попросил продолжать: “Сброс эмоций, пусть только отрицательных, тоже необходим.”
Некому с нами возиться, дорогая. Некому выслушать. Ну, соберемся мы с тобой на кухне раз в полгода, ты расскажешь, я расскажу. Но мы только фиксируем, а чтобы качественно проанализировать — нам слабо. И ты, и я одинаково беззащитны перед тем, как неумолимо желаемое не превращается в действительное.
Оказаться в озере внимания — горячий шквал, укол внутривенно.
Ну и что ж, что за деньги. Разгребать чужие авгиевы конюшни — это не мед. На эти рудники идти бесплатно — фарисейство.
Почему он спросил про японский филм “Империя чувств”? Потому что обнаружил некоторый зажим в эротосфере. Через кино дал высказаться. А может, он предчувствовал, что сяду в калошу. Сам он “Империю” посмотрел, все понял и жаждал позабавиться моим косноязычным лепетом. В свое время я ходила больная после этого кино. Муж сказал — надо смотреть, и ему стоит доверять, он гору искусствоведческой литературы прочел, сам киносьемкой увлекался много лет. Но я боялась, что не пойму ожидаемую мужем шедевральность.
Это было не кино, а камера пыток. Я стонала и металась, растрепанные нервы рогожными полосками взлетали на сквозняке.
Напряжение шло даже от страха, от ожидания непонимания.
Давно известно, что ожидание гораздо хуже того, чего приходится ждать. Я боялась неведомого так, что уже не могла воспринять эротическую сторону. Я думала — вот уж страх так страх, но дальше будет еще хуже, я не вынесу... Меня парализовала не откровенность физиологическая, а то, что ей хорошо, и поэтому она хочет его убить. Я думала, что наслаждение в отдаче, отречении, в порыве — все для другого. А оказалось: наслаждение самодовлеюще и пожирающе, включая захват, порабощение, издевательство...
“Какое издевательство? — мягко изумился муж. — После того, что он испытал, ему уже было все равно и даже умереть не жаль.”
Так значит, вот что. Они испытали нечто, после чего умереть не жаль! Не могу даже представить, что это такое, только догадываюсь, что этого у меня нет, не было и не будет.
Но в таком случае я как-то зря живу на белом свете. И, может быть, меня нарочно дразнили этим и давали знать, что мне не понять в силу низкой организации.
Предмет заслонил средства. Я уже не в силах была различать операторскую работу, актерскую игру, следовательно, не сумела оценить фильм как шедевр. Только как факт.
У меня закипела зависть к реальным людям, поскольку они откололись от жизни и делали, что хотели. И они спокойно погрузились в свои пучины чувственности, а те, кто их снимал на пленку — сумели обособиться от принятых норм и снимали, что хотели.
Может ли быть безнаказанной такая свобода?
Но свобода не должна быть наказуема вообще…
Дамиан специально задавал неожиданные вопросы. Ну мало ли что ты не любишь, я тоже не люблю. А что это значит — не люблю? Значит, скрываю нутро свое, значит, есть, что скрывать. Ну, при этом вообще опасно к людям подходить, все ведь не скроешь. Но так неинтересно. Что касается опроса...
Сначала стыдно, потом меньше. Потом скользко, нереально, дурашливо и пьяно. Вопросы шли по кругу, круг сужался и ускорялся, скручиваясь в воронку. И привел опять-таки ко мне.
Какие я помню сны. При чем, думаешь, тут сны? При том, что все проблемы из детства. Так вот, сны у меня были грустные и светлые. Как у Кузьмина, знаешь — “не видать открытых светлых палуб и судов с косыми парусами, золотыми в зареве заката, что случается — должно быть свято...” Снились корабли и анчаровская Древняя Греция, которую я не видала, но раз Анчаров любил ее, то любила и я. Закатный плеск воды и смуглые люди в белом. Ожидание хорошего.
Но это сны. А в жизни помню себя очкастую, страшную, дразнимую всеми, всегда виноватую и зареванную. Нет, стой. Помню необьяснимую радость, когда я выкупанная, после ванны, после длинной муторной четверти, ложусь в постель, закутываюсь в чистое, пахнущее морозом. Подушки в цветочек, простыни. В руках толстая книжка “Дети капитана Гранта” и тяжелая желтая груша.
Наверно, это было не до, а после шести лет, но какая разница. Хорошее есть хорошее, и в нем всегда есть ожидание хорошего.
Помню: несмотря на мой невыносимый характер, со мной возились, любили, нежили. И разве я могла быть плохой в такие моменты? Нет, немыслимо.
Подслеповатая мечтательница, я мало что понимала, вся там, в своих книжках. Во мне той начинки было под завязку, я даже чувствовала, как меня распирает, и рассказывала подружкам.
Это было время, когда мне было хорошо, когда была я дорога кому-то. А что было хорошего потом? Вспомню. Мы в детстве дрались с сестренкой, ненавидели друг друга, потому что она говорила — деньги важнее всего, власть важнее всего, а я кричала — нет! Вот и дрались. А потом выросли и подружились. Она баюкала меня, баловала, кофты мне вязала и знала наперечет, в кого я влюблялась. Как я гордилась ею и ее заботой обо мне! Это для меня был показатель, что я чего-то стою... Глупо, ей-богу, ведь она меня любила не за достоинства, а за то, что я кровиночка. Кровиночка — моя великолепная, великодушная подруга, моя радость, попечитель, моя мама-и-папа, птичка на веки вечные, щебечущая о моей исключительности...
Когда я приезжала к ней, она ахала, навешивала мерцающие шарики мне на уши, находила пеструю шумящую юбку, и я на глазах молодела лет так на десять. А вот если бы не отдыхать рядом с ней раз в несколько лет, а жить так всегда? Чтобы приятное стало нормой? Нельзя. А ведь когда мне хорошо, я настоящая.
Я вспоминаю об этом всякий раз, когда утыкаюсь в пахнущий морозом цветочный ситец. У каждого свое: у кого-то старая заигранная пластинка, у кого-то хруст зеленого огурца, и это все из детства, как у меня стиранные цветочки.
Ах, я знаю себя не первый день, дневников исписала горы, тридцать тетрадей, жизнь свою передумала и переплакала не однажды. Так что это за фрагменты воспоминаний, как перед смертью, что случилось-то? Не понимаю.
Это же просто Дамиан, у него методичка!
Он сидит и нажимает на известные ему кнопки, а я в трагедии ударяюсь! Ведь это все игра, в ней глупо ставить высокие цели, тем паче их достигать.
Но тебе легко говорить, ты у нас виденье — мимолетное, утонченное, затаенное... Такой образ!
А я сорок лет живу на свете и все без образа.
Ты рассказывала мне про парижский вечер Марины Цветаевой. Красное бархатное платье как стяг, стан — древко. Это видела она, а дамы в первом ряду морщились, “где она только достала эту побитую молью рухлядь”.
Когда я пыталась кому-то втолковать, как я вижу, как люблю мою Марину, возникал забор. Я ходила выступать в десятки мест, но всякий раз это было продолжение одного бесконечного монолога. Я рассказывала, пела на сильнейшем взводе, и всегда мне становилось чуть легче. Но забор был всегда! Публика сопротивлялась, как в Париже... Надо мной хохотали на вечере Цветаевой в СПТУ, чуть не лопнули. Мне приходилось выгонять их в коридор, чтоб они спустили пары, эти девочки с мочалками на голове, эти мальчики в пузыристых малярских штаниках, при них даже слово “постель” нельзя было сказать. Каково им было вытерпеть: в коричневом балахоне, беременная месяцев на шесть, с горящими глазами я читала им стихи о любви. Это ж номер для коверного клоуна, разве они виноваты. Просто Марина для них навсегда потеряна, и вина только моя. Что значит жить одним внутренним образом, не учитывая внешнего...
Ах, но две жизни не проживешь.
Достичь гармонии — это читать Гессе, танцевать по двадцать минут, это растить в себе гордость... Если растить в себе гордость, то нельзя ходить по всяким СПТУ и набиваться со стихами о любви. Сделать так, чтоб все это цвело только во мне и только для меня.
Чтобы возникло единство внешнего и внутреннего, чтобы любовь моя внутри облагородила меня внешне и “не выпирали резкие жесты”...
А почему раньше ничего не выпирало?
Раньше я была молодая и худенькая, платья цыганские носила до полу, красилась до ушей. Тени век, румяна, рот — все сиренево-вишневое, да фиолетовое. Что ни одену — все было блеск! Шила батистовую блузку за одну ночь и утром в ней на работу, соски торчали через ткань, мне хоть бы что. И никаких лифчиков не признавала. И бегала быстро, и смеялась звонко. Где теперь та красота, Дамиан?!
Ах, все эти советы насчет гордости и сдержанности. Как они невыносимы, как неприложимы к той загорелой цыганочке. Разве я — не она, разве я стану их слушать? Целый перечень умных советов и фасонов, есть над чем голову поломать. Быстро же фирма сочинила мне рецепт красоты. Хотя я не торопила, не заставляла мордоваться: “Не мордуйте девушку, Дамиан, пусть пишет спокойно...” А он: “Девушку — простите — что?” Слов “мордовать и трахать” он не знает. Или делает вид, что не знает, и вообще на подобном языке не говорит. И мне не советует.
Знаешь, дорогая, как заразительно. Даже я неуклюже стала выбирать слова, ты бы не поверила. “Право, мне неловко, Дамиан, я непростительно себя веду. Так задержала вас...” Неловко ей! Мальчик выпендривается, а ей неловко!
Неужели это я?
“Конечно, это вы, драгоценнейшая, может быть вы — лучшая. У женщин, знаете, набор теней в косметичке, и одни протерты до дырочек, а другие не тронуты вовсе... Вот и вы — вы просто не знаете всей своей палитры.”
Ты можешь себе представить?! Какая мощная иллюзия радости, молодости, новизны? Тут трудно разделить, где правда, где мечта и, наконец, обман. Слишком зыбко все, но слишком заманчиво. Слишком хочется жить, раскинув руки...
И я, конечно, разнесла бы по всему белу свету, только Дамиану не нужен дамский ажиотаж. Он хочет работать в тепличных условиях. Как знать! Может, тепличные условия — единственно нормальные условия, в которых мы все должны и жить, и работать...
Вижу, я тебя не убедила. Почему разные вещи, почему? Просто у меня одни проблемы, у тебя другие, однако важен не предмет, а подход.
Ах, вот о чем. Да, правда, была у меня идея написать про Дамиана с точки зрения его клиентки. Но у идеи оказались слабые ножки, она и рухнула под тяжестью замысла. Куда такую статью? Подходящего издания не имеется. Просто я очень боялась, а идя с установкой написать, осмелела чуть-чуть. Ведь в редакции я, если шла строчки выколачивать, то караул, так просто было от меня не отвязаться. А мне на заводе такие динозавры попадались — уу! Пиджаки от костяных хребтов трещали, вот какие. Да и то удавалось как-то их разговорить, потому что смиряла себя, искала в них золотую струнку. Каждым “человеком судьбы” заболевала. Может, так и с Дамианом...
И он тебя утешит, обновит, обдаст волной морскою, так стоит ли бояться приятного?
Нет, больше никому не говорила, только тебе и... Да, затворнице нашей говорила. Но я не верю, что она ходила к Дамиану, ведь она же отказалась... И когда?.. И что потом?.. Неправда.
Дамиан не мог такое сказать, он высок, великодушен. Но даже если и сказал, то мог он ошибаться? Да ты обьясни толком...
А зачем она так напирала на деньги? Деньги тут последний вопрос. И она выбросила деньги в окно? Ужас. Оскорбление...
Ну вот, просили меня. Теперь она расстроится, рухнет в депрессию, бросит писать. Вот тебе и волна морская... Слушай, ты прости меня, мне надо бежать. Должен кто-то ее успокоить... Так нельзя. Я узнаю, что там с ней, мы договорим потом, хорошо?
Несмотря на то, что прошло много времени, я уверена, что тебе надо было туда сходить. Нет, уговаривать больше не буду. Некоторые вещи приходится делать самой и только самой, иначе бесполезно.
Кстати, я часто думаю о тебе, только не говорю, ты такая обидчивая со своей “нетронутостью души”. Ты боишься ворошить, хотя тебе душно под гнетом. А ты терпишь! Пока терпишь, жизнь кончается.
В методичке Дамиана это называется “сопротивляться дисгармоничным ситуациям”, то есть тому, что ты не можешь и не должна принимать.
Принять не принимаешь, а смиряешься...
Смотри, как интересно. С одной стороны, он считает, что я не сопротивляюсь дисгармоничным ситуациям, а с другой, я как человек с числом шесть — привлекательна, решительна, упряма и неподатлива.
В молодости я действительно только и делала, что сопротивлялась, даже замужем. Посуды и стекол побила довольно, уходила ночевать к подругам, бунтовала... Конец этому пришел. Вроде бы насилие? Да, вроде так. Но в результате я обрела человеческий облик, значит, это было необходимо? Мне не давали кричать гадости, взрываться, но позволяли быть собой в поворотных моментах — когда уволили с работы, когда срочно надо было ехать к матери, а это требовало денег и жертв.
Узда оказалась крепкая, но что это была за узда, как не привязанность к мужу? Ради него и терпела все дисгармонии, потому что надеялась — от этого зависит чужая гармония...
Разве можно в таких случаях настаивать?
“При условии развития положительных аспектов вашей психофизиологии вы достигнете больших успехов в вашей творческой и семейной жизни,”— так сказал обо мне Дамиан. Ах, он еще условия ставит. Знаем, знаем. Только никаких таких особых условий ждать нечего. Ведь я вечно натыкалась на плохие условия, с чего они изменятся? А интуиции никогда не было, и догадаться о неочевидном не сумею. Ситуации ставят меня на колени, а я еще трепыхаюсь.
Ситуация: феерически вспыхнувший предо мной Дамиан не что иное как мираж. Минутное помрачение рассудка от избытка температуры при полном отсутствии воды. Он сделан из хрупкого природного материала, да, дорогая, после трудного разговора со мной он пошел прозаически водку пить, причем со своими же коллегами раннайцами. Дамиан — водку!
Потом тот случай, когда он не взял от затворницы деньги. Ведь он почувствовал, что она сводит к деньгам, чтобы обидеть его. Значит, она сама обиделась. А он не захотел принимать на себя ее отрицательные эмоции, как принял, скажем, мои, короче, дал человеческую слабинку. Я-то думала, что они как доктора ко всем должны быть великодушны... Ан нет. Мой приятель, психолог, сказал по этому поводу, что Дамиан обязан был экранироваться, защиту строить, этому учат в институте, а коли неучен, нечего и браться, это непрофессионализм, клиенты сломают.
Сказано безупречно, вот только на беседах с приятелем профессионалом я сдерживалась и страдала, после чего — полная выжатость и бессилие, а с непрофессионалом все было так легко, весело, как с горы ледяной ехала. И после фонтан оптимизма. Надеюсь, помнишь, как я летала и порхала после визитов к Дамиану?
Я твердо уверилась, что счастье не за горами. Но ты-то знаешь, что мне, нытику и пещерному жителю, это совсем несвойственно.
Я не спрашивала его, хочет ли он вести прием на заводе, я сама все устроила, а он согласился. Они там все настроились, настропалились, кабинет выбили, к проходной вышли встречать, а он не явился. Приятель професссионал обронил, что здесь Дамиану делать нечего, и ты смотри — сорвалось. Естественно, кто мог меня достать — достали и все высказали... “Вот это да,— подумала я.— Стыдно, ой, как стыдно.” Перед другими я его выгораживала, а перед собой... Решила, что мотылек с капризами. Захотел — провел, не захотел — не провел. Хозяин слову и мужчина так не сделал бы.
В конце концов — его дело! А был осадок-то, был...
Все это время методичка Дамиана торжественно лежала на столе.
То одно бросалось в глаза, то другое.
“Определенный зажим в эротосфере.” Имелось в виду — насколько нравлюсь мужу? Или насчет любовников и частоты оргазмов?
Вопросов на эту тему было у Дамиана особенно много, но они не казались мне шокирующими. Просто стало обидно, что считает меня такой старой, замшелой. “Неужто я в следующий раз так поймаюсь? Да я ему таких любовников наговорю...” Видишь, я даже мечтала заслужить его одобрение.
Какого-то особого женского честолюбия во мне никогда не просматривалось, а тут поди ты, захотела что-то доказать. Это сдвиг, и немалый. Неважно, сколько платьев я сошью по методичке Дамиана, важно, что у меня появилась энергия это делать...
А пока я сидела, морочила голову методичкой, умница муж пошел и купил мне малахитовые серьги. У него был слиток серебра, который можно было продать за большие деньги, но он не стал продавать, а выменял у ювелира. Он не деньги выбрал, а украшение, бесполезную вещь. Он перечеркнул тезис о том, что я ему не нравлюсь. К возне с методичкой он относился более чем скептически, но получается, что сделал все по методичке и даже лучше. Ощущение значительности, носительницы серег за много тысяч — непривычное чувство! Да, загордиться просто так, ни с того ни с сего — затруднительно, а тут все же повод есть. Ах, эта несмелая улыбка женщины, привыкшей быть некрасивой.
Тебе не понять, ты красивая всегда, с тобой рядом всегда мужчины... Только твой благоверный... Ну, не будем, не будем.
Со времени визита к Дамиану прошло два месяца. Нарастающее молчание убеждало меня, что мираж рассеялся. Да ничего он не писал, а, может, и на фестиваль не ездил. Мне нужно, нужно было зримое, реальное подтверждение всех его возвышенных снобистских речей. К выданной мне методичке это отношения не имело. Просто авторитет автора методички катастрофически падал.
Я делала попытки найти пьесу, написанную Дамианом для фестиваля. Пробравшись в Дом актера, стала просить пьесу у одного общего знакомого, а тот при этом гадко-гадко смеялся. Может, это опять была игра такая? Я ничего не ощутила - кроме ослепляющего, безудержного презрения.
Пьесу я все-таки нашла и радостно вздохнула. Да вот она, смотри. Тут два действия обозначено — но так, для проформы, на самом деле действий вовсе нет. Зато два действующих лица, два монолога, порывы, эмоции, хаос.
Первая реакция? Пустота разочарования. После того, что он наговорил, это был слишкий резкий переход. Это же я — будто путник в пустыне, это моя-его жадность и жажда. Он припадает к фляжке, а там всего лишь несколько капель. Просто несчастье!
Потом я подумала — вот! Начинаю судить, как наше лито: только бы в грязь втоптать, уничтожить. А надо рассуждать, как наш поэт-авангардист: попробовать восхититься...
Стала искать. Плутала во фразах, замысловатых и экзотических.
“Если бы толпа осознала себя космической личностью...”, “спаривание Сталина с народом”, “горлочки”, “схоластика”... Кое-где мусорно, налет политики и чувственности. Зачем такое разностилье? Чай ароматизирован, текст эротизирован.
Не могла понять, что именно меня отталкивало. Ведь красиво же — персики, жемчуг, вино, сплетение тел на белом холсте... Тел, рисующих последнюю картину. А? И у меня в одном рассказе, как ни дико, но тоже есть подобная сценка — правда, все мельком, и любовники в экстазе там измазались не краской, а горчичниками, это несколько иное, ибо жжет...
Не трогала меня эта любовная антимония, потому что я люблю не сам факт, а предысторию и послесловие факта. Все, что вокруг факта. Иначе нет наполнения, не проявляется образ, как жаль, придется выливать реактивы.
Продираясь сквозь заросли сорных фраз, я различила кое-какой сюжет. Художница Патрисия, богемная особа, получает письмо от некоего Луи и с трудом проникается прошлым. А Луи, написавший письмо, вроде ничего не забыл, но оказывается притворщиком. Женщины забывчивы, но воспылав, идут гораздо дальше... В итоге оба умирают.
Знаешь, все эти потоки крови слишком символистические. Чем-то они сильно мне напомнили роковую поэтессу Горигорскую. Все ее страсти я воспринимала то как болезнь, то как молодость и глупость, а в сущности, чем страшней и суицидней текст, тем очевидней беспомощность автора. Беда Горигорской в том, что на ее яркие колдуньины страницы не нашлось грамотного критика. Такое явление требует осмысления...
А в случае с Дамиановой пьесой было все грустно, грустно. Он говорил, что это, мол, так — китчевый вариант, написан специально для актрисы Речиной, которой нравилось. Пусть так, пусть потрясающая Речина выжмет из материала неведомо что. Но как же самостоятельность? Всегда есть риск, что прочтет не только актриса...
Я думала — он так свободен! Так свободен, что сможет ВСЕ. Оказывается, вовсе не так уж и свободен. Слишком сильно любит себя, а ведь это тоже зависимость. Он строг к другим, а саморедактор отсутствует. Какая ужасающая пропасть между возможностями и результатами!
Вздумай я ему что-то говорить — он и слушать бы не стал!
Но меня смутила трагедия неизреченной души. Неужели можно быть таким талантливым, что и воплотиться нельзя?
Бедный Дамиан. Несчастная Раннаи.
Магия очаровывать, разжигать смутный жар, уменье жить среди рутины на высочайшем уровне... И ничего, ничего не реализовать.
Это было бы слишком горько, если б я не вспомнила, что у Дамиана еще есть время. Ведь он написал только первую главу своей жизни, ну, а я уже подошла к эпилогу. Мне надо торопиться.