Нейрохирургической отделение БСМП-2 находилось на десятом этаже. Из окон нашей палаты хорошо просматривалось асфальтированное объездное шоссе, разделяющее одноэтажные домики Северного поселка с мощными корпусами современной больницы. Если широкими коридорами отделения пройти на другую сторону этажа, то с балкона открывался вид на пруд с резвящейся у берегов детворой и на разноэтажки Северного жилого массива. В палатах на той стороне было пошумнее. Или так казалось. А в нашей палате на шесть коек с пятью страдальцами с черепно-мозговыми травмами было тихо даже при раскрытых окнах. На дворе вторая половина июля. Марлевые повязки белыми шапками киношно охватывали головы, в ноздрях щекотало от устойчивого запаха лекарств. На тумбочках и внутри них, рядом с принесенными родней продуктами, пулеметные ленты одноразовых шприцов, пузырьки с таблетками, с порошками, да кучи использованных иголок. В больнице в сутки, примерно в одиннадцать утра, развозят баланду – не баланду, в общем, рожки или макароны, сваренные в приправленной молоком воде. По пол-литра на человека, плюс три небольших кусочка хлеба. И все. Лекарства, шприцы и все прочее за свой счет. В БСМП-2 бесплатно лишь палаты – не для всех, а кого привезли по скорой: постели с пропитанными чужой кровью и выделениями матрацами, простынями, наволочками. Лечащие врачи, медсестры, делающие уколы, перевязки, снимающие швы, диагностическая аппаратура – тоже практически бесплатно. И надо признать, что перечисленное все-таки главное. Для тех больных, которым есть на кого надеяться…
Перед этим в субботу, ближе к вечеру, в палату привезли лет пятидесяти мужчину. Как потом выяснилось, споткнулся, ударился головой о бордюр. Для срочной операции потребовалась кровь для переливания. Ее не оказалось. Денег у мужчины на закупку тоже не было. Внешний его вид говорил о том, что это человек семейный. Больше суток он лежал на кровати, то чернея, то бледнея. На вопросы врачей поднимал руку. Говорить не мог. Потом его все-таки повезли в операционную. Приходила жена с дочерью. Утром медсестры сообщили, что мужчину вскоре после операции отвезли в морг…
– Полчаса уже долдонят по сотовым телефонам и никаких мер, а?
Стоявший у окна крепкий батайчанин под шестьдесят лет, строитель, хохотнул с сарказмом в голосе и безнадежно махнул рукой. Попал он в отделение тоже не по рядовому случаю. Месяц назад после работы отметили в бригаде знаменательную дату, пошел домой пешком. На улице, почти в центре, зацепила бортом проезжавшая машина. Ребята остановились, погрузили бесчувственное тело в кузов, вывезли за город, ограбили и бросили в придорожную канаву. Как очухался, сумел добраться до дома – вопрос, как говорится, не к людям.
– Кто? – не понял лежавший на постели молодой парень, бывший охранник. После его избиения напавшими на охраняемый им объект преступниками он с трудом двигался без посторонней помощи. Он еще на что-то надеялся, этот умный тридцатилетний мужчина, каждодневно – утром и вечером – посещаемый кормившим его, безраздельно любящим пожилым отцом.
– Бомж заполз на территорию БСМП и лежит в скверике на дорожке. А тут ментовская машина, – пояснил строитель. – Двое сержантов брезгуют к нему подходить. Переговариваются, видать, со своими по рации. А из больницы ни одного белого халата.
– Мне из обслуги кто-то говорил, что они часто сюда приползают, – откликнулся плиточник с Александровки, свалившийся с наспех сколоченных строительных лесов на коммерческом объекте. Заработки, по его словам, там были неплохие. – Но на бомжей и на случайных, без документов, здесь ноль внимания. “Труповозку” потом подгонят и… куда там, в общую могилу на Северном кладбище или сначала в морг. В морге, говорят, не продохнешь. Не только забит под завязку, ко всему электроэнергию за долги отключили. Холодильники не работают, опарыши по черным трупам ползают. Жирные… Вот тебе и все бомжи. Да там и без них. Кому кто сейчас нужен…
– Вот именно, да еще без медицинского полиса, – хохотнул один из двух милиционеров, несших службу прямо в палате по охране коротко остриженного парня. То ли из новых русских, то ли “крутого”, потерпевшего при разборке. Правда, вскоре охрану с него сняли, перебросили на другого, поступившего в нашу палату, пациента.
На некоторое время наступила тишина. Затем строитель отвернулся от окна:
– Менты уехали, – сообщил он.
– А бомж? – поинтересовался кто-то.
– Залез под лавку. Собаки ноги обнюхивают. Отходился, видать.
– Время такое, – зло выругался стоявший в проеме двери больной из соседней палаты, случайно оказавшийся свидетелем разговора. – Хамы к власти пришли.
– Они и раньше были у власти, – отмахнулся плиточник раздраженно. – Раскормленные рыла из корыт не вытаскивали. Что для них человек – тьфу и ногой растереть. За миллионы баксов фасады особняков облицовывают, тротуары фигурные перед ними стелят, а вшивого барака для бомжей и неимущих построить не могут, чтобы хоть один раз в день и обогреться и пожрать пусть супа из перловки. Если ж и открыли какой приют, то как в БСМП – не попадешь. Зимой, блин, жена с дочерью по городу ходить боялись. Как в эпидемию тифа, как в блокаду какую. А и сейчас не лучше…
– Сейчас у власти хамы звериные, – не сдавался чужак. – Как в революцию. Ни на что не способные, только грабить и уничтожать. Эти шариковы себя до конца еще не проявили. Ни один закон не работает, потому как сами принимают, сами и попирают. Беспредел во всем. Я вообще-то согласен с торговым бардаком на рынках, в коммерческих структурах. Там идет настоящая война тех, что и раньше без мыла в задницу проскальзывал. Но жизнь человека, его жилье, имущество должны быть неприкосновенны. А сейчас каждое звероподобное существо возомнило себя хозяином всего сущего.
Я встал с кровати, с трудом передвигая ноги, прошел на балкон. Пошатывало. Голову стягивал слой бинтов. Под ними саднили шесть зашитых по живому дырок…
Была середина дня. Я поднялся с лавочки перед подъездом и пошел домой. Вчера вечером товарищ все-таки достал, пришлось выпить в честь дня его рождения, естественно, за свой счет, естественно, напоить и его. И поэтому в ногах еще ощущалась тяжесть. Уже у самой двери неожиданно прицепился один из местных беспредельщиков, которых теперь полно возле любой пивной или рюмочной. И видел-то его всего раза два. До этого никаких контактов, даже разговоров, между нами не было. Вообще такой народ по возможности старался обходить стороной. Краем уха слышал, что кличка у него Казак и что лагеря ему не в новинку. Поэтому, войдя в квартиру – дома никого не было – попытался закрыть за собой дверь. Но не тут-то было. Местный фраер рванул ее на себя. Нутром чувствуя неладное, я снова напрягся, стараясь замкнуть дверь на ключ. Да и разговаривать было совершенно не о чем. Казак буквально вырвал дверь из моих рук. Плюнув, я прошел в комнату и остановился посередине, уверенный в том, что дома никто не тронет. И вдруг удары кулаками и ногами посыпались один за другим. Затем последовала подсечка, тяжелые ботинки Казака с размаха врезались в лицо, в голову, в грудь. Собрав последние силы, я сумел оттолкнуть озверевшее животное и попытался подняться. И тогда Казак схватил одну из лежавших на полу сборных пятикилограммовых гантелей, с которыми я по утрам занимался зарядкой, и раз за разом прошелся по голове, вискам, надбровным дугам острыми железными дисками. Я сразу осел мешком.
Через какое-то время услышал злобно-нетерпеливый голос Казака, возившегося в шифоньере:
– Ты мне скажешь, где спрятал деньги…
Я ошалело огляделся вокруг, машинально вывернул карманы. Кровь заливала глаза, с волос текла по щекам, за шиворот. Когда ладонь опиралась о палас на полу, раздавались слякающие звуки. Двести тысяч заработанных случайным тяжелым трудом денег вывалились наружу. Я уже осознал, во что вляпался.
– Вот все…, – прохрипел я. – Больше искать бесполезно. Чулков никогда не имел…
Казак хохотнул, подошел и ударил гантелей по голове так, что перед глазами сверкнула ярко-белая вспышка. Я понял, что это конец. Но тут же, в молнией сверкнувшем свете, вдруг увидел, что входная дверь осталась чуть приоткрытой. Видимо, зверь в спешке забыл ее захлопнуть. Он как раз направился в туалет. Там на полочке лежали зубная паста, пачка бритв, бритвенный набор…
– Ты же меня убиваешь, а я все-таки человек… Рекорды делал, очерки о людях писал…, – негромко проговорил я.
– Убиваю, – радостно согласился Казак. – Да какой ты писатель, говно хреново…
Не знаю, как сумел оторваться от пола и выскочить в спасительную дверь, на лестничную площадку. Видимо, силы придала высвеченная яркой вспышкой расщелина между дверью и лудкой. Казак выбежал за мной, но здесь я его уже оттолкнул и вышел на улицу. Не понимаю, никак не могу найти ответ, почему у меня нет и, сколько себя помню, никогда не было злости, ярости на подобных подонков. Ведь я крепче, сильнее. И не только физически. Поднимаю руку, хочу врезать, а удар получается слабым. Жалко, потому что передо мной человек.
Остальное, как во сне, почти не запомнилось. Через некоторое время оказался дома, лег на кровать. Соседи вызвали “скорую” и милицию. “Скорая помощь” ждала почти два часа, пока милиция пыталась проникнуть в запертую квартиру. Наконец один из оперативников выломал железную решетку на окне и ввалился в комнату. К тому времени подушка пропиталась кровью насквозь…
С балкона открывался великолепный вид. В заходящих лучах солнца сверкали остроконечные крыши дач – теремов новых русских возле бывшей резиденции обкома партии, в которой мял широкую постель Филипп Киркоров во время гастролей в нашем городе. Но мысли были о другом, о валявшемся под лавкой на территории больницы скорой медицинской помощи больном человеке. Из палаты позвали на вечерние уколы. Крепко сбитая шустрая медсестра приказала заголять ягодицы.
– Помогли бы человеку, – кивнул я в сторону окна.
– Кому? – брызгая лекарством из шприца, не поняла бабенка. Впрочем, не поняла по инерции, оставшейся от октябрятского детства. А если правда – до лампочки. Как при коммунистах, с той лишь разницей, что тогда притворялись лучше.
– Бомж или еще кто на вашу территорию приполз, – пояснил плиточник с Александровки. – Под лавкой лежит.
– Сто лет он мне, – даже как бы оскорбилась краснощекая медсестра. – Еще на каждого бомжа внимание обращать.
– Человек, не скотина, – попытался убедить я.
– Да нам зарплату с марта месяца не платят, – мгновенно завелась баба. – Тут жрать нечего, а он с какими-то бомжами. Поворачивайся, говорю.
Я предполагаю, что она всадила мне шприц на всю иглу. Не один день потом потирал это место. Но в тот вечер снова попытался воззвать к совести, к человеколюбию:
– Под конец войны в Германии голодные медсестры, шатаясь от слабости, бродили по разгромленным городам под пулями и снарядами, подбирали раненых и больных немцев и всеми силами старались облегчить их страдания. Тем самым помогая нации выстоять. Сохраниться.
– Срать я хотела на твою Германию, – гаркнула медсестра, со злобой гремя шприцами на подносе. Дверь палаты едва не слетела с петель.
– Не зли ее, – посоветовал плиточник. – Иначе она тебе устроит и Германию, и Польшу с Чехословакией. Нашел о ком беспокоиться.
– Вот именно, – поддержал строитель, – ты лучше о себе подумай. Ни дочка не приехала, ни еще кто из близких. А дочке твой друг, который лекарства принес, в первый день сообщил. Андрей твой и лекарства со шприцами обеспечил, и пожрать, и сменную одежду приволок. И все это за свои деньги. Немалые.
За окном быстро стемнело. Возле бывшего охранника курицей-наседкой возился его пожилой отец. У постели коротко стриженного широкоплечего молодца попискивали сотовые телефоны, таймеры и прочая электроника пришедших его навестить друзей. Две современных не из толпы – девушки в фирменных джинсах присели на край кровати. Одна из них была женой охраняемого пациента. Я уткнулся лицом в подушку. Возражать было нечего. Мало того, строитель не напомнил о соседях, собравших продовольственную передачу и пославших гонца – дядьку Леню – ко мне в БСМП-2. А тот товарищ, который после моей многомесячной трезвости совратил на пьянку, так и не пришел.
Через несколько дней лежания в палате я заметил, что шприцы заканчиваются. Знакомая еще по ростсельмашевской больнице другая сменная медсестра сделала пару–тройку уколов из больничного запаса. Обратившись к Богу, я собрался с силами и подался к товарищу домой, потому что ключи от моей квартиры находились в милиции, а друг – Андрей Соловьев – снабдивший всем необходимым, сутками торчал на коммерческом объекте. Я прошел это расстояние, равное километрам трем, до его флигеля, как по военной дороге. Увидел его, трезвого, розовощекого, настроившегося встречать на вокзале родственника. Рассказал обо всем. Он недоумевал, покивал, обещал принести недостающие шприцы, проведать. И не пришел. Ни разу. Впрочем, кидал он меня и до этого многократно. Но когда было трудно ему, он шел ко мне. Наверное, природой и это предусмотрено. Что поделать, такова моя судьба. В пчелином рое есть пчелы труженицы, и есть сидящие на их шеях трутни. Но как резко природные особенности обозначились именно сейчас, в настоящее время. В некоторых палатах есть телевизоры, в том числе и японские, принесенные небедными близкими родственниками богатым пациентам БСМП. Но больного из другой палаты могут допустить посмотреть передачу, а могут и откровенно отослать подальше. Раньше телевизор стоял просто в холле. Для всех.
Утром разбудил голос дежурной медсестры. Заглянув в тумбочку и удостоверившись, что шприцов за ночь не прибавилось, я отказался от укола. Лишь бы их хватило на основное лекарство. А может, кого-то будут выписывать и, как совсем недавно сосед по койке поделился печеньем, поделятся и шприцами. Я подошел к окну. За ночь бомж прополз по дорожке расстояние от одной лавки до другой, ближе к больничному корпусу. В неудобной позе он лежал под деревянной скамейкой с вытянутыми на асфальт босыми ногами. Все-таки кто-то накрыл его подобием телогрейки. А может, она принадлежала ему. Показалось, что он умер. За время перестройки и мы успели насмотреться на горы трупов. Даже виденное во время службы в армии представлялось не таким уж страшным. А служили мы, те, кому сейчас за пятьдесят, кто где… Все-таки я снова попытался завести разговор с медсестрой. И неожиданно для себя открыл, что на ее стороне и строитель, и плиточник. Оба в один голос начали доказывать, что если бы эти люди хотели работать, то не стали бы бомжами. Я попытался объяснить, что не все имеют крепкое здоровье, силу воли, что многих просто вышвырнули, больных, безногих, изуродованных, из своих квартир. Вышвырнули родные, друзья, квартирное быдло, спивающее и вышибающее одиноких людей и стариков из их кровью заработанных жилищ. Меня поддержал “крутой”:
– Не все могут подняться, – доказывал он. – Великие спортсмены ломались, спивались, кончали с собой. А простой человек тем более.
– Да что вы гоните, – горячился плиточник. – У меня под боком бомж живет. Устроился сначала дворником, заодно бутылки собирал. А сейчас в подвале комнатку оборудовал. Кабы его даже не прописали. Так что, кто хочет, тот добьется.
– Кто ищет, тот найдет, – усмехнулся я. – Ты со своей женой не слишком ладишь, хоть и прожили больше двадцати лет. Смотри, держись за нее. Особенно с твоим характером. Одному сейчас, сказать трудно – не то слово. От тюрьмы да от сумы никто не застрахован.
Плиточник резко глянул в мою сторону. Но смолчал. Строитель, у которого была крепкая казачья семья, побурчал еще немного и тоже занялся приготовлениями к выписке. Часам к десяти дня к бомжу под лавкой подошли милиционер и пара санитарок из больницы. О чем-то посовещались, ушли. Ближе к полудню подъехала крытая маленькая легковушка, бомжа погрузили и повезли. Происходящее комментировал стоящий у окна строитель. Черноголовый невысокий крепыш под шестьдесят лет живо рассказывал обо всем в подробностях. Я было облегченно вздохнул, подумав, что у кого-то из могущих употребить власть взыграла совесть. И вдруг строитель громко воскликнул:
– Смотрите, смотрите, его сбрасывают в заросли на треугольнике, за оградой больницы. Что делают, а? Со своей территории убрали, на другую подбросили.
Я подошел к окну. Справа наискось, за низенькой железной оградой, через асфальтовое шоссе зеленел здоровенными лопухами треугольник с высоковольтной вышкой посредине. Из него уже выкатывалась крытая “Газель”.
– Страна такая. При коммунистах почти так же было, – угрюмо пробурчал похожий на профессора пациент из соседней палаты. Оказывается, он приходил в наш туалет. В их перегорела лампочка, а новых вкрутить не было. – Помню, как один ответственный за молодые таланты хлопал способных, можно сказать, лучших из лучших парней лет по двадцать по плечам и приговаривал, мол, рано вам еще иметь свои труды с публикациями. Вот помучаетесь лет до сорока, потом поглядим, признавать вас за способных или нет.
– То есть, давать вам ученую степень, либо не стоит, потому как к этому времени сопьетесь, умаявшись от борьбы с засевшими старыми пердунами, – гоготнул коротко стриженный крепыш.
– Вот именно, – поддакнул “профессор”. – Кстати, тот бывший ответственный сейчас занимает пост председателя. А другой тогдашний ответственный, полная противоположность первому, коммунисту – демократ до мозга костей – тоже сейчас глава крупного печатного издания, повторяю – печатного – совсем недавно поступил хуже того коммуниста. Из милиции ему якобы позвонили, что один из членов возглавляемой им серьезной организации побывал в вытрезвителе. И он едва не лишил способного сотрудника членского билета. Даже не поинтересовался, может, это был однофамилец, на чем настаивал сотрудник. Просто по старой коммунистической привычке поймался на “телефонное право”. Вот вам и все новые демократы.
– Слышь, ты, чудик, – вмешался в разговор плиточник. – Гонишь про какие-то телефонные права. Это все мелочи. У нас в областной администрации занимает ответственный пост челок, который на глазах у всей области – по телевизору показывали – поддерживал ГКЧП. А когда путчисты провалились и прошло несколько месяцев, он по тому же телевидению выступил и сообщил, что он только сейчас понял, что во всем нужно сомневаться. То есть, повторил библейскую истину. А человеку за пятьдесят лет, тридцать из них на руководящих постах. Представляете, чего он за это время успел натворить, не сомневаясь!
– Господа-товарищи, вы какие-то странные. У власти остались те, кто был раньше, – снова гоготнул бритоголовый. – А знаете, почему им дали возможность набить карманы бабками да льготными акциями?
– Почему? – насторожился строитель.
– Чтобы пасть поменьше разевали. Все-таки, пусть коммунистическая, да элита. Гавкнул бы какой лидер “недавно процветающего производства”, на котором трудилась и трудится сотня тысяч работяг, и поперло бы это неразумное стадо без квартир, детских садиков, зарплаты, как в революцию, крушить и ломать все на своем пути. Сегодня нажрались бы награбленным, а там хоть трава не расти. А вот при таком способе поворота государственного строя на сто восемьдесят градусов вроде все осталось по-прежнему. Начальство всегда имело, имеет и сейчас. Морды прежние, приевшиеся. Новых же хозяев за ними даже как-то не видать.
– Короче, за что боролись, на то и напоролись, – угрюмо подвел итог плиточник.
Вскоре меня позвали на перевязку. Сказали, еще день–два и можно снимать швы. То есть, выписываться. А там уж вытягивай сам, няньки кончились с началом перестройки. Дневные уколы я перенес спокойно. Пока занимался процедурами, не думал ни о чем. Часа в четыре дня снова подошел к окну. По тропинке через треугольник, возле высоковольтной вышки, бегала женщина из ближнего дома. В застиранном халате. Из зарослей лопуха вышли двое милиционеров, третий высовывался из патрульного “бобика”. Один из сержантов что-то сообщал по рации. Наконец подкатила та же “труповозка”, на которой бомжа вывезли с территории БСМП и сбросили в заросли. Подоспела “скорая помощь”. Санитары с милиционерами долго о чем-то рассуждали. “Скорая” газанула и уехала. Двое санитаров вытащили из “труповозки” свернутый брезент, на нем, развернутом, вынесли тело из зарослей. Задвинули в крытый кузов “Газели”. Машина быстро покатила по асфальтированному шоссе. Немного погодя взял курс на Северный массив патрульный “бобик”. Пара жителей разошлась по домам.
– Вот и все, – негромко сказал стоящий у окна плиточник. – Был человек, и нет человека. Кончился…
– Возле базара менты бабок с кульками и тряпками и колхозников с яблоками шугают, – задумался строитель. – В рынок загоняют, чтобы за место содрать, и налог побольше сдернуть. У людей последнее, на носу зима. На что жить будут…
– Гляко-ся, забеспокоился. На пять минут, – криво усмехнулся бритоголовый. – Можно подумать, что за семьдесят лет советской власти люди научились сочувствовать хотя бы друг другу. Про любовь молчу. Слышь, ты, кирпич. Не ной у окна. Не верю. Потому как даже в Библии написано, что сколько дурака ни учи – дураком останется. Выйдешь из дверей, и где твое нытье искать.
На другой день, ближе к вечеру, тучи разразились градом. Крупным, сплошным. Собаки, птицы и другие живые твари едва успели попрятаться. Град стучал по крышам, деревьям, асфальту довольно долго. И сразу за сплошной белой стеной появилась радуга. Один конец ее уперся в дачи-терема новых русских, другой же завис на макушке высокого дерева едва не возле балкона десятого этажа. Казалось, протяни руку и дотронешься до настоящей семицветной радуги. Все дерево до основания ствола раскрасилось. Такая красота из омытой зелени, разноцветных черепичных крыш, кирпичных, беленых стен и цинковых островерхих шатров над теремами открывалась вокруг, такой чистотой, свежими запахами, упругим воздухом пахнуло в лицо, что невольно подумалось о бессмысленной человеческой суете сует, о том, что всего этого великолепия мог и не увидеть. Ведь кто-то так и не успел…
Завтра меня выписывали. Туда, в народ, который нынче сам по себе, которому нет дела до творящегося вокруг. Во всяком случае, новые русские этого хоть и не скрывают. А другие: токари, строители, башмачники?… Убийства, обманы, ограбления, изнасилования. Суицид… Какие радуги-красоты? Какие учебы-книги? Обогатиться любыми способами для одних, в крайнем случае, выжить для других. Вот и все. Равнодушие, беспощадность, хамство, бесчеловечность. Хамы… Ха-амы-и!!!