Западня-2

       
Вы помните содержание рассказа «Западня» незабвенного нашего классика Зощенко? И его героя, кстати – поэта, что, очутившись в заграничном туалете, не сумел по завершении своих физиологических дел выйти из кабинки? Дверь не окрывалась, так как страдалец ручку не дёрнул, воду не спустил.
Пройдя аналогичный путь собственной неполноценности, только с поправкой на нынешнее время – несколько иначе, Ваня Мазальцев всерьёз задумался. Почему, например, не француз, не немец, не грек, околачивающийся на задворках континента, а именно русский – мог быть автором подобного произведения? И даже если принять во внимание национальность писателя, так отчего же хрестоматийно босоногий граф Л.Н.Толстой проигнорировал сию животрепещущую тему? Его, как известно, в этой жизни волновало многое.
Отметая заранее предположения, что владелец усадьбы в Ясной Поляне вообще не ковырялся в мелкомасштабных вопросах и что он был гением-трагиком, а не сатириком, Иван предположил следующее. Толстого угораздило родиться, расти и творить в тот добропорядочный период, когда Россия, несмотря на сетования жуирующего высшего света, будто страна безнадёжно отстала, была к Европе всё же ближе, нежели сейчас. Сливки общества, отнюдь не жившие в замкнутом пространстве, ежегодно совершали длительные набеги на всякие Парижи и Вены, привозя из столичных городов не только последние новости, подарки и – порой – неприятные болезненные последствия адюльтеров, но и плоды человеческого разума, – на первый взгляд безделицы, что на поверку оказывались даже очень нужными вещами в обиходе. Словом, Европа, действительно смотревшая всегда на громоздкого соседа чуть свысока (и по праву), делить с ним пирог передовых идей техники и науки вовсе не противилась. «Писатель номер один русской литературы» благоразумно скончался за несколько лет до так называемого переломного года – 1913. Надоумленный провидением вовремя написать оду Прогрессу – «Анну Каренину»(а не мелодраму, как многие ошибочно полагают), где главный герой, паровоз, нисколько не нарушая сюжетную линию, без всяких внезапных и нелепых поломок делает своё дело. Случись с ним что-либо в пути, – и образ Анны, прижимающейся к рельсам и безрезультатно ждущей с трепетом встречи, вызывал бы у нас лишь ехидную улыбку.
Что же касается самого 1913 года, то его правильнее было бы назвать оргазматическим. У державы с её впечатляющими на тот момент достижениями было то же чувство, что и у женщины, пребывающей на пике блаженства. И если бы тогда нашёлся человек, верно и своевременно сумевший предупредить о дальнейшем развитии процесса, – что за неописуемым, не поддающимся контролю наслаждением обязательно последует спад и, как результат, опустошение, то, думается, трагедии не было б. Не столько Первая Мировая война подтолкнула государство к кризису и «нарастанию революционой ситуации», сколько постыдная расслабленность, за которую в итоге пришлось дорого платить. Всем последующим поколениям. Большим и вялым, но ещё ждущим подспудно продолжения удовольствий телом России, как это противоречие с женщиной и случается опосля соития, воспользовался ничем не брезгавший новый, насквозь пропахший потом партнёр, прежнего оттолкнув бесцеремонно в сторону. Старого, хорошо воспитанного джентльмена, по странному совпадению, звали тоже – Прогресс. Уходя в никуда с низко опущенной головой, по причине испытанного позора, он напоследок оставил, видя в том свой долг, даме визитку. Надо ли говорить, что победитель, представившийся столь вызывающе, на манер древнеегипетского фараона, как Отименинарода, в одежде от кутюрье мсье Ленина, – солдатская шинелька, из-под которой кокетливо проглядывала линялая тельняшка, замечательно гармонировала с крестьянскими онучами на ногах, – не только карточку разорвал и дал пинка под зад благородному господину, но в отместку, плотно закрыв все двери, поставил свою жертву в довольно неудобную позу. После чего самым извращенческим способом стал насиловать. Куда придётся. Без передыху, время от времени всё же иезуитски ласковым голосом спрашивая: «Тебе хорошо?». Униженная страна, скованная болью и перманентным страхом, стояла на четвереньках и под мощный маятниковый ход распоясавшегося негодяя лишь скорбно шелестела в ответ: «Лучше быть не может!».
Всё это – во-первых.
Во-вторых, немец-англичанин и прочий гишпанец не могли подобное выдумать только лишь потому, что тот надлом, который совершался в душе представителя одной шестой планеты новой послеоктябрьской формации, впервые оказавшегося за границей, им был просто не ведом. Удивление, восторг, радость, брезгливость, неприятие или равнодушие, на худой конец, – вот перечень ощущений иностранца, сопровождавших его на чужбине. Не то было с отдельными, выпускаемыми в свободный полёт, личностями Отименинарода. В магазине, видя в изобилии диковинные товары, они серели лицом, мучительно соображая, не подстроил ли кто им большую провокацию, проверку на прочность. Где-нибудь в кафе, куда ради любопытства с грошиком в потной ладони они несмело заходили, – обморок перемежался с бессмысленным и обречённым бормотанием: «А мы – хуже, что ли?». Но настоящее потрясение сей люд, homo novus ex oriente, постигало в заведении, что на Родине принято называть общественным. Уж коли отхожее место оборудовано по последнему слову техники да обстановка приятна для глаз, то о чём тогда говорить вообще? Приученные, как и все рядовые граждане, садиться на корточки и заглядывать с тревогой под себя, дабы, с одной стороны, не провалиться в дыру, чей диаметр примерно вдвое превосходил размер в талии крупного мужчины, а с другой, – не обгадить свои ноги, посланцы великой державы посреди кафеля, стекла и стерильной чистоты тихо начинали сходить с ума. И, абсолютно неготовые к туалетным изыскам выпендривающегося Запада, обязательно влипали в какую-нибудь скверную историю. По выходе.
С чем было в порядке, так это с чувством юмора. Эмоции после конфуза легко выплёскивались на бумагу. Но если обыватель, простой, как гвоздь, всю ответственность за приключившееся с ним за границей мужественно брал на себя, подозревая, что его подвела собственную дурость, то писатель, существо более тонкое и ранимое, пробовал добраться сквозь горький смех до сути. И не всегда это было безопасно.
Конечно, скажет читатель, возвернувшись к рассказу классика, вольно нам смещать акценты, когда автор, в действительности, ставил под сомнение чистоплотность несчастного поэта, а не высказывал намёками свои соображения по поводу катастрофического отставания любимого Отечества в бытовой сфере, в частности, и техники – в целом. Но в том-то и парадокс, что, идя на поводу у читателя, мы переставляем местами причину и следствие.
 Интересно, что спустя десятилетия после сей публикации, когда, казалось бы, уже достаточно много народу побывало за границей, и горький опыт первопроходцев вкупе с накопленными понаслышке знаниями на генном уровне должны бы были уберечь людей от очередных курьёзов, ситуация практически не меняется. Всё – потому же: разрыв между Россией и остальным цивилизованным миром в области обслуживания человеческих потребностей, однажды образовавшийся, до сих пор существует. Разрыв, величина которого практически неизменна, есть, говоря языком математики, «постоянная туалетная». Колосс, длиной в одиннадцать часовых поясов, никак не поспевает за эдаким юрким стервецом, Западом, что без устали, не довольствуясь достигнутым, что-то придумывает, совершенствует – словом, продвигается вперёд. Вот-вот только по части внутреннего дизайна и, скажем, попыток наведения порядка в пределах границ сделаны решительные шаги в нужном направлении, ан нет, сводка, как с поля боя: проклятые капиталисты опять отчебучили несуразное – выпустили унитаз, что при соприкосновении с седалищем начинает петь «Аве Мария». Причём с заданной зависимостью: чем больше давление на квадартный сантиметр круга, тем ниже по звучанию голос. Пока российская промышленность будет ломать голову над своим, отечественным чудом – с «Подмосковными вечерами», в Риме, Нью-Йорке и Вене, сидя в тёплой кабинке, можно будет, совмещая нужное с деловым, запросто подключиться к Интернету. И так – до бесконечности.
А что причиной этого непоспевания и неповоротливости – география ли, Бог, менталитет общества, представляющий собой матрицу, в коей присутствует «элемент отставания», или всё это вместе – не очень-то ясно. Как не ясно, почему Отименинарода упор в соревновании делает, в первую очередь, на усовершенствование и появление новых видов боевых самолётов, каких-то особых «Калашниковых» и, для полного счастья, карманных бомб, а – не легковых автомобилей, кукол и бытовой техники. Впрочем, это слова уже из другой песни.
Итак, вот вам реальная история Вани Мазальцева.
Начну с того, что на третий день своего пребывания на Святой земле он, «еврей по жене», имел, как говорят в Одессе, большое счастье очутиться в сверкающем огнями магазине. Его туда повели знакомые, желая поразить обилием товара на полках. Будто они показывали – своё. Когда семья Мазальцевых выезжала, государство – то, прежнее, – всё ещё стояло на коленях, «низко голову наклоня», а Отименинарода активно продолжал колебательно-фрикционные движения. Посему, признаться, контраст с безэтикеточным пустынным пространством российской торговой точки был разителен и – ошеломяющ. Возможно, обида за страну, в которой Иван прожил большую часть жизни, была бы не столь глубокой, кабы не тот факт, что в супермаркете наличествовал нормально функционирующий клозет. Мочевому пузырю Мазальцева было решительно наплевать, где он находится. С ужасом вспомнив, что в подобном случае в «годы цветущего застоя» там надо было срочно выскакивать на улицу и бежать к одной из определённых «точек», негусто рассыпанных по городу и расположенных обычно в так называемых «местах скопления народа», парках и кинотеатрах, на стадионах и вокзалах, – он приготовился к рывку.
Его поймали в последний момент.
Увидев своё чуть искажённое отображение повсюду – на салатового цвета плитке, коей выложено было сие «заведение», на боковых зеркальных поверхностях стерильных писсуаров, на выдраенных до блеска дверцах кабинок, сделанных из непрозрачного пластика – Ваня с горечью подумал, что, в сущности, архитектура страны исхода, загнанная идеологами в рамки помпезно-барачного стиля, и вопрос удобства человека, точно две кривые, лишь имели точку соприкосновения, но – не пересекались. Присутствие рядового гражданина на этой грешной Земле, считалось досадным недоразумением. Как существо временное, он не заслуживал повышенного внимания. И любви. В отличие от вождей, обожествляемых пропагандой, чьи славные деяния должны были бы служить примером для потомков и через тысячи лет.
По совести, первое «знакомство» с предметом темы оставило в его памяти неизгладимый след. Иван видел туалеты после разные, похуже и – лучше, шикарнее, с более совершенной сантехникой, но его «намыленный» глаз их уже никак не выделял. Они воспринимались как часть повседневной, устроенной жизни. И на что Мазальцев ещё обратил внимание: поразительно, но нигде в этих «учреждениях» не пахло ни хлоркой, ни мочой, напротив, в воздухе витал едва уловимый, чтобы не валить наповал, аромат распустившейся вчера розы. Или сирени.
Словом, существует определённый средний уровень, ниже которого стыдно опускаться.
Заставивший Ивана крепко задуматься случай приключился с ним, когда он уже числился старожилом. То есть другим Ваня не стал, и – он подозревает сейчас, задним числом, – дал о себе знать «элемент отставания». Который, в общем-то, трудно поддаётся замене.
В Иерусалиме, где никаких особых дел у него не намечалось, гуляя по старым узким улочкам города, он вышел к храму ***. Однако, с умыслом. Врезавшийся в небо конус здания был замечен им издалека. Правильно рассудив, что, во-первых, это – памятник архитектуры, обязательно посещаемый туристами, и что при нём, во-вторых, должно находиться сопутствующее заведение, где они могут цивилизованно сбросить давление от переполняющих их впечатлений, Мазальцев направил туда стопы.
Во внутреннем дворе действительно толпились экскурсанты, жадно внимающие немолодому гиду, что довольно экспрессивно им что-то объяснял по-итальянски. Оставалось ждать, пока любопытный народ закончит свой растянувшийся до бесконечности осмотр. Было бы крайне невежливо, подумал Мазальцев, перебив рассказчика, жестами объяснять ему свою потребность.
Двадцать минут ожидания вылились для Вани в пытку. Наконец последний посетитель, тучный господин, в функции которого, наверно, входил постоянный пересчёт членов делегации, скрылся из виду. Судя по его прощальному взгляду, профессионально обшарившему на всякий случай по выходе изломанную долготерпением фигуру и жалкое лицо Ивана, к числу славных потомков римлян Мазальцев принадлежать никак не мог.
Схлынувшее людское море открыло новый пейзаж, самой волнующей деталью которого была незамеченная им поначалу боковая дверь в здании. Она вела в подземелье. Спустившись поспешно вниз по винтовой лестнице, Иван упёрся в пластмассовый стул, на котором монументально восседал, будто на троне, – переплетя на груди руки, с прямой спиной и строгим взглядом, неизвестно на что направленным, – служитель. Верно оценив ситуацию по его дрожащим губам, никак не могущим выдавить и звука, он указал пальцем направление. В глуби тоннеля Мазальцева ждало спасение. За свою долгую деятельность, этот хранитель вечности, несомненно, насмотрелся на таких вот страждущих, как Ваня. Однако в последний момент его что-то встревожило, он встрепенулся, закричал Мазальцеву вдогонку. Но – что, тот уже не расслышал – мчась галопом. А зря.
Проход перекрывал турникет. О том, что кричал служитель, Ваня догадался в тот же миг, когда приблизился к вертушке: он, конечно, спрашивал, не нужно ли разменять деньги. Наивный. Вход был платный, о чём возвещала табличка на стене, уговаривающая – именно уговаривающая поступать согласно инструкции: «Опустите, пожалуйста, монету в прорезь...». Как всегда, в подобных случаях, мелочи у Мазальцева в карманах не оказалось. Однако она и не потребовалась. Ничто не помешало Ване свободно войти: механизм или позабыли застопорить, или просто он был неисправен.
В обратный путь Мазальцев двинулся в приподнятом настроении. Тело порхало. Ваня шёл и удивлялся себе. Оказывается, он мог думать о храме не только, как о строении коммунально-хозяйственного назначения, Мазальцева волновала и его история. Что было на этом месте подземелья сто лет назад? А триста? Что держали тут священнослужители? Может, вино? Винный погреб... Похоже, что так. Или мрачные стены, поди, до сих пор хранят свидетельства разворачивавшихся тут заговоров?
В фойе – если так можно выразиться – мужского отделения туалета по выходе, где его встречал почётный караул из выстроившихся в ряд умывальников, он столкнулся с проблемой. Возникло какое-то нехорошее ощущение, что всё вроде бы на месте, но чего-то не хватает. В одном комплекте присутствовали: прибор, на который следовало нажать снизу, чтобы выдавить жидкое мыло; зеркало; ещё один прибор – для просушки рук; раковина; сосок крана. Но «барашков» – таких милых сердцу кругляшков – не было. Ваня уже приготовился, переломившись пополам, дунуть в трубку, – только так, подсказывала ему пришедшая в голову шальная мысль, можно было материализовать водный поток, – как вдруг, ошеломлённый, замер. Это, рассказывал он мне потом смеясь, вполне объяснимое затмение на него нашло: от перенапряжения вдруг сработала «историческая память». За восемь лет пребывания в новой стране он насмотрелся различных кранов – со всевозможными ручками и без, и, кажется, к такому положению вещей привык. Но вот надо же: из глубин сознания в самый неподходящий момент всплыли именно они, металлические кругляши. «Безбарашковая» действительность повергла Ивана в кратковременную панику. Впрочем, наваждение прошло, и он обнаружил то, что и должно было быть, – мерцающий маленький, меньше спичечной головки, глазок, вмонтированный прямо в основание крана. Электроника чутко следила за перемещениями его рук. И всё-таки это было не всё. Ибо, обрадованный, он неосторожно поднёс ладони под струю – и тут же отпрыгнул в сторону. Лился крутой кипяток. Меньше минуты Ване понадобилась на выяснение очередной технической хитрости, нового выкрутаса прогресса. Поворачивая трубку в разные стороны, можно было добиться требуемой температуры. Какая-то сволочь, сама, видимо, обжегшись, оставила брату по разуму сюрприз. Оставалось догадываться – кто.
С грехом пополам первый этап был пройден.
Настроение окончательно испортилось, когда Мазальцев приблизился к турникету.
Сначала для подтверждения дурного своего предчувствия он попробовал сдвинуть с места крестовину. То, что с лёгкостью Ваня проделал несколько минут назад, сейчас оказалось ему не под силу. Поиск щели, через которую он мог бы проскользнуть, закончился также безрезультатно. Появилось горячее желание завопить, прося о помощи. Но, представив себе, как его слабый удушенный голос долетает из глубин подземелья до служителя и как тот, торжествующий, – нет, спешит не столько спасти Ваню, сколько полюбоваться беспомощностью и сломленностью духа загнанного в угол человека, Мазальцев отказался от этой затеи.
Взгляд его упал на стену. Вот – две кнопки, что являют собой, несомненно, решение проблемы. Вот ещё какой-то рычаг.Так он думал лихорадочно, то нажимая на красные пуговицы, то дёргая торчавшую рукоять, а то в стремлении уловить хоть какой-нибудь в этом принцип проделывая одно и второе одновременно. Ничего, ничегошеньки не изменилось. Проклятая железяка даже не шелохнулась.
Карабкаясь наверх, Ваня проклинал свою невнимательность. Свою поспешность. Что стоило, держась по-мужски уверенно, продефилировать с гордой улыбкой, будто ничего страшного со ним не произошло, мимо сего услужливого, в хорошем смысле слова, человека? Что? Он бы, выслушав до конца вопрос, тогда не лез как обезьяна, по металлическим прутьям к потолку.
- Что же это такое за безобразие, дорогой друг, тут творится? – Спросил Ваня, немало взбешённый, когда наконец «переход через Альпы» был завершён, у служителя. Свой зад от стула тот так и не оторвал. Он даже не озаботился подозрительно долгим отсутствием Мазальцева.
Ванин рассказ произвёл на него странное впечатление. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Эталон выдержанности.
- Вы заплатили? – Сухо поинтересовался служитель.
- Да!
Наверное, Ваня не столь уверенно ответил, потому что хранитель вечности равнодушно возразил:
- Нет, вы не заплатили. А ведь я вас предупреждал!
Вот он о чём кричал!
И служитель объяснил нехитрый принцип работы турникета. Вход действительно свободный – для всех, но вот по выходе, если вы предварительно не заплатили, проблема гарантирована. Милосердие на западный лад: облегчись поначалу, а потом со своей совестью мучайся на пару! В турникет вмонтирован прибор с фотоэлементом, что аккуратно подсчитывает посетителей и – параллельно, в соответствии с заложенной программой – поступаемую сумму. Система предполагает у клиента наличие порядочности. Групповой же вариант логичен, но жесток: за жмота или нечестивца какого-либо – расплачиваться придётся другому. Невиновному.
Оправданием Ване могли служить только два обстоятельства: критическое состояние организма и отсутствие разменной монеты. Никаких иных мыслей у него и не было. Он каялся. Протягивая запоздало служителю крупную купюру.
- Ну, а всё же, – спросил Мазальцев напоследок, – а вдруг какая-то нештатная ситуация. Должна же быть аварийная кнопка?
- Она и есть – бесстрастно отреагировал его просветитель, протягивая сдачу, – на стене, зелёного цвета.
Они спустились вниз. Это стоило сделать опять. Господа! Рядом со знакомыми Ване рычагом и кнопками располагалась и впрямь ещё одна. Он её не видел прежде.
- Не может быть, - вскричал Ваня, - её тут не было!
Служитель тонко улыбнулся, но промолчал.
Лишь когда они прощались, сказал:
- Вы, русим, загадочные люди. Всё перед глазами находится: и предупреждение, и кнопка, и касса. Ан нет, вы ведь спешите, никому и ни во что не веря. Хотя себе - безоговорчно, авось что-нибудь в последний момент да придумаете. Вот только позавчера снимали застрявшего наверху, с турникета, солидного профессора из Петербурга, с туристической группой приехал. Я ему и говорю:" Перед Вами предупреждение, кнопка, касса..."
Слушать во второй раз известное Иван не стал.
Если бы всё с ним это приключилось семьдесят лет назад, то он, как и зощенковский герой, ушёл бы, весело напевая "Ауфвидерзейн, мадам". Ах, какие, действительно, тогда были времена. Сплошная радость! Дружба советского народа, который турсибничал и беломорканальничал без передыху, словом, лишь танцевал да частушки выдавал, - с германским крепла день ото дня.
Но Мазальцев, дитя своей эпохи, сказал - тоже весело и со значением, что так намертво засело в его башке:
- Главное, батя, чтоб не было войны.