13
* * *
Невозможно, да и не имеется надобности описать жизнь Мудрецов во всей полноте. Быстро и незаметно пролетели годы пребывания послушников на Острове. Они, получив выпускную грамоту, разлетались из альма-матер, как подросшие окрепшие птенцы выпархивают из родного гнезда. Каждый окончивший Университет, получив всеохватывающее образование, мог работать кем угодно и где угодно, поскольку он освоил все четыреста девяносто восемь наук одновременно, и не было такого предмета, который бы не был освещен во время учебы. Любой студент, получивший выпускную грамоту, обученный по ускоренному и усиленному, так называемому курсу Гаргантюа дополнительно к основным почти двумстам наук знал (по мнению выпускной, грамоты) не менее девяти языков, в число которых обязательно входили латынь, санскрит и китайская грамота, мог в любом тумане и при цунами водить корабли, определяя его местонахождение без солнца, луны, звезд и компаса, добывать любую руду на семимильной глубине, летать на воздушных змеях, собирать гербарий и виварий, играть на музыкальных инструментах всех народов Африки, колдовать по семи и двенадцатицветной магии, выдаивать за сутки до полутора козлонодрагена, освобождаться от всех препон самой сложной обстановки, одерживать во всем правилам военной стратегии и тактики неизменно только победы, равно, как на суше, так и на море, и управлять любым государством на любом посту.
Выпускники обычно начинали горячо претворять в жизнь идеи, взращенные в них во время учебы, и грозились перевернуть все основы мироздания с помощью своей учености. Но действительная, так и до сих пор неизмененная, жизнь настоятельно им доказывала, что надо срочно позабыть все, чему их обучили, и относиться ко всему более просто. То, что зубрилось все детское и университетское время - это ерунда, которая никогда не пригодится, и надо полностью в ходе жизни перестраиваться по несколько раз, примерно как искусственники, иначе не видать успеха в продвижении по избранной стезе. И именно по тому, как шустро усваивал этот последний закон новоиспеченный прислужник, можно и было судить по настоящему о его способностях.
В последний день пребывания на Мудрецах Эст с Поэтом зашли в лавку Вакхканалии и приобрели множество разных напитков. Помнится, как люди предпочитающие больше одиночество, нежели шумное веселье, они решили устроить прощальный вечер в уютной компании, состоящей только из них двоих, чтобы крепко поддать увеселительных субстанций и про университетскую жизнь чтобы остались самые благоприятные воспоминания.
Они сидели и перебирали события, происшедшие за время их знакомства, согретые особым душевным теплом, которое возникает в прощальный момент между близкими друзьями, знающими друг друга много лет. Они признавались в истинных дружеских чувствах, признавали свою неправоту во время давно минувших споров, делились дальнейшими планами и чаяниями.
Как обычно, беседа между ними протекала по одному слову в минуту. К тому же Поэт сегодня был вообще молчалив. И Эст поймал себя на мысли, что он, видимо забыв уроки Учителя, Поэта совсем не знает, ему вообще ничего не известно по-настоящему про того человека, с которым он дружит столько лет, кроме того, что он узнал на вечеринках в Дураках, происходивших на заре их знакомства. Они всегда обсуждали какие-то посторонние вопросы и при разговорах почти не касались себя. Хотя у Поэта, как и у всей пишущей братии, буква "Я" всегда занимала первое место в стихотворчестве, но в ненаписанных разговорах он обмолвился лишь, что по своей воле попал на Остров Дураков, дабы принести сытость и уют в жертву искусству, поскольку убедился - пустой желудок и бесприютное существование необычайно сильно помогают творческому восприятию, обостряют слух и нюх, развивают словесный дар и вдыхают в произведения здоровое желание жизни. Вот и все, что знал Эст про Поэта.
Поэт никогда про себя не рассказывал, хотя ему самому приходилось выслушивать многие вольные или невольные людские откровения. У него был особый дар - слушать человека, и он знал о многих то, чего никому бы не доверили больше, кроме него. Когда с ним делились радостью, горем или когда кто-то просто раскрывал ему душу Поэт искренне радовался, печалился и переживал за других, и за это люди привязывались к нему. Но чем он сам живет, по настоящему никто не знал. Для других он просто был - и все.
И Эст, терзаемый любопытством, воспользовавшись располагающей к откровенности обстановкой, не удержался и прямо спросил Поэта:
- Послушай, Поэт, мы уже довольно много времени знакомы. А откуда ты родом? Кто твои родители? И, вообще, расскажи о себе.
Поэт в это время отдыхал, опрокинув очередную чарку, и задумчиво глядел неизвестно куда. Услышав вопросы, покраснел слегка, еще некоторое время полежал на своем топчане, поднялся и уселся, свесив вниз длинные нескладные ноги. Эст понял, что его обращение заволновало Поэта.
Задержав взгляд на сером полу, Поэт встал окончательно и несколько раз прошелся по келье из угла в угол. Затем снова сел на топчан, страдальчески поморщил лоб, как-то жалобно и внимательно посмотрел на Эста и, наконец, заговорил:
- Родился я в Городе. Мой отец был купцом. Он плавал на торговых судах в другие страны, где обменивал свой товар и привозил другой. И меня, как единственного сына, он хотел видеть достойным наследником, он надеялся, что я буду таким же преуспевающим торговцем, как и он сам. Поэтому, с раннего детства я приучался торговому делу.
Но я думал совсем о другом. Я мечтал о море - но не про куплю-продажу губки и вяленой рыбы, грезил путешествиями в далекие страны - но не на их знаменитые базары. Мать успела дать мне в раннем детстве некоторое образование и привила некоторые черты, совсем непригодные для служителя Меркурия, отнюдь не способствующие увеличению прибыли. Благодаря ненавязчивому влиянию своей образованной матери, я вырос на романах, поскольку она воспитала во мне пристрастие к чтению, и, как дитя романа, был впечатлительным, задумчивым и совсем непрактичным. Вместо корпения над амбарной книгой и, после совокупления расхода с приходом, выгадывания в муторном рое цифр доходного остатка предпочтение мной отдавалось "Удивительнейшим и изумительнейшим похождениям Вульгаро Триппердино, храбрейшего и достойнейшего путешественника и рыцаря, вернейшего поклонника мифлянской царевны Помпезии, по арасарагородонскому королевству великанов, страшных и ужасных".
За мою романтическую рассеянность, за то, что я подешевле сбывал товар и подороже приобретал, мне изрядно доставалось от сурового папаши. Он всегда грозился выбить дурь из моей головы, застав меня в очередной раз, с упоением погруженного в распутывание интриг, развязываемых вокруг двухдневного кумира всех женских сердец Анальгиногерояса Амальгамы, побеждающего неизменно и безнадежно всех врагов. Корабельный линь изрядно поплясал по моей спине за мою нерадивость в торговле.
Но ничего не помогало. Отцу никак не удавалось заинтересовать меня очередным торговым предприятием, например, обменом моющих средств на сапожный инструмент, и он отдал меня на учебу в Мудрецы. Удалив бестолкового сына со своих глаз, он успокаивал себя тем, что я освою торговлю после того, как образумившись, пойму, что торговля - это самое важное дело для всех уважаемых и достойных граждан.
Но я, получая приличную подмогу, прежде всего от матушки, слонялся целыми днями по Острову Мудрецов, посещал все культурные мероприятия, встречался с выдающимися умами, какими они считались по слухам или каковыми считали они сами себя, посвящал свое бытие интересам музы и искусства.
Вот я, достигнув уже совершеннолетия, прибыл на очередные каникулы отдыхать в родительский дом. Отец исподтишка, не вызывая подозрений, проэкзаменовал наличие моих знаний и направление интересов, убедился, что я как был, так и остался балбесом, и заявил, что нашел для меня хорошую невесту и намерен женить меня немедленно. Мало того, что это сообщения явилось для меня совершенно неожиданным, - хорошей невестой оказалась девица такого же купеческого рода, как и я, то есть, отец хотел с помощью новых родственных связей увеличить свое состояние!
Мы с отцом совершенно не понимали друг друга. По-видимому, он решил , что "с паршивой овцы хоть шерсти клок", и пытался любым образом извлечь из меня пользу. Я же оскорбился таким отношением к моей персоне, наотрез отказался от навязываемого брака и решил твердо отстаивать свою свободу. К тому же я очень хорошо уже знал предлагаемую мне невесту: еще с детства с ее помощью были изучены все крапивные места городских пустырей, где она всех мальчишек округи посвящала в мужчин.
Все старания отца оказались тщетными. Исчерпав словесные аргументы, он принялся убеждать меня привычным и более действенным способом. Кнут вспомнил мою спину, но старый друг, как и прежде, оказался бессильным исполнить требования батюшки. И тогда отец бросил меня в подвал, на хлеб и воду. Но и это не помогало. Я продолжал упорно держаться за свободу.
Тогда он решил изменить форму влияния на мое упрямство. Однажды вытащил меня из заточения и сказал, что отказывается от намерений связать меня брачными узами, так как я действительно еще молод, мне следовало бы набраться жизненного опыта и заиметь какое-то ремесло. Поэтому он посылает меня во главе корабля с товаром в недалекое, для начала, путешествие, чтобы я мог успеть вернуться обратно до окончания каникул.
Я согласился и пустился в дорогу. Плавание в один конец занимало около месяца, и я все это время провалялся в мечтательных грезах на палубном гамаке, не уделив ни одной минуты внимания и раздумий на предстоящую работу. Капитан взял на себя все обязанности по присмотру за товаром, дополнительно к своим основным. Плыли мы в город одного из небольших королевств, где случился неурожай и царил голод, и везли в трюме прошлогоднее зерно для продажи.
Пристав к берегу, где я должен был начать самостоятельную торговлю, наш корабль тут же окружила толпа нищих, занявших весь причал. Калеки и бездомные кричали и просили подаяния. Я же, увидев еле передвигающихся, похожих на скелеты людей, опухших от голода детей, женщин, больше похожих на старух, не мог удержать своих слез и, слыша их жалобы, попросил капитана выдать этим несчастным по одной мере зерна. Капитан очень удивился, переспросил меня, и лишь тогда приказал своему помощнику выдать всем собравшимся зерна столько, сколько повелел господин, то есть я. Мне удалось заметить, как отдавая свой приказ помощнику, капитан покрутил пальцем около своего виска.
Во время раздачи зерна народу оказалось больше, чем я предполагал. Люди все прибывали и прибывали, и уже огромная толпа бушевала около нашего корабля. Матросы не успевали, все с мешками и корзинами полезли на корабль и, нахлынув и оттеснив поставленных для раздачи матросов, набирали хлеб самовольно, не обращая никакого внимания на хозяев.
Я не знал, что предпринимать, да и невозможно было уже что-то сделать, поскольку на корабле находилось огромное количество народа. И через некоторое время весь трюм освободился от груза. Матросам едва удалось отстоять отсеки с провиантом для экипажа.
После столь неожиданного захвата корабля и скорого его опустошения капитан принялся подсчитывать убытки от визита такого множества гостей. Кроме хлеба, стащили также все, что можно было унести. Были сворованы инструменты и запасная корабельная оснастка, канаты и паруса, навигационные принадлежности и вещи экипажа. Из всех передвигаемых предметов на месте оставался только якорь. Мы не лишились его вместе с такелажем потому, что он оказался неподъемным для истощенных сил.
Теперь все убытки нужно было оплатить моему батюшке, поскольку этот корабль зафрахтовал он. Капитан сказал, что попутный урон достаточно велик, и возместить стоимость прихваченных вещей будет нелегко даже такому богатому человеку, как мой папаша. Он назвал даже какую-то сумму, но для меня она являлась пустым звуком.
Когда мы возвратились обратно со сквозняком в трюмах, отец, узнав о случившемся, схватился за голову и забегал по кругу с радостными криками: "Горе мне, горе! Я разорен, я полностью разорен! Все пропало! Родной сын пустил меня по миру! Ай-яй-яй, ой-ей-ей, уй-юй-юй, всю жизнь просидеть мне в долговой яме! Надо же, надо же, родной сын!"
Это было ужасно - видеть родительское безумие, вызванное крахом, грозящим благополучию нашего гнезда. Мне было невыносимо стыдно, и я не знал, что теперь будет. Только представлял самые страшные картины несчастий, которые теперь обрушатся на нашу семью по моей вине.
Вечером отец вызвал меня к себе. Встретил со слезами на глазах, лик его описывал саму полную катастрофу.
"Сын мой, сын, - сказал он, - мы разорены, и теперь я не знаю, как спасти нашу семью. Мы погибли, ведь правда, сын?".
"Да, отец." - ответил я, краснея и горбясь от стыда.
Отец снова начал с трагическим видом носиться вокруг, временами брался за голову, что-то бормотал и жалобно восклицал: "Пропали, пропали!"
"О постой! - вдруг обрадованно прокричал он.
- Возможно, нам удастся избежать неприятностей, хотя и не всех... Но все будет зависеть от твоего благоразумия, мой сын."
"Каким образом? Каким образом мы сможем спастись?" - удивился я.
"Видишь ли... мне на самом деле не хочется опять говорить об этом..., но если ты согласишься заключить брак с дочерью моего большого друга, с благовоспитанной и благонравной Пупсигай, - так звали предмет другой стороны брачной сделки - то, породнившись, старый друг, конечно же, поможет нам. Вероятно, так и произойдет. Скажи, ты согласен?"
У меня даже не хватило соображения полюбопытствовать о том, что, может быть, старый друг благодаря лишь старой дружбе окажет нам помощь, без каких-то дополнительных жертвенных связей. Я с предвкушением невеселой участи, с великой душевной тоской согласился жениться. Родительское горе выходило выше моих личных чаяний. И, выходя от отца, слабо успокаивал себя тем, что несчастье заключается не в содержании, а в восприятии.
Я стал смиренно готовиться к возложению супружеских обязанностей, с ясным представлением своей дальнейшей судьбы, которую придется перемалывать в ох дружной паре со своей "добродетельной" супругой. Я прощался со всеми мечтаниями и романтическими грезами, слезно оплакивал загубленную молодость, хоронил не рожденные произведения, которым не суждено появиться из под моего пера, и старался проникнуться симпатиями к амбарной книге, вместо былого отвращения.
Но когда я уже был в полном сокрушении, счастье улыбнулось мне! Мать, моя бедная многострадальная мать!
Видя мои муки, ее любящая душа не выдержала, и она рассказала мне о сути происходящего на самом деле. Я всегда со смехом вспоминаю, каким же я был идиотом. К слову, если мы смеемся над тем, какими идиотами были когда-то, то это еще не значит, что сейчас перестали быть ими. Но тогда я представлялся идиотом полнейшим.
В общем, вся история с зерном была выдумана и воплощалась моим батюшкой и отцом предлагаемой мне невесты, "старым другом", чтобы заставить все-таки меня жениться. Пользуясь отсутствием моего интереса к торговле и представлением о делах семейных, батюшка решил прибыльно ввести непутевого сына в самостоятельную жизнь и без ущерба одновременно избавиться от подгнившего зерна, которое можно было просто-напросто утопить в море, вместе с отслужившим свой век кораблем. И они, зная заранее результаты торгового похода, разыграли это представление. Моему искушенному в разного рода сделках родителю не раз удавалось обводить вокруг пальца старых бухарских евреев, а не то что свое зеленое чадо. Я всю жизнь благодарен милой матушке, облегчившей мои угрызения совести и освободившей от неизбежных, казалось, узилищ брака, сплетаемых коварными замыслами состоятельных, но не состоявшихся кумовьев.
После того, как раскрылся заговор против моей свободы, я пришел к отцу и изрек, что жениться не намерен столь же решительно, как и раньше, и мое предыдущее, опрометчиво принятое, согласие остается без силы. Он сразу ясно понял, что по каким-то причинам мне все стало известно, и его замысел провалился.
Мы с отцом были совершенно разными людьми и совсем не понимали друг друга. Хотя винить его в этом, в общем-то, нельзя: я сам себя временами перестаю понимать.
Он старался все, что угодно, и везде подчинить расчету, чтобы иметь какую-то выгоду. И поэтому его собственный брак на моей матушке, дочери небедных родителей, или женитьба сына были для него лишь путями обогащения, такими же, как и все остальные.
Я же хочу, чтобы вовремя сменялись день и ночь, наслаждаюсь теплом солнечных лучей и блаженствую при прохладном лунном свечении, любуюсь блеском отточенных граней и совершенством формы кристалла, восхищаюсь изяществом мировых законов и дальновидностью решения мудрого правителя во благо своего народа. Но законы существования низкой материи не прельщали меня никогда. Я всегда познавал мир опережающим мысль живым чувством, а не холодным расчетом, и руководствовался больше любовью или ненавистью, нежели трезвым равнодушием и беспристрастностью. Иного я и не хотел, да и не мог, не умел, жить по иному.
Мы с отцом были разными людьми. Но он до того увлекся осуществлением данного коварного замысла, что попытался даже влезть в мою душу и, может быть, понять меня. И, поэтому, не затеял привычного скандала, услышав про изменение моих намерений.
"Так чего же ты хочешь в своей жизни?" - спросил он меня с несвойственной для него спокойной интонацией и философским настроем.
"Хочу найти Идеал" - ответил я.
"Твой идеал, верно, в женской форме?" - снова задал он вопрос, не рассмеявшись, как всегда, над моим глупым по его мнению, желанием.
"Да, возможно." - отвечал я.
"Послушай, мой сын, - страстно начал он убеждать меня, - послушай старого отца, много повидавшего и знающего жизнь. Красота ведь она уходящая, а идеал - это вечное. И разочарование придет к тебе с любой женщиной. Так сделай для себя идеалом Пупсигай. Благородного рода, не дурна собой, всегда содержалась родителями в строгом воспитании и поэтому не счесть ее добродетелей. Будет для тебя доброй и верной, идеальной, женой! И даже хорошо, что ты несколько прохладен с нею, когда будет выпито вино - меньше сожаления от пустого кувшина."
Тогда я весьма дерзко ответил, что вина мимо того горшка и близко не проносили и лучше жениться на первой встретившейся проститутке, волею недоброй судьбы брошенной на улицу, несчастной и страдающей от стыда своей профессии, нежели на благовоспитанной девице с душою шлюхи.
Это стало последней каплей, переполнившей философскую чашу моего отца. Достигнув границы своего понимания, он пришел в неописуемую ярость, проклял меня и в тот же вечер выгнал из дома, оставив без средств существования. Я, конечно, не смог продолжить свое образование и вот так оказался в Дураках.
Потом мне стало известно, что отец во время очередного плавания провал без вести. Что с ним случилось - корабль потерпел крушение во время шторма, морские пираты захватили или болезнь какая случилась - ничего не известно. Мать живет одна, и я не навещал ее ни разу, несмотря на постоянное чувство вины, возникающее при воспоминании своих родителей. Я оказался недостойным сыном, наследником и преемником людей, благодаря которым появился на этом свете. Если было бы возможно получить прощение у моих несчастных родителей!
Вот так поиски моего Идеала и стали причиной всех несчастий, моих и моих родителей.
Отец мой случайно оказался прав - я сейчас ищу Идеал в женщине. Перебрав множество творений, я выбрал - хотя слово "выбрал" здесь очень неправильное - для поклонения именно эти высокие существа. Женщина заключает в себе необъяснимую привлекательность, красоту, прелесть, нежность, доброту - все то, что необходимо имеется в совершенном. Она кажется олицетворением самой вселенной, порождающей жизнь. Женщина - это вдохновение, связывающее простого смертного человека с высшими мирами. Поэтому я люблю, схожу с ума от любви, и не желаю ничего, кроме любви. И единственное, в чем считаю мне не повезло, - почему я не родился в Александрии во время правления Клеопатры, чтобы при утреннем крике петуха на прикроватную плаху царицы положить свою безумную голову. О прекрасные женщины - причина и смысл поэтической шизофрении!
Но и здесь отчаяние постоянно настигает меня. Окружающая реальность то и дело опровергает сказанное мной. Как низко стоит, на самом деле, женский род и какую недостойную роль она играет в нашем существовании. Неужели она сотворена лишь для того, чтобы мы не скучали? Неужели она является, в лучшем случае, лишь орудием деторождения? А ее красота достойна лишь удовлетворять похотливые взоры? Нас интересует тело - вот легчайшее признание в скотском естестве, ханжестве и разврате. Пресыщаясь женщиной, мы перестаем замечать и ценить ее женственность. Как избежать пустоты чувств и быть глухим к вою "пса чувственности"? Неужели непреодолимой притягательности женское очарование - всего лишь фасад, за которым нет никакой истины?
До меня начинает доходить, что внешнее соприкосновение человека с Идеалом развенчивает Идеал, что - как это не противоречиво - является отражением несовершенства человеческого. Поэтому, во внешнем мире нам не найти того, что мы ищем. Лишь собственное сердце может стать источником, облагораживающим цель. И даже более того, потерявшему надежду найти что-либо достойное во внешнем мире остается лишь пестовать желаемое в собственном сердце и отказываться от нормальных отношений с предметом поклонения, чтобы Идеал не обмусолился и не стер свои безупречные грани о мягкий ворс привычек.
Но снова возникает вопрос, как сохраниться в неизменной верности и духовной чистоте и при этом не покрываться плесенью? Разве это под силу живому, а тем более поэтам, являющимися соединением жалкого ничтожества и непомерного тщеславия? Может, мы имеем не совсем верное представление о жизни, не знаем ее многих форм и проявлений, не знаем, что такое движение жизни?
В порядке частного случая все сказанное мной выливается в вот этот абсолютно непостижимый хаос, отраженный в данном письме. Письмо я переписывал много раз, но так и не нашел ту, которой оно посвящается. Хотя и не положено читать чужие письма, по этикету, но я тебя ознакомлю с содержанием, поскольку мы с тобой являемся по некоторому мнению именно как раз несуществующими жизненными формами.
Поэт порылся в свитках своих произведений и, разворачивая хорошего изготовления гладкий папирус, несомненно справедливо заметил: - Конечно, мой голос звучит не столь замечательно, как у нашего мудреца некрологии, к тому же я плохой прозаик - просто серьезные темы всегда отображаю прозой, - но все-таки решусь произвести звуки небогатой выразительности.
"Мне хочется сказать тебе о том, что я болен. Я смертельно болен тобой. Я не могу жить без тебя. Но не могу также и жить, потому что есть ты. Все мои мысли, чувства, дела связаны только с тобой. Но, в то же время, я боюсь даже случайной встречи с тобой. Думаю о тебе, но не хочу видеть тебя, поскольку каждая мимолетная встреча с тобой вызывает во мне только мучения, от которых мне не хочется жить. Я страдаю, но мне хочется страдать всегда от этой боли. От боли, которая становится все невыносимей, потому что я отравлен ядом любви к тебе. Ты - мое роковое божество и роковое божество моих начал.
Волнение всегда мешает мне высказать переполняющие сердце чувства. Все усилия при встрече с тобой растрачиваются лишь на то, чтобы, краснея, не выкинуть какую-нибудь очередную глупость, после которой приходится долго-долго раскаиваться. Тебе, может быть, смешно или, скорее, безразлично это лепетанье, но как хочется, чтобы ты услышала и поняла меня!
Причина моей странности находится в тебе. И еще, вопросы показались тебе странными потому, что ты живешь другим. Мне бы хотелось узнать тебя поближе, понять, что же так волнует и мучает меня? Какая тайна, пленившая мое существо, скрывается в тебе?
Тогда еще я говорил, говорил, боясь, что ты уйдешь, и больше никогда не увижу тебя. Я так торопился высказаться, что даже признался в том, что люблю тебя. Но как небрежно, буднично были произнесены эти слова! Я ни на что не надеялся. Мне просто хотелось сказать, что я люблю тебя, и больше ничего. Я люблю тебя!!! Вот и вся причина. Но ты ушла, оставшись по прежнему загадкой, все также мучающей меня.
Какой невыносимый удел у немых поэтов! Сколько великолепных строк остаются невысказанными, безгласно умирают, так и не родившись прекрасным звучанием! Я ловлю каждое драгоценное мгновенье общения с тобой, но - о жалость драмы! - лишь для того, чтобы потратить их на произношение банальностей об осадках, здоровье и благополучии. Это невыносимо! Полная противоположность между воображаемым и реальным разрывает, убивает меня! Все происходит так обыденно, что мне хочется рыдать и орать от своей боли, о том, что я люблю тебя. И чтобы действительно не смахивать на идиота, мне приходится умопомрачающими усилиями сдерживать себя и заставлять придумывать какую-то шелуху фраз.
Давно уже преступлены границы, когда были возможны нормальные отношения. Не может иметь будущего сгоревшая одинокая любовь. Слишком долго, жарко и страшно томилась она в моей груди. Осталась лишь безвозвратная форма из пепла, в которой заключен мнимый образ счастья. Мне трудно улыбаться тебе - ведь печален прах испепеленной надежды. Из чувств осталось одно сожаленье.
Но мне еще трудно улыбнуться тебе, о чем уже очень сожалею, потому что ты родила во мне нового человека. А рождение нового всегда предваряется муками творчества. И на тебя смотрит тот самый, новый, рожденный в муках, который еще не научился улыбаться. Я благодарен твоему равнодушию.
Когда другим казалось, что ты потеряна для меня, они говорили мне об этом, догадываясь или зная о моих чувствах. Но они ошиблись. Они хотели увидеть мою боль, но не увидели ее. Мне было неприятно, но плохое настроение появилось только от их неприглядного желания. Я не доставил им удовольствия, изображая видимое страдание, потому что не ощутил потери.
Рожденный тобой вырос настолько, что вместе с миром заключил и тебя в своей душе. Ты во мне, и ничто не может отнять тебя из моих бесконечных владений. Ты стала только мне ближе и еще прекрасней потому, что ты вдохновением изменяешь в лучшую сторону, преобразуешь, облагораживаешь новое пространство. И я счастлив, что ты есть, хочу, чтобы ты всегда оставалась такой же недосягаемой, только молюсь своей богине и воспеваю ее.
Но о чем это я?! О том, что я одинок? Что мы с тобой не можем встретиться в этом мире и остается верить в наше соединение лишь в других, чудесных, мирах? Неужели я теряю мужество? Неужели не буду больше совершать глупостей для того, чтобы ты бросила на меня взгляд, даже один-единственный, с выражением мимолетного интереса?
...Как передать движенье милых рук,
И глаз небесных чудный свет,
И из груди поющей нежный звук,
И губ, стенящий розы, цвет...
Прости за высокомерные притязания; я уже дал себе зарок вообще на касаться твоего образа, не искажать и не разрушать его примитивным звучанием подобных стихов. И ты правильно делаешь, что избегаешь меня, следуя своим правильным человеческим взглядам. Взглядам, которые по-человечески никогда не смогу простить тебе.
Я не хочу вмешиваться в твою судьбу - ты для меня слишком большая драгоценность, чтобы я мог позволить так легкомысленно потерять ее. Но, с одной стороны, не желая нарушать своим присутствием твоего священного облика, с другой - мне хочется быть с тобой! И я не могу превозмочь себя, преодолеть противоречия. Я не могу избавиться от метаний между сердцем и умом, я не в силах примирить пламена страсти и разума, любви и долга! Я слишком жив, чтобы сделать тебя просто цветком в своем янтаре! Вот единственная, очень несложная истина, которую мне хотелось сказать тебе."
Установилась тишина, Поэт застыл с видом музыканта, переживающего впечатление последней ноты. Затем, повернув медленно голову в сторону, со слегка выпученными глазами, проговорил:
- Нестройный и бессвязный хор многих голосов, противостояние абсолютных богов, вопли весеннего самца... Достаточно, достаточно. Полная галиматья и бред! Давай предадим огню это недостойное обращение, самое наихудшее, какое когда-либо мне удавалось написать.
Лист хорошего папируса вспыхнул, начал сворачиваться от тепла и, сгорая, падал тлеющими кусками на земляной пол.