ст.м. «Фрунзенская»
В вечерний едва заполненный вагон метро зашёл старичок. На голове у него была серая шляпа – одна из тех, что были в моде лет 30 назад, на шее – клетчатый шарфик, потускневший и поблекший от времени. Одет он был в тёплое осеннее пальто, тоже не ко времени, чуть поношенное и изрядно потрёпанное. Наверное, других вещей у него попросту не было. По крайней мере, так казалось со стороны.
Вид был у него жалкий, измученный, будто внезапное горе свалилось на этого седого старичка. За его испуганным взглядом таился вовсе не страх, а разочарование и какая-то странная печаль. Он вовсе не был зол на мир, в который попал, он уже давно примирился с ним и не пытался изменить его –всё равно бес толку. Проще было измениться самому, постараться влиться в нынешнюю пошлость, безразличие и равнодушие к окружающим. Таким выросло то поколение, что заполонило последний поезд метро.
Старичку не хотелось смотреть на ребят, что нагло развалились на сиденьях, запрокинув голову на колени полусонных подруг. Ему это казалось неуважительным, он уже примирился, ему было действительно всё равно. Хвати у него решимости, он бы вычурно плюнул бы на них, не опасаясь последствий. Но ему это было не нужно. Это, вообще, их дело и их совесть, их будущее и их тёмная перспектива.
Руки старичка тряслись. За перила он не держался – руки были заняты. Под серым пальто он прятал крохотное существо, ещё живое, не так давно родившееся. Он прижимал это создание к груди, к сердцу, отогревая его своим неравномерным старческим дыханием, сопровождаемым мучительным осенним кашлем. Существо ни коем образом не давало о себе знать, оно было напугано, хотя и не понимало, чем. Оно чего-то жадно искало, не зная чего, и, не находя, уныло прятало голову, стараясь как можно теснее прижаться к телу старичка.
Когда существо согрелось, оно высунуло свой крохотный приплюснутый носик, пошмыгало им и будто улыбнулось в довольствии. Конечно, собаки не умеют улыбаться, ровно так же как и смеяться, плакать… На самом деле умеют, только всё это у них происходит как бы внутри, там, куда человеку никогда не удастся заглянуть.
Старичок держал в руках щенка. Руки дрожали от старости, ноги подкашивались от усталости, а глаза были заполнены слезами. На этот раз слезами будто бы счастья. Говорят, таких слёз не бывает, но взглянув на того старичка, можно было поверить и в слёзы радости, вообще, поверить, что Бог всё ещё смотрит на нас и изредка пытается помочь.
Старичок о чём-то думал. Он должно быть что-то вспоминал, что-то приятное, а значит связанное с годами давними, так как что за эти последние 10 лет могло доброго произойти с ним. Наверное он вспоминал самого себя, свои успехи, то, как взобрался на вершину – горы ли, славы ли, мечты ли… Не важно. Он всего лишь вспоминал то, что не должно было бы остаться в его памяти, то, чья участь – запылиться и затеряться среди длинных коридоров старческой памяти. Иногда он хотел представить перед глазами себя самого, в юности, в детстве, но не мог. Что-то всегда мешало ему, какая-то стена. Только сегодня она стала прозрачной. Она не отодвинулась, а на время сделалась невидимой.
И всё-таки он устал. Не только от почти невесомой ноши, но и от давления времени. Оно затянулось и с каждым днём он всё отчётливее ощущал это. Старичок сел, сняв шляпу.
Поезд сделал передышку – шумная компания тучно побрела к выходу. Один парень остановился, порылся в карманах и, достав горстку серых монет, бросил их около шляпы старичка. Двери захлопнулись, впустив зевающую парочку, а старичок непонимающе посмотрел на груду железок, что пристроилась рядом с ним.
Старичок горд. Был горд, такой святой гордости можно завидовать. Он был горд за самого себя – ему не чего и не кого было стыдиться. Он был горд за свою семью, за своих детей, за свою родину, за своих друзей… Но он взял эту мелочь. Она не нужна ему, она нужна щенку, а ради него…
Шумной тучной компании было наплевать? Или им было не наплевать? Не знаю, они со старичком всегда жили на разных этажах: они внизу, он на самой вершине, они ещё без опыта, дети – творят, что хотят, а он многое пережил и повидал. Он – герой, самый настоящий, прежде всего потому, что смог пережить. Смог правильно понять и пережить, смирившись.
А теперь, наверное, он действительно пережил – ему уже нет места в этой дыре, где едва ли что осталось от слова жизнь. Раньше оно имело другое значение.
«Конечная!» – сказал женский записанный голос и раздался гулким эхом в ушах старичка.
Старичок вышел, шатаясь. Он действительно устал. Щенок высунул головку из-под пальто и смешно шмыгал носом. Щенок снова улыбался той беззаботной детской улыбкой, которую мы встречаем на лице непорочных младенцев.
Старичок посмотрел на него и тоже улыбнулся.
«Конечная!» - раздалось у него в голове, и женский голос становился всё тише и тише. Вскоре его вовсе не стало слышно.
«На этот раз это МОЯ конечная» - подумал старичок и, держась за колонну, медленно сполз на кафельный пол.
Вскоре щенок вылез из-под пальто, так как там стало холодно. Он испуганно смотрел на старичка, потом обежал вокруг него и, остановившись около бледного лица, стал отчаянно его вылизывать. Лицо не стало теплее, ровно как и всё тело. Но оно будто светилось от улыбки, которая придавала ему воистину мученический вид.