9
* * *
Эст лежал на каменном полу. Тело ныло, страшно болела перебитая левая рука, он долго не мог даже шевельнуть ею. Наверное, пролежал долго - колотил озноб - холодный, как лед, камень высасывал из него последние остатки тепла.
С трудом вспоминая, что с ним произошло, он приходил в себя. Затем открыл глаза и увидел неровную стенку из дикого, еле отесанного камня. Охая от боли, стал переворачиваться с окоченевшей стороны на другой бок. С усилиями перевернувшись, заметил в дальнем полутемном углу камеры, куда едва пробивался свет через маленькое зарешеченное окошко под самым потолком, человека. Тот был закован в цепи, согнувшись в своем углу, с низко опущенной головой.
Человек поднял голову, и Эст содрогнулся. Он сразу забыл про свою больную руку и свои горести, быстро поднялся и сел у стены, плотно прижавшись спиной к щербатому булыжнику, с ужасом глядя на закованного. Такого уродливого, гнусного, страшного лица ему видеть еще не приходилось.
Человек глядел в упор, не моргая, зияющими зрачками, в которых Эст увидел то, что и заставило его содрогнуться. Бездна ненависти, ужаса, презрения и неотвратимости была в этих, с какой-то синеватой поволокой, глазах. Эсту казалось, что сама смерть глядит на него из зияющей бездны.
Глаза привыкали к темноте, и скоро уже можно было разглядеть все поподробнее. Человек был уже не молод, а черты лица не так уж уродливы, как показалось Эсту в первый момент. Он был некрасив, но, как заметил Эст, уродство его было не врожденным, лицо было испорчено воспитанием и образом жизни. Длинные седеющие волосы, худое вытянутое лицо, с синевой вокруг глаз, прямой нос, чуть закрывающий верхнюю губу, сами губы, тонкие и плотно сжатые, и небольшой подбородок - черты, пожалуй, даже больше неприметные, чем такие, какими показались в первый момент.
Но выдержать пронизывающего взгляда было невозможно, и Эст принялся осматривать стены, пол, потолок, убогое убранство камеры, все время чувствуя на себе внимание ужасных глаз.
Боль стрельнула в руке и заставила поморщиться.
- Больно? - услышал Эст бесцветный голос без малейшего оттенка сочувствия и даже самого интереса.
Эст опять глянул в холодную бездну и кивнул.
- Больно, - повторил старик все так же равнодушно. Тонкие губы раздвинулись в улыбке, обнажая длинные лошадиные зубы с большими промежутками между ними.
Немного погодя, все также не отводя пристального взгляда, неизвестно для чего он добавил: - Это хорошо...
- И за что ты попал сюда? - продолжался далее мучительный допрос.
- Произошла ошибка, меня приняли за вора.
- Ошибка? Ошибка!
Слова Эста почему-то по настоящему развеселили старика. Он, гремя кандалами, поднял руки и с тихим ликованием засмеялся.
Однако негромкий хохот быстро прекратился, и старик, снова замерев, уставился на Эста.
- Значит, ты тоже несчастен, как и я? - чуть теплее прозвучал немного обрадованный голос.
Не зная, что ответить, Эст пожал здоровым плечом. И снова установилась могильная тишина.
Вечерние сумерки все больше и больше сгущались. Эст осмелел и, еще различая согнутую в темнеющем углу фигуру, спросил:
- А вы почему попали сюда и почему считаете себя несчастным?
Старик, охвативший цепями на руках согнутые колени, снова загремел железом, освобождая ноги и перенеся руки поближе, откинулся и оперся спиной на стенку. Глаза его были закрыты. Помедлив, заговорил, не открывая их:
- Завтра будет последний день моей жизни, потому что меня казнят. Я не знаю, кто ты, впрочем, это и не важно... Пожалуй, лучшим, моим самым мужественным решением будет посвятить последние часы рассказу о себе, тому, чем я жил и как жил. В этом мрачном подземелье для смертников, построенной из крепкого дикого булыжника, лучше вспомнить прошлое, нежели с животным страхом ожидать в темноте приближающийся рассвет и представлять свой последний момент, кончину своего существования. К тому же, сами воспоминания лезут ко мне, не дают покоя и освобождают от предстоящего страха смерти. Сейчас мне все равно, но такая свобода рождает слово, а не молчание затравленности.
Тебе, наверное, кое-что известно о Разрушителе Красоты. Если тебе приходилось видеть безумный взгляд, слышать дикий хохот человека в грязно-коричневом балахоне, что-то выкрикивающего и пританцовывающего, с торжествующими воплями сопровождающего гроб умершего от неизвестной болезни ребенка, или молодой девушки, или юноши, или полного сил зрелого человека, то этим безумцем был я. Или если тебе приходилось встречаться с обезображенной природой, сокрушенными, сожженными человеческими постройками, если тебе приходилось бывать на войне, то во всем этом оставлены мои следы. Там везде был я. Теперь я уже стар, и теперь я - Старый Разрушитель. И, вообще, обо мне можно уже говорить, как о прошедшем.
Итак, моим первым воспоминанием детства было то, что соседские мальчишки не хотели играть со мной, потому что их родители посчитали, что я нехороший, из-за того, что мать родила меня неизвестно от кого и у меня нет отца.
Раньше моя мать жила на этом Острове и зарабатывала на жизнь тем, чем здесь занимаются многие женщины. А потом, когда я случайно родился, она уехала вместе со мной на материк. И жили мы в одной деревеньке неподалеку от северных лесов, в местечке называемом Утиное Болото, хотя, как ни странно, в отличие от территории всего королевства там не было никаких болот, а крестьяне выращивали хлеб и промышляли зверя в лесу.
Оскорбления, особенно касающиеся моего происхождения, преследовали меня все время. Они переходили в мои дела и черты. Я убеждался, что я безобразней и уродливей всех, вернее окружение убеждало меня в этом. Не принимаемому людьми, мне приходилось уходить в лесные дебри и в одиночестве проводить свое время, переживать новую порцию издевательств от сельчан. Их недоброе отношение впитывалось мной, я становился все более злым, угрюмым и нелюдимым, а моя внешность претерпевала все больше изменений в худшую сторону, согласно тому, что я получал. Тело пропитывалось скорпионным ядом ненависти. Сначала к моим обидчикам, а затем и ко всем остальным. Яд накапливался во мне и изъедал меня изнутри. Даже кожа потемнела - не смогла скрыть проступающую черную ненависть.
Людям было противно общаться со мной. Они восхищались и умилялись собой, друг другом, животными, цветами, окружающими предметами, общались и веселились без всякого труда.
Мне же доставляли большие усилия даже попытки понять их настроение. Я испытывал лишь ревность и зависть ко всему тому, что приносило людям удовольствие. Все это создавало порочный круг. Моя замкнутость давала повод для новых издевательств и, в свою очередь, новые черные зерна прорастали во мне. Все люди - мужчины, женщины, старики, дети - презирали меня и боялись. Даже моя собственная мать не считала зазорным обругать при людях и обидно посмеяться со всеми надо мной.
Я был полным изгоем и постоянно прятался в мрачных лесных чащобах, а затем вообще перестал появляться в деревне. И когда подрос, однажды совсем ушел, куда глаза глядят. Даже мечтать не приходилось, что кто-то свяжет со мной судьбу, и я буду жить, как все.
Я побывал везде, обошел много стран, но повсюду было одно и то же, повсюду было одинаково проклятым отношение людей ко мне. Разница лишь в том, что в богатых странах, где более счастливый народ, я испытывал более мучительные страдания. Там же, где люди враждуют между собой, умирают от болезней, голода, холода, мне было лучше. Несчастья вызывали мою радость, было приятно оттого, что сейчас кому-то отвратительно. Среди неудачников было не так одиноко, у них было чуть больше понимания и меньше внимания к моим недостаткам. И единственными, среди кого я жил почти уютно, оказались слепцы. Не видя, они не питали ко мне вражды и считали равным себе. Но сочувствие самых несчастных - слепцов - не является большим утешением.
Несчастное детство определило направленность моей судьбы. Я начал борьбу против красоты во всех ее проявлениях, против всего прекрасного, что создавалось природой и человеческими руками. По всему миру поджигались и разрушались изумительные сооружения, храмы, дворцы, библиотеки, сокрушались замечательные скульптуры, кромсались картины, стирались в порошок предметы ювелирного искусства, портились красивые вещи, изгаживались улицы, наносились следы кощунства на драгоценные для кого-то реликвии и творились другие, большие или мелкие, подобные деяния.
На меня устраивали засады и облавы, меня искали и за мной гонялись. Лучшие сыщики бросались на мой след, чтобы схватить меня. Но все оказывалось бесполезным. Я уходил изо всех ловушек, обходил приманки и опасности, убегал от травли и продолжал с прежним успехом уничтожающую деятельность. Ничто не могло меня остановить, потому что там, где находилась западня, мне было тревожно, а там, где красота беззащитна, было чувство безмятежности.
Но слишком много всего, радующего человеческий глаз! Я приходил в исступление и бешенство, доходил до изнеможения, уничтожая, вырывая и топча цветы, но цветочное поле оставалось все таким же широким. Мои силы оказались слишком малы, по сравнению с силой рождения жизни. Я не мог соперничать со всем миром художников, поэтов, актеров, скульпторов, ювелиров и им подобных. Я не мог достать звездного неба, лишь разве зажечь чадящий жирным дымом костер из великолепного музея или театра и некоторое время покоптить звезды.
Так я заболел от чувства собственного бессилия и умирал, так и не получивший ни разу в жизни ни одного доброго слова, ни одного восхищенного взгляда. Приют, где я лежал, был самой настоящей тюрьмой. Там я тоже ни разу не ощутил человеческого тепла или участия от тех, кто за нами следил.
Как-то на подоконнике помещения приюта появился цветок, только что подрезанный, живой и благоухающий. Я, беспомощный, никак не мог дотянуться до него, чтобы растерзать, и плакал от собственного бессилия.
Но на следующий день я увидел, как он завял и теперь представлял собой сморщивающуюся сохнущую плоть. О, каким счастьем было увидеть это! Я понял, что приобрел могущественного друга по разрушению...
Время! Да, я нашел силу, против которой ничто не сможет устоять. Все будет уничтожено и канет, низвергнется в бездну лет.
С этой новой, но такой древней, идеей я смотрел, как с каждым мгновеньем засыхает цветок, как жизнь выходит из него, капля за каплей, и он погибает. А мое здоровье приходило по мере того, как он засыхал. И когда на подоконнике осталось лишь жалкое подобие первоначального цветка, кучка шуршащего серого праха, я был совсем здоров.
Во дворе уже стояла осень. Мой путь лежал прямо к цветочному полю. Какой неописуемый восторг я испытал, когда увидел вместо цветущего кипенья жалкие бобылки, сиротливо качающиеся на ветру!
Теперь с природой у меня не было затруднений. Весной и летом я скрывался в глухих мрачных местах или же занимался уничтожением кричащих и раздражающих образцов человеческих творений. И хотя чувствовал себя не очень хорошо в эти времена года, но знал, что наступит мой черед радоваться; безответные вопросы типа о вечности эфемерного не расстраивали и не отчаивали. Осенью я приходил к цветочным полям и упивался блаженством при виде увядания.
Время взяло на себя все мои заботы по природной красоте и также помогало, хотя здесь ему было труднее, в борьбе в искусственными предметами. Сам я сражался теперь только с тем, что могло пережить меня; оформленный камень может простоять долго, и моего существования не хватит, чтобы дождаться, пока он развалится, если этому не содействовать. Памятники разрушать легче и, к моему удовольствию, это вызывает больше негодования со стороны людей, нежели картины обезображенной безмолвной природы.
Время помогало мне также уничтожать красоту человеческую. Оно беспощадно превращало сильных мужчин и красивых женщин в немощных стариков и безобразных старух. Мне хотелось пережить всех и всех увидеть в самом неприглядном виде, предваряющем их кончину. Я терпеть не мог благополучных отношений между людьми и всегда приобретал хорошее настроение при виде ссоры между друзьями, скандалов между мужем и женой, недоразумений между мирными соседями. Долго и тщательно выслеживал моменты, когда все-таки произойдет размолвка и возникнет непонимание между любящими друг друга людьми. Чей-то жизненный успех бесил меня, и приходилось, как с цветочным полем, появляться в людском обществе лишь когда оно терпело несчастья. Если было возможно, сам частенько подстраивал всякие козни, пускал сплетни, сеял интригу и недоверие, расстраивал и очернял людей. Ровно через определенное время приходил к людям, смотрел им в лицо, замечал новые образовавшиеся морщины на лицах, высматривал изъяны старческих изменений во внешности, подстраивал пакость и снова уходил, отдавая всех под воздействие моего великого друга для того, чтобы затем, снова появившись, заметить, как трескается чистый прежде голос, становится все более и более шаркающей походка, сгибается под бременем лет стройный прежде стан, как все меньше и меньше мужчин окружает бывшую когда-то красавицу, как меньше и меньше красивых дам бросает чарующие взгляды на привлекательного прежде сердцееда. Я снова и снова подходил к этим людям и говорил им с гадкой усмешкой, как затухает блеск их прежде зорких глаз, как портит лицо возникший на носу прыщ и отмечал тысячу подобных мелочей, чтобы испортить окончательно остатки привлекательности черт лица возникающим омерзением, отвращением, злостью, сокрушением, сожалением. Так отравлял я жизнь людям и ускорял их увядание. Отрадно было после сотрудничества с моим беспристрастным товарищем видеть мою милую подругу - безобразную, беззубую, седую, одинокую старуху, в которую превратилось, благодаря нашим усилиям, цветущее и юное некогда создание. И уже полностью умиротворенным провожал ее в последний путь на кладбище.
Чувство собственной неполноценности преследовало меня всю жизнь. Маленький, тщедушный, уродливый, серый человечек, совсем не замечаемый по настоящему никем, был чудовищем, пропитанным всеми пороками, готовым уничтожить всю красоту Вселенной, превратить ее в безжизненную черную пустыню.
Да, во мне появилось чувство моей значительности, сравнимой с вселенскими размерами. Я видел себя в роли меча отмщения, нет, - возмездия, тому обществу, которое сделало меня изгоем. Я отдавал, воздавал, людям то, что они дали мне и, таким образом, восстанавливал мировую справедливость. Ненависть и презрение, которыми они награждали меня, возвращалась им же моей ненавистью и моим презрением. Да, я представлял себя не носителем зла, а творцом высшего закона и постоянное утверждение в этом мнении побуждало меня к новым деяниям.
Но, увы, - время было и моим врагом. Оно является также не менее великим созидателем, чем разрушителем. С каждой весной снова распускаются цветы, каждый год строятся новые города, все больше появляется предметов искусства, каждую минуту рождается все больше красивых и талантливых людей. Время как разрушает, так и создает, образуя какое-то равновесие.
И оно источало мои силы. С каждым прошедшим годом, пролетевшим часом, промелькнувшим мгновеньем я становился все слабее и не мог уже бороться против всех с прежней ненавистью. Мне становилось трудней совершать новые набеги на возрастающую красоту, с прежней силой наносить удары и уворачиваться от многочисленных ловушек.
Но я не сдавался. Не имея достаточных сил действовать как раньше, начал вырабатывать какие-то общие законы и философию своей войны, успокаивал себя тем, что неподвластная мне жертва рано или поздно подчинится времени, как впрочем и я сам, которое отомстит за меня, когда уже буду ничего способным делать, смаковал недостатки ненавистного мне, игнорировал торжественность великолепия, растягивал в памяти нелицеприятные, случайные даже, мгновенья оплошностей совершенного, запоминал все, самые маленькие, неудачи, неловкости, неудобства людей. Чем больше я старел, чем мельче становилось пространство моих возможностей, тем больше уродства проявлялось во мне, тем большую взаимную ненависть и страданий получал со стороны других. Я становился все более непримиримым, но все чаще приходил к слепым, нуждаясь в отдыхе, и всегда находил у них неизменный приют.
Старость боится смерти, а смерть приближалась неотвратимо. Чувствуя роковое ее приближение, я решил остаток своих сил отдать осуществлению одной давней мечты.
По миру ходили и не давали мне покоя слухи об огромном бриллианте, который, проделав причудливый путь, попал из далекой Индии каким-то образом в руки нашего короля. Слава о его великой красоте, с которой не могло сравниться ни одно творение, заставляла людей приходить со всех концов земли, чтобы полюбоваться и восхититься им.
Поклонение, оказываемое мертвому камню, всю жизнь не давало мне покоя. Я всю жизнь вынашивал всяческие планы уничтожения этого бриллианта. Потому что, если будет успех моего предприятия, то будет вырвано одно из жал, все годы отравляющих мое сердце.
Итак, я решился. Мне было известно, где и как охраняется драгоценность. Хотя самому ни разу не приходилось бывать во дворце и алмазный блеск не достигал моих глаз, но я изучил строение дворца во всех подробностях, наблюдая со стороны и со слов знающих людей. Я знал поименно всех охранников и время заступления на караул каждого из них. Все, до мельчайших подробностей, обдумал, как можно проникнуть во дворец и вытащить проклятый камень. Старался предусмотреть все самые малые препятствия, которые могли бы возникнуть случайно. Тщательно изготовил ключи, срисовав их по памяти с пояса начальника королевской охраны.
И, закончив приготовления, темной дождливой ночью я легко проник во дворец, даже ничуть не потревожив полусонную стражу; в своем серовато-коричневом балахоне как тень я прошмыгнул между раскрывающимися воротами, когда пропускались ехавшие к королю всадники. Во дворце я перемещался свободно и скоро достиг комнаты, где находился алмаз. Два стража, охраняющих вход в помещение, тоже не оказались сложной преградой; они, убаюкиваемые шумящим за окном дождем, также оказались в полудреме. Так что самой главной защитой камня оказалась уверенность в том, что никто не может покуситься на чудо. Бдительность охранников была притуплена тем, что не было еще ни одного случая покушения на камень за все время его пребывания в нашем королевстве. По сути, камень охранялся лишь собственной славой, страхом воображения его, якобы, необычайно усиленных мер защиты. Только подобные воображения и удерживали меня от встречи с алмазом раньше. Слава камня была так велика, что страх всегда оказывался сильнее меня, хотя обычно в иных случаях я его одолевал.
Здесь многое мне пригодилось из опыта, набранного во время воровства, когда сотни раз проникал в самые защищенные от посягательств места. Человек становится невидимым, если полностью застынет телом и мыслью, и ничем, ни одним движением волоска не выдаст себя. Самая бдительная охрана пройдется по тебе равнодушным взглядом и не заметит тебя. Ты вызываешь у охранников столько же интереса, сколько внимания вызывает тень в темную ночь. Таким способом мне всегда удавалось скрываться от самых изощренных поисков и погонь и незамеченным проходить через все препоны к намеченной цели.
Используя ключи, я беспрепятственно проник в тайную комнату. Ощупью в полной темноте нашел золотой ларец, стоящий на каменном возвышении, и открыл его.
Почему-то, несмотря на многочисленные описания видевших его людей, я надеялся увидеть алмаз круглой огранки, размерами не меньше куриного яйца, прозрачный, сияющий еле голубоватым холодным светом, презрительный, избалованный частым вниманием, равнодушный и высокомерный, такой, каких я много сокрушил на своем веку.
Но это был алмаз в форме розы, излучающий собственное розовое сияние, а не просто играющий преломленным сторонним светом! Он был необычайно крупным для данной огранки, и странный свет озарял все помещение, наполняя его непривычной теплотой.
И он же вызвал во мне такой приступ ненависти и ревности, что я решил расправиться с ним тут же, даже не думая о последствиях.
Вытащил из-за пояса заранее приготовленный молоток, достал камень из ларца, затем отодвинул тяжелый ларец к краю постамента и положил бриллиант на свободное место.
Разрушить, расколоть, превратить в маленькие жалкие осколки камень любой твердости никогда не было трудной задачей для меня. У опытных ювелиров, а затем в ходе своей деятельности я научился в совершенстве раскалывать даже маленьким молоточком любые алмазы. Конечно, я мог уничтожить иным способом этот розовый камень, например, просто-напросто растворить его в кипящем растворе, но мое нетерпение было огромно, а мелкие стекляшки будут являться лучшим видимым представлением его жалости и позора.
Я обратно взял алмаз в руки, начал рассматривать, чтобы определить направление удара... и не смог этого сделать.
Алмаз был так совершенен по форме и внутреннему строению, что в нем не было ни одного изъяна. Он был так безукоризненно обработан, что в нем не было ни одного слабого места, на одной точки, за что мог бы зацепиться мой глаз, сколько я ни старался найти ее. Природа и мастер, какого я не знал до сих пор, создали то, что я не смог разрушить, что осталось неподвластной моей черной ненависти. Розовый трепет и алмазная твердость в своем сочетании победили меня!
Отчаяние охватило меня. Схватив свой молоток, я с бешенством обрушил его на камень. Затем ударял еще и еще раз. Крошилась опора, бриллиант уходил в каменный постамент так же, как простой булыжник под каблуком уходит в сырую глину, но оставался неповрежденным. Он уступал, оставаясь непреклонным. Я даже не мог вообразить такого совершенства, не видел и не ожидал ничего подобного!
Тут ворвалась стража и схватила меня, изможденного, так и не сумевшего претворить свое главное чаяние...
Мне не удалось уничтожить этот проклятый розовый алмаз. До сих пор, розовым семенем запавший в черноту моего существа, он разрывает меня изнутри. До сих пор не дает покоя, прорастает во мне алмазное зерно и уничтожает этим меня самого.
Неужели ни один из моих ударов не смог ничего причинить проклятому камню, ставшему моим камнем преткновения? Нет, не может быть. На всем, самом вечном, остается след самого преходящего.
Может мое дело продолжит, хотя не знаю, для чего мне это будет нужно после смерти, кто-нибудь из моих учеников, которых я воспитал? Их я воспитывал для увеличения своего могущества, а также для своеобразной борьбы против своего лучшего товарища - времени. Мои ученики в служении злу находят что-то привлекательное. Каждый из них страдает недугом Герострата и готов, как и я, уничтожить весь мир, повергнуть его в пучину войн и катастроф даже из-за маленькой болезненной занозы, не говоря уже о более серьезных побуждениях. Особенно я горжусь Великим Варваром. Клянусь, если, конечно, останешься жив, что ты услышишь о нем. Это мой самый талантливый и достойный ученик. Хитер подлец! Он столь коварен, что всегда вызывает только неизменное мое восхищение. Тонок, обаятелен, весел, приветлив, неумолимо-ласковый блюститель чистоты нравов, пламенный борец, ратующий за абсолютную правду, но удовлетворяющийся достаточными истинами, благодетельный свет разумных пределов, поклонник кастрированного добра. Может быть, он найдет способ уничтожения розовой красоты?
Но... все-таки выскажу свое самое глубинное подозрение. Это вызывает мое самое большое сокрушение, из тех, что я испытывал когда-либо. Мне, всю жизнь просуществовавшему беззаконием, сеющему смерть и хаос, не удалось избежать творческих законов. И Великому Варвару не удастся их избежать, как и всем, без исключения, моим последователям. Никогда не был пророком - это я лишь чую. И пусть понимание непостижимо, но это так.
А потому я спрашиваю, что значит, для чего, кому нужен был показательный пример моей горькой судьбы? Она оказалась такой неласковой лишь за то, что я осмелился появиться на свет? Почему на меня возложено проклятье начала человеческой эры? Но мне уже не угадать причину такой вероятности жестокой игры.
Голос умолк. Утренний свет едва начал пробиваться через маленькое окошечко. Серый квадратик на фоне черной стены все резче и резче вырисовывался розовыми лучами восходящего солнца. Были уже видны контуры немногих предметов и очертания серой фигуры человека, сидящего в углу.
Эст сидел напротив и не чувствовал ни холода тюремной стены, ни боли в опухшей руке. Он всю ночь глядел в темноту, откуда доносились медленные, тяжело падающие слова, и ему рисовалась картина более мрачная, чем ночной мрак подземелья.
Постепенно черты говорившего прояснялись. И Эсту стало еще более страшно, чем когда он увидел старика в первый раз. Перед ним сидело существо, которое даже нельзя было назвать человеком. Глаза с абсолютной пустотой, провалившийся рот, совсем седые волосы, руки и ноги, почерневшие, как у мертвеца. Все это вызвало еще больший ужас. Перед Эстом находилась черная, присыпанная серым пеплом головешка, совсем безжизненная, сожженная пламенем непримиримой ненависти.
Место казни располагалось рядом с тюрьмой. На большом стадионе, на середине которого возвышался сколоченный из дубовых бревен эшафот, зрелища некогда являлись популярными у народа. Затем к публичным казням привыкли, всем они надоели, и интерес к подобным представлениям угас. Теперь обычно у места казни околачивались пощипывающие травку козлы. Ну иногда забредали художники, чтобы с натуры запечатлеть кровавое произведение, или поэты, для набора впечатлений. Стадион пришел в ветхость, ограждения со скамейками были поломаны, и лишь сам эшафот, не потерявший значения, стоял твердо, весь покрытый бурыми пятнами и красными свежими потеками крови.
Но сегодня народу было много. Как же - казнили великого злодея, Старого Разрушителя Красоты, о котором каждый слышал и покрывался мурашками при внимании рассказов о нем. Все судачили о предстоящем. Очень много зрителей прибыло с материка как раз на это зрелище, чтобы воочию увидеть легендарного Разрушителя. Палач, одобренный видом множества наплывшего народа, гордо прохаживался по окровавленному помосту. Двое остальных скучали; казнили помногу людей в день, и пусть много внимания обращено на их персоны, - работа смертельно опостылела.
- Ведут, ведут! - раздались крики в толпе.
Стражники волокли упирающегося, визжащего, закованного в кандалы старика, а за ним юношу, с опухшим, с кровоподтеками лицом и в заляпанной грязью одежде.
Желая скорее избавиться от визга строптивой жертвы, один из палачей развернул пергаментный свиток и начал торопливо, пропуская через строку, оглашать приговор, перечислять многочисленные преступления, совершенные Старым Разрушителем. Еще не был зачитан до конца приговор, как уже другой, находившийся на помосте, палач схватил старика за шиворот и рывком притянул его наверх. Старик отчаянно сопротивлялся, продолжал визжать, и стоило немалых трудов бросить его на чурбан. Сверкнуло лезвие топора, удар пришелся не совсем точно, и седая голова повисла на сухожилиях. Кровь брызнула на бревна. Палач взмахнул еще раз топором, и голова, стукнувшись о помост, покатилась вниз. От случайного толчка бьющегося обезглавленного тела палач не удержался на скользкой поверхности бревен, поскользнулся и с проклятьем грохнулся с эшафота. Толпа засвистела и завопила.
Настала очередь Эста. Вместо первого палача, отказавшегося, потирая ушибы, залезать наверх, поднялся другой. Он ногой столкнул труп старика и теперь ухмыляясь глядел на Эста, в ожидании, когда жертва поднимется к нему.
Все происходящее походило на сон. Эст даже не испугался, не веря в реальность. Он медленно поднялся по коричневым ступенькам и встал на площадке.
- Эй, остановитесь! Остановитесь, мерзавцы! Кому сказал? - все увидели, как огибая наставивших навстречу рога козлов, неуклюже бежит человечек маленького роста. Он был очень толстый, бежать ему было трудно, и он сильно запыхался, пока достиг места наказания.
- Эй, ты, как тебя...? - он показывал пальцем на Эста и одновременно рукавом другой руки вытирал обильный пот со лба. - Казнь отменяется... Мерзавца на каменоломню!
Палач в сердцах бросил свой топор.