8
* * *
На следующий день, собрав свои очень неприхотливые пожитки, Эст попрощался с Учителем и ушел. Он шел с узелком, перекинутым через плечо, обратно по дороге, по которой ровно семь лет назад заявился к Учителю в поисках знаний. Теперь он стал почти взрослым, и внешне было не узнать в нем маленького розовоглазого мечтателя. Он стал теперь сильным, как ему казалось, и розовый огонь уверенно светился в глазах.
На развилке, где дорога по одной ветви ведет в Город, а по другой на Большой Порт, Эст остановился. Ему хотелось свернуть направо и вернуться в родной сад, туда, где он провел свои безмятежные детские годы и где ждут мать с дедом и розы...
Но прямо в лицо со стороны моря дул свежий ветер с запахом путешествий и приключений. Этот запах нес настроение, какое Эст переживал во время чтения книг. И ему захотелось по настоящему испытать такие же приключения, как и у известных героев, с которыми познакомился в романах. И еще - это возможность воплотить в реальность поиски Города Роз - его самой сокровенной мечты.
Лучшего случая могло не представиться и, упрямо тряхнув головой, Эст зашагал прямо по дороге, по Поющему Ущелью, выходящей к морю. Вдыхая свежий ветер, с чувством ожидания новых впечатлений, чем жизнь у Учителя была не так уж богата, в пути по привычке Эст исследовал Поющее Ущелье, на дно которого он ступил впервые.
К полудню следующего дня Эст вышел к морю. Спускаясь к берегу, он увидел на причале лишь одинокий корабль, покачивающий голыми мачтами на небольшой волне. На широком пирсе не было живой души, но на палубе приземистой посудины толпилось множество народу. Доносился веселый говор, шутки и смех.
- Эй! - крикнул Эст, подойдя поближе и встав на краю трапа, брошенного с корабля на причал.
Шум на палубе стих, лица всех повернулись к нему.
- Возьмите меня с собой в дальние страны! - громко изъявил свое пожелание Эст.
Это почему-то вызвало взрыв смеха, и бурное веселое настроение воцарилось на палубе.
- Садись скорее, садись, а то опоздаешь! - загалдели наперебой с корабля.
Обрадованный Эст начал быстро подниматься по деревянным перекладинам и он уже почти достиг своей цели, но когда он хотел было ступить на палубу, ему вдруг дорогу перегородил вставший на верху трапа детина свирепого вида.
- Ты куда? - рявкул стражник, буравя Эста маленькими глазками из-под надвинутого на лоб воинского шлема. Его рыжие усы угрожающе приподнялись и стали почти торчком.
- Пропусти его, надзиратель! Видишь, человеку захотелось дальние страны повидать, - дружно пришли на помощь растерявшемуся Эсту столпившиеся на палубе люди.
- Прочь отсюда! - прорычали Рыжие Усы, не взирая на поддержку сочувствующих.
- Я хочу попасть в дальние страны, - твердо проговорил Эст, что дало ему еще более решительное одобрение в виде усиливающегося гомона на палубе.
Рыжеусый стражник пристально посмотрел на любителя дальних странствий и усмехнулся.
- Ты, верно, не в своем уме, дурень, - прогудел он. - Что же, проходи, как раз тебе место там, куда отправляется это отребье.
Стражник захохотал, махом головы приглашая Эста на корабль и одновременно этим же движением указывая, кого он имеет в виду, называя отребьем.
- Скажите, а куда отправляется ваш корабль? - первым делом осведомился Эст, едва очутившись на палубе.
В обступившей его толпе, которую представляли внешности, начиная от безобразных физиономий и до лиц вполне благоприятного впечатления, его вопрос снова вызвал большое веселье. Правда, благоприятные наружности были почему-то немного печальными, нежели разбитно-веселящимися.
- А это скоро узнаешь, братец, - с ехидной улыбкой подошел ближе рябой, заросший черной щетиной тип в грязных лохмотьях.
- На Остров Дураков нас отправляют, - перебил оборванца чей-то недовольный сокрушенный голос, раздавшийся в толпе.
Про Остров Дураков Эст еще в детстве слышал самые ужасные истории. Все самые нехорошие представления остенцев о жизни были связаны именно с этим Островом. Остров Дураков был местом худшим, чем даже Вестения. И пока Эст плыл со своими разношерстными попутчиками, он вспоминал, что там, куда они прибудут, живут одни негодяи и неблагодарные идиоты, которые не оценили того, что им дал их король и вот за это отбывают наказание. Отправка в Дураки была угрозой не только для детей, но уже и для взрослых, и угрозой, пожалуй, не менее страшной, чем незабвенный образ архидика Бера. Тем более, после печального заката Бера ссылка на Остров Дураков осталась единственным средством укрощения строптивых граждан.
Пока корабль добирался до злополучного Острова, шутники забавлялись от скуки и живописали со всеми подробностями несносную жизнь на месте их прибытия, стараясь напугать доверчивых слушателей, которые знали об Острове только из народных слухов. Эст был разочарован тем, что он обманулся, и вместо дальних стран его ждет, по словам неугомонных рассказчиков, пожизненное заключение. это не входило в намерения по поиску Розового Города.
День прошел ничем не примечательно. Ближе к вечеру корабль причалил к невидимому в густом тумане берегу. Бросили трап, на другом конце внизу выступили неясные силуэты стражников. Один из них принялся выкрикивать имена по освещенному факелом списку, и находившиеся на палубе, услышав свое имя, по одному спускались на землю.
- Определяют по месту жительства, - пронесся шепот среди приплывших.
- Что такое "по месту жительства"? - спросил Эст стоящего рядом маленького бойкого старичка, отстукивающего по палубным доскам однообразный мотивчик своей деревянной палочкой для ходьбы.
- Это значит, мы здесь жить будем, - просто пояснил старичок. Услышав свое имя, он засуетился и начал пробираться на выход к трапу.
Когда внизу набиралось достаточное количество людей, их уводили в сопровождении охраны. Вскоре на палубе никого не осталось из ссыльных. Эст остался один. Только на корме качающийся вахтенный матрос держался за штурвал. Казалось, что он головой разгоняет туман, обступивший его со всех сторон.
- А ну давай вали отсюда! - Чего встал? - стражник Рыжие Усы снова неожиданно возник перед Эстом.
- Никто меня не вызывал, - ответил Эст. - Куда я пойду?
- Раз нет тебя в списках, значит, ты никому не нужен. И не мое дело, куда ты пойдешь. Давай, давай отсюда, - стражник решительно вытеснил Эста к трапу.
Оказавшись на твердой земле, Эст побрел, куда глаза глядят, вернее, думая, где провести надвигающуюся ночь, поскольку в туманных сумерках глаза видели на расстояние не более двух шагов.
Вдали послышались голоса, и Эст замедлил шаг, ожидая увидеть нечто ужасоподобное, которое он вообразил под настроение, навеянное во время путешествия сюда.
Но возникли контуры людей, сидящих около стола, за который принимался большой, высотой по пояс, приплюснутый сверху валун. Люди сидели кто на бревне, лежащем с одной стороны валуна, кто на стульях, представленных более мелкими камнями. Временами из сидящих кто-нибудь вскакивал, и загорался спор.
Приблизившись, Эст увидел, что кучка людей играла в шахматы! На столешнице, сделанной из квадратной деревянной доски, в боевых позициях располагались примитивно вырезанные фигурки. Ничего удивительнее и нелепее не ожидал увидеть Эст на пустынном берегу Острова, овеянного столь нелицеприятной славой, чем людей, играющих в благородную древнюю игру.
Пока наш герой удивлялся, а затем, освоившись, начал, как и все нарушая правила игры, давать советы проигрывающей стороне - длинному худому парню, - темнота совсем накрыла землю, и шахматные фигуры стали еле различимы. Болельщики неминуемо проигрывающей стороны, жалуясь на сумерки, засобирались и то поодиночке, то небольшими группками стали расходиться. За ними с неохотой потянулись побеждавшие, с еще неостывшим желанием довести игру до конца и поэтому утверждающие, что время еще едва ли не полдень.
Скоро Эст опять остался в одиночестве; пришлось расположиться на бревне, которое служило лавкой.
Послышались шаги, и возник неясный контур длинного шахматиста, чуть не потерпевшего поражение в игре. Длинный вернулся за забытыми фигурками. Когда сгреб в карман деревяшки, он задержался и посмотрел на Эста.
- Ты почему не шествуешь в свою невеселую обитель? - с легкой усмешкой спросил длинный.
- Мне некуда идти, - и Эст поведал свою историю о том, как он попал сюда.
- Тогда пойдем к нам. У нас найдешь кров, пищу и прочие необходимости человеческого существования, хотя и очень непритязательные, - предложил длинный и, уже следуя по дороге, протянул Эсту руку: - Меня зовут Поэт, будем знакомы.
Так Эст попал на Остров Дураков.
Островом Дураков именовалась очень большая песочница, похожая по форме на коровью лепешку и расположенная в открытом море на расстоянии однодневного корабельного хода на веслах от остенского материка. Эта часть суши королевства была доступна всем ветрам и прибоям и, поэтому, рельеф местности являлся округло-ровным, если не считать вдалеке, в южной оконечности, расположенную скалистую возвышенность. Не слишком богатая растительность, состоящая в основном из низкорослых трав и чахлых кустиков, едва умудрялась скрадывать плешивость панорамы Острова. Климат здесь был еще более беспросветным, чем на материке; ненастная сырая погода наводила скуку круглый год.
Человеческие строения представлялись большим одноэтажным городищем из длинных одинаковых жилищ, где обитали островитяне. Поскольку, при описании поселений всегда упоминаются архитектурные достопримечательности, то, ненавязчиво следуя традиции, будет сказано, что таковым на Острове являлась кирпичная тюрьма с гранитным фундаментом и подземельем, которая, в отличие от остальных строений, была многоэтажной, чем, собственно говоря, только и отличалась.
Островом Дураков управлял губернатор, который вместе с приближенными составлял свет островного общества. К губернатору был еще приставлен идейный капеллан для помощи по контролю народных мнений.
Густое население Острова являло собой полное собрание сущей жизни. Люди попадали люда по разным причинам и разными путями. Здесь оказывались случайно или закономерно, ссылались или сами добровольно дошли сюда - на фрегатах и крейсерах, шаландах и ботах, шлюпках и плотах. И хотя в основном все прибыли морским путем, но были трое, утверждавшие, что они заявились сюда по воздуху согласно повелению грозных духов для того, чтобы вершить суд над павшими душами. Все народное разноцветье жизни и судеб олицетворялось мошенниками, убийцами, насильниками, проститутками, ворами, грабителями, бродягами, нищими, убогими, уродами, обжорами, пьяницами, душевнобольными, проходимцами, чем-то недовольными или подозрительно слишком довольными, противниками и личными врагами короля, непризнанными гениями с горящим взором и несчастными бездарностями с тусклым взглядом, лысыми, неженатыми и незамужними, не пожелавшими размножаться после исполнения тридцати лет от роду, и неполноценными по государственным законам народностями. На высоком уровне витала идея высылки слишком умных. И еще к Острову Дураков уже направлялся большой корабль, полный хлипким народом пожилого возраста, представляемый людьми, множеством подслеповатых глаз уставившихся на звездное небо; вышел указ короля об отмене науки философии и ее прикладных ответвлений. Да и поделом! Эти бездельники мудролюбы хлеба не сеяли, даром только ели его без проку, а своей философией гвоздя забить не могли. В общем, на новом месте проживания Эста находились все извращенцы и общественно-оригинальные типы, внешность и образ жизни которых не угождал и не соответствовал привычкам и моральным нормам большинства простых остенцев или единиц непростых.
Весь отвергаемый средними остенцами сброд назывался общим словом "дураки" и поэтому и место их пребывания получило соответственное название. Обычно Остров Дураков называли просто Дураками.
Каждый год особые вооруженные отряды разыскивали требуемое количество граждан, не отвечающих требованиям законности и правопорядка. Отловленная сволочь сажалась в трюмы кораблей и отправлялась в Дураки, чтобы отвратительные морды не портили лица столицы и прочих поселений королевства. Список граждан, которых требовалось "одурачить", составлялся длинным, и поэтому прирост населения Острова, даже с учетом нелегких условий существования, быстро увеличивался. К тому же, сами островитяне вносили дополнительный вклад в размножение своей численности в силу естественных причин.
Благосостояние жителей не улучшалось потому, что народ трудоспособного возраста вместе с начальниками был ленив, его нелегко было заставить работать. Все жили мечтаниями о том, как, меньше работая, больше зарабатывать и жить в свое удовольствие. Кстати, попытка реализовать эти сладкие грезы была частой причиной попадания на Остров тех, кто не сумел проявить достаточную ловкость в этом деле.
Отношения между островитянами были простыми и откровенными. Более, чем где бы то ни было. Убийства, грабежи, беспорядки совершались почти на каждом углу, и поэтому продолжительность жизни здесь была не слишком большой. Кроме разбойного ножа и топора палача, народ умирал от голода, водянки и чахотки.
Злостные преступления были так многочисленны, что тихое воровство уже не относилось к нарушению писаного закона - настолько кражи стали обыденными. Кража в Дураках - это просто событие, не вызывавшее ничего, если крали у других, и неприятность, портившая настроение не дольше одного дня, если крали у самих. Воровали все, начиная от исподнего замоченного для стирки белья и заканчивая свежезарытыми гробами, предварительно вытряхнув покойника из его последнего приюта. Чаще всего виноватым почему-то оказывался тот, у кого украли - "прохлопал ворона", - а вор - молодец, хотя, если он попадался, то головы ему было не сносить.
Дураки совершали преступления. это нехорошо, и должно нестись наказание. И наказание неслось. Единственная архитектурная достопримечательность была всегда переполнена, суд едва успевал выносить приговоры, а карательный орган приводить приговоры в исполнение. Судебными работниками и палачами была задействована как раз троица типов, которые убеждали всех, что они явились в Дураки по воздуху. Губернатор, услышав, что они предназначены для исполнения верховной миссии какой-то, определил их работать в тюрьму, обеспечив хорошей едой и выделив им самые просторные камеры для жилья. Три дюжих краснощеких молодца, занесенных непредставимым ветром, изо дня в день выполняли довольно простую, но утомительную работу. Один из них зачитывал всем обвиняемым одинаковый приговор, другой ставил крест в списке преступников, а третий отрубал головы, совершая тем самым заключительный акт правосудия. Это были добросовестные ребята, едва успевающие смахивать пот со лба. И губернатор даже посылал, архидику Беру еще, прошение в столицу, чтобы поощрить их какой-нибудь наградой за нервный труд. Умаявшись к вечеру, они плотно ужинали, и вскоре здоровый храп сотрясал тюремные стены, сложенные из хорошо обожженного кирпича.
Почти все островитяне в один голос о человеке вообще отзывались плохо.
"Человек порочен", - утверждал содержатель притона - толстяк с лоснящимися и колыхающимися, как холодец, щеками и бородавчатым носом.
"Человек порочен!", - возвещал костлявый, худой, как вобла, духарик - духовный капеллан - вид идейных капелланов.
И оба хорошо жили на основе этого убеждения, выкачивая из него каким-то хитрым образом нескромные блага.
"Человек порочен!!" - вопили за ними падающие и взлетающие души. Подобная установка служила опорой порыва и парения к высокому и оправданием низвержения к пороку.
Убеждение о порочности человека у островитян заключалось от дурного воспитания и знакомства с жизнью. Под горделивым знанием жизни в Дураках подразумевалось прежде всего знание ее гадких сторон. Это прежде всего полный отказ от наивных надежд. Думая о людях плохо островитяне таким образом избавлялись и защищались от многих своих ошибок и неприятностей со стороны других. Постараться обогнать других и, оставшись в живых, немного поблагоденствовать - вот закон, которому следовали все набравшиеся подобного опыта, и каждый, боясь обмануться, спешил обмануть других.
Дети на Острове Дураков появлялись по пробивающемуся, все-таки, сквозь серую пелену тумана зову природы, или потому, что так принято, или для забавы от скуки, или по молодости и неопытности неженатых родителей и по другим причинам. Но родившихся по чистой любви среди них было мало. Конечно же с детьми родители связывали свои надежды на будущее. Они надеялись, что к старости не останутся горевать в хмуром одиночестве, может быть дети будут охранять их старость и покой. А на худой конец, утешали они себя, будет кому голову снять с их плеч, когда никому не будут нужны. Поэтому всем хотелось обязательно иметь сыновей.
Родители жалели по своему своих детей, но относились с ними, пока были в силах, плохо. И тем приходилось целыми днями слоняться по грязным закоулкам и от безделья сочинять всякие проказы. Дети были настолько умными в Дураках и искушенными в жизни, что какому-нибудь подвыпившему случайному благодетелю нравов было трудно что-то возразить против их доводов и рано познанных истин.
Дети чаще всего занимались тем, что дразнили пасущегося на пустыре старого козла, который оставался таким же злым, как и в молодости, но уже не мог резво погнаться за сорванцами. Козел сердился и, раздраженный, грозно надвигался на озорников, которые бросали в него камни и, подставляя пальцы ко лбу в виде рогов, с мычаньем пробегали мимо него, якобы с намерением забодать его. Все разбегались, и перед козлом оставался лишь маленький мальчик, который всегда отставал от своих друзей и стоял и громко плакал, не двигаясь с места от страха. Этот мальчик никогда не дразнил козла, он всегда пугался и боялся всего и никогда не мог побороть своего страха и биения сердечка. Он мог лишь робко улыбаться, но никогда почему-то не сможет стать таким же сильным, веселым и злым, как другие мальчишки. Но козел не трогает его. Он лишь подходит к нему, нюхает и, не находя ничего съестного, отходит в сторонку.
Поэт каждое утро просыпался с головной болью. Эта проклятая хворь наступала после плохой заварки дурной травы вперемешку с лопуховым вином не лучшего изготовления и очень скромной закуски, если вообще таковая имелась. Но даже не это было первичной, истинной, причиной головной маеты. Такая боль в мозгах появляется от недостатка вдохновения при наличии таланта, когда можно сколько угодно напрягать свои способные извилины, но на ум ничего стоящего так и не приходит без осенения свыше. Именно от бессмысленного напряжения начинает страшно раскалываться голова и для того, чтобы расслабиться от безвдохновенных потуг, хочется выпить.
Страдающих такой болезнью на Острове Дураков имелось в достатке, и все расслаблялись часто. Освещаемый сейчас круг представляли непризнанные гении и невостребованные таланты, непонятые умы и независимости, не пожелавшие примкнуть ни к одному из течений общественной мысли, деятели науки и искусства, которые, как правило, занимались тем, что опровергали все принципы как раз в сфере своей деятельности.
Для доказательства независимости своего облика эти люди никогда не мылись, не стриглись, ходили в лохмотьях и конечно же, как все незаурядности подобного рода, имели хроническую чахотку.
На самом же деле это был просто унылый, недовольно критикующий все и вся, безденежный народ.
Непроявленности, объединенные общим недугом, собирались у кого-нибудь себе подобного в укромном уголке. Кому-то удавалось достать эликсира здоровья, но поскольку его, как всегда, не хватало, то приходилось для окончательного исцеления больных мозгов добавлять дурной чай или обкуриваться всякой дрянью в виде плесени, собранной на прибрежных камнях и переработанной особым способом.
На таких собраниях взгляд постепенно терял тоскливое выражение, страдания в черепной коробке исчезали, пропадало угнетение в душе и все заволакивалось приятным туманом. Расплетался раскрепощенный язык, и жаркие споры в чарующем дыму не утихали до самого утра.
Надо сказать, что растительная плесень, от которой получало блаженство данное общество и, также, все остальные островитяне, была открыта благодаря животному миру Острова Дураков. Из-за жестоких условий обитания фауна здесь была очень бедной и состояла в основном из одних козлов и нескольких бродячих собак. Козлы имелись двух видов: один вид представляли злопамятные скандальные твари, неизменно дающие отпор своему обидчику, другой же, наоборот, - совершенно безобидные, которые терпеливо сносили все побои и тяготы и могли питаться любой заразой, небуйно произрастающей на песке и камнях. После обеда островной растительностью с безобидными козлами начинали происходить странные вещи. Им делалось тошно в желудке, они дурели и, как дикие звери, начинали бросаться на островитян с явным намерением вцепиться в горло. От козлиных безобразий приходилось терпеть неприятности, но дошлый народ с помощью местного алхимика разобрался в растениях, которыми питаются животные, и установил, что эта трава дает такое удовольствие, по сравнению с которым любая земная радость есть лишь бледное отражение настоящего ощущения; за эту радость островитяне прощали буйствующим козлам все их прегрешения и даже неоднократно поднимали вопрос о том, чтобы поставить им памятник.
Для извлечения эйфории траву, больше похожую на плесень, заваривали и пили отвар. Или же кипятили, через бамбуковую трубку или стебель губодуя вдыхали пары и, таким образом, витали в облаках.
После приведения себя в соответствующее настроение описанным способом, собравшиеся заводили беседы. Говорили о чем угодно, что у кого, какое оставило впечатление на душе. Говорили о политике, о королях, о природе, винах, женщинах, других странах, ценах, морях, бурях, курах, ворах, верах, пирах, дарах, шарах и прочих вещах. Давались заведомо невыполнимые обещания и вечные клятвы, выводились общемировые законы и утверждались нерушимые истины, и самое несусветное вранье казалось очень даже естественным в такие вечера. Каждый казался здесь самому себе умным и значительным, каждый про все имел свое мнение и поэтому старался встревать во все темы разговора, плавно переходящие одна в другую, и своим изречением наложить личную печать на ту или иную вещь.
На таких посиделках Поэта наконец-то посещало долгожданное вдохновенье. В проясненной голове у него, как и у всех, зарождались глубокие мысли. Но запечатлевать их на пергамент было лень, и он, недолго мучимый угрызениями творческой совести, легко откладывал письмо, надеясь вспомнить все завтра утром.
На самом деле лень была благом для Поэта и его почитателей. Если ему удавалось каким-то образом что-то записать, то по утрам, при чтении своего изложения, он всегда с омерзением выкидывал испорченный кусок дорогого пергамента, укорял себя, как же мог так опуститься, чистосердечно поражался, как же умудрился написать подобную гадость? Капризная, но верная богемная душа терпеть не могла фальши в том, что было для него свято. Впечатлительный и слабовольный, как и все настоящие поэты, он брезговал низкопробными произведениями, а их авторы вызывали у него только отвращение.
Но, тем не менее, вечера были прекрасны, и каждый раз Поэт с товарищами по несчастью ждал, когда наступят благостные минуты, чтобы снова погрузиться в воздушный упоительный мир грез. В этом ожидании проводилось все светлое время суток, а целый день посвящался поиску средств для украшения вечеров, напоминающих Поэту его детские сны. Он с младенческих лет мечтал стать поэтом и во сне всегда писал необычайно замечательные стихотворения. утром просыпался и никак не мог вспомнить их, кроме того, что это были прекрасные стихи.
Поэт, как и весь заумный народ, попал в легендарные Дураки с соседнего, не менее легендарного, Острова Мудрецов, скрытого пока от нас морским туманом. Из рассказа соседа, сидевшего рядом во время одной из вечеринок, Эст узнал, что Поэт способный малый. Он однажды в отроческом возрасте сочинил большую оду, посвященную королю Ахрону, тому якобы понравилось, и, как подающее немалые надежды, проклевывающееся дарование отправили на Остров Мудрецов для получения образования и достижения высоких ученых степеней во благо королевства и его правителя. Но в жизни не все совпадает с мечтанием. Обычно для испытания духа и действительного изучения мировых сфер учеников из Мудрецов отправляют в другие области. Поэту посчастливилось набираться жизненного опыта и укреплять позиции личных убеждений в Дураках. И в первую же ночь пребывания на Острове прожженная длинноногая проститутка с зелеными глазами, большим, красным, сочным ртом и рыжими волосами соблазнила и совратила чистую юную душу. Это случилось совершенно неожиданно, но именно эта случайность оказалась роковой: Поэта оставили в Дураках, так как считалось, что познавший грех уже не сможет дойти до высоких истин и, следовательно, до высоких степеней ученого мудреца. Даже если бы он приложил огромные старания, то только чудом, может быть, ему удалось бы дослужиться до некрупного ученого звания недомагистра - дальше путь в областях высоких знаний и положений был закрыт.
И это же роковое происшествие, изменившее его судьбу, оставило неизгладимый след в памяти Поэта и определило жанр его дальнейшего творчества. Восторг первого оргазма определил тему его творчества, которой он теперь посвящал свои недюжинные стихотворческие способности. В подобном амплуа он нашел себя по настоящему, как поэт, и был известен таковым среди других.
Сколько пылу и жару пробуждалось в нем при холодном лунном свете! Длинный, худой, с выступающим кадыком и горящим взором, уставившись расширенными зрачками в непроглядную памятную ночь, Поэт невыносимым голосом декламировал среди друзей (лишь очень немногое из его произведений можно привести для большой публики):
Чернеют тучи, как разврат.
Я лишь с тобою, весь сгораю,
Глаза зеленые манят -
Твою любовь припоминаю.
Хотя на самом деле Поэту больше нравились кареглазые особы с тонкими чертами и психопатическим выражением лица. А зеленые очи он описывал, просто отдавая дань правилам поведения творческой личности, для последовательности своего жанра.
Друзья осторожненько, что говорило об их воспитанности, давали обязательные отзывы и, не слишком вдаваясь в суть новорожденного шедевра, постепенно переходили на другие темы. Например, начинали обсуждать роль дождевых туч в повышении урожая мака или влияние зеленоглазости на остроту зрения. Лишь бывший учитель музыки находился некоторое время под впечатлением воспроизведенного плода словесности. Он тихонько, боясь привлечь внимание, стонал под шумок, морщился, как будто от зубной боли и загибался под стол. От ужасного голоса Поэта, не имеющего ни грана вокального представления, по всему телу музыканта пробегал невыносимый зуд.
В целом, в Дураках Поэт был популярен, и особенно большой известностью он пользовался среди неудавшихся литературных критиков, поверженных королей и незамужних девиц закатной красоты.
Звездный творческий час для Поэта наступал, когда он встречался со своей, бережно хранимой в сердце, первой любовью. Как заметил Эст, в такие бодрящие моменты Поэт, тем не менее, был по настоящему невозмутим, и он не создавал в своем внешнем облике и поведении того картинного спокойствия, которое как раз выдает неравнодушие к кому-либо из иного пола. Встречи с рыжей зеленоглазой любовью происходили очень спокойно, но после них Поэт становился бешено талантливым, и в уединении рифмованные словесные куски прямо-таки вырывались из его груди, так, что он даже не успевал припечатывать их на пергамент.
Далее на вечеринке, как и во всех бесполезных разговорах, речи обычно велись о том, кому-чего не хватает в жизни. Но поскольку всем всего всегда не хватает, то не стоит пытаться даже еще раз привести то, что охватывалось беседами в запойном кругу.
Особым же успехом, достойным внимания, в мужском обществе пользовалась тема женщин. Это вполне понятно: компания одного пола всегда выплескивает на другой пол свое пренебрежение.
Разговоры, вообще-то, начинались о, как всегда, паршивой погоде, затем переходили к главному, а в последнюю очередь уже об остальном.
Об отсутствующей половине имелись разные мнения, начиная от откровенной неприязни или горделивых пошлых признаний в мнимых и, реже, действительных победах, вроде того, кто, сколько и какого достоинства попортил женского полу в своей жизни, и заканчивая подлинным обожествлением представительниц прекрасной части человечества. Переход из одной крайности в другую бывал непредсказуем. С основами соглашались все. Споры возникали только из-за мелочей, желания поспорить или личных интересов. Сегодня разговор завязывался примерно таким образом.
- Женщина - это блажь, которой внешне следует внимать, но никогда не надо следовать ее советам, - заметив, что на улице дождь, вдруг, ни с того, ни с сего, бездарно изрек мрачной внешности разведенный тип.
Он попал в Дураки за невыплату налога в пользу своих несовершеннолетних детей. И сейчас, после трех неудавшихся браков, он, кажется, собирался жениться еще раз.
Трепетно скрывая любвеобильную натуру, он продолжал:
- Ничто не может быть омерзительнее холодной, равнодушной женщины. Такая женщина является ошибкой природы, ее изъяном и пороком. Она портит мужчин и не может рожать здоровых детей, как и воспитать их.
- Позвольте вам возразить! - вскочил с обшарпанного трехногого стула оппонент.
Им оказался бывший послушник наук, изучавший когда-то в Мудрецах мировую историю, а точнее, доисторические времена антарктических народностей. Еще он участвовал в состязаниях королевского турнира, но уже на предварительном круге потерпел сокрушительное поражение.
Трепеща всей своей хлипкой наружностью и пламенным нутром, он принял воинственную позу и, убежденно вперившись взглядом в противника, с избито вдохновенным пафосом начал:
- Позвольте вам напомнить известное всем во все века, то, что женщина - это самое прекрасное, что может быть на свете, богиня, которой поклоняются все настоящие мужчины, отрада для глаз и для души, не говоря уже об остальном. Сколько благородной горячей крови, славных подвигов, чудесных песен, крепкого вина было пролито, совершено, спето и выпито ради этих неземных созданий! И, если хотите, идеал здорового общества - это, простите, юбка, вокруг которой крутится сильная человеческая половина. Это и есть колесо истории, а любовь осуществляет его кручение и является движущей силой истории. И общество больно, когда мужчинам безразличны женщины, если их головы заняты мыслями не о женщине, если они не стремятся завоевать ее, если они не заслуживают ее, если они достигают чего-то, - если это вообще возможно - не связывая свое достижение с любимым именем.
- Не надо идеализировать женщин, на самом деле! Разве мы мало знаем женщин, у которых нет воздыхателей. То есть, она сама виновата в том, что не может никого вдохновить, - густым басом встрял в разгорающийся спор осоловелый гигант, вместе с огромной корчагой в обнимку занявший целый задымленный угол помещения.
Оторвавшись от курительной трубки, вставленной в глиняный сосуд с булькающей на огне жидкостью, и сказав свою фразу, он теперь удивлялся появлению столь глубокой мысли в его голове, которую и смог бы произнести только в подобном, войлочном, состоянии.
- Господа, но то же самое о нас могут сказать и женщины! - не сдавался отчаянный дуэлянт. - Сколько из вас, здесь сидящих, принимало участие в турнире королевы, чтобы завоевать руку прекрасной принцессы Лилии?
- У меня уважительная причина неучастия в турнире - в то время как раз я расторгал узы моего второго брака. это, сами понимаете, насколько хлопотное занятие, - оправдался тот, кто первым проявил недовольство предметом разговора.
- Я вот вам расскажу историю... - отставляя чашку с отбитыми краями, задумчиво начал еще один новый собеседник. Так и не выслушав его историю о том, как сватался его дядька к двоюродной сестре отца друга бабкиного зятя, все подняли гвалт. Каждый хотел высказать свое веское мнение. Но произнести длинную речь не удавалось никому: все были одинакового блеска красноречия в такие минуты и всем хотелось принять участие в беседе.
- Все дело тут в нормах морали, господа, в нормах морали! - прорвался, разъединяя нескольких сцепившихся в словесной перепалке спорщиков, кинжальный голос преподавателя простой этики и придворного этикета.
Он до сих пор не потерял светских замашек, хотя внешне походил на ошпаренного кипятком кота.
- Дело в нормах! - перекрыл он общий шум, и его усы топорщились.
- Норма морали - это степень разврата, обозначенная общественным согласием и которая служит для безосновательного оправдания человеческой низости, - сосредоточенно выдохнул определение бывший недомагистр точных наук во время наступившего спада пререканий.
Тут опять начались бесконечные уточнения и оспаривания данного предложения, и постепенно, сходя с них, перешли на совсем иные плоскости обсуждения и другие темы.
Потом разговор немного прервался. Чуть-чуть утомленные собеседники отдыхали, наслаждаясь благоговейными минутами. В охмелевшей голове возник приятный шум, переходящий в гудение мужского хора. Низкие голоса выводили что-то торжественное. По новой заваривалась козлиная травка, через бамбук вдыхались ароматы и поджигалась высушенная плесень.
- Да-а, - протянул в общем благолепии пожилой вольный слушатель курса анатомии и лечения альденикурибоникулеза, вспоминая слова недомагистра точных наук и, высмотрев того в густом дыму, спросил:
- Вот вы говорите - человеческая низость, а что есть сам организм - человек?
Он не ожидал конкретного ответа, просто своим вопросом давал новую затравку для продолжения разговора.
- Человек человеку - волк! - пока никто не опомнился, прохрипел посаженым голосом хлыщ, нервный и задиристый, которому иметь хлыщевское обаяние мешали преступные наклонности.
Он озирался желтыми глазами во все стороны в поисках поддержки или сопротивления, хохотнул и с застарелой обидой желчно огрызался как бы:
- Люди ненавидят друг друга и всегда готовы перегрызть чужую глотку. Я знаю это. Я то уж пробовал жизнь на зуб.
- Человек прекрасен, он - венец природы, - робко проблеял юношеского вида послушник, мечтавший стать когда-нибудь прислужником.
На его неполных щеках заиграл румянец, и он стеснительно опустил светло-карий взгляд на замусоренный пол.
- Прекрасен говоришь, умник? - хищно подлетел к юноше хлыщ.
- Да, прекрасен... и добр, - не отрывая взгляда от грязного заплеванного пола, кротко разворачивался в прежнем убеждении послушник.
Неудачливый хлыщ опять послал вокруг желтые молнии зрачков, определяя отношение общества на его предстоящее деяние. Безнадежно мечтающая приобрести грацию светских движений, длинная и костлявая хлыщевская рука исполняет недостойный аргумент спора. Хозяин ее, сделав оплеуху, зло требует:
- Покажи же мне этого доброго человека, венец природы?
- Да, - венец природы!
В послушнике появилось какое-то упрямство, и он гордо, хотя еще и не без смиреной робости, поднял глаза на своего обидчика.
- Человек замечателен! - отлетая к стенке от оплеухи с другой стороны, с возрастающим упрямством шептал он.
- Человек милосерден! - слышался с отчаянием голос из угла, куда подающий его залетел после пинка.
- Ну ладно, то-то же, умник, - заметив наполнившиеся слезами глаза юнца и заслышав крики "что там происходит?" уже плохо следящего за нюансами диспута народа, хлыщ отошел.
Присутствовали здесь также недавно прибывшие философы, которые пока еще скучали, не втянувшись в новую для них жизнь.
Одни из них были нормальными философами. Они начинали вмешиваться в заумные разговоры только после принятия определенного количества зелья, что приводило их в полемистическое состояния. Без соблюдения данного условия их язык никак не хотел работать, то есть на сухую. На трезвую голову они не могли связать вместе двух слов и угрюмо всегда молчали.
Кроме этих, были еще конченые философы. Им только дай поболтать непонятно про самые обыкновенные вещи. Начинали они разговор без единого глотка настойки. В основном вторые и прибыли с Острова Мудрецов, но под окружающим влиянием и они превращались в нормальных собеседников.
Иногда для украшения мужской компании на такие собрания приводились женщины. Это были напомаженные особы, которые отдавались любому за затяжку плесени или чашку лопухового вина. Они пили, курили и ругались, как и все. К тому же, из-за присущей им ограниченности не понимали, о чем ведутся разговоры, и откровенно скучали. Поэтому чувства разнообразия от их присутствия не добавлялось. Оставив на краях посуды следы плохой губной помады, эти, чересчур худые или, наоборот, плотные дамы начинали заигрывать, больно щиплясь и царапая руки, чего Эст терпеть не мог.
К концу своеобразно нескучного времяпрепровождения, так и не добившись даже невысоких истин, как всегда, никто, никого, ни в чем не убедив, не доказав своей правоты, по прежнему остающиеся в первоначальных убеждениях разбредались, чтобы к утру уже позабыть, о чем шли речи на вечеринке.
Некоторые оставались тут же досыпать. И лишь самые крепкие, клевая носом, по прежнему продолжали попытки что-то сказать, пока хор баритонов не сменялся и в голове не начинали звенеть высокие женские голоса. И они качали головой в такт буравящему мозги трагическому мотиву.
Кроме Поэта, для Эста в Дураках близким другом стал еще Художник. Это был человек, который несмотря на наличие многочисленных достоинств и талантов никак не мог обустроиться в жизни, все его старания были тщетны. Впрочем, поняв прелесть подобного свойства, он и сам перестал желать личного обустройства.
Художник был кудряв, благообразен, имел возраст около трех десятков лет и навязчиво-твердые религиозные убеждения. Занимался он тем, что писал портреты общеизвестных кумиров или просто уважаемых состоятельных граждан, а затем старался с неожидаемым от него нахальством, втридорога всучить свою работу оригиналу изображения и, таким образом, зарабатывал себе пропитание. До того еще, как стать художником, он был землепашцем, ювелиром, рудокопом, и имел множество других профессий.
Не связанный семейными узами и не обремененный никакими срочными делами, тем не менее Художник всегда жаловался, что ему никогда не хватает времени, чтобы приступить к своему главному произведению. Он всем говорил, что вот-вот начнет творить чудо, вот только пообедает, затем, перекинется парой-другой слов со случайно подвернувшимися вольными красотками, чуть-чуть отдохнет, потому что чувствует себя неважно, и сразу же приступит к воплощению своего замысла. А там еще чем-то отвлекался, дальше уже наступал вечер, и Художнику приходилось на завтра оставлять начало осуществления благого намерения. Какая досада, ведь если бы не было мелких дел - сколько бы мы натворили великих!
Но однажды с Художником что-то стряслось, он решительно сбросил с себя, казалось бы, неистребимую лень и действительно приступил к своему необычайному, по его словам, величайшему, произведению. Темой его работы была, конечно же, человеческая душа. Художник хотел изобразить на холсте не просто душу, видимую человеческим глазом, а единую душу всех вместе взятых людей, живущих на земле. Это была по настоящему грандиозная идея. Но вся беда была в том, что Художник не знал, с чего ему начать. Он плохо представлял, как должна выглядеть душа на самом деле. Но постепенно, в болезни творческой лихорадки он перебрал все возможные решения и, наконец, остановился на одном из них. Он решил изобразить совокупность душ в виде чудесного камня. Видимо, в выборе сыграло роль его ювелирное прошлое. Далее проблемы привередливого Художника упирались в хорошие принадлежности и в самое главное среди них - краски. Не было красок, на цвет которых бы не повлияло вещество, входящее в их состав, чтобы получился чистейший нематериальный цвет.
Эст, заинтересованный творческой деятельностью, часто захаживал к нему. Тот всегда радушно встречал гостя и начинал показывать, что уже успел сделать. Гордо преподносились первые наброски, целые эскизы или только скрупулезно отточенные части изображения. Художник хвастался материалом холста, с углом измазанным для пробы грунтовкой, далее начинал обучать Эста, как надо кистью из беличьего хвоста правильно накладывать краски, хорошие краски, которые достал чудом и, притом, за бесценок. Эст ничего не понимал в изобразительном искусстве, только согласно кивал головой и во всем верил Художнику, видя в нем большого авторитета по рисованию.
Художник, продолжая радоваться уважительной причине отлынить от дела, начинал нудно, спотыкаясь, философствовать, чем создавал прежде всего для себя ясность в работе:
- Каждый человек является темницей образов других людей, как и он сам является пленником многочисленных темниц одновременно. В каждом из них он содержится соответственно культурному строению, порядочности другой души. Но это не вечная, неотвратимая, неизменная несвобода. Пленник может выйти, если характер и память запечатлевшего его слабы и не способны удержать его. Иногда пленник становится властителем чужой темницы, подчиняет себе другого человека и преобразует его. Подобное происходит не только при учебе, но и повсеместно. Все формирует человека, что бы ни прикоснулось его органов чувств. Следовательно, цельность внешнего можно познать, изучив обнимаемое нами внутреннее, что вполне в наших силах. Так же и наоборот - посредством внешнего мы сможем познать самого себя, и следовательно, через себя можно установить нити, связывающие весь мир?
Дело продвигалось медленно, но Эст каждый раз приходил к Художнику. Ему было любопытно, что же будет проявлено большим художником на замечательном холсте прекрасными красками в конечном итоге?
Но раз заявившись к Художнику, он застал его действительно в неважном состоянии. Тот лежал в постели и не вскочил, как обычно, с радостными приветствиями, а лишь произнес слабо:
- Пришел, Эст? Садись.
Эст, удивленный, подошел к Художнику, который больше не шевельнулся и безразлично глядел на черный, прокуренный козлиной травкой потолок.
- Что случилось, Художник? Ты заболел?
Переведя отрешенный, потухший взгляд с потолка на Эста, подсевшего на краешек постели, Художник неожиданно жалостливым голосом заскулил:
- Устал я, не могу больше работать, не могу! Все надоело, и нет никаких сил. Бесконечность... Я не могу изобразить ее. Для этого надо, по меньшей мере, знать всех людей. Мне не под силу изобразить этот мир. Когда я это понял сегодня ночью, во время работы, кисть сразу вывалилась из рук, и руки опустились. Никогда во мне не было такой усталости и разочарования. Я слаб, и не в состоянии разгадать тайну человеческой души. Да и нужно ли разгадывать, стоит ли? Я больше никогда не возьму кисть в руки и не буду рисовать. Хотя жаль, жаль, что так и не смог осуществить первое свое творение. Должно по моему замыслу получиться нечто радужное, но как мертвые краски могут передать теплоту добра, непроглядность злобы, холод равнодушия? Существует слишком много вопросов и противоречий, на которые я не могу ответить и разрешить, а, значит, я многое не знаю и не понимаю. И от этого незнания теряются все цвета в желанной полноте, их значение, исчезает гармония между ними.
Тот, кому жалуются, всегда найдет доброе слово, особенно, если не понимает мучений страждущего. И Эст начал успокаивать причитающего Художника:
- Ничего, Художник, все будет хорошо. Разве можно устать, едва начав главное? Ты еще нарисуешь свою картину, мы вместе полюбуемся им и посмеемся над твоей мнимой слабостью, свалившей тебя с ног.
- Нет, Эст, нет. Тоска гложет меня. Выдохся я, краски стали мне безразличны. Они перестают мной различаться. Никогда еще не было со мной такого. Прощай.
- Ты что, умирать собрался? - заволновался Эст, не зная, то ли смеяться над странным поведение Художника, то ли погоревать вместе с ним.
- Да, я умираю. Вместо меня, может, будет кто-то другой - бесцветный, старый и скучный. Художника не будет. Он умер.
После ухода от Художника Эст думал над его глупыми речами. Он не верил в смерть Художника, но что-то сдерживало при дальнейших встречах с ним интересоваться успехами.
Художник был, пожалуй, первым наставником, на деле раскрывающим Эсту Бесконечное Око Грядущего. Люди в большинстве с трудом терпели Художника за его необычные взгляды на жизнь, но само же окружение приходило впоследствии к тому же, что когда-то он проповедовал и за что не любили его. Художник не был лишен человеческих недостатков, но он имел черты характера, недосягаемые для остальных. Может быть, это и бесило других и сказывалось на обустройстве его судьбы.
Кроме беспамятных диспутов Эст убивал время прогулками по Острову. Ему нравилось смотреть на небо, когда оно было ясным, наблюдать за разнообразием лиц, попадающихся навстречу, и мечтать, рисовать в своем воображении заветные розовые чаяния.
Полгода островной жизни уже оставили на нем след. Цвет его глаз несколько изменился, он уже не был таким наивно- чистым, временами появлялись разные отливы на розовых зрачках, особенно когда приходилось переживать какое-то злоключение.
Жизнь в Дураках портила Эста. Серое небо, тоска и безысходность, невозможность уйти с Острова, грубость и неуважение людей к друг другу, коварство, унижения, обида, страх - все откладывалось в памяти и вызывало защитные чувства. Эст стал совершать поступки, которые здесь считались самыми естественными, но за которые в другом месте было бы стыдно. Как губка впитывал он новое воспитание и научился по новому выражать новые мысли и чувства. При разных ситуациях он научился так затейливо и изящно народным языком выразить свое отношение к происходящему, что даже Поэт, слывший лучшим мастером языкознания, иногда с грустной улыбкой, но всегда с большим удовлетворением покачивал головой. Эст также стал разбираться в крепких напитках и с плотоядием лицезреть женские фигуры, что говорило о его полном достижении взрослости.
Прогулки являлись отдушиной, когда можно было оторваться от действительности и унестись в солнечный сад с зелеными лужайками, с Розовой Горкой, родным домом, где сейчас ждут Эста дед с матерью, в жаркое лето других стран, где находится Розовый Город, или куда угодно, лишь бы уйти от промозглой погоды, от этого холодного пронизывающего ветра, от которого невозможно нигде укрыться. В том помещении, где жили Эст и Поэт, было еще тоскливей, прозябание было еще более невыносимым.
В темных же, безлюдных улицах есть своя прелесть, свой уют, понятный лишь некоторым любителям одиночества и неисправимым бродягам. Подобные люди томятся в домашнем тепле, для них, продуваемых ветром через ветхое платье и хлюпающих дырявыми башмаками по грязи со снегом, важней мечта о светлице, где горят сотни свеч, нежели настоящая обустроенность. На стуже их души согреваются огнем воображаемого камина в потерянном родном доме, к которому они когда-нибудь придут.
Как всегда в известном месте по дороге к Эсту присоединялся бездомный пес, с которым они сдружились. Они выходили за окраину города к морю и вместе смотрели в неясную даль. Эст понимал собачью душу. У них было одинаковое настроение, и поэтому обходились в общении без всяких слов. Они не знали даже имен друг друга.
Полюбовавшись морем, Эст вставал с камня, на котором обычно сидел у берега, и шел обратно со следующим за ним псом. Расставались они на том же месте, где и встречались; завернув в разные стороны, оглядывались и, молча посмотрев друг на друга, уходили, каждый по своим делам.
Однажды, в один из таких походов к морскому берегу, сзади послышалось хлюпанье лошадиных копыт о жижу, покрывающую толстым слоем булыжную мостовую. Эст прижался к промокшей стене, уступая дорогу, но карета, едущая по улочке, замедлила ход и остановилась чуть далее впереди. Дверца открылась, высунулся изящный сапожок, и на узкий тротуар сошла красивая девушка. Она повернулась к Эсту, подошла к нему и поприветствовала:
- Здравствуй, Эст.
- Здравствуйте, госпожа.
Эст был удивлен. Откуда эта девушка, которую он на разу не встречал, знает его?
- Ты не узнал меня?
- Нет, госпожа...
Эст пытался вспомнить ее среди многих знакомых особ, но эта девушка не была похода ни на одну из тех, которых он знал. Он то уж бы запомнил ее прекрасные выразительные глаза. Тем более, как он знает, никто среди известных ему дам не разъезжает на карете.
- Меня зовут Эммануэль. Теперь вспомнил?
- У госпожи красивое имя, оно не похоже на остенское. Но...
Сцена их знакомства никак не могла проявиться в памяти Эста даже самым смутным воспоминанием (ай-яй-яй, мой друг!).
Эммануэль заметила его смущение и, переведя разговор, предложила:
- Если можно, я помогу добраться, куда тебе надо. Садись.
- Мне удобней будет пешком пройти. Собственно говоря, мне никуда и не надо - я просто гуляю.
- А я думала, что тебя заставляет какая-то необходимость ходить каждый день под моими окнами.
- Скука, - коротко соврал Эст, желая погасить ее нарождающееся любопытство.
- Тебе скучно? Я тоже скучаю.
Глаза Эммануэль сделались грустными, и Эсту стало покровительственно жаль ее.
- Давай просто покатаемся, - предложил он.
Эммануэль с готовностью согласилась и быстро взошла в карету. Эст, свистнув своего пса, ввалился следом и уселся на мягкое сиденье, вытянув при этом ноги в заляпанных башмаках по роскошному, хотя уже видавшему виды, коврику на полу. Пес с некоторым опасением тоже полез внутрь, обнюхал все вокруг и свернулся калачиком под сиденьями.
Карета тронулась и поехала. Эммануэль задумчиво глядела в окошко. Эст наслаждался ездой. Приятно было, покачиваясь на ухабах, просто вот так ехать и глядеть в окно, ни о чем не думая, оставив за окном слякоть и сырую погоду.
Эммануэль оторвала взгляд от однообразной уличной картины, посмотрела на спутника и заговорила, продолжая начатое:
- Я часто вижу тебя гуляющим у моря. Мне тоже одиноко - здесь так скучно все. Люди здесь уже ни о чем не мечтают, им ничего не интересно. Ни с кем нельзя поделиться своими мыслями, о прекрасном, например.
- Я для собеседника в таком случае не гожусь, - поспешил разочаровать Эст.
Он по своему опыту понимал Эммануэль, но презрение к женщинам, в целом царящее на Острове, успело пустить ростки в его душе.
Ему вообще не хотелось разговаривать, но стало неудобно, когда он заметил огорченное лицо Эммануэль. И он стал, отчасти вспоминая, отчасти выдумывая, говорить:
- Однажды приплывет большой красивый корабль под белоснежными парусами. Он причалит к берегу и оттуда сойдет мужественный рыцарь, принц заморского королевства, который заберет тебя отсюда. И вы поплывете по синему морю в прекрасную теплую страну, где всегда светит яркое солнце на голубом небе и где вы всегда будете счастливы.
Эммануэль с пониманием грустно улыбнулась рассказу прорицателя.
- Да, да поверь мне, Эммануэль! - Эст почему-то сам стал убеждаться, что сказал правду, и повторил еще раз: - Поверь мне, Эммануэль, все так и произойдет.
- А ты во что веришь, Эст?
- В беспросветную мглу, в собачье ухо и твоего кучера.
- Ты говорил, когда мы познакомились... в первый раз, про какой-то розовый город.
- Разве? Да... я верю своему Городу Роз.
И Эст, стараясь как можно проще, чтобы поняла Эммануэль, все-таки поделился своей сокровенной мечтой. Эммануэль после этого сказала:
- Странный ты.
Эст часто слышал такое мнение о себе, которое заставляло его задумываться и вызывало даже некоторые опасения.
Разговор умолк, они снова уставились в свои окошки с раздвинутыми занавесками из зеленого бархата.
Совсем стемнело, когда карета подъехала к большому, приличного вида дому, где жила Эммануэль.
- Мне бы хотелось еще раз встретиться с тобой, - прощаясь, сказала Эммануэль.
Эст молча утвердительно кивнул.
Скоро они познакомились поближе. Гуляли по берегу моря и находили в лице друг друга внимательного понимающего слушателя, когда пускались вслух в свои волшебные мечтания. Чувствовали они себя свободно, не боясь насмешек, и откровенно доверяли многое друг другу. Иногда бывали в гостях у Эммануэль или присутствовали при полемиках друзей Эста, где набирали дополнительную пищу для своих бесед.
Эммануэль была дочерью одного из поверженных королей, недобрыми веяниями истории занесенного на этот ссыльный Остров. Милая восемнадцатилетняя красавица с обворожительной улыбкой, от которой вырастали крылья за спиной у того, кому улыбка предназначалась, с темно-карими, почти черными, глазами, в бездонной глубине которых можно было без всякого сожаления утонуть или совершить что-то невероятное, чтобы заслужить их лучистое, как звезды в небе южной ночи, сияние, была столь притягательная и располагающая к себе, что не могла никого оставить равнодушным. Она у всех вызывала восхищение, и всем мужчинам хотелось пойти хоть на край света, чтобы заслужить хотя бы немного ее внимания. С ней, умной, приветливой, ласковой, было так приятно беседовать, что у ее собеседника рождался дар речи, и он мог свободно изъясняться о чем угодно, в это время ему казалось, что для нее существует только он - самый умный, самый достойный и самый впечатляющий. Высокая и стройная, можно сказать даже, чуть худая, Эммануэль высоко держала свою украшенную прической темных и длинных волнистых волос головку, выдававшую ее королевскую стать. Никто не чувствовал себя рядом с ней ущемленным в чем-то, она со всеми держалась просто, но не теряла при этом своего достоинства, как одинаково и других. Все, что было на ней, соответствовало ее наружности. Испытывая некоторые трудности в средствах, она, тем не менее, одевалась с большим вкусом и ничуть не отставала от моды на материке. Из украшений носила только дорогое, наследственное колье изящной работы и той же работы серьги с темными рубинами.
За свою внешность и добродетели Эммануэль испытывала обильное внимание со стороны сильного пола. Все, степенные и состоятельные бородатые господа со света или пылкие юнцы, признавались ей в любви, и это определило ее легкие капризы по отношению к мужчинам. Ей нравилось завлекать их и играть с ними. Она была добра, но когда жертва слишком увлекалась и, потеряв голову, поклонник переходил границы дозволенного, она выпускала коготки и ставила зарвавшегося, потерявшего бдительность грубияна не место. А это особенно ценится в женщинах и еще больше побуждает пыл и страсть влюбленного соискателя, и, таким образом, мужчина оказывался на крючке.
Подобные забавы получались несложно для Эммануэль, благодаря ее вышеперечисленным качествам, но это была лишь игра, не воспринимаемая ею всерьез. Избалованная вниманием в молодые годы, она, будучи действительной неглупым, а не только красивым созданием, пресытилась легкомысленным отношением к жизни, и ей уже не хотелось быть предметом недалекого мужского обожания.
Эст, с которым Эммануэль познакомилась в... (сохраним тайну), заинтересовал ее своими действительно необычными, хотя может и странноватыми, взглядами и заставил ее задуматься над иными вещами. К тому же она соскучилась по простым, ничего не преследующим, человеческим отношениям. Все это и являлось причиной их сердечных откровений.
У матери же Эммануэль, бывшей королевы Грации, давно прошло то время когда в отчаянии от любви девушки травятся и режут себе вены на руках. В отличие от внутреннего склада Эммануэль, она имела противоположные взгляды на жизнь и, наблюдая ухаживания за ее дочерью, на полном серьезе высматривала ей женихов. И этот молодой человек, которым непонятно зачем увлеклась Эммануэль, никак - и Эст был полностью согласен с бывшей королевой Грацией - не мог составить пару ее дочери.
Было жалко красоты и молодости Эммануэль, хотелось счастья дочери. Но все-таки преобладала материнская жалость и Грация продолжала высматривать ей достойного человека, по своему опыту зная, что в любви главное - только время первой розы, а дальше уже пойдет проза жизни.
Нельзя дважды подарить первую розу, последующие будут уже не так пахнуть. Нежность их аромата и блеск росы на них не такими будут, как у первой. Вообще, никакие розы не могут сравниться с первой, сколь бы не были они прекрасны, особенно, когда их дарят часто и помногу. По происшествии времени первая роза оценивается также дорогими воспоминаниями о молодости. Только во время первой любви по настоящему травятся и режутся вены на руках. Во второй раз по настоящему этого уже не произойдет в силу свойств сердечной природы. Последующая любовь будет отмечена печатью избитости повторения. Нельзя вызвать ту же веселость смеха, повторив одну и ту же шутку, и вызвать повторную печаль и слезы от перечитанного романа. И сколько бы не убеждали, что все по-прежнему любится после первой розы, по прежнему переживаются старые чувства, по прежнему испытывается волнение от прежней причины, и остается то же впечатление - все это неправда. Аромат первой розы не повторится, увы, никогда... А раз так, то стоит ли из-за, конечно прекрасного, но быстротечного, мига портить себе дальнейшую жизнь?
Так рассуждала бывшая королева Грация. Она опиралась на окружающую реальность и желала устроить жизнь дочери.
Сама она еще не лишилась красоты и привлекательности, чего и передала в избытке дочери, но не заводила романов в светском островном кругу, как это было принято здесь. Лишь иногда могла позволить легкий неискренний флирт с каким-нибудь влиятельным лицом для того, чтобы добиться чего-то в пользу своей семьи.
Пришлось многое пережить, когда вспыхнул бунт в их королевстве, когда обезумевшие толпы подданых требовали их смерти, и им пришлось под прикрытием дождливой ночи бежать из дворца верхом на лошадях, с маленькой крошкой и без слуг. Сколько тягот и тревог перенесли, пока добирались до границы дружественного королевства, а затем сели на корабль и отплыли в Остению.
Первое время жили довольно сносно. Она благоразумно, все-таки надеясь на спасение, прихватила с собой некоторые фамильные драгоценности, и семья держалась. Но затем король Ахрон лишил их своей благосклонности, и бывшая королева Грация вместе с бывшим королем, ее мужем, и дочерью оказались на Острове, где им, наверное, и придется доживать свой век.
Грация примирилась со своей судьбой, но ей до слез было жалко Эммануэль. С этим смириться она никак не могла.
Но вскоре события развернулись так, что Грации недолго пришлось переживать по поводу неудачного выбора Эммануэль.
Как-то раз Эммануэль, позвав Эста в гости, завела разговор о любви. Эст, чувствуя, куда она клонит, решил отмалчиваться. Он сидел на кресле в ее покоях и разглядывал картины, висящие на стене напротив. Эммануэль хитроумно подходила к сфере чувств, волнующих почти все души человечества, и что-то смело рассказывала из своих невинных амурных историй.
- А ты любишь кого-нибудь? - неожиданно чернота огромных глаз заслонила перед Эстом все пространство с картинными белыми лебедями на синем озере. Бездна приближалась, поглощала его, и он почувствовал нежное прикосновение губ принцессы...
После этого случая он начал избегать Эммануэль, хотя часто думал о ней. Ему было трудно преодолеть свое смущение и встретиться с ней. Неужели он влюбился? Нет, не может быть! Эст никак не мог признаться в подобном чувстве, не будучи уверенным в нем. Еще никто не вырывал у него устного признания в любви, ему не хотелось вызывать сердечный пожар.
Эст стал ходить по другой дороге, чтобы она ему не встретилась. Теперь выходя из дома он сворачивал в противоположную сторону и шел по другим улицам. Его снова случайно нашел пес, и они опять гуляли вместе.
Как-то под вечер, посидев у моря, Эст возвращался обратно. В городе, проходя по пустынной улице, он услышал далекий шум и увидел бегущего навстречу человека. Человек, что-то держа в руках, несся, что есть мочи, а за ним из-за угла выворачивала темной массой толпа. Шум нарастал, преследуемый уже поравнялся с Эстом, но, вдруг, споткнулся о выступающий булыжник, и сверток вылетел из его рук. Чудом удержавшись на полусогнутых ногах, бежавший остановился было, но заметив, что толпа приближается слишком скоро, оставил свой сверток и бросился бежать дальше.
Все произошло так быстро и неожиданно, что Эст даже ничего не успел понять. Он только смотрел то на удаляющегося человека, то на валяющийся в грязи сверток, то на приближающихся многочисленных преследователей.
- Вот он! Держи его! - раздавались крики из орущей массы людей.
Бежавший впереди огромный детина, подлетев к Эсту, с размаху ударил его кулаком по голове, и Эст полетел в грязь, рядом со свертком. Толпа окружила его, и посыпался град ударов. Каждому хотелось, чтобы его удар достиг цели, и каждый бил по незащищенным местам. Эст смог только руками прикрыть голову и свернуться в комок.
- Что здесь происходит? - послышался через рев возбужденного народа чей-то грозный бас.
- Вора поймали, - с готовностью сообщил кто-то радостным голосом.
- Вора поймали? Это хорошо. Да вы никак убили его? Да нет - шевельнулся вроде. Судить будем его по закону, именем короля! Всем разойтись! Не беспокойтесь - виселицы или эшафота ему не избежать! Можете не волноваться. Расходитесь!