15
* * *
С тех пор, как Эст попрощался с Поэтом и уплыл с Острова Мудрецов, прошло немало для человеческой жизни лет. Путешествуя по белу свету, он истоптал немало обуви и повстречал немало разных людей. Он пережил также немало всяческих приключений: тонул в морских штормах, однажды попался в плен к пиратам и три года отработал на плантациях южных стран, пока не сбежал, участвовал в чужих восстаниях, возводил и свергал правителей неродных племен, благоговел перед теми, кто открывал для него самые последние истины и презирал не соглашающихся с ним, встречался с теми, кто предлагал счастье в обмен на душу, мерз и болел чумой, цингой и болотной лихорадкой.
Но нельзя сказать, что он увидел что-то необычное, что поразило бы его, или он узнал какие-то более благородные цели, чем поиски Города Роз. Никто не мог сказать толкового про этот загадочный город, хотя почти все слышали о нем.
А сейчас Эст уже неделю брел по бескрайней пустыне дикой Азии, брел с надеждой узнать хоть что-нибудь о своей вечной цели. Жара была невыносимой, и вся вода, которая у него имелась, была выпита за четырехдневный переход. А за прошедшие последние три дня не повстречалось даже малейшего намека на существование влаги. В этой огромной пустыне не было ни одного источника, ни одного признака жизни - Эст не увидел ни одного человека, ни одна растительная колючка не пробивалась из раскаленного песка, ни одна ящерица не прошмыгнула, ни одна птица не пролетала за это время. Не было даже миражей. Солнце беспощадно выжигало все, лишь барханы черных песков волнами уходили в мреющую даль.
Эст совсем заблудился. От палящего зноя и жажды он уже ничего не соображал и даже не догадывался прокладывать путь по солнцу. Впрочем, это было не важно, - он вообще не знал в каком направлении лучше идти, на какой стороне ближе кончаются эти проклятые пески. Солнце, казалось, выпарило всю влагу, что в нем имелась, и даже противно хрустящий песок оставался сухим во рту. Воспаленные глаза почти перестали видеть. Сперва желудок, а затем все мышцы стало сводить судорогой и, заставляя себя с великим трудом сделать каждый новый шаг, Эст боялся сойти с ума. Поднимаясь на вершину очередного бархана, он едва пересиливал желание броситься ничком вниз и съехать по склону, чтобы передохнуть за это время - он знал, что упав, больше никогда не сможет встать.
Такое с ним уже было давно, в каменоломне. Но тогда ему чудом повезло. Сейчас же Эсту казалось, что в каменоломне было легче, чем в этой пустыне. Там можно было, сбросив камень с плеч, немного отдохнуть от тяжести. К страданию тяжести Эст привык, но нет никакой возможности выдержать бесконечно долгое страдание жажды.
Приходило отчаяние. На вершине большого бархана он особенно долго, из последних сил боролся с желанием броситься вниз, сползти по песку и больше не шевелиться. Бесконечный и бессмысленный путь победил его.
Черное солнце не могло уже заставить даже прищурить сухие глаза. Прощаясь с жизнью, Эст в последний раз взглянул на колыхающийся в мареве горизонт, и неожиданно ему почудилась на черном фоне песков маленькая белая точка. Точка двигалась, но ее движение не совпадало с колыханием знойного воздуха, и именно это привлекло внимание.
И Эст пошел дальше, к этой ослепительной, сияющей, как звездочка в кромешной тьме, белой точке. Он шел и шел, уже ничего не осознавая, лишь стремясь не упустить ее из вида. На очередном возвышении он понял, что это человек, идущий ему навстречу. Это было спасение, и Эст в изнеможении наконец опустился на горячий песок.
Фигура человека в ослепительно белых одеяниях постепенно росла, и вскоре Эст уже начал различать лик идущего божественной поступью святого пустынника. От возникшего чувства благодарности судьбе и благоговения перед святым спасаемому хотелось плакать, но поскольку солнце уже давно высушило всю излишнюю жидкость, то Эст смог лишь судорожно вздохнуть, горестно сомкнуть губы и покаянно прикрыть глаза...
Первое, что услышал Эст, очнувшись, было тихое журчание ручейка. Вода!!!
Из-под камня рядом вытекала тоненькая струйка и падала в глиняный, покрытый зеленой тиной кувшин.
Эст пил, пил и никак не мог утолить свою жажду. Никогда он еще не испытывал большего наслаждения. И когда уже не мог вобрать в себя даже глоточка живительной влаги, тогда лишь оторвался с сожалением от источника, однако продолжал ревниво наблюдать, как песок впитывает разливающиеся через край кувшина драгоценные капли.
Маленький родничок выходил из подножия небольшого утеса, чудом сохранившегося на этой плоской равнине. Три пальмы со склоненными к утесу вершинами образовали небольшой, совсем даже крохотный, оазис, представлявший собой зеленую площадку. С краю площадки виднелась нора, которая, как понял Эст, являлась жилищем его спасителя.
Солнце клонилось к закату, когда появился пустынник. Им оказался пропеченный и иссушенный, согнутый бременем лет старичок. Лицо его избороздили глубокие морщины, волосы выцвели на ничем не покрытой от зноя голове. Линялая, белая от соли высохшего пота рубаха и такие же закатанные до колен штаны покрывали тощее тело. Старик был бос, и когда он уселся рядом на траве, то Эст увидел заскорузлые, твердые, как панцирь, подошвы ног.
- Сейчас давай обедать, правда, обед на сей раз не такой богатый.
Пустынник истертыми почти до крови пальцами рук достал из-за пазухи небольшой сверток и развернул его. Там оказалось несколько сухих корешков, пустые куколки личинок и высохшие части насекомых. Старик взял щепотку этого земного праха и, положив в рот, стал спокойно жевать беззубым ртом, лишь изредка запивая водой.
Эст сперва подумал, что его разыгрывают. Но глядя, как старик, продолжая с аппетитом жевать, берет новую порцию чешуи, останков насекомых, корешков и кладет их снова в рот, почувствовал невыносимое отвращение. Такого он еще не видел. После утоления жажды появился голод, но Эст никак не мог причаститься к столь необычайной трапезе.
- Благодарю вас, я не слишком хочу есть, - стараясь не глядеть на травяное застолье, выдавил из себя Эст.
Старик, ничего не отвечая, только кивнул головой, мол, как знаешь, и продолжал без всякого смущения жевать. Покончив с содержимым свертка и запив водой из родника, он загремел своей просоленной одеждой, с трудом расправляя на складках, поднялся и коротко бросил:
- Идем спать, солнце на закате.
Эст прополз за стариком в землянку, и когда глаза привыкли к темноте, убедился, что они находятся в самой настоящей норе, где можно было только сидеть, подогнув ноги под себя. При этом, в отличие от пустынника, Эсту пришлось согнуть шею и голову опустить вниз. Жилье, если так можно назвать, являло верх убожества; даже студенческая келья казалась дворцом по сравнению с этой дырой.
- Скажи, отец, что тебя заставило заточить себя в этой пустыне, найти такое прибежище? Неужели твой бог так жесток, что требует подобной жертвы? Что заставило тебя так унизить человеческую жизнь, убежать от борьбы за лучшую долю, растерять гордость и вести образ жизни животных, а потому, быть самой презренной тварью на свете, поскольку ты - человек?
Эст задавал вопросы с чувством негодования. Присутствовало также чувство превосходства над пустынником. Укладывавшийся было спать старичок обернулся от неожиданного нападения. На его сморщенном лице выразилось удивление, а затем боль.
- Как ты смеешь? - не отводя взгляда, продребезжал он полным обиды голосом, и, тыча коричневым пальцем в Эста, начал постепенно распаляться.
- Ах, юное человеческое презрение, самое пламенное и искреннее! Да простится оно тебе, потому что это презрение, к счастью, всегда бывает ошибочным. Кто ты такой, осудивший меня? Ты тоже из того же ора? Неужели опять придется произносить молитву великому ору?
О, великий ор! Ор уничтожающий за поражение, ор хвалебной лести и боязни победителя, преследующий ор, ор торжествующий и ликующий, слепой и опьяненный собственной ненавистью, равнодушный, плюющий в лицо, презирающий и презренный ор, единое безликое чудовище со множеством голов, у которых отнят разум, ор, в котором нет никакой совести и порядочности, подчиняющийся мгновенью настроения, завидующий силе и пресмыкающийся перед силой, радующийся бессилию и издевающийся над слабым, о скопище низких инстинктов, неужели я не победил тебя?! Ты, видимо, решил испытать меня еще раз, и сунулся ко мне своим поганым щупальцем в виде вот такого молодого человека.
Послушай, представитель добропорядочного круга с древними традициями публичной расправы многих над одним, где каждый старается показать свою приверженность толпе и не хочет оказаться одиночкой - жертвой заклания страдающих от собственной неполноценности ущербных душ с израненным примитивным самолюбием от ничтожных и смешных недостатков, ты, порабощенный, слабый человек, боящийся выйти за пределы предписанных норм общественного мнения и этим сам оскорбляющий мировое творение. Ты не способен противостоять или даже замолвить словечко против неправедного пути раздвоенного большинства. Ты знаешь, что только безропотным подчинением этому большинству, которому принадлежишь сам, будет тебе обеспечено спокойствие и равное благополучие. Страхом, а не законом правит ор.
После совершения своего первого поступка ты уже не имеешь право поступать по иному, общество начинает ожидать от тебя одного и того же, затем оно уже перестает даже верить, что ты сможешь поступить по иному, насилием или доверием отнимает твою свободу и ограничивает твои мысли. Ты определяешь, покорный, для себя рамки, с окружающего согласия или повеления, и эти рамки называются твоей нормой, в пределах которого и возлагается на тебя надежда и ответственность. Это норма единицы, определенная твоей собственной глупостью и железными берегами обычаев, заставляющих плыть суденышки людских судеб в одном направлении по течению силы. И если некоторые утлые основания под порывом ветра свободы или дерзновенных мечтаний отклоняются от общего потока, то неизбежно разбиваются об эти берега. А остальные, не отличающие бунт от весны, а порядок от безволия, несутся безропотно, стараясь поспевать за быстриной жизни, и ни волны от них, ни плеска.
Так вот, невзирая на наше, столь жалкое, положение, все хотят овладеть чем-то, особенно тем, что совсем им не принадлежит ни по праву, ни по закону. Каждый желает иметь богатства, знания, править государством или в огороде, целыми расами или собственной женой. Мы думаем, что будем счастливы, если будем иметь многое, мы - мелкие ничтожные твари так рассуждаем. Но хорошо, что на самом деле человек имеет иллюзии приобретения. Ибо даже если вся вселенная будет лежать под его ногами, он все равно останется недовольным - ограниченности не дано быть безграничным.
Что ты можешь молвить о свободе, цепной пес? Что ты можешь сказать о величии, бездумный раб причин и следствий? Оказывается ты даже имеешь мнение о богах, не говорю уже про Бога, с бесконечной милостью подталкиваемый между скалами, воздвигаемыми твоей собственной глупостью?! И как ты смотришь на себя, боящийся самоопределения?
Безымянный, где уж тебе достигать высокие цели. Вместо работы ты занимаешься сочинением изящных, как тебе самому кажется, фраз, оправдывающих собственные порочные чаяния. Ты маешься всю жизнь одной лишь головной болью - и ты еще не достиг нищенства духа? И ты еще боишься страдания?! А почему? А потому, что как помойный кот набирается отбросов, так и ты нахватался чужих, не перевариваемых тобой идей, с которыми теперь олицетворяешь самого себя, и теперь боишься изменить эту нелепую форму, которую ты посчитал законченной, вопреки основному замыслу. Хотя тебе кажется, что ты эволюционируешь, но эта эволюция - "страдание" в печали многих знаний имеет столько же смысла, сколько недомогание объевшегося козла на Острове Дураков. Чужие истины, которыми ты заглушаешь духовный голод, отбили твой здоровый нюх, отняли незаслуженный твоей личностью, но твой, дар, и заслонили собой настоящую цель. Вот почему ты никак не можешь найти своего Розового Города.
Юноша, чтобы добиться благосклонности истории, не надо бояться неблагосклонностей судьбы. Тебе страшно доставить неудобства своему слепому, слабому телу, не различающему огонь животворящего слияния от тепла материнского благоволения. Не познавший тайну розового зерна, не мешай же своим скучным борением духа рождению здорового потомства. Подобное рождает подобное, но мать рождает сына для подвига, а не для собственной постели. Таким образом исключается вырождение. Только твоя расщепленность мешает понять единство любви во всех ее проявлениях, и я не буду больше ничего говорить на эту тему. Скажу лишь: исцелись!
А ценность жизни? Я больше обрадовался, когда спас такое ничтожество, как ты, нежели ты сам обрадовался собственному изволению от гибели. Ведь ты и не подумал о якобы высоком предназначении человеческой твари, когда сунулся в эту гибельную пустыню. О, не осознающий себя!
Я же бежал сюда, если житейски, то потому, что меня выгнали. Но это совпало с моим желанием избегнуть насилия и освободить место другим на более благодатных землях. Я бежал сюда также, чтобы не тратиться на ответы пустых вопросов и опровержение ложных обвинений, исходящих от невежд, вроде тебя, которые порешили, что имеют право судить обо всем, обосновываясь на случайных теоретических недоразумениях чисто человеческого ума. И куда бы я ни прятался - вы везде настигаете меня.
И если уж о страдании дальше, то, освобождаясь от вас, приобретая настоящую свободу, в этой необъятной пустыне я понял страдание, как необходимость для достижения идеала несовершенной формой. И это только одна из многочисленных ипостасей страдания. Сохраняющий форму вырождается, и лишь претерпевший может, изменяясь к высшему, сохраниться.
Но ладно, терпящий бедствие ждет помощи. В высшем мире произошла рядовая драма - драма розы, беременной солнцем. Воистину, убийственная слава ожидает тебя. Скромный букет эпитетов, посвященных тебе, не порождает большой надежды и доверия, но я, пожалуй, скажу, где находится Город Роз. Ты не нашел его потому, что искал слишком заумными, мудреными способами, а Город находится...
И после всего выплеснутого сумбура старик назвал место в Остении, которое Эст давно уже знал - это было совсем недалеко от Города.
- Прости за обиду, отец, - в который раз за день опять быстро переменил отношение к старику Эст, и густая краска проступала через загар его лица.
- Да ты, оказывается, продолжаешь слишком много думать о себе! Ах ты, возомнивший червь! Ах, упрямый наглец! - взорвался утихомирившийся было пустынник.
Он открыл рот для извержения новых ругательств, но вдруг хохот вырвался из старческой глотки. Пустынник хохотал и не успевал вытирать жестким рукавом выступающие на глазах слезы.
- Довел до греха, - смеясь, еле выговаривал он, - прости, прости мое глупое веселье, но уж не удержаться. Радует, однако, радует...
Долго еще непонятно над чем смеялся вздорный, истеричный старик и издевался на своим нечаянным гостем, пока не стало совсем темно и они не отошли ко сну.