Часть первая. СОВЕРШЕННЫЙ МЕХАНИЗМ
1
Здесь сыро и холодно.
В том месте, где я сейчас живу, сыро и холодно. Как в склепе.
Сырость плохо влияет на мою кожу, она вся пузырится. Помню, в далёком детстве на моих глазах соседский парнишка вылил себе кипяток на руку, и его кожа сначала покраснела, потом взбухла и покрылась бледными волдырями. Как же он тогда орал… Моя кожа сейчас ни чуть не лучше кожи того несчастного мальчишки. Да. Орать я себе не позволяю, а вот раздирать нарывы — от этого удержаться не могу. Когда я сдираю кожу с них, оттуда вытекает гной, который так нравится моему Хозяину. Я стону от боли, а Хозяин мысленно посмеивается. Его можно понять — чужие страдания доставляют ему ни с чем несравнимое наслаждение. Лично Хозяин мне об этом не говорил, он вообще не очень-то разговорчивый тип. Напоминает того парнишку (помните?), который окатил себя кипятком и от страха потерял дар речи, мог только повторять что-то вроде “Оад” или “Воад”. Я долго гадал, что же он имеет ввиду, но так ни до чего и не додумался.
Ещё моему Хозяину нравятся крысы — здесь этих тварей много. Крысы — настоящие дети тьмы. Думая о них, я почему-то сравниваю себя с ними. Быть может, потому, что они отвержены всеми, как и я. Быть может, потому, что они выходят на улицу по ночам, а днём стараются прятаться там, куда не проникает свет. Как и я. БЫТЬ МОЖЕТ, потому, что они не люди. Меня, наверное, тоже с трудом можно назвать человеком, хотя моё прошлое связано с людьми. Но я не жалею, не жалею ни о чём. На все терзающие своей проблемностью вопросы, у меня готов один простой ответ: значит, так надо. Значит, так надо и так тому и быть. Жалость у нас, детей тьмы, не в почёте. Не жалей никого, в том числе и себя — таков жизненный принцип Хозяина. Тем более никаких нюней по поводу прошлого — что было, то было. Живи настоящим, выпотроши кишки будущему. Только так, а не иначе.
Сложно вам, наверное, представить себе, как выглядит настоящее порождение тьмы вроде меня, верно? Что ж, это неудивительно. Большинство из вас лично никогда со мной не встречалось, хотя и неоднократно чувствовало дождливой осенней ночью упёршийся в спину холодный и тяжёлый взгляд. Вы возвращались с вечеринки по пустынным улицам, пьяные и довольные этим, а может быть, наоборот, несколько раздражённые тем, что вам не хватило, и внезапно ощущали проявленное к вам чьё-то внимание. Это Я на вас смотрел. Смотрел и оценивал. Как покупатель оценивает товар, прежде чем полезть за кошельком. Только вместо кошелька у меня клыки и когти.
Не бойтесь, если вы попали в поле моего зрения. Это ещё ничего не значит. Многие из вас закончат жизнь в своих постелях, совершенно беззубые и окружённые заботой со стороны многочисленных детей и внуков. Да, именно это с вами и случится, безликая и практически безболезненная смерть… если, конечно, на вас не придёт заказ от Хозяина. Ну а если придёт, то кончина ваша выдастся яркой и ослепительной — будет вам о чём рассказать в загробной жизни. Хоть я в эту жизнь и не верю. Меня, впрочем, никто и не спрашивает.
2
Сложно вам представить, как я выгляжу, но это поправимо. Сейчас я вам себя опишу, чтобы знали в чьи уста вкладывать сказанное.
Ростом я вышел ниже среднего, телосложением до среднего дотянул, но не особо мускулист. Кожа моя покрыта волдырями и гнойными нарывами — об этом я, кажется, уже упоминал. Волосы выпадают клочьями, скоро на голове их совсем не останется, поэтому я ношу бейсбольную кепочку, прикрываю проплешены. Козырёк кепки также способен скрыть изуродованное лицо от света ночных фонарей и любопытных взглядов поздних прохожих. Из верхней одежды я предпочитаю длинные серые пальто с глубокими карманами и самым глубоким внутренним — там я храню своё оружие возмездия. О нет, не подумайте ничего такого. Это обыкновенный обломок железной трубы, им я обычно работаю, а клыки и когти — то была просто метафора.
Раз в неделю, в безлунную ночь, я спускаюсь к каналу и отмываю край трубы от прилипших к нему ошмётков крови, мозга, и ещё чего-нибудь этакого противного. Как вы поняли, я не особый приверженец гигиены — при моей пыльной работе чистюлей оставаться невозможно, — но орудие труда пытаюсь держать в приемлемом состоянии. Хозяин ворчит на меня за мои маленькие ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ слабости, и я его понимаю. Он — не человек, никогда таковым и не был. Я — был.
Что же я сейчас помню из моего человеческого прошлого? Практически ничего. Перед моим взором мелькают лица, множество лиц, но я не могу сказать точно — пришли ли они оттуда или из демонического настоящего. Те ли они, с кем я когда-то дружил, разговаривал или это лица тех, кого я отправил к праотцам. Сложно рассуждать на такие темы, когда твоя жизнь — сплошная череда ночных убийств, перемежающаяся с тревожными дневными снами.
Эти самые сны я вижу в своей берлоге, куда забираюсь каждый раз с первыми петухами. Дневной свет разрушительно влияет не только на моё тело, но и на мой мозг. Я становлюсь настоящим зомби и не могу нормально мыслить, действовать и вопринимать реальность. Как вампир, ей-богу. Вбейте мне осиновый кол в грудь.
Так что, едва только солнце первыми лучами вспарывает брюхо разнежевшемуся ночному небу, я отправляюсь в свой сырой подвал смотреть сны. Ну, это опять метафора. Снов я не вижу. Я просто падаю в густую пыль, совершенно обессиленный от своих полуночных прогулок, и забываюсь. До первой звезды. Мой сон чуток и тревожен, у меня, знаете ли, обострённые чувства. Я ведь профессионал.
Так я лежу посреди комнаты, где когда-то находился какой-то склад, совершенно без движений. На забрызганной смолой стене кто-то нарисовал крест и написал “Иисус — господь наш”. Насколько я понимаю, не очень-то удобоваримое место для подобного откровения. Эта надпись, выполненная ярко-красной краской, раздражает меня ничуть не хуже предсмертных воплей моих жертв.
…Я лежу и не думаю ни о чём. Разве что о предстоящей ночи. Но эти мысли мимолётны. О том, что мне нужно будет сделать, я узнаю от Хозяина. Он не говорит мне, лишь сверкает глубже в подвале ярко-жёлтыми глазами, и я всё понимаю. Мой Хозяин — телепат, его мысли могут проникать вам в мозг, подобно тому, как остро отточенный скальпель разрезает кожу. Я выполняю приказы Хозяина, не подвергая их сомнению ни на йоту, потому что я полностью от него завишу. Я живу, пока ОН этого хочет. Я не задумываюсь зачем живу, но об этом я уже рассказывал.
Мои откровения всегда со мной. Я — сам себе пастырь, сам себе священник. Моя исповедальня — моя голова. Именно там я перевариваю все свои сокровенные мысли, когда безлунной ночью выхожу на охоту… Я, кажется, немного перебарщиваю с нравоучениями по поводу того, как нужно жить. Подспудно, конечно, но самые проницательные из вас наверняка уже заметили это. Не судите меня слишком строго — долгое и вынужденное одиночество делает меня таким. Оно помогает вникнуть в суть вещей. Но поскольку рядом со мной нет человека, образ мыслей которого не вполне соответствовал бы моему, и он, соответственно, не может лишний раз опровергнуть меня, я не могу поставить её, эту самую суть, под сомнение. Это не правильно, но не в этом дело. Дело в том, что я делюсь своим представлением о мире без какого бы то ни было намёка на то, что я не прав. А я, надо думать, иногда и ошибаюсь. Хорошо хоть, что я способен это признать, вы не находите?..
3
Я выхожу из своего убежища, ветер ласкает моё лицо. Мне кажется, что он проникает намного глубже, в самую душу, в самое сердце. Там его прохлада особенно хороша. На небе зажглись звёзды, далёкие и совершенно безликие, если хотите — и они дети тьмы.
Я иду пустынными дворами, и лишь деревья кивают мне в след своими почти что облысевшими ветвями. Разноцветные листья водят хороводы у их корней, кажутся совсем живыми. Иногда самые шустрые из них бросаются на меня, как сторожевые псы, и мне приятно их внимание. Я думаю о том, что да, я одинок, но у меня всё же есть те, с кем я могу иногда поговорить. На разные темы. И они всегда меня выслушают, потому что они обладают уникальной способностью — умеют хранить молчание. Какому огромному количеству людей не хватает подобного умения. Я, как вы помните, человеческий изгой, и у меня есть ещё один повод ненавидеть человечество.
Должен вам сказать, что не так давно моя ненависть обострилась. В моё скромное жилище прокрался НЕКТО. Некто из рода людей. Причём, насколько я понимаю, непризнанный и гонимый ими не меньше, чем я. Но если я — падший ангел, то мой гость — просто сумасшедший. Он обосновался прямо у меня под носом, в моей комнате с залитой смолой стенкой и надписью красной краской “Иисус — господь наш”. Мы ведём с ним разные образы жизни: он занимает мой дом тогда, когда я ухожу, скажем так, на работу, а утром, очевидно, уходит к себе в нормальную жизнь. Мы с ним ещё никогда не пересекались, но, уверен, рано или поздно это произойдёт и тогда я вдоволь потешусь над тем, ЧТО с ним станет.
Он — не первая попытка посягательства на неприкосновенность моего убежища. Ещё была парочка малолетних сорванцов, решившая поиграть в героев и спустившаяся в мой подвал солнечным полднем, чтобы не было так страшно. Я как раз тогда отдыхал на полу в позе распятого Спартака и почувствовал их присутствие задолго до того, как мальчишки решились на столь смелый поступок. Один из них держал фонарик, подёргивавшийся в нетвёрдой руке, и рассказывал своему товарищу небылицу: “Вот здесь, именно здесь они его и убили… Точно тебе говорю… Они выкололи ему глаза, отрезали яйца и ещё ХЕР ЗНАЕТ ЧТО они с ним сделали... И ножом вырезали у него на спине перевёрнутый крест…” Тот, кто слушал этот рассказ, кивал головой как заведённый, и всё поглядывал в сторону выхода. А потом он споткнулся об меня, упал на четвереньки и сказал громким шёпотом: “Блин, сука, здесь какое-то дерьмо валяется…” Его приятель спросил: “Где?” и высветил фонариком моё лицо…
Что сделалось с этими храбрецами, я, пожалуй, рассказывать не буду, не это я имел ввиду. Меня, знаете ли, разозлил сам факт того, что кто-то без спроса вторгся в мой дом и наследил там. Я, конечно, понимаю, что у меня не роскошный многомиллионный особняк, но и то, что у меня имеется, мне дорого. Пусть всё, что у меня есть — это подвал с плесенью на потолке, крысами на полу и проповедью на стене, но это моё. И никто не посмеет там находиться, если я этого не захочу. Ещё одна человеческая слабость, скажете вы и будете правы.
4
Именно поэтому появление в моём жилище шизофреника так встревожило меня. Обитал этот полоумный в моей берлоге не так уж часто: надо полагать, только в те ночи, когда на небе всходила полная луна, у него наступало обострение и скрывать свою вторую гнилую половину ему было совсем невмоготу. Но и кратковременного его присутствия мне хватало с лихвой.
Я всего лишь падший ангел и судить о моральной стороне какого-нибудь вопроса не совсем моё дело, и тем не менее... Видите ли, этот шизик любил детей. О да, кого-кого, а их он любил. Выслеживал оставшихся без присмотра родителей детишек, тащил в подвал и что-то тут с ними вытворял. С маленькими мальчиками в цветастых курточках и маленькими девочками с вплетёнными в косички ленточками. Чтобы они не кричали, он оглушал их. Ведь подвал подвалом, но дом, в котором он находится, расположен не так уж далеко от жилого района. Крики детей, наверное, мог бы услышить кто-нибудь из поздних прохожих. Поэтому маньяк засовывал своей жертве в рот тряпичный кляп, а потом, вероятнее всего, просто бил кулаком в заткнутый рот до тех пор, пока ребёнок не терял сознание. Ещё не подозревая о том, что бы это значило, я как-то нашёл на лестнице, ведущей в подвал, эти самые окровавленные кляпы. Поэтому я так и подумал.
Уже в самом подвале я обнаружил жёлтую ленточку и смятый конфетный фантик. Всё в крови. Кровь была и на полу, несколько похожих на кляксы бардовых луж — в одной из них чётко выделялся отпечаток детской руки. В самом дальнем углу, за полуистлевшей мешковиной, валялась синяя нейлоновая курточка, рукав на ней был оторван. В свой следующий приход мой незванный гость забрал столь важную улику, на которую могли наткнуться полицейские, прийди им в голову идея прочесать близлежащие подвалы в связи с пропажами детей. Не знаю, что они там думают и началась ли вообще какая-нибудь ответная реакция с их стороны, но рано или поздно это должно прийти им в голову, и тогда мой дом пополнится целой ОРАВОЙ незванных гостей. Что уже не лезет ни в какие рамки. Дети детьми и, конечно же, их убийца должен быть наказан, но частная собственность — это частная собственность.
Так что, как видите, моральные аспекты проблемы — не единственная причина моей ненависти к маньяку. Если полиция не в состоянии справится с ним, я ей помогу. Сделаю доброе дело, хотя бы из любви к самому себе. Звучит чертовски эгоистично, но поневоле станешь эгоистом, если рядом с тобой нет человека, который бы заботился о тебе.
5
Я иду в прохладе ночи, видимый и невидимый одновременно. Я размышляю о тех вещах, о которых вам рассказываю. Я знаю точно, что мне предстоит сделать сегодняшней ночью, и потому я могу не заботиться о том, что ход моих мыслей заведёт меня в тупик и собьёт с пути. Ничего подобного не случится. Я — запрограммированный робот, сделаю то, что я должен сделать, когда надо и КАК надо. Такая вот моя нацеленность позволяет мне думать обо всём, о чём душе угодно.
О том, что станет со мной, когда я превращусь в нелюбимую игрушку Хозяина, например. Ведь я — игрушка в его руках. Я так полагаю, всё, что ему нужно — это тупое орудие убийства, и его он нашёл в моём лице. Я — гильотина на ходу, все шестерёнки ещё шестерят, и поэтому я — любимая машина, совершенный механизм. Меня оберегают, мной дорожат. Но едва в моём механизме что-то незаладится, меня выкинут на помойку, я это чувствую. И тогда я уж точно превращусь в то самое дерьмо, о котором говорил один из храбрецов, спустившихся в мой подвал...
Только на этой тропе моих умозаключений я могу пожалеть себя, хоть и дал зарок не жалеть ни о чём. Смерти я не боюсь, я вижу её почти что каждую ночь и привык к ней, как никто другой. Кто-то однажды сказал, что единственный способ не испугаться старухи с косой, это найти в себе силы рассмеяться этой суке прямо в лицо. Этим я сейчас и занимаюсь, хотя мой смех похож скорее на астматический хрип…
Думаю я и о психопате, поселившимся у меня в подвале. Кто он такой и чем занимается в своей второй жизни, жизни среди людей. Неужели этот двуликий Янус, когда светит солнышко и поют птички, ходит на работу в деловом костюме, просижывает дыру на заднице в офисе, а вечером пьёт в баре пиво? Или роет землю, или кладёт асфальт, или продаёт газеты, заворачивает в полиэтилен хот-доги на Статойле, или чем там ещё он может заниматься? И никто из его друзей-подруг не в курсе того, что каждое полнолуние этот тип в сыром подвале вытворяет нечто непотребное с маленькими детишками…
Ещё я размышляю о детях, тех самых, что попадают в лапы маньяка. Я не провидец, хоть и вижу в темноте не хуже кошки, и не могу сказать точно, что же происходит с невинными мальчиками и девочками в последние минуты и секунды их коротких жизней. Может, они умирают, не осознавая этого. Может, если этот псих насилует их после смерти, а не до, они отправляются в рай с ЧИСТЫМ рассудком… А может, он их вообще не насилует, и тогда — хвала Аллаху… Но скорее всего нет. Всё гораздо хуже. Я чувствую, что всё гораздо хуже. Он даёт детям прийти в сознание. Оглушает, чтобы они не кричали, но потом, скорее всего, даёт им время прийти в себя — в этом заключается его маленький кайф, ведь так? И перед своей смертью они видят искривлённую гримасой адского блаженства физиономию их убийцы. Ничего не понимают, это так, но видят свой алтарь, свой жертвенный камень и себя на нём…
Я переключаюсь на мысли о своих жертвах. О своих “заказных” жертвах, назовём их так. Я милосерден, насколько это возможно. Мне не доставляет особой радости видеть, как они мучаются — их алтарь завешен светонепроницаемой портьерой. Для их же собственного блага. Мне приходится быть особенно осторожным с ними, они — не дети, они могут понять всё гораздо быстрее и успеть… проникнуться. А проникновение в суть смерти не сулит ничего хорошего им. Я отнюдь не замаливаю свои грехи перед Богом, я давно вычеркнут из списка тех, кого пощадят в Судный день, даже если мой Хозяин — не дьявол, а я — не демон. Но мне бы хотелось потакать этой моей небольшой человеческой слабости. Не много у меня их осталось, этих самых слабостей, можно пересчитать по пальцам. Милосердие — одна из них… Хм, звучит не менее странно, чем признание в любви к Иисусу из уст Иуды, но попытайтесь не ставить под сомнение искренность моих слов. Я честен с вами — что думаю, то и говорю.
Мне интересно, а о чём думают люди, которых я убиваю, на пороге своей смерти? Каждый КОНКРЕТНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Чувствуют ли они ЧТО-ТО. Глазами на затылке. Копчиком. В конце концов, волосяным покровом на коже. Догадываются, что с ними что-то произойдёт. Что-то нехорошее?.. Испытывают ли, ощущая в голове мимолётную боль от удара и ныряя в темноту, разочарование по поводу того, что приход ИХ гонца смерти не сопровождается обильно сыплящейся с неба горящей серой и рвущим перепонки рёвом Иерихонской трубы, как этого им хотелось бы. О нет, гонец приходит с банальным куском ржавого металла, проламливающего их черепа. Всё так прозаично. Смерть в бейсбольной кепке вместо чёрного балахона и с куском трубы вместо острозаточенной косы.
Если бы я обладал такими же способностями, что и Хозяин, я бы непременно проник в мозг своих жертв. Я бы узнал, о ЧЁМ же они думают за микросекунду до своей кончины. Пусть бы это, быть может, привело в негодность механизм машины убийств, но если знание того стоит — мне наплевать…
6
Итак, я иду и мысли мои роятся в голове подобно улею пчёл. Но я могу с ними справиться. Я уже это сделал. Я останавливаюсь у стен небольшой заброшенной часовни, что на поросшем высокой травой старом кладбище. Здесь давно уже никого не хоронят люди, зато я хороню тут своих мертвецов. Закапываю поглубже свои грехи, если хотите.
Кладбище самое обычное, если, конечно, не принимать во внимание его странное месторасположение. К югу от его центра проходит шоссе и по нему (днём больше, ночью меньше) носятся на своих авто потенциальные кладбищенские клиенты. У северной ограды проходит действующая трамвайная линия, иногда, беззвучными летними ночами, я слышу, как на ней звякает одинокий ночной трамвай. На западе, у самого входа, кладбище подпирает тихая улочка с кленовой рощей, и на противоположной стороне её стоят побитые временем, но вполне обитаемые двухэтажные дома. Там живут люди, странные люди, надо сказать. Их совсем не удручает то, что каждое утро и каждый вечер, ложась спать и вставая, они наблюдают в своих окошках покосившиеся кресты и надгробные плиты. Хотя, может быть, у них просто нет выбора. Случается и такое…
Восточная сторона кладбища граничит с Ботаническим садом, их разделяет лишь не слишком широкая асфальтовая дорожка. Мне всегда казалось забавным подобное соседство последнего людского прибежища с оазисом экзотической природы. У них, видите ли, много общего — и там, и там стоит практически мёртвая тишина, надо полагать, даже днём. И там, и там растёт травка и летом в ночи поют сверчки. Ну и, наконец, присутствие ЖИВЫХ людей и в Ботаническом саду, и на заброшенном кладбище сведено к минимуму — как раз то, что нужно мне для моей работёнки…
Я стою у обветшалой часовенки и посматриваю на дорогу: по ней должна пройти моя жертва. Через какое-то время. Я обычно здесь стою — это моё рабочее место, мой цех. Не смейтесь, это так. Кладбище должно принадлежать мёртвым.
Я много знаю о моей жертве, мой Хозяин снабжает меня информацией, сознательно или неосознанно, но делает он это всегда. Мы с ним прямо как наёмный убийца и заказчик. Я не так уж и далёк от истины, не правда ли?
Моя жертва — женщина. Лет ей примерно сорок-сорок пять. Внешность у неё крайне заурядная. Характер — ужасный. Об этом не так давно стала догадываться даже её лучшая подруга. Именно поэтому она в последнее время с головой погрузилась в дела-заботы и всё никак не найдёт часик-другой свободного времени, чтобы посудачить с женщиной о том, о сём.
Своё неудовольствие подобной ситуацией женщина вымещает на сыне. Он — поздний ребёнок, округлый и розовый, как свинья-копилка. Лет ему шесть-семь. Он забит и не слишком умён. Его мамаша виновата в том, что он такой. В том, что дворовая шпана обзывает его жирным куском первосортного говна и считает само собой разумеющимся накостылять ему при первом удобном случае. Практически каждая самостоятельная прогулка для толстячка заканчивается подбитым глазом и порванными на заднице штанами — он спасается от своих обидчиков бегством и непрочная одежная ткань просто-напросто не выдерживает стремительных оборотов его увесистой задницы. Женщина идёт разбираться со шпаной, чем вызывает у той просто неописуемую бурю восторга, а у собственного сына злобу и обиду на весь мир.
Затем, так и не добившись ничего, женщина возвращается к плачущему и стыдливо прикрывающему зад сыну, и обрушивает весь свой гнев на него. Он ровным счётом ничего не понимает, потому что со стороны матери ждёт утешение и то самое ПОНИМАНИЕ, но так и не получает ни того, ни другого. Его мать, смотря в заплывшее жиром лицо сына, в ещё больше сузившиеся от слёз щёлки глаз и на нос-пятачок, ненавидит своего отпрыска так же сильно, как и того типа, который его заделал ей и был таков. Кара небесная, думает она в такие моменты о своём сыне, не подозревая, что встреча с это самой карой у неё ещё впереди…
7
Но вот и она. Грузная женщина в строгом осеннем плаще с собранными на затылке в тугой пучок волосами и поджатыми губами. В левой руке у неё сложенный зонтик и сумочка, правой она держит “кару небесную”, шлёпающую по лужам и смотрящую пустыми глазами на звёзды. Содержимое одной руки ничуть не уступает по значимости содержимому другой, если вы понимаете, что я имею ввиду.
Время позднее — около часа ночи. Женщина-таки напросилась к своей лучшей подруге на вечерний чай, но, как это обычно с ней случается, засиделась, окунувшись в подробности своей неудавшейся личной жизни или ещё чего-то — мне всё равно. Транспорт уже не ходит, но подруга живёт недалеко и, несмотря на смутные времена, ничего особенно страшного не случится, если они вернуться домой пешком. НИЧЕГО НЕ СЛУЧИТСЯ…
8
Я уже говорил, что зрение у меня как у кошки. Точно также бесшумно я могу красться. Я крадусь подобно тени. Протискиваюсь сквозь прутья ограды, придерживая свою кепку, чтобы она случайно не слетела с головы. Несколько быстрых шагов по асфальтовой дорожке — и вот я уже за спиной женщины в плаще и с пучком рыжеватых волос на затылке… Ангел смерти десантировался.
Я коротко замахиваюсь куском трубы, мысленно рисуя мишень на самой макушке головы женщины, там, где череп не так крепок — я же говорил, что не хочу, чтобы мои жертвы мучались. Труба неслышно разрезает воздух, и… в это время женщина оборачивается к своему отпрыску.
— Не скочи по лужам… — начинает она, сурово сдвинув брови на переносице, и тут моя труба обрушивается на её голову.
В последней момент боковым зрением женщина замечает какое-то движение сзади и инстинктивно вжимает голову в плечи. Труба обрушивается левее её макушки, скользит по уху и врезается в плечо. Зонтик и сумочка выпадают из дёрнувшейся руки, а сама женщина, искривив рот в немом крике ужаса, грузно осидает на асфальт. Из рваной раны на голове буквально тут же начинает течь тёмная-тёмная кровь.
Осечка.
Осечки у меня случаются. В таких случаях главное не поддаться панике и не начать колошматить жертву куда попало — так можно вывести её из оцепенения, и она начнёт сопротивляться. А это в мои планы не входит… Поэтому надо просто довершить дело одним точным ударом. Это я и пытаюсь сделать.
Сын женщины, раскрыв рот, смотрит, как его мать корчиться на дорожке. Выражение его лица не меняется — так он таращился на звёзды, так же он таращится на женщину. А та почему-то не выпускает руку сына-свина. Я вижу, как её глаза наполняются страхом и… пониманием происходящего. Скверно, чертовски скверно.
Я замахиваюсь для второго, окончательного и неопровержимого удара…
— Не скочи по лужам, сынок, — неожиданно скороговоркой произносит женщина, смотря мне прямо в лицо.
НЕСКОЧИПОЛУЖАМСЫНОК…
Получается это у неё так печально и обречённо, что на миг моё оружие застывает в воздухе, но, впрочем, только на миг. А потом оно попадает женщине точно в макушку. Голова дёргается, откидывается назад, увлекая за собой тело. Глаза женщины закатываются, ноги подгибаются, она замирает в луже дождевой воды и собственной крови.
Полдела сделано.
Я стараюсь не обращать внимания на застывшего в каком-то странном подобии задумчивости толстого мальчишку в дождевике непонятного цвета, ярко-жёлтых резиновых сапогах и выленявшей бейсбольной кепке "Анахайм Майти Дакс". Привычным движением засовываю трубу на место, во внутренний карман, хватаю уже мёртвую жертву за плащ и тащу к ограде. Проходит несколько секунд, прежде чем я замечаю, что мальчишка идёт за мной следом. Мать так и не выпустила его руку из своих сжатых пальцев. Она напутствовала мальчишку: “Не скочи по лужам, сынок” и попыталась утащить за собой в Царство мёртвых. Но ей не позволили.
Я пытаюсь быстро отодрать толстяка от матери, а он всё так же стоит и пялится совершенно пустыми глазами теперь уже на меня. Он будто пронизан вселенским спокойствием, как тот всезнающий мудрец, что когда-то взобрался на вершину высокой-высокой горы, чтобы постичь природу этого лучшего из всех миров, просидел на ней десять лет, а потом спустился вниз и сказал: “Всё, что я понял — в горах воздух намного чище”… Бейсболка мальчишки после очередного моего рывка слетает на землю, и без неё он кажется ещё более беззащитным, ещё более... не от мира сего. Ну, вы понимаете? Я поднимаю слетевшую с его головы кепку и нахлабучиваю её ему на лоб. Однако кепка почему-то не хочет сидеть на своём законном месте. И тогда я почти автоматически кладу её к себе в карман — нет у меня времени на отцовские заботы...
Но все жё мне становится немного жалко мальчишку и на какое-то время я забываю о валяющемся в луже трупе его матери.
А ещё я забываю и об обете, данном жалости…
Я приседаю перед мальчишкой на корточки. Он внимательно смотрит мне в лицо своими маленькими глазками, его рот так и не закрывается. По подбородку начинается течь слюна. Я протягиваю руку к его лицу, и он не сопротивляется. Мои пальцы оставляют кровавый след на щеке мальчишки, когда я пытаюсь утереть ему слюни. Мы смотрит друг на друга.
— Ну что, толстячок, — говорю я, и мой голос кажется мне чужим и незнакомым, голосом давно умершего предка… Я не часто использую его, так что подобное ощущение объяснимо. — Гляди веселей.
В лице толстячка ничего не меняется. Я для него — лишь очередная неяркая звезда на смутно чернеющем небосклоне.
— Я избавил тебя от тирана, парень, — продолжаю я свой монолог. — Живи жизнью свободного человека, а не раба. Надери задницу всем ублюдкам, что пристают к тебе. Станет намного легче. Прощай. Надеюсь, что больше никогда не увидимся.
Я выпрямляюсь, так и не поняв, дошло до этого парня, что с ним только что произошло, или нет. У меня нет времени, размышлять о том, что станет дальше с мальчишкой. Да, мне его жаль, но я сам — причинно-следственная связь сочувствия. Но жалеть меня не стоит, пожалейте лучше сами себя.
9
Начинается дождь, и я накидываю на голову мальчишки капюшон его дождевика, а затем возвращаюсь к трупу его матери. Я и так потратил слишком много драгоценного времени. Беру женщину под мышки и тяну её к тому месту в ограде кладбища, где выломаны несколько прутьев. Дождь стучит по крыше часовни, по асфальту, по козырьку моей кепки и по куртке малыша-толстяка, замеревшего и похожего на часового — только ружья ему не хватает.
Я протаскиваю грузное тело женщины сквозь ограду, волоку труп к часовне. Именно под её сводами найдёт он своё последнее прибежище.
На дверях часовни красуется засов с огромным замком, который показался бы неприступным случайно забрёвшему на кладбище человеку. Но я знаю его маленький секрет — стоит только вытащить из стены скобу, удерживающую засов с противоположной замку стороны, и вот уже часовня, скрипнув полусгнившей дверью, встречает вас своей специфической вонью. Здесь намешано всё, что только можно — запах кошачьей мочи, собачьего дерьма, запахи гниения, разложения, растления… Нормальный человек вряд ли провёл бы внутри часовни больше десяти секунд, но я к таковым не отношусь, вы не забыли?
Я втаскиваю туда труп своей жертвы и вытираю окровавленные руки о полы пальто. Кровь виднеется и на пороге часовни. Уверен, что кровавый след, прерываясь, тянется сюда с самого места убийства. Но я не особенно беспокоюсь об этом: его смоет начавшийся дождь. Вот за что я люблю осень — она со мной заодно.
Пола у часовни нет, под моими ногами лишь земля. Земля и останки бренных тел моих жертв. Я достаю из полусгнившего ящика, где дворники когда-то держали песок, чтобы сыпать его зимой на лёд, канистру с серной кислотой. Кислота никогда не кончается. Не в канистре, я имею ввиду, а в личном складе моего Хозяина. Одна из частичек его коварного плана по истреблению живых существ, эта кислота. Где он её берёт, я не знаю, как не знаю о многих вещах, так или иначе связанных с таинственной личностью Хозяина. Но едва только канистра опустошается, я всегда нахожу новую в своём подвале. И это как закон. У меня уже скопилась неплохая коллекция пустых канистр из-под серной кислоты. Я их разбросал по всему кладбищу, как Сеятель в своё время разбросал просо или что-то в этом роде.
Я беру тряпку, наматываю её на руку и отвинчиваю у канистры крышечку. Стараясь не вдыхать ядовитые пары, я подхожу к трупу женщины.
Вот так. Вот о чём она, оказывается, думала, когда смерть настигла её. Только бы её сын, этот цирковой уродец и бельмо на глазу, не наступил в лужу и не обрызгал ей чулки с туфлями. Не нужно быть телепатом, чтобы догадаться, что именно эта мысль пронеслась в голове женщины, прежде чем вылететь в дырку, пробитую моей трубой. Её завещанием стала последняя сказанная ей фраза. Вы помните? Не скочи по лужам… сынок.
СЫНОК.
Совершенно нетипичное слово для лексикона женщины, не так ли? Она бы никогда не назвала своего отпрыска так… нежно. Только глядя в глаза смерти, она произнесла то, за что позже, если бы выжила, сама себя бы и пристыдила. Я не дал ей шанса раскаяться в собственной невесть откуда взявшейся добродетели, и она умерла с таким ХОРОШИМ словом на устах. Бог возьмёт её за это в рай, очевидно…
Начиная с головы, я поливаю труп серной кислотой. В воздух взвивается едкий дым и быстро начинает заполнять небольшое пространство часовни. Мне остаётся только не медля завентить крышку канистры, поскорее выбежать наружу и, стоя под дождём, ждать, когда кислота сделает своё дело. Далее нужно будет лишь закопать обожжённые останки жертвы в землю, чтобы они превратились в удобрение и принесли когда-нибудь пользу. Когда-нибудь…
10
Я стою у часовни, засунув руки в карманы пальто. Дождь до сих пор льёт с неба. Он смывает следы моей деятельности, и я благодарен ему за это.
Дождь — один из немногих моих друзей. Скажете, что я свихнулся, но я могу часами разговаривать с ним. В струях воды, текущей с неба, я довольно явственно различаю жесты, которыми дождь выражает своё отношение к тому, о чём мы с ним ведём беседу. В такие моменты, как сейчас, когда в воздухе витает запах смерти, мой водяной приятель молчалив и исполнен мрачного знания. Он не одобряет того, что я делаю, но и не осуждает меня. У каждого своё предназначение на земле, думает он. Я убиваю людей, дождь, проникая сквозь прохудившуюся крышу часовни, каплями, словно руками, прикрывает их остекленевшие глаза. Вот так.
Сейчас я окунаюсь в своё человеческое прошлое. Как-то ещё ребёнком я побывал на похоронах своего деда, но мало что помню об этом событии. Точно не могу сказать, что я испытывал, стоя у свежевырытой могилы в окружении родственников, когда могильщики на лямках опускали гроб с дедом на её дно. Я был слишком мал. Помню только, что вокруг царила скорбь, от которой мне было ужасно не по себе.
Скорбно мне и сейчас. Чувство это — быстро проходящее, но, пока оно не ушло, я представляю себя этаким священником, произносящим последнюю молитву за спасение души убиенного. Прах к праху, тлен к тлену… что-то в этом роде. Если бы я знал слова этой самой молитвы, я так бы и поступал на самом деле, честное слово. Но я не знаю. Поэтому я просто стою и смотрю в открытый зёв часовни, откуда улетучиваются последние струи смертоносного дыма.
Мне приходит в голову посмотреть влево… и рядом с собой я замечаю толстого мальчишку.
Сначала я принимаю его за одну из покосившихся надгробных плит. Здесь их много, немых свидетелей смерти. Они напоминают удивлённых людей, застывших в вычурных позах. В некотором роде они и есть люди, вернее, ТЕНИ умерших людей. То, что ушедшие оставили после себя, если вы понимаете, о чём я. Что бы мы не делали в этой жизни, всё, что от нас в конце концов останется — это та самая надгробная плита. И она через какое-то время покосится, а потом и вовсе упадёт в траву…
Я принимаю толстяка за надгробную плиту, но лишь на мгновение. Мы так и стоим — я, смотря на мальчишку, и он, смотря на часовню. Совершенно беззвучно. Какое-то время. О чём думает он, не понятно, но лично я размышляю, что же мне делать дальше с ещё одним неожиданным гостем, если можно так выразиться. Заказ был только на его мать, а не на него самого. Я ни на секунду не задумывался о том, что мальчишка, идущий рука об руку с жертвой, которой предстоит умереть, может стать помехой моей работе. Это мелочные проблемы, и ответственность за их разрешение берёт на себя Хозяин. Я делаю то, что мне нужно делать, он — то, что ему. У каждого своё предназначение, помните?..
Так что убивать его я не могу. Не только не могу, но и не хочу. Я уже говорил, что иногда во мне просыпается былой Я, испытывающий жалость, ощущающий ненависть к убийце детей… ЧУВСТВУЮЩИЙ.
Поэтому я так долго не могу решиться, что же предпринять. Мальчишка всё так же пялится на часовню, у него явно не всё в порядке с головой. Как обращаться с такими, как он, меня никто не учил. И всё-таки что-то придётся сделать.
Я касаюсь рукой плеча толстяка, он не реагирует. Дождь стекает по его дождевику, капюшон которого свалился с головы мальчишки, обнажив копну его промокших волос. Я несильно сжимаю его плечо, и он нехотя удостаивает меня своим вниманием.
— Слышишь, парень. Тебе нечего здесь делать, — говорю я ему. Уже во второй раз за сегодняшний вечер моему голосу подкидывают небольшую работёнку. Не могу сказать, что мне это претит, но ощущения достаточно странные. Словно я вернулся откуда-то издалека… с Луны.
Парень не слышит. Или слышит, но не внемлит. Вода с волос стекает ему сначала на лоб, потом затекает в глаза, и он расстеряно моргает.
— Малышам вроде тебя не место на кладбище… Слышишь?
Никакой реакции.
— Ты знаешь, куда идти? Тебе есть, куда идти?
Полный ноль эмоций. Это начинает меня раздражать.
— Парень, мне жаль, что так получилось с твоей… — срывается у меня с языка, и я с ужасом обрываю себя, так и не закончив мысль. Только этого ещё не хватало, признаваться малолетнему дебилу в том, что припасено лично мной на Судный день, когда я предстану пред оком Господнем. Чёрт знает что.
Я хватаю мальчишку за плечо, намериваясь, если потребуется, вынести его с кладбища под мышкой. Неправдоподобно громко трещит сухая ветка где-то за часовней, где-то на дорожке между оградой кладбища и Ботаническим садом. Я на миг застываю, а потом отчётливо слышу осторожные удаляющиеся шаги.
Хлоп-топ-хлоп-топ…
ХЛОП-ТОП-ХЛОП-ТОП…
Я медленно отпускаю плечо мальчишки и провожаю глазами показавшуюся из-за часовни смутно чернеющую фигуру уходящего человека с накинутым на голову капюшоном. В следующее мгновение фигура скрывается от моего взора за деревьями.
— Иди домой, — тихо говорю я толстяку.
Как можно бесшумнее я преодолеваю расстояние до прорехи в ограде, выхожу на дорожку и разглядываю спину удаляющегося незнакомца. А потом я следую за ним, подобно одной из ночных теней.
11
Кажется, я говорил вам, что не забочусь о таких мелочах, как посторонние свидетели. Мой Хозяин решает эту проблему, и я поэтому не очень беспокоюсь. Думаю, если бы мне предстояло убить человека в торговом центре на виду у покупателей, охраны и полиции, я и тогда бы вышел сухим из воды. Не представляю как, но вышел бы. Ведь я — любимая игрушка и мой механизм ПОКА работает безотказно, не так ли?..
Я почти не забочусь о мелочах.
Почти.
Но я ведь когда-то был человеком, а человеку свойственно испытывать неудобство, если кто-то застаёт его за каким-нибудь интимным или непристойным с точки зрения общества занятием. А поэтому он делает всё, чтобы этого не случилось. Закрывает за собой дверь, идя в туалет. Проверяет, уснули ли дети, прежде чем заняться любовью с женой. Стыдливо прикрывается, листая порнографический журнал в автобусе… Наконец, убивая кого-нибудь, выбирает место потемнее и побезлюднее.
Последняя фраза — как раз обо мне. И для меня моё занятие — одновременно интимный и постыдный акт.
В общем, что я хочу сказать, мне всё равно, если незнакомец видел всё, всё до мельчайших подробностей. Он может прямо сейчас бежать в полицию и давать показания. Может идти в церковь и молить Бога о том, чтобы тот поразил меня громом и молнией. Это не важно. Мной просто движет любопытство.
И поэтому я бесшумно скольжу по асфальту, обходя лужи, и вглядываюсь в смутно чернеющую фигуру незнакомца. Я держусь в тени — на асфальтовой дорожке, окаймлённой и со стороны Ботанического сада, и со стороны кладбища деревьями с развесистыми кронами, сделать это не трудно. Фонари здесь хоть и присутствуют, но почему-то никогда не горят, что тоже хорошо… для определённого типа существ.
Мы огибаем кладбище и выходим к шоссе, от которого вверх вздымается пар. Светофоры на перекрёстке беспрестанно мигают оранжевыми огнями, отдыхая от дневных забот. Сейчас они не особо нужны, машин почти что нет.
Незнакомец в плаще останавливается у перекрёстка и оборачивается. Томительно долго он всматривается в тёмную аллею, пытаясь высмотреть там нечто подозрительное. Может быть, меня. Но это напрасная трата времени — легче найти иголку в стогу сена, чем гонца смерти на ночной улице, вы не находите?
Наконец, он убеждается, что всё спокойно и быстро перебегает дорогу. Я не спешу идти следом. Меня занимает вопрос, куда идёт преследуемый мной человек? Если он свернёт направо и пойдёт по шоссе, то совсем скоро выйдет к восточной стороне кладбища, к кленовой аллее. Если продолжит идти в том же направлении, что и до этого, то растворится в ночи, оставив последний человеческий приют позади...
Таинственная фигура выбирает второй вариант и исчезает в тени улочки, перпендикулярной шоссе. Я продолжаю стоять на месте, сросшись со стволом огромного дуба. Проносится одинокая машина, светом фар выхватывая из темноты придорожную растительность...
И всё стихает, кроме дождя, с усердием муровья выстукивающего дробь по асфальту.
Я почти что готов последовать за незнакомцем, но вдруг он сам появляется на обочине. Выплывает из темноты словно жуткий призрак и пронзительным взглядом буквально таранит противоположную сторону шоссе. Я внезапно понимаю, что незнакомец не прост, если играет в такие игры. С другой стороны, во мне его игра лишь пробуждает охотничьи инстинкты — не поймите меня привратно.
Человек тем временем убеждается, что всё ДЕЙСТВИТЕЛЬНО спокойно и вновь переходит шоссе. Я почти не дышу — впервые с момента начала моей погони преследуемый подходит ко мне так близко. Он среднего роста, чуть пониже меня, его плащ висит на нём балахоном, так что подробности фигуры я со своим кошачьим зрением разглядеть не могу. Как и черты лица, скрытые под накинутым на голову капюшоном.
Незнакомец проходит совсем рядом и я ощущаю какой-то странноватый затхлый запах, исходящий от него. Я застываю, потому что запах мне знаком. Запах сырости и плесени, запах холода и одиночества…
ТАК МОЖЕТ ПАХНУТЬ ТОЛЬКО ПОДВАЛ.
12
Я не особо чувствителен и никогда не верил во все эти расскозни о шестом чувстве, которое якобы улавливает какие-то волны с предупреждением об опасности, посылаемые космосом, Господом Богом или ещё каким-нибудь всезнайкой. Говорят, что именно это самое чувство заставляет некоторых людей сдавать билеты на проклятый самолёт, падающий в последствии в океан. Оно же предостерегает некоторых от поездки на обречённом на столкновение поезде. Лично я в эту чушь не верю. Я верю в рулетку. Она крутится, шарик прыгает по ней, западает в лунку, и если в лунке написано ваше имя — вы выиграли. Если нет, то выиграл кто-то другой. Шестые чувства тут совсем не причём. Человек, почему-то не пожелавший сесть в машину, залетевшую в кювет и похоронившую всех своих пассажиров часом позже, спустя несколько дней получает железной дубинкой по голове в тёмном переулке. Никто и ничто не останавливает человека от того, чтобы свернуть именно туда, где его поджидает смерть от рук убийцы. Почему? Да потому, что шарик на рулетке закатился не в ту лунку, вы же понимаете.
Да, я не особо чувствителен и суеверен, но, едва незнакомец проходит мимо меня и обдаёт волной запаха, я решаю, что знаю, кто это и почему от него пахнет плесенью и сыростью.
ЭТО ТОТ САМЫЙ МАНЬЯК, УБИВАЮЩИЙ ДЕТЕЙ В МОЁМ ПОДВАЛЕ.
Именно в моём, хотя подвалов много и пахнут они одинаково, но… К подвальному душку примешивается ещё один запах. Запах опасности, исходящей от незнакомца. И от него мне становится немного не по себе. Не то чтобы я пугаюсь — бояться мне как-то не к лицу. Просто я впервые сталкиваюсь с ним, поэтому некоторое время ощущаю себя в лёгком нокдауне.
А ещё всё это происходит слишком неожиданно. Я, уж конечно, никак не ожидал, что незнакомцем окажется непрошенный гость, бесцеремонно вторгшийся на мою территорию. Но я почему-то уверен, что это он, и вот оно, то самое шестое чувство, обитающее в подсознании, не приемлящее возражений и не требующее доказательств, проявляет себя. Я уже ЗНАЮ, что это тот психопат-убийца, и судьба свела нас с ним почти что нос к носу на каком-то странном своём повороте. И поэтому я собираюсь преследовать его до конца, выхожу из-за дуба и всматриваюсь в темноту…
Я не вижу фигуры.
Странно, но я не вижу фигуры. Она словно испарилась, пока я медлил, оглушённый своим шестым чувством. От незнакомца остался лишь шлейф запаха, который моё острое обаняние улавливает пока что чётко и ясно. Я замираю. Приходит мысль, что незнакомец вновь затеял свою игру. Какое-то время я стою не двигаясь и всматриваюсь в темноту, ощупываю взглядом ближайшие ко мне деревья…
Ничего.
Ничего подозрительного.
Тогда я вновь принимаю решение следовать за маньяком, пока его запах не растворился в ночи.
13
Запахи настолько же реальны, насколько и призрачны. Они имеют источник, но источник не всегда видим — это обстоятельство, в общем-то, и превращает их в привидения. В этом отношении запахи сродни надгробным плитам — такая аллегория приходит мне на ум, когда я подхожу к кленовой аллее, влекомый своими охотничьими инстинктами.
Они, эти запахи, имеют также склонность растворяться друг в друге, превращаться в безликую массу, а то и вовсе исчезать — вот вам ещё одна причина называть их призраками. И именно сейчас нечто подобное происходит с запахом маньяка. Я почти что теряю его — шлейф превращается в тоненькую, едва улавливаемую струйку.
Но вот теряется и струйка, и я в нерешительности останавливаюсь напротив двухэтажного деревянного дома. Здесь таких домов целый ряд, выстроившихся, словно почётный караул, у кладбища. Его деревянные стены уже успели намокнуть от усиливающегося косого дождя. Окна первого этажа закрыты перекошенными ставнями, в окнах второго света нет. Здесь живут те самые люди, о которых я вам уже рассказывал — они не страшатся своего соседства с кладбищем. И правильно делают, усмехаюсь я, бояться нужно не мёртвых, а живых.
Впрочем, сейчас мне не до смеха. Я страшно разочарован тем, что преследуемому мной маньяку удаётся в конце концов скрыться. Ещё большее разочарование вызывает у меня его исчезнувший запах-призрак. Вместо затхлого подвального духа я, напрягая своё обаняние, ощущаю сейчас вонь помойки, исходящюю от расположенных здесь же мусорных баков.
Я морщусь и смотрю вверх на клёны, на их трепещущие на ветру ветви. Небо темно и кажется каким-то тяжёлым молотом навалившимся на землю, как на наковальню. А дождь — это искры, выбитые из наковальни при сокрушительном ударе…
Когда я вновь опускаю глаза и пытаюсь сделать успокаивающий выдох, я вижу девушку с мусорным пакетом. Она подходит к бакам и выкидывает свою ношу в один из них. На девушке спортивная куртка без капюшона, спортивные штаны и лёгкие кроссовки. Её волосы схвачены на затылке заколкой в виде бабочки — при каждом шаге девушки бабочка взмахивает крыльями на пружинках, словно собирается упархнуть в чернеющее небо.
Я осторожно выдыхаю и наблюдаю за незнакомкой. Она — четвёртый человек, повстречавшийся мне сегодня. Это очень много, учитывая спицифику моего существования, не так ли?
Девушка отворачивается от мусорных баков и неспешно, несмотря на дождь, заходит в подъезд крайнего дома. На пороге она задерживается на секунду и оборачивается. Бросает быстрый взгляд на другую сторону улицы, мне кажется, прямо на меня...
Но это мне только кажется.
Она уходит, пора уходить и мне. Я вдруг вспоминаю, что не закопал разъеденные кислотой останки своей жертвы… А ещё я оставил у часовни того толстого мальчишку в ярко-жёлтых сапогах и дождевике непонятно какого цвета. Интересно, где он сейчас? Всё так же стоит среди покосившихся памятников, всем своим видом напоминая один из них?..
Приходит мысль об ускользнувшем от меня маньяке. Его следы оборвались здесь. Где-то здесь он и обитает, очевидно. Тут его лежбище, где-то тут.
И вновь я открываю в себе то странное шестое или какое там чувство. МАНЬЯК ГДЕ-ТО ЗДЕСЬ. Он где-то поблизости. Я это знаю и не требую никаких других доказательств, кроме того, что след его запаха обрывается именно здесь.
Меня осеняет: может быть, он — один из живущих на этой улочке людей? Да. А что? Если так долго жить в аппартаментах с видом на кладбище, можно запросто сойти с ума. Не полностью, а только наполовину. Ту свою половину, которая бодрствует лишь ночью. Днём верх берёт вторая половина, живущая среди нормальных людей. И поскольку ночью все нормальные люди спят, то никто ни о чём не подозревает, не правда ли?
В окне на втором этаже вспыхивает свет. В просвет между деревьями я вижу девушку, выносившую мусор. Она возится на кухне с газовой плитой, ставит на огонь кофейник — ещё одна сова, вроде меня, ведущая ночной образ жизни.
Девушка открывает окно и высовывается наружу. Дождь падает на неё, но ей, похоже, всё равно. Она чиркает зажигалкой и закуривает сигарету. Некоторое время я наблюдаю за ней, словно завороженный. А потом едва заметной тенью растворяюсь во тьме.
Меня не покидает ощущение, что я ещё приду сюда. И не раз.
14
На кладбище мальчишки в ярко-жёлтых резиновых сапогах не видно. Кровавые следы трагедии, разыгравшейся этой ночью у заброшенной часовни, почти что смыты. Безо вских эмоций я закапываю в землю останки женщины, постучавшейся в ворота смерти с напутствием, адресованным всем копилкоподобным мальчикам: не скачи по лужам… Я вдруг вспоминаю, что она и мне, своему убийце, сказала то же самое. Не скачи по лужам, плохой мальчик.
ПОЧЕМУ?
Почему она так сказала мне... ЕЁ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ СЛОМАЛСЯ, ВОТ И ВСЁ. Я ударил эту женщину по звукоснимателю, иголка отскочила немного назад, прокрутила одну дорожку по второму разу, а потом и вовсе соскочила с пластинки.
Я смотрю на взрыхлённую проржавевшей лопатой землю и ощущаю, что какая-то мысль сверлит мне мозг, не даёт покоя. Что-то важное, что-то, что я упустил… Впрочем, ладно. Останки жертвы закопаны. Я кладу лопату на место, за ящик, некогда принадлежавший дворнику, и спешу покинуть часовню.
Я вновь иду по пустынным улицам. Сейчас где-то часа два ночи, и мне немного времени осталось на то, чтобы побродить по вымершему внешнему миру. Идти в подвал сейчас не очень хочется. Я вспоминаю, что встретил сегодня маньяка, и, если у него этой ночью состоялся очередной поход за головами, то мне, наверное, стоит ждать неприятных сюрпризов в своём убежище. Жаль, что Луны совсем не видно из-за чёрных, набухших от дождя туч, а то бы я знал наверняка…
Я иду к каналу, чтобы промыть своё оружие возмездия и хоть как-то убить время. От него исходит острый запах мазута, который чувствуется задолго до того, как сам канал появляется в поле зрения. Чистотой этот канал не славится, за что ещё в допотопные времена получил прозвище “говнотечка”. Самое смешное в этом то, что прозвище такое ему дали те люди, чьё дерьмо там плавает — звериный оскал человеческого самомнения. Несмотря на это, говнотечка для меня — как для тех умирающих парней в одном фильме океан. Парни хотели перед смертью увидеть его и умереть, если придёт час, на берегу океана. То же самое и со мной, наверное. Умирать я буду на каменном берегу канала.
Я опускаюсь на корточки у самой воды, мутной и маслянистой. Достаю из кармана моего верного друга — обломок трубы. Ударный край обломка испачкан кровью, и я окунаю его в канал. Пока он там отмокает, я оборачиваюсь на что-то чернеющее рядом.
Я вижу труп кошки. Вздыбленная каплями дождя шерсть, разведённые в сторону лапы, оскаленная в предсмертной судороге пасть. Рядом над каналом нависает мост — наверное, оттуда эта несчастная кошка и свалилась, сбитая машиной, здесь и нашла свою смерть… Смерть совсем не прекрасна, как утверждают больные романтики. Она ужасна, и вы это осознаете, повстречавшись с ней. И романтики это осознают.
Я вдруг понимаю, какая же мысль мучала меня, когда я закапывал останки жертвы в земляной пол часовни. Те дети, с которыми шизик в моём подвале вытворял нечто непотребное, где их трупы?
ГДЕ ИХ БРЕННЫЕ ТЕЛА?
Труп был у моей сегодняшней жертвы, даже у кошки он есть, несмотря на все её девять жизней. И у детей, какой бы страшной смертью они не умирали, тоже должны быть трупы. Не исчезают же дети бесследно, когда их сердца останавливаются, не растворяются в воздухе, подобно дыму? Пусть даже невинные дети…
Странно, но я НЕ ВИДЕЛ их тел в своём прибежище. Не видел, и только сейчас впервые задумался, почему. Мысль об отсутствии трупов кажется мне действительно странной и неожиданной. Я вытаскиваю из воды обломок трубы и задумчиво протираю его полой пальто. Потом неторопливо кладу во внутренний карман.
Я смотрю на свои руки, грязные, в гноящихся язвах. Интересно, а что останется после меня, когда я умру? Неужели вот эти руки, руки по локоть в крови? Я опускаю их в холодную воду канала, и они скрываются под её тёмной гладью. Их становится не видно. Не видно и язв на них.
Я встаю и иду в свой подвал.
15
Итак, всё-таки полнолуние.
Я стою на лестнице ведущей в подвал и ощущаю острый, возбуждающий запах крови. Я не ошибся — сейчас полнолуние и маньяк вышел на охоту. Он поохотился на славу, хотя никаких следов его прибывания здесь, кроме мистического запаха, я пока что не обнаруживаю.
Полнолуние.
Я спускаюсь вниз, в застывшую мглу. Кровью пахнет сильнее, а ещё воздух явственно пронзает запах страха. Он — словно резиновый мячик. Он скачет от стены к стене, не находя выхода, и я буквально вижу его следы — рваные мазки кисти художника-безумца. Стараясь не попадать в них, я наконец захожу в своё убежище. Явственно ощущаю, что здесь произошло убийство. Я оглядываюсь по сторонам, но не нахожу того, что искал.
Тело. Тело очередного убитого ребёнка. Его снова нет. Душа всё ещё витает здесь, но тела нет. Будто оно растворилось.
Не вижу я и каких-либо заметных физических улик. На этот раз нет даже крови, хотя я ощущаю её запах — он ещё не успел слиться со стенами, проникнуть сквозь их щели и улетучиться. Я обхожу подвал и принюхиваюсь. Дохожу до дальнего угла с мешковиной, где я когда-то нашёл детскую куртку с оторванным рукавом...
Сейчас я там нахожу отрезанный детский палец в небольшой лужице крови. Нет, он скорее оторванный, его вырвали из руки с корнем. Запах здесь сгущается так, что мне становится трудно дышать. Но он не обрывается на этом месте, он утекает дальше вглубь подвала. Переплетается с трубами теплотрассы, облезлыми стенами и потолками и скрывается в логове… ХОЗЯИНА.
В ЛОГОВЕ ХОЗЯИНА.
Там, откуда на меня сверкают его жёлтые, кошачьи глаза. Откуда льётся зловещий свет его дьявольского обаяния. Откуда исходит непонятный и странный запах чего-то зловещего и потустороннего… Там, где я никогда не был и куда вход для меня воспрещён.
Я останавливаюсь в нерешительности перед узким проходом в логово Хозяина. Меня осеняет страшная догадка, и я не знаю, что с ней делать. Всматриваюсь в темноту, но не вижу жёлтых пронзительных глаз. И всё-таки я решаюсь.
— Хозяин… — зову я еле слышно. — ХОЗЯИН…
Никто не отвечает мне. Но я не особо и надеюсь на ответную реакцию. Обычно Хозяин говорит со мной только тогда, когда САМ захочет. Моя решительность иссякает со скоростью света, и вот я уже разворачиваюсь, чтобы уйти.
В темноте вспыхивают жёлтые огни глаз Хозяина, и я замираю от неожиданности.
— Я знаю, что ты хочешь спросить…
— звучит в моей голове его голос, как всегда лишённый эмоций и в то же время наполненный всеми эмоциями сразу.
— Но ты здесь не для того, чтобы задавать вопросы…
А я здесь не для того, чтобы давать ответы…
Мы здесь для дела…
Не так ли?..
И завтра у тебе снова рабочий день…
Я слушаю голос Хозяина, скованный по рукам и ногам собственным трепетом перед его величием. Я не в силах сопротивляться его воли, я слушаю и повинуюсь, только так, а не иначе.
— Слушаюсь и повинуюсь, — говорю я хриплым и дрожащим голосом.
СЛУШАЮСЬ И ПОВИНУЮСЬ, ВОТ ТАК.
16
Я пытаюсь прийти в себя весь последующий день, лёжа в пыли на полу посередине моего подвала. Меня окутывает непроницаемый мрак. Снаружи… и внутри. Я не могу принять того, о чём напрашивается вывод. Исчезновения трупов детей — это дело рук Хозяина. И только его.
Множество мыслей роятся в моей голове и, пожалуй, впервые за долгие-долгие годы моего теперешнего существования я не могу с ними справиться, выстроить их в ряд. Одна наскакивает на другую, и последующая страшнее предыдущей…
Я называю себя идиотом из-за всего этого сыр-бора.
Идиотом-идеалистом. Я идеализировал существо, которое никогда толком и не знал. Оно подобрало меня из грязи, вставило в плату моей жизни микросхему смысла, но… Это не означает, что я его знаю. Как раз наоборот — оно меня знает. А я его?
Что мешает твоему Хозяину быть таким же греховодником, как и тот насильник детей, спрашиваю я себя. Почему ТЫ думаешь, что ему НЕ доставляет удовольствия вытворять непотребные вещи с мёртвыми детьми? ПОЧЕМУ? Ты проецируешь свой образ на Хозяина, но Хозяин и ты — два совершенно разных чел… существа. Да, скорее существа.
Ты-то — человек. Но кто такой Хозяин?
Дьявол?
Сатана?
Древний сказочный гоблин?
…Я пытаюсь утихомирить пляску в голове, но безуспешно. Я всё ещё подавлен сделанным мной открытием. И к очередной ночи кривых ножей встаю из пыли совершенно разбитым.
РАЗБИТЫМ МЕХАНИЗМОМ.
17
Я ощущаю ладонями холодный метал обломка трубы. Мои ладони взмокли от напряжения, из-под кепки вниз по лбу скатываются крупные капли пота. Я смотрю на тёмное небо, по которому, словно акулы в каком-то немыслимо огромном аквариуме, бродят тучи. Они голодны — ещё чуть-чуть и начнут вспарывать брюхо небу. И тогда оно прольётся дождём-кровью… Я сжимаю своё оружие и вглядываюсь в неясные очертания клёнов. Вокруг меня одни пляшущие тени от гнущихся под внезапно окрепшим ветром деревьев. Этой ночью грядёт настоящая буря.
Совсем скоро одна из теней оживает — это она, моя жертва. Я знаю наверняка. Пригибаясь под порывами ветра, жертва упрямо идёт вперёд, сжимая в руках нечто похожее на верёвку. Она кажется мне мрачным призраком, выплывшим из ниоткуда… Все люди и нелюди, с которыми я встречаюсь в последнее время, кажутся мне призраками. И я не могу объяснить, почему.
18
Я ступаю на полусгнившее крыльцо. Скрип ступеней под моими ногами сливается со стенанием потолков, стен и полов дома. Я приоткрываю дверь, и в какафонии усталого дерева и металла скрежет заржавевших петель звучит как первоклассное соло. Реквием по прошлому, думаю я, вдыхая затхлый запах, рвущийся из-за приоткрытой двери, подобно древней птице, просидевшей в светонепроницаемой клетке целую вечность. Контата одиночества... Ветер, в свою очередь, врывается внутрь дома, загоняя то, что рвалось наружу, обратно. Он в мгновение ока проносится по всему дому и, найдя выход где-то наверху, там, куда лежит мой путь, вновь обретает свободу. Вместе с собой в свой бесовский хоровод он забирает и запах. И снова меня обдаёт прошлым с удвоенной силой, но на этот раз к нему примешивается и кое-что из настоящего. Я почему-то не удивляюсь, когда понимаю, что настоящее пахнет как страх, как паника, как отчаяние... И я иду вверх по шаткой лестнице, опираясь одной рукой о стену и сжимая второй своё оружие.
Я вижу первый пролёт лестницы, на который выходят две двери, подобно маятнику шатающиеся из стороны в сторону на хлипких петлях. Я замираю, как призрак, как привидение, и соображаю, куда же мне идти дальше. Где моя жертва, за какой из этих дверей?
Наконец, я решаюсь. Я сделал ставку на чёт, совсем как в казино. И я захожу в правую дверь. За ней она, моя жертва. Мой висельник. Я знаю это точно. Я спасаю её от греха. Ведь самоубийство — это грех, разве нет? Разве ни этому учит нас Книга всех книг? За это прямая дорога в ад... но я переведу стрелки пути этого человека, и он пойдёт по нужной колее. Жизнь — его, если он хочет с ней расстаться, пусть будет так. Но я не дам ему согрешить. Я сделаю это за НЕГО, потому что мне уже всё равно. И в такие моменты я ощущаю себя Спасителем, единственным и неповторимым.
Чет-нечет.
Грех-спасение.
Демон-ангел.
Ад-рай...
19
Сгорбившаяся жертва стоит посередине комнаты на табуретке. Над ней я замечаю очертания поперечной балки, через которую жертва уже успела перекинуть верёвку. Петля болтается у неё на уровне глаз. Я вижу, как зрачки жертвы с тупым усердием повторяют траекторию движения петли — вправо-влево, влево-вправо… Тик-так, так-тик — словно маятник часов безвременья.
Я стою на пороге комнаты, зачарованный увиденной мной картиной. Мне нужно действовать, но я не могу пока что пошевелить и пальцем — мне кажется, я смотрю не на висельника, разочаровавшегося в жизни несчастного человека, а в разверзнутую пасть смерти. Ощущаю её зловонное дыхание. Ещё чуть-чуть и придёт сам Зверь…
Висельник оборачивается ко мне, но не видит. Он всматривается в чьи-то размытые очертания у порога, даже и не подозревая о том, что его смерть находится от него на расстоянии взгляда...
Но вот уже ближе...
Ещё ближе...
Совсем близко...
В самый последний момент висельник вздрагивает всем телом и подаётся навстречу ослепительно белому свету...
Я — механизм, совершающий работу по часам. Я и в этот —ПОСЛЕДНИЙ — раз не подвёл.
Часть вторая. ВОЗВРАЩЕНИЕ
20
Третий день.
Он стоял у тех покосившихся домишек уже третий день подряд. Вернее, третью ночь подряд. Если бы кто-нибудь спросил его, что же он чувствует, навряд ли он бы ответил. Там, где когда-то ещё оставались последние крохи уверенности в том, ЧТО он делает и ЗАЧЕМ, ныне поселилась пустота, требовавшая заполнения. А потому он просто стоял у клёнов, рядом с мусорными баками, и почти застывшим взглядом смотрел на окна второго этажа крайнего дома — туда, где живёт девушка с заколкой-бабочкой, взмахивающей серебристыми крылышками при каждом шаге своей хозяйки...
А днём он лежал в своём тёмном убежище, уставясь в потолок и не шевелясь. Он даже не смотрел в сторону труб теплотрассы, уходящих в глубь подвала... в ресталище Хозяина. Он знал, что в нём, внутри него, происходят перемены. Какие — трудно сказать. Но что происходят — это факт.
Хозяин, казалось, чувствовал: что-то не так с его МЕХАНИЗМОМ, и потому не трогал его. Иногда ему казалось, что Хозяин просто выжидал: в какую сторону повернёт кривая перемен — в нужную ему или в противоположную нужной...
Тот разговор с Хозяином, те тайные и явные открытия, которые он сделал не так давно — на всё это он наложил табу. Запрет на бесконечные попытки осознать причины и следствия произошедшего. До недавнего времени он любил заниматься умозаключениями, не без пафоса оправдывая своё адское существование какими-то выдуманными душеспасительными историями. Убийства — но убийства во благо. Ангел смерти — но ангел смерти искупляющий...
Теперь в этом не было никакого смысла. Теперь это казалось чересчур фальшивым и наигранным. Пластмассовым. Картонным. Бумажным.
Механизм сломался и теперь претерпевал необратимые изменения.
МЕХАНИЗМ вдруг потянуло к людям, отвергнувшим его когда-то.
21
Та девушка с бабочкой, та ночная сова — он почему-то уцепился за её образ...
Иногда ему вспоминался ещё и тот толстый мальчишка, похожий на свинью-капилку. Его пустые глаза и ярко-жёлтые резиновые сапоги казались вообще какой-то инопланетной нереальной фантазией. Где он сейчас? Что с ним?..
Выплывал иногда из недр подсознания и размытый силуэт МАНЬЯКА. Того, что убивал детей в его подвале. Выплывал и так же внезапно погружался на недосягаемую глубину...
Это были все люди за последнее время, все ЖИВЫЕ люди, которые ещё хоть как-то связывали его с реальностью. Давали понять, что он всё ещё существует, а не бродит по земле подобно призраку отца Гамлета. Однако девушка с заколкой в виде бабочки была реальнее всех. И потому он наблюдал за ней, стоя вот уже три вечера подряд в тени клёнов и прислушиваясь к недовольному гудению запутавшегося в их кронах ветра и шуму падающего дождя.
Она каждый вечер выносила мусорник, и ему эта обычная процедура казалась божественным актом — подобно схождению лучистого и искрящегося ангела с небес. На второй день он поймал себя на мысле, что сам бы ужасно хотел вот так каждый вечер выносить мусорник, вдыхать осеннюю прохладу, ловить ртом капли дождя... вообще, жить как ЧЕЛОВЕК.
Она курила, выглядывая из окна. Ставила кофейник на плиту, заваривала кофе. Иногда прогуливалась неподалёку от дома... Если бы он не был тем, кто он есть на самом деле, он давно бы уже познакомился с ней. Потому что думал, что где-то в глубине, очень глубоко, они в чём-то похожи. Разве нет?
Тем не менее он испытал некое подобие шока, когда на третий вечер девушка с заколкой-бабочкой сама подошла к нему. И не сразу смог ей ответить.
22
Она с полуулыбкой смотрела на него. Чуть раскосые глаза, цвет которых он не смог разглядеть в темноте, тоже улыбались и блестели подобно алмазам под слегка приподнятыми бровями — искрящиеся и полные жизни. Темные, отливающие синевой, волосы были заколоты на затылке всё той же заставлявшей все его внутренности трепетать серебряной бабочкой.
Девушка засунула руки в карманы лёгкого плаща и переступила с ноги на ногу, цокнув по асфальту коблучком.
— Здравствуйте, — сказала она.
Он всё ещё ошарашенно смотрел на неё, вжимаясь спиной в ствол клёна, стараясь слиться с ним воедино, только бы она не заметила, КТО он, КАК он выглядит.
— Вы здесь уже третий вечер, да? — спросила она, наклонив голову.
Он молчал. Первой его реакцией было уйти. Теперь же он просто не знал, что делать.
— Я увидела вас, увидела, что вы наблюдаете за мной, — продолжила свой монолог девушка, всё так же едва заметно улыбаясь, — и сначала подумала, что вы маньяк или что-то в этом роде. И хотите мне причинить зло...
Он едва заметно повёл плечами. Наверное, он был маньяком. В каком-то смысле. Да, скорее даже маньяком-убийцей, а не карой господней, коей возомнил себя. Но он не хотел причинить ей зло. Напротив...
— А потом я подумала, что это не так. И вот решила напрямую спросить вас. Ведь вы не маньяк и не сделаете мне ничего плохого, правда?
Обескураженный такой прямотой, он был не в состоянии что-либо ответить. Однако ему казалось, что он постепенно выплывает из небытья.
— Вам плохо? С вами что-то случилось? — озабоченно спросила девушка с заколкой-бабочкой, всматриваясь в его скрытую в тени фигуру.
Он почти неосознанно отшатнулся от неё. Сделал шаг назад. Девушка смутилась.
— Извините, я не хотела показаться навязчивой. Извините. Я просто хотела спросить, что с вами случилось...
Она развернулась, чтобы уйти, и тут он хрипло произнёс:
— Простите мне моё молчание. В последнее время я не так часто использую свой голос. Поэтому мне довольно трудно говорить.
Девушка остановилась и в изумлении приподняла брови. Потом улыбнулась улыбкой, стремительно пронзившей его всего насквозь. Он тоже попытался улыбнуться в ответ.
— А-а-а, понятно... Но, вы знаете, тем, кто постоянно говорит, некогда слушать.
— Да, слушать я умею. Это у меня получается гораздо лучше.
— Хорошо вам, — сказала девушка. — У меня вот всё наоборот...
Она весело рассмеялась, рассыпала малюсенькие звенящие осколки своего смеха по мокрому асфальту. Он попробовал присоединиться, но всего лишь выдавил из себя хрип. Смутился и сказал:
— Извините, и смех свой я тоже давно не использовал...
Девушка с интересом оглядела его с ног до головы.
— Я рада, что рассмешила вас...
— Я тоже, — выпалил он, прежде чем успел подумать и тут же поспешно добавил: — Мне надо идти.
Девушка вновь слегка улыбнулась:
— Что ж, приятно было пообщаться.
Он кивнул и поспешил слиться с ночью. Но был остановлен её голосом:
— Эй! Если ещё придёте, то не стойте так одиноко. Подходите и мы с вами ещё пообщаемся... Если хотите.
— Хорошо, — ответил он вновь хрипло. Но на этот раз уже просто от волнения.
23
В приподнятом настроении он возвращался к себе в подвал... К себе домой. Ветер словно расстилал перед ним ковровую дорожку из листьев, и он зачарованным взглядом наблюдал за этим странным природным явлением.
Он сделал это. Вернее, это случилось. Он заговорил с девушкой... или она с ним — не важно. Главное — первый шаг был сделан. Куда он шагнул? В пропасть или от неё? Пока это не важно...
Его мысли витали где-то далеко-далеко за пределами его настоящего, а потому, когда он нос к носу столкнулся с похожим на свинью-копилку мальчишкой в ядовито-желтых резиновых сапогах, он не сразу узнал его.
Мальчишка стоял у шоссе, того самого, у южной стороны кладбища, где он когда-то выслеживал СВОЕГО МАНЬЯКА. Его по обыкновению пустые глаза ничего не выражали. Дождя в тот вечер не было, им даже не пахло, однако на голове у мальчишки красовался капюшон от плаща непонятного цвета...
Первая мысль, которая проскользнула у него, была мысль о бегстве. То есть о том, чтобы не столкнуться с незнакомым ребёнком. Он уже сделал шаг в сторону, как вдруг вспомнил, кто стоит перед ним. ТОТ САМЫЙ мальчишка, исчезнувший и вот вновь воскресший из небытья, подобно древнему духу... Он подошёл к нему, присел перед ним на корточки.
Мальчишка посмотрел на него внезапно прояснившимся взглядом и поднёс пухлый палец к собственному рту.
Он нахмурил брови, пытаясь вникнуть в смысл этого жеста немножко дольше, чем нужно. А когда вник, чуть не рассмеялся. До того комично выглядел этот странный малыш... А ещё он выглядел ужасно голодным, несмотря на довольно внушительные габариты, птенцом.
— Есть хочешь? — улыбнулся он.
Малыш, как ни странно, кивнул.
— Где же ты был? Где пропадал, а, парень? — спросил он, скорее даже самого себя, чем мальчишку-копилку. Тот ничего не ответил, только вновь показал пальцем в рот.
— Ну пошли, — вздохнул он, поднимаясь. На секунду задумался о том, где взять хоть чего-нибудь съестного, а потом принял решение. И даже восхитился с каким вдохновением оно пришло ему на ум...
Они шли довольно долго — он, поплотнее закутавшись в плащ и натянув кепку на самые глаза. Мальчишка ничего не говорил, но он и так чувствовал голод, который буквально разрывал мальчишку и сочился изо всех его пор.
На горизонте замаячила телефонная будка, одиноким светлым пятном вырисовываясь на фоне погруженной в темноту пустынной улицы. Он нащупал во внутреннем кармане свою трубу и быстро огляделся. Затем зашёл в будку и посмотрел на телефонный аппарат. Монеточный — как раз то, что нужно. Он бросил взгляд на мальчишку, стоящего на улице с тем же выражением вселенского спокойствия и отрешённости на лице, а потом коротко замахнулся огрызком трубы и обрушил его на телефон.
Ещё.
И ещё.
Он бил со знанием дела — чему-чему, а этому он научился. Бил, пока в возвратную коробочку не посыпались звенящие монетки. Он спрятал трубу во внутренний карман, потом выгреб всю мелочь. Посчитал. Не густо, но кое на что хватит.
Он быстро вышел из будки, оставив покорёженный таксофон недоумевать и жаловаться на свою незавидную участь ночной улице. Огляделся — не потревожил ли он кого-нибудь своей брутальной выходкой. Нет... Никому не было дела и до их странной парочки. Или, быть может, было, но они не подавали виду. Он взял мальчишку за руку и повёл его дальше, к "Макдональдсу". Подумал: старик Макдональд, выдумавший в своё время продажу пищепродуктов на вынос через окошко, был тем самым волшебником, который значительно облегчил жизнь существам, сторонящимся людей и света. Наверное, он и сам был не слишком общительным...
Из раскрытого окошка "Макдональдса" доносились особые звуки кухни "фаст фуда", особая музыка. Этакая увертюра скрипящего на плите мяса для гамбургеров и чизбургеров и шипящего во фритюрницах картофеля... Его человеконенавистнические замашки сейчас утонули в успокоительной тиши позднего вечера, однако он успел подумать: вот под такую музыку все эти ребята травят народ. Он ухмыльнулся внезапно пришедшей на ум мыслишке — конечно, так себе мыслишка, хотя, если бы он вёл блокнот, куда записывал свои мысли, непременно бы записал её туда — чтобы она осталась на память тем, кто выживет в этом синтетическом мире. Он направился прямиком к тому самому окошку, в котором виднелся кассовый аппарат, а за ним сонная девушка в "макдональдовском" чепчике.
Людей не было — в такое позднее время люди, все нормальные люди, начинали видеть свои первые сны, и гамбургеры их совершенно не интересовали. Он встал сбоку от окошка, так, чтобы находиться в тени. Девушка в чепчике его заметила и заставила себя проснуться.
— Пожалуйста, — сказала она, немного высунувшись из окна, и улыбнулась пластиковой улыбкой. Он быстро подумал: вот у кого бы стоило ему поучиться улыбаться.
— Сейчас, — ответил он (вполне сносно, кажется) и принялся сосредоточенно изучать огромный щит-меню. Голодный мальчишка в ярко-жёлтых сапогах стоял рядом и пялился в освещённое окошко. Сонная "макдональдовская" девушка нехотя удостоила его взглядом, а потом вновь погрузилась в дрёму.
Наконец он выбрал картошку, гамбургер, колу и мороженное и заказал всё это. Высыпал мелочь на прилавок, быстро, чтобы продавщица не заметила его рук. Впрочем, она даже и не пыталась что-либо разглядывать... Кому какое дело до человека в грязном пальто и надвинутой на самые глаза кепке-бейсболке?
Он вдруг замер, пораженный нахлынувшим на него пониманием. Мальчишка жадным взглядом впился в пакет с едой и потянулся к нему, но он даже не обратил на это внимания.
Действительно. Кому какое дело до человека... до существа в пальто и бейсболке? Кому какое дело до того, что он НЕ ЧЕЛОВЕК пока ещё, а всего лишь ХОЧЕТ им стать? На их взгляд он человек. Ведь он выглядит как обыкновенная человеческая особь мужского пола. Несколько потрёпанная жизнью, но всё-таки. Он может запросто купить картошку с кока-колой и никто ему ничего не скажет. А что происходит у него внутри... КОМУ КАКОЕ ДЕЛО? Кому какое дело до того, что покупка картошки — для него это как для всех остальных подъём на Эверест?
Ему стало страшно. Как сказать кому-то о том, что для тебя важно? Как дать понять, что ты вышел на неизведанную тропу, что тебе неуютно и ты нуждаешься в помощи? КАК заставить незнакомого человека заинтересоваться тобой? Как, не говоря, заговорить, чтобы тебя услышали?
По той причине, что он не знал, КАК, он покинул мир людей. По той же причине сейчас он пытался в него вернуться. Нелепо и смешно, не правда ли? Но смеяться он не стал...
Поток мимолётных тревожных мыслей унёсся, словно гонимый прочь ветром, и он вновь превратился в самого себя. Такого самого себя, каким хотел быть и был этим вечером. Он отдал пакет от дядюшки Макдональда свиноподобному мальчишке (СВИНОПОТАМУ, таких как этот, у него во дворе называли либо "жиртрест", либо "СВИНОПОТАМ") и подумал о том, что было бы не плохо сейчас снять кепку, искривить лицо в подобие улыбки, просунуть голову в окошко и прохрипеть сонной девушке: "Эй, красотка, а с кровью гамбургер можно?"
Но, конечно же, мысли это одно, а действие — абсолютно другое. Он пошёл прочь от "Макдональдса", потянув за собой Свинопотама, с жадностью набросившегося на пакет. Мальчишка совал себе в рот картошку, одновременно засовывая туда же гамбургер и трубку от стаканчика с колой...
Они шли по притихшим улицам, пока не добрались до канала. Там они сели у самой воды, и Свинопотам принялся "доглатывать" еду. А он отрешился от всего и начал мысленно возвращаться к событиям вечера минувшего. И первое место в его воспоминаниях занимала девушка с заколкой-бабочкой.
Он так погрузился в свои мысли, что не заметил, как мальчишка-Свинопотам ушёл. Опустошённый им пакетик из-под "быстрой пищи" быстро подхватил ветер, унёс его под мост и долго потом кружил там в безумном хороводе...
А он встал и, прибывая в какой-то прострации, пошёл в свой пыльный подвал коротать ночь и день до следующего вечера.
24
Интересно, как же её зовут?..
Это был один из двух вопросов, занимавших его вечером следующего дня, когда он вновь спешил к покосившимся домам у кладбища. Накрапывал мелкий дождик — он шёл всё утро и весь день, то припуская, то вновь унимаясь, и ему приходилось перепрыгивать через оставленные им следы-лужицы. Один прыжок — одно слово.
Интересно — как — же — её — зовут?
Надо спросить, не так ли? Да, надо. Но как она отреагирует? Не будет ли это выглядеть слишком навязчивым? Он же...
Вот в этом-то и заключался второй вопрос, тревоживший его. Надо называть вещи своими именами. Он — невзрачный тип. Можно даже сказать, подозрительный. Тысячелетний вампир, чёрт возьми, боящийся света и собственного отражения. У него в голове вдруг родилась забавная мысль: потому вампиры в зеркалах и не отражаются, что боятся увидеть своё дряхлое и давно уже умершее отражение и сойти с ума... Однако это не так уж забавно. Ведь вся проблема в том, что он не просто парень, который решил поухаживать за девушкой. Если бы!.. И в результате вот вопрос: почему она с ним ВООБЩЕ заговорила? И не передумает ли говорить сегодня?..
Нет, она не передумала. Она вновь подошла к нему, когда он по привычке стоял в тени клёнов и задумчиво смотрел на тёмные окна. Она подошла со стороны шоссе, так незаметно, что он даже вздрогнул.
Девушка смутилась. На этот раз на ней были спортивная куртка и штаны — одежда, которая врезалась ему в память с того самого момента, когда он впервые увидел её.
— Ой, я, кажется, напугала вас? — неуверенно произнесла она.
Он усмехнулся про себя: какое-то время тому назад сама мысль о том, что его, Слугу Дьявола, обладающего кошачьим зрением и слухом (не говоря уже о "клыках и зубах"), можно напугать или застать в расплох, показалась бы смешной. Теперь, кажется, всё совсем по другому.
— Нет. Всё в порядке, — тихо ответил он.
— Я знала, что вы придёте, — сказала она.
— Я тоже, — тут же кивнул он и с удовольствием заметил, что девушка широко улыбнулась.
— Вы такой... милый.
Он сначала не поверил своим ушам. Он мог быть каким угодно, но только не милым. Потом понял, что она имела ввиду не его внешний вид.
— Да? — удивлённо спросил он. — Я как-то не замечал. Я давно уже не замечал ЧТО-ЛИБО в себе.
— Ну вот, видите, а я заметила.
Он посмотрел ей в глаза.
— Спасибо.
Девушка смутилась. Она засунула руки в карманы брюк и посмотрела на него с улыбкой.
— Ну, что делать будем? Не хотите прогуляться?
Он пожал плечами.
— Давайте прогуляемся.
— Только подальше от этих мрачных пейзажей, — девушка кивнула в сторону кладбища.
— О да...
Они пошли по кленовой аллее в сторону трамвайной линии, где, позвякивая железом и разрезая мрак дождливого вечера лучами фар, по шпалам прокатился старый трамвайчик.
Он шёл на некотором отдалении от девушки, стараясь соблюдать прогулочный темп и не забегать вперёд, хотя его и томило непроходящее желание побыстрее скрыться в ближашей тени. Что поделаешь — он был дитём тьмы.
— Ну, — вдруг заговорила девушка. — Это и называется неловкими моментами?
— Вы имеете ввиду молчание? — спросил он.
Девушка кивнула.
— А что, людям обязательно нужно разговаривать, чтобы чувствовать себя нормально?
— Не-а. Мне просто показалось, что ВЫ хотите спросить меня о чём-то, но почему-то не спрашиваете.
Он улыбнулся, таинственно и скрытно, в сторону. Смотреть на неё он не решался — она не должна увидеть его лицо. Внезапно он подумал о том, что если бы у него были чистые бинты, он смог бы обвязаться ими и придумать какую-нибудь небылицу об ожоге или ещё о чём-нибудь таком... Точно. Надо где-то достать бинты. Но где?..
— Да уж, так оно и есть, — он прервал течение своих мыслей, чтобы ответить. — На самом деле у меня к вам два вопроса. Первый...
Девушка остановила его, подняв вверх руку с тонкими пальцами, наманикюренными ногтями. Изящный жест, на который он не мог не обратить внимания.
— Стойте-стойте! Давайте, я попробую угадать ответы на ваши вопросы, до того, как вы мне их зададите, — быстро проговорила она. — Так будет интереснее... Меня зовут Лина. Вот вам и ответ на ваш первый вопрос. А теперь на второй...
Она задумалась, закусив губу, и он терпеливо ждал, стараясь скрыть удивление.
— Видите ли, — наконец произнесла Лина, — у меня не так много времени остается на личную жизнь. Честно говоря, его вообще нет. Моя мама... она не живёт со мной... Она болеет. Очень тяжело. Ей нужны дорогие лекарства, а денег на них не хватает. Поэтому я работаю по две-три смены... Медсестрой. В больнице. Единственное, что я могу себе позволить, это вот такие небольшие ночные прогулки...
Лина украдкой взглянула на него, но он казался погруженным в себя, словно переваривал сказанное ей. На неё он по-прежнему не смотрел.
— Ночью на улицах не так много молодых людей, с которыми я могла бы взять и познакомиться... Или которые взяли бы и познакомились со мной, без каких-то там недобрых намерений... — она усмехнулась. Он, внезапно выплыв из мрачной задумчивости, попытался понять, весело или грустно, но не смог. — Так что личная жизнь как-то не очень-то сложилась... А потом я увидела вас.
Он споткнулся и, не поворачивая головы, скосил глаза на Лину: заметила она его заминку или нет? Но вновь ничего не понял — опыта в подобных делах у него не имелось.
— Вы стояли под кленами два или три вечера подряд. Наблюдали за мной... Сначала я испугалась — вы ведь могли оказаться кем угодно, МАНЬЯКОМ, например... А потом, сама не знаю почему, я решилась подойти к вам и спросить напрямую — плохой вы человек или нет. Безрассудно, правда?
— Да уж, — едва выдавил он из себя эту фразу так, чтобы она подходила под нормальную человеческую речь. — Зато прямо в лоб.
— Ну, как бы там ни было, маньяком вы не оказались, — Лина усмехнулась и вновь взглянула на него испытующим взглядом.
— Это так, — ответил он с такой уверенностью, какую только смог раскопать в своём пошатнувшемся внутреннем мире.
— Более того, вы оказались хорошим собеседником. И вот мы с вами прогуливаемся под мелким, но довольно настойчивым дождем и коротаем этот вечер... или уже даже эту ночь, играя в телепатию. — Она вдруг остановилась. — Ну так что, угадала я ваши вопросы?
Он улыбнулся, несколько обескураженный:
— Да. Как вам это удалось? Вы что, на самом деле телепат? Читаете мои мысли?
Она рассмеялась звонко и заразительно.
— Не-ет! Нет, всё гораздо проще. Я не телепат и не Шерлок Холмс. Я поставила себя на ваше место. Что бы я хотела узнать о вас в первую очередь? Ну, понятное дело, как вас зовут. И потом — почему мы с вами познакомились. Ведь обстоятельства как-то не располагали...
— Да, — кивнул он. — Всё выглядит просто.
— Элементарно, Ватсон, — хриплым голосом, подражая ливановскому Шерлоку Холмсу, произнесла Лина, и он засмеялся. Она присоединилась.
Они как раз вышли к трамвайной линии и какое-то время стояли там. На другой её стороне под мерные, словно тиканье часов, звуки капающего дождя спал тополиный парк, а над ним возвышался темный и строгий силуэт католической церкви, расположенной в дальнем конце парка. Не слишком широкая асфальтовая дорожка, идущая параллельно трамвайным путям и огибавшая тополиную рощу, уходила в обоих направлениях. Они перешли рельсы и, не сговариваясь, повернули направо. Теперь он оказался на опасно близком расстоянии от Лины и внутренне весь сжался, пытаясь, впрочем, побороть свою неуверенность.
— Ну так, — через какое-то время сказала Лина. — Я ответила на ваши вопросы, а теперь ответьте на них и вы.
Он почувствовал, что его сердце забилось быстрее обычного.
— Лина... Для меня эти вопросы очень сложны.
— Да?
— Ну... — он попытался выстроить в ряд скачущие в горле слова. — Я... Мне почему-то кажется, что я могу быть с вами откровенным... до конца. Почти до конца... Мне сложно говорить что-либо. Я... Все те вещи, которые как-то были связаны со мной, какие-то личные вещи... Я давно уже не вспоминал о них. Не думал о них. Не произносил их вслух. Мне сложно...
Он перевёл дух, от всей души надеясь, что до неё дошёл смысл сказанного им, потому что лучше объяснить он не смог бы. На него внезапно навалился страх, панический ужас по поводу своего настоящего, на котором висит огромный кодовый замок — и его вот так просто, одним голым желанием не откроешь...
Лина слушала его путанную речь внимательно и, когда он закончил, мягко произнесла:
— Вы можете не рассказывать, честное слово. Если вам как-то неловко или ещё что-то...
— Нет, мне...
— ... не надо ни о чём рассказывать.
— Мне... Я расскажу. Но не сейчас. Когда-нибудь, — быстро проговорил он и тут же понял, каую глупость сморозил. КОГДА-НИБУДЬ! У него есть время на "когда-нибудь", черт подери? Он — использованный товар, его судьба похожа на головной вагон поезда, идущего под откос — нет никаких шансов уцелеть, не так ли?..
Он отвернулся, испытывая такую адскую горечь, такое огромное чувство жалости к самому себе, что захотелось выть...
Он не заметил, как Лина легонько сжала его локоть своими пальцами. Он только почувствовал, как его всего пронзил разряд раздирающего внутренности тока, и этот ток нёс в себе вместо направленных частиц непередаваемую боль и страдание. НЕ физическое, нет. Другое. То, что ещё хуже...
Он отшатнулся прежде, чем сумел овладеть собой, и едва не упал на трамвайные рельсы. Лина с недоумением смотрела на него.
— Извините, я... — начало было она.
— Нет! — чуть ли не закричал он. — Я... это я... моя вина. Черт... Простите... Я...
Он беспомощно замолчал, не зная, как быть дальше, что сказать. Ему хотелось и не хотелось, чтобы её прикосновение повторилось. Ему хотелось уйти и хотелось остаться. И такая неопределённость раскалывала его разум на две пылающие яростным огнём половинки...
— Я вижу, что вы прошли через что-то ужасное, — сказала Лина тихо, печальным голосом, наполненным не фальшивым состраданием. — Я чувствую вашу боль, ваше отчаяние. Мне не обязательно СЛЫШАТЬ об этом от вас. Я могу осязать... Этого достаточно... Я просто подумала, что смогу как-то помочь вам... Быть может, если бы вы мне всё рассказали, вам стало легче? Я... Вы хотите, чтобы я ушла?
Он раскрыл рот, чтобы ответить, но понял, что не знает, КАК. Он никогда не знал, КАК — касалось ли это призыва к действию или объяснения природы вещей. Он отступал перед всемогущим КАК. Всегда. АБСОЛЮТНО ВСЕГДА.
Но сейчас, не веря собственным ушам, он произнёс:
— Нет. Я хочу, чтобы вы остались.
Он чувствовал, что Лина готова была уйти. Счёт складывался явно в пользу этого, ничья шла в зачёт расставанию — даже если бы он ничего не сказал, она бы ушла. Но неожиданно для самого себя он не позволил Лине сделать это. Для него такой поступок тянул на целое геройство.
25
И всё-таки ему было ужасно трудно. Время в какой-то момент стянулось в тугую петлю, накинутую ему на шею. Стало невозможно дышать. Он попытался выдохнуть внезапно вставший в горле ком, но не смог... Лина нерешительно смотрела на него...
И вдруг краем глаза он заметил Свинопотама. Того мальчишку, похожего на свинью-копилку, одетого в ядовито-желтые сапоги и дождевик непонятного цвета. Словно крошечный трамвайчик, он неторопливо вышагивал по шпалам, направляясь к ним.
Он подумал, что мальчишка — это своего рода ангел или ещё какой-нибудь посланник с небес, призванный облегчить его боль. Потому что именно сейчас он меньше всего хотел возвращаться в свой внутренний мир, разгребать лопатой тревоги снежный занос надежд и опасений. Свинопотам вновь появился из небытья, подобно призраку. Этой его удивительной способности можно было только поражаться... Он перевёл взгляд на малыша-Свинопотама, и Лина последовала его примеру.
Он увидел, как она улыбнулась малышу, и испытал несказанное облегчение. Быть может, её мысли хоть немного отвлеклись от него?..
Свинопотам поровнялся с ними и остановился. Его глаза-щёлки посмотрели на Него, потом на Лину. Губы вытянулись в трубочку и внезапно от них отделился протяжный звук "Ту-у-у!!!". Свинопотам сымитировал поезд. Затем он счастливо улыбнулся и эта улыбка на его губах застыла.
Он смотрел на странного мальчишку с каким-то сладострастным очарованием. На линином лице отразилось сначало недоумение, потом она рассмеялась.
— Господи, это кто? — сквозь смех спросила она. — Что за чудо тут гудит?
Он улыбнулся Лине, с облегчением чувствуя, как ком в горле рассасывается.
— Это мой приятель, Лина — сказал он, почему-то в его голосе просквозила гордость.
— Приятель? — переспросила Лина, склоняясь над Свинопотамом. — И как же тебя зовут, а, приятель?
Свинопотам перестал улыбаться и принялся внимательно изучать незнакомку.
— Он, вообще-то, не слишком разговорчив... — нарушил Он воцарившееся молчание.
Лина обернулась.
— Так что он не назвал мне своего имени. Но я зову его Свинопотамом.
Лина прыснула, прикрыв ладошкой рот.
— Очень забавное имя... Оно ему нравится?
Он пожал плечами:
— Наверное, да. Свинопотам ничего не имел против.
Лина, всё так же улыбаясь, вытащила из куртки видавшую виды конфету-леденец, критически посмотрела на неё, хмыкнула и протянула Свинопотаму.
— На, держи конфету. Она старая, но всё равно ужасно вкусная.
Мальчишка взял сосучку и принялся рассматривать её со всех сторон, будто не понимая, что это такое. Затем, сообразив, содрал обертку и засунул леденец за щёку.
— Ну и Свинопотам. Свинопотамчик... — сказала Лина. — А где он живёт?
Он на секунду задумался.
— Здесь, поблизости. Я точно не знаю, мы недавно познакомились.
— Хм, а где его родители? Они так поздно отпускают его гулять одного?
— Наверное, он такая же сова, что и мы. Любит гулять по ночам...
Лина с интересом посмотрела на него.
— М-да, — сказала она. — Ну и компания у нас тут организовывается...
Он открыл рот, чтобы ответить, но Свинопотам его опередил.
— НЕ СКАЧИ ПО ЛУЖАМ, СЫНОК! — произнёс он вполне отчётливо и ясно. И вновь на его округлом лице заиграла улыбка громадных размеров.
26
На миг Ему показалось, что мир перевернулся с ног на голову. Там, где раньше было небо, очутилась земля, а там, где раньше была земля, образовалась пустота, в которую Он вот-вот должен был провалиться.
НЕ СКАЧИ ПО ЛУЖАМ, СЫНОК...
То были слова из его НАСТОЯЩЕГО, именно так. Того настоящего, о котором он почему-то забыл, зачислил его в разряд прошлого, покоящегося глубоко на дне временной могилы. Но мальчишка-Свинопотам воскресил это прошлое за одну секунду.
Он вдруг вспомнил и женщину в луже крови, ту, которой эти слова принадлежали, и висельника, и многих других, им убитых...
Хозяина, провонявшую запахом смерти часовню...
Кладбище с покосившимися могильными плитами, канистры с серной кислотой...
Разлагающиеся и дымящиеся трупы и дождь, закрывающий им глаза...
Так выглядел ЕГО мир. В том, что происходило с ним сейчас, не было никакого смысла. Он словно очутился на другой планете, с иной атмосферой, иной гравитацией, иными условиями жизни. Его начало трясти. Он попытался унять дрожь, но не смог.
Лина недоумённо посмотрела на Свинопотама.
— Что?
Свинопотам отпустил свою улыбку, и она быстро убралась восвояси.
— Не скачи по лужам, сынок, — повторил он и, круто развернувшись, пошёл назад, туда, откуда так внезапно появился. Увидев слева от себя лужу, образовавшуюся между булыжниками, Свинопотам вдруг с ожесточением прыгнул в неё. Затем также спокойно продолжил своё шествие.
Лина перевела взгляд на Него. Призвав на помощь остатки внутренних сил, Он попытался собраться — дрожь, тем не менее, не отпускала.
— К чему это он? — спросила Лина.
— Н... Не знаю. Свинопотам вообще... довольно странный парень.
Лина перевела взгляд на Свинопотама, чей неясный удаляющийся силуэт едва виднелся вдали, потом вновь посмотрела на Него. Заметила его дрожь.
— Вам... нехорошо? Вас знобит? — с тревогой в голосе спросила она.
— Нет... — мотнул Он головой. — То есть да... Я... мне... Мне не по себе... Знаете, я давно уже так долго не общался ни с кем... Мне немного трудно... Я, наверное, пойду...
— Да, конечно... — кивнула Лина. — Но, может, я как-то могу вам помочь? Я ведь медсестра.
Медсестра...
Он вдруг вспомнил нечто важное и полез в карман. Там ещё позвякивал остаток мелочи из телефона, и Он извлёк его.
— Вот... У меня кончились бинты... Мне нужно... Я... — начал он говорить сумбурно. — У МЕНЯ ОЖОГИ. Да. По всему телу... Я сам — сплошной ожег. Вот видите... Бинты нужно часто менять. А у меня они кончились. Может, у вас есть?.. Я вам дам мелочь, если этого не хватит, я остальное потом...
— У меня есть бинты, — прервала его Лина, — и я вам обязательно их дам. Но денег не надо.
— Но как же вы... — попытался возразить он.
— Нет. Никаких денег. Я просто хочу вам помочь. Идёмте.
Она потянула Его за рукав, и на этот раз Он не воспротивился её прикосновению. Это прикосновение словно избавило Его от озноба...
Когда они подошли к подъезду лининого дома, Он в нерешительности остановился.
— Пошли-пошли, — сказала Лина. — Там нет ничего страшного.
— Я тут постою...
— Ладно. Только не исчезайте. Я принесу вам бинты.
Он кивнул, и Лина скрылась за скрипучей подъездной дверью. На какое-то мгновение ему на голову, подобно звуконепроницаемому колпаку, спустилась тишина. Он погрузился в варево собственных мыслей и чувств, пытаясь подавить в себе мелкое предательское желание уйти. Не дожидаться Лину, а исчезнуть до того, как она спустится к нему с бинтами...
Да, с бинтами Он ловко придумал. Изобретательно. И насчёт ожогов...
Он заулыбался про себя, как вдруг под его колпак прокрался запах.
ЗАПАХ.
Уже знакомый ему невидимый, но осязаемый след... МАНЬЯКА.
27
Лина появилась с бинтами спустя несколько секунд. Однако этого времени хватило для того, чтобы его бестелесный гость исчез, растворился на просторах блестящий от постоянно идущего дождя улицы... Он расстерянно оглядывался по сторонам, будто пытался увидеть, откуда пришёл запах, принёсший с собой новое, ещё более сильное ощущение тревоги. От внимательного Лининого взгляда не утаилось и это.
— Что-то случилось? — спросила она. — Вам стало хуже?
— Нет, — выдавил Он, хотя сам себе и признался: она права, ему действительно стало хуже. Гораздо хуже.
— Вот, бинты... — она передала белый свёрток Ему, и он быстрым движением руки запрятал его в карман.
— Спасибо.
— Может, вам помочь перебинтоваться...
— Нет, я сам... Спасибо, Лина...
— Вам есть куда идти? — внезапно спросила она.
— Да, конечно, — ответил он, не задумываясь. — Не волнуйтесь...
— Ладно, — она подбадривающе улыбнулась ему. — Придёте домой — сразу ложитесь в постель. Чаю с мёдом или малиной выпейте обязательно. Сейчас погода такая гриппозная... Заболеть в два счёта можно... — Лина поёжилась.
Он горько усмехнулся под кепкой — у него не то что не было чая с мёдом или малиной, у него не было даже собственной постели... Да и гриппом Он никогда не болел... с тех пор, как Хозяин взял Его к себе, даровав бессмертие.
— Спасибо за совет, обязательно так и сделаю...
— Ну тогда... до свидания? — Лина вопросительно посмотрела на Него.
— До свидания... — он немного помолчал, а потом неожиданно добавил. — Скажите, Лина, а... почему вы мне помогаете?
Лина приложила пальчик к губам:
— Тсс, не спрашивайте. Это очень сложный вопрос для меня...
Он криво улыбнулся, кивнул и пошёл прочь, не оглядываясь.
28
Он никогда раньше не задумывался над тем, что делает и почему. Да, он мог думать о том, о сём, много о чём, но он никогда не задумывался, что дальше? Он давно уже передал бразды правления своим будущем в руки Хозяину. Все его рассуждения, все его поступки так или иначе проходили через призму того Дьявола, что владел его душой. И вдруг он оказался в ситуации, когда решение нужно было принимать самому.
Он в нерешительности остановился посередине улицы и запрокинул лицо к небу, словно пытаясь найти там поддержку. Нащупал в кармане бинты, которые ему дала Лина. Именно они и стали камнем приткновения, предметом его раздумий.
А ДАЛЬШЕ ЧТО?
Действительно, что дальше?
Он — отшельник, человеческий изгой, не хватало ещё обмотаться бинтами и превратиться в мумию. Гниющего Рамзеса четвёртого из заброшенного музея древностей, чёрт его побери. Посмотрите, люди, мертвец ожил и пошёл в народ...
Спасут ли бинты его?...
Тем не менее он решил, что попробовать стоит. И зашагал к каналу.
29
Сидя на берегу канала и глядя на его воду, которую непрекращающийся дождь делал похожим на лицо больного оспой, он вдруг подумал о том, что всё живое обязано жизнью и смертью именно воде. Из воды мы все пришли, в виде одноклеточных амёб, в воду и уйдём — именно её потоки рано или поздно смоют наши останки в водяную утробу мира. А там вновь возродится одноклеточный организм и умрёт... и так по кругу...
Он вытащил бинты и положил их рядом с собой. Посмотрел на них отрешённым взглядом... Он сделает это. Чёрт возьми, сделает. И станет ЧЕЛОВЕКОМ.
30
Он снял свою кепку, такую же древнюю, как он сам, подставив голову дождю. Уцелевшие клочья его редких волос намокали, и он какое-то время наслаждался этим. Небесная вода текла и по его измождёному лицу, покрытому язвами и нарывами, и он ловил её ртом, пробуя на вкус...
Затем он закатал рукава своего пальто по локоть и опустил их в канал. Опустил, бросил случайный взгляд на них и не поверил своим глазам — кровоточащие язвы на руках стали затягиваться.
31
Он быстро вытащил руки из воды, подумав, что это просто обман зрения, иллюзия. Вода, жизнь дающая и отнимающая, сыграла с ним злую шутку... Но нет, ничего подобного. Своим кошачьим зрением он заметил и безо всякой воды те разительные перемены, начавшие происходить с его кровоточащими, оголёнными до самых нервных окончаний ранами.
ОНИ ЗАТЯГИВАЛИСЬ И УМЕНЬШАЛИСЬ.
Здесь было, о чём поразмыслить. Однако он оставил размышления на потом, решив выполнить то, что задумал.
Осторожно, словно боясь поранить своё внезапно начавшее казаться ему таким хрупким тело, он скинул с себя пальто. Бросил его на плиты канала, и оно вдруг звякнуло. Он с удивлением посмотрел на пальто, потом сообразил — это осколок трубы, его "когти и клыки", подали голос... Но он не откликнулся.
Он оглядел себя. На нём были надеты дырявый свитер, вылинявшие джинсы (очевидно, когда-то давно они имели небесно-голубую окраску) и тяжёлые ботинки с коваными железом носами. Немного помедлив, он принялся снимать с себя остатки одежды и складывать их в кучу...
32
Раздевшись, он вдруг остро почувствовал наготу не физическую, а психологическую, внутреннюю. Подумал: за этой грязной грудой того, что когда-то можно было назвать одеждой, он скрывал не только тело, но и своё "я". И теперь его можно было легко застать врасплох.
Он ощутил, как паника огромной приливной волной захлёстывает его. Он затравлено огляделся вокруг, задержал обезумевший взгляд на мосте, нависшем над каналом и погружённом в загадочный бледно-жёлтый свет фонарей. В ту минуту мост ассоциировался у него с внешним миром — и именно оттуда следовало ждать опасности. Любой, даже самой незначительной опасности, которая для него, обезоруженного, стала бы последней...
В его голове один за другим пронеслись образы, слившиеся в безумный хоровод... Он вспомнил сонную продавщицу из "МакДональдса", её безразличный взгляд...
(Кому какое дело до существа в пальто и бейсболке?)
...Улыбку, застывшую на лице Свинопотама...
(Не скачи по лужам, сынок!..)
...Удивлённое лицо Лины...
(Лина, для меня эти вопросы очень сложны...)
... Внезапно вернувшийся запах МАНЬЯКА...
(Что-то случилось? Вам стало хуже?)
...Наконец, его собственные сомнения и тревоги. Что он делает?
ЧТО ОН ДЕЛАЕТ?
Зачем он разделся, идиот? Он разделся, чтобы помыться в этом канале, чтобы на себя, чистого, надеть маску из бинтов?.. Но водой не смыть свою сущность, грязь — может быть, но не внутренний беспорядок. И за маской не спрятаться. Он станет на какое-то время похожим на человека, а потом? ЧТО ПОТОМ?
Дезодорант, бритва, утренний душ? Работа, дом, семья? Лина, любовь, секс?
А как же настоящее? Оно, в отличии от грязи, никогда не отстанет от него, не отлипнет. Оно потянет за собой на дно. Свинопотамы будут появляться то тут, то там ВСЕГДА. Они всегда будут говорить: "Не скачи по лужам, сынок", напоминая ему о том, откуда он пришёл и кто он такой. Запахи маньяка, смерти, разложнения НИКОГДА не исчезнут, охраняя подступы к его нестираемой памяти... И сонным продавщицам с пустыми взглядами ВСЕГДА будет всё равно, что творится с существом в кепке-бейсболке и грязном сером пальто. А на простые вопросы Лины НИКОГДА не найдётся ответов — и вот он, закон, вот она, проза жизни...
Он замер. ХОЗЯИН. Не обошлось без злого гения Хозяина. Ну конечно же. Созданный им МЕХАНИЗМ не может претерпевать изменения. Стадия, противоположная функционированию — СТАДИЯ СМЕРТИ И РАЗРУШЕНИЯ...
Он выскочил из оцепенения толчком, кинулся к одежде и стал быстро натягивать её на себя.
Разрушение? Смерть? Будет вам и то и другое...
Чистота? Он очистится...
Он сжал осколок трубы в руке, с упоением почувствовав знакомый холод метала, и ринулся в сторону города.
33
На улице, идущей параллельно спуску с моста, в ряд выстроились припаркованные автомобили — штук пять или шесть. Его глаза застилал горячий, обжигающий пот, однако он безошибочно выхватил машины из темноты в качестве отличной мишени для раздиравшей его на части ярости. Короткими шагами он подошёл к ним.
Первым, ближе к нему, стоял коричневый, видавший виды, "форд". Он обрушил на него осколок трубы с такой силой, что лобовое стекло тут же проломилось и осыпалось внутрь салона. "Форд" завопил сигнализацией, но он не обратил на это не малейшего внимания. Двумя ударами прикончил фары машины — они взорвались подобно детским петардам — и пошёл дальше.
Следующим оказался красный "Фольксваген-гольф" с надписью "Тормоза нужны только трусам", приклеенной к заднему стеклу. Он проломил стекло с этой надписью с особым упоением. А фраза "Тормоза нужны только трусам" почему-то врезалась ему в память и крутилась в голове всё остальное время, в течение которого он кормил свою ненависть, свой страх, свою неуверенность, добивая автомобильный ряд. Истошный вой сигнализаций, звук опадающего битого стекла, взрывающихся фар, проламывающихся дверц — ничего этого он не слышал и не видел. В то время как его руки без устали работали,
(Тормоза нужны только трусам)
разум витал в параллельных мирах...
Когда он вновь пришёл в себя, его насытившаяся ярость медленно, но верно засыпала внутри него. Вой автомобильных сирен разрывал мозг на части. Он выронил трубу на асфальт и упал на колени, закрыв уши руками. Он пытался закричать, но, в то время, как его рот открывался, мозг не подавал сигнала голосовым связкам. А потому из горла вырывался истерзанный хрип...
34
Он не помнил, как вновь вернулся к каналу — если это и произошло на самом деле, а не во сне, то по чьей-то другой воле, не его. Голова гудела словно пчелиный улей, руки дрожали — только сейчас он обнаружил, НАСКОЛЬКО они устали. Он попытался подержать их перед собой, но не смог.
Он уселся на мокрую от дождя бетонную набережную канала и попытался унять нервное возбуждение. Однако доносившийся даже сюда рёв сирен разбитых им машин вонзался в мозг тысячью острых осколков. Он мысленно истекал кровью...
И тут его взгляд упал на бинты, лежавшие неподалёку и уже размякшие под дождём. Ещё до конца не осознавая, что делает, он дотянулся до них, положил в карман и, поднявшись с бетона, зашагал по направлению к своему подвалу.
35
Ночная сырость, выползшая изо всех щелей, властвовала там. Он вдыхал её тяжёлый запах полными лёгкими, предпринимая очередную попытку унять бившую его дрожь. Он вновь, подобно распятому на кресте мученнику, распластался на полу, сжимая в одной руки бинты — его пропуск в будущее, — и пальцами другой судорожно впившись в осколок трубы — его фетиш из прошлого...
Он бросал кости...
Он собирался крутануть рулетку и мучительно пытался понять, на что поставить: чёт или нечет? Красное или чёрное? Жизнь или смерть?..
В конце концов он выбрал первое.
36
Когда он обматывал руки и голову промокшими бинтами, он неожиданно почувствовал на себе тяжелый взгляд, идущий из недр подвала... из Логова Хозяина. Он преостановил своё занятие и обернулся.
Из темноты на него смотрели желтые точки горящих глаз. Он попытался понять, КАК они смотрят.
Испытующе?
Укоряюще?..
Ответа не было.
37
Лина заметила его сразу же. Высунувшись в окно, она выпускала изо рта клубы сизого дыма и посматривала на небо, на бледную щербатую луну. Только что закончился дождь и от асфальта поднимались призрачные клубы пара — казалось, будто под землёй бродит некое загадочное существо огромных размеров, а пар — это следы его могучего дыхания. С деревьев ещё капало, капли, падая в лужи, выбивали из них беспорядочные фонтанчики блестящих, сверкающих брызг...
Он сам, подобно этим брызгам, блестел-сверкал в темноте бинтами, подходя к лининому дому. Увидев в окне Лину, которая помахала ему рукой, он вдруг испытал громадное облегчение, потому что только сейчас осознал, как же сильно он сомневался в том, стоит ли продолжать свой путь в мир людей. К тому же он чувствовал себя совсем не героически — першило в горле, побаливала голова. Ему хотелось погрузиться в спячку, как какому-нибудь внезапно разбуженному посреди зимы медведю, и спать, спать... неопределённо долго.
В то же время ему хотелось и пообщаться с Линой.
— Привет, — улыбнулась она ему, и он почувствовал, как волшебные чары её обаяния обволакивают его.
— Привет, — ответил он и смело взглянул на Лину. Внезапно он ощутил, что бинты, прикрывающие его язвы, придают ему силу, уверенность в себе. Если бы она сегодня пригласила его, скажем, на чашечку кофе (того, что она заваривает каждый вечер — и это как правило), он бы наверняка принял её приглашение.
— Ну, зайдёте на чашечку кофе? Кофейник только что закипел...
Он вздрогнул — Лина вновь угадала его мысли. Нет, наверняка, она всё-таки телепат...
Лина заметила его заминку.
— Что-то не так?
— Нет, всё нормально. Просто вы опять угадали мои мысли. Так что я вам больше не поверю, если будете говорить, что вы не телепат.
Лина выдохнула дым.
— А что за мысли я угадала? — весело спросила она.
— Ну... — он смущённо помялся с ноги на ногу. — Ну, я, может, хотел выпить с вами чашечку кофе, но не знал как напроситься...
— Ну так, — засмеялась Лина, — в конце концов напросились, да?
— Похоже на то, — он пожал плечами, сдаваясь.
— Тогда поднимайтесь. Второй этаж, налево.
38
По казавшейся ужасно древней лестнице он поднялся на второй этаж. Как ни странно, внутри этого домика вид не был таким гнетущим, как снаружи. В пролёте между первым и вторым этажами стояла кадка с пальмой, раскидавшей свои руки-листья во все возможные стороны, а на окнах висели простенькие, но чистые оранжевые шторки. Этакий солнечный оазис в унылой и мрачной пустыне...
Щёлкнул замок, и Лина открыла входную дверь своей квартиры.
— Входите.
Он секунду помедлил на пороге, сверля Лину взглядом из-под бинтов. Она в свою очередь внимательно смотрела на него своими немножко раскосыми глазами. Он отметил, что у неё отличная фигура, которую не смог скрыть даже просторный домашний халат.
Смутившись своего любопытного взгляда, Лина отступила внутрь дома. Он пошёл за ней, чувствуя себя немного не в своей тарелке...
Кавалер на свидании?
Это про него?..
Он в нерешительности замер в небольшом коридоре, пространство в котором почти наполовину урезал одежный шкаф. Кремовая кошка, незаметно прокравшаяся в коридор из комнаты, уставилась на него своими внимательными глазами.
— Это Алиска, — пояснила Лина, стоявшая у приоткрытой кухонной двери, и он кивнул. Чуть помедлив, он снял пальто и повесил его в шкаф. Подумал: кепку и ботинки снимать?..
— Ботинки и кепку можете не снимать, — услышал он вдруг линин голос и, сам не ожидая того, рассмеялся.
Лина удивлённо посмотрела на него, но он только покачал головой.
— Вы снова мои мысли прочитали. Это удивительно.
— А! Ничего особенного, я всего лишь скромная Повелительница Вселенной... Сюда.
На кухонном столе стоял дымящийся кофейник, две чашки, сливки. Сама кухня почему-то вызвала у него ассоциации с апельсином — всё здесь было либо оранжевым, либо имело оранжевый оттенок. Оранжевые обои, оранжевые баночки для приправ, оранжево-красная разделочная доска в виде упитанной и довольной этим свиньи, сахарница в форме сочного апельсина, ярко-красные табуретки...
— Садитесь, куда хотите, — предложила Лина.
Он сел на табуретку у окна, взглянул на своё отражение — и увидел только ослепительно белые бинты. Он выглядел человеком-невидимкой, человеком из ниоткуда. На секунду он уплыл мыслями в мир сюрреального, представив, что за бинтами у него НИЧЕГО НЕТ — одна пустота...
Лина взяла кофейник и разлила кофе по чашкам. Он вдохнул ароматный запах и у него немножко закружилась голова.
— С сахаром или без? — спросила Лина.
— Без...
— Сливки?
— Нет, спасибо.
Он сжал своими перебинтованными пальцами кружку и, поднеся её к прорези в бинтах, там, где у него находился рот, отхлебнул чуть-чуть. Горькая обжигающая жидкость не вызвала у него никаких чувств, кроме позыва выплюнуть её обратно в кружку. Он сдержался, мужественно сглотнул и насыпал себе две ложки сахара. Вновь отпил — на это раз напиток на вкус оказался немножко получше...
Он вдруг понял, что увлёкся. Подняв глаза, увидел, что Лина внимательно наблюдает за ним из-за своей чашки. На её губах играла лёгкая улыбка, волосы спускались на плечи и, как и всё здесь, отливали оранжевым.
— Лина, — сказал он тихо. — Спасибо, что пригласили... Это очень важно для меня.
Она ничего не ответила, прикрыла глаза в знак согласия.
— Я давно уже так хорошо себя не чувствовал. Вы... — он глубоко вздохнул. — Вы возвращаете меня к жизни. К людям.
— Ну что вы...
— Нет, это так. Я... в моей жизни было множество моментов, когда я хотел покончить со всем этим. Уйти и... всё, — он мял пальцами кружку, будто она была из пластилина. — Со мной случилась... беда. Да, беда. И люди вдруг отвернулись от меня. Все и сразу. И тогда я подумал, что дальше продолжать жизнь не имеет смысла...
— Продолжать жить всегда имеет смысл, — возразила ему Лина.
— Нет. Не всегда. Я знаю, о чём говорю. Но... почему я до сих пор жив, разговариваю с вами?.. Потому что есть выбор — жить или не жить. Вот что приходит на смену простой радости жизни... Ты как бы ещё не умер, но ты близок к этому. Ты просто ждёшь и решаешь — есть ли смысл в жизни? А потом случается что-то, что толкает тебя в ту или другую сторону. И тогда ты либо живёшь, либо умираешь...
Лина хотела что-то сказать, но он остановил её.
— Извините, — мягко сказал он, — дайте я закончу мысль... И вот в моей жизни случились... вы. Именно в тот момент, когда чаша весов заколебалась. Вы не отвернулись от меня, хотя я и... ну, не совсем обычный, повседневный человек, которого часто можно встретить на улице. И я это очень сильно ценю. Вас не пугает мой вид, то, что я закутан бинтами, как какой-то чёртов человек-невидимка, и вы абсолютно меня не знаете... Я видел лица... людей. Они... или равнодушны, или агрессивны. Никому ведь нет дела до человека, который идёт тебе навстречу. У каждого свои проблемы. Каждый несчастлив в одиночестве. И вот что больше всего меня угнетало. А вы... вы воскресили меня, мою веру в человечество...
Он почувствовал, что от такой речи, в которую он вложил всего себя, все свои чувства и мысли, бродившие в нём в тот момент, в горле у него не просто пересохло — там настала засуха. Он сделал большой глоток кофе. Подумал: а есть ли смысл в том, что он только что сказал?
— Я хочу, чтобы мы продолжали общаться, — сдавленно произнёс он. — Если я могу попросить вас о таком одолжении... Если...
Лина молчала, ничего не отвечая. Но он и так всё понял. Без слов.
39
Когда они вновь очутились на улице, он почувствовал себя более уместно, что ли. Его вдруг потянуло на исповедь и, облизывая языком нёбо, которое ещё хранило горьковатый привкус кофе, он решал, с чего ему начать.
Они прогуливались вдоль трамвайной линии. Небо, исчерпавшее на сегодня лимит дождя, хмурилось, и он, посмотрев на него, неожиданно подумал о Боге и том обещании, которое дал сам себе — исповедоваться можно только ТАМ, наверху, во время Судного дня... Впрочем, настанет ли тот Судный день? Может быть, когда он умрёт, душа его будет биться в недвижимом теле. А сам он будет с унылым равнодушием наблюдать, как это самое тело закапывают в землю... ВМЕСТЕ С НИМ.
Лина, казалось, как обычно знала, о чём он думает, но ничего не говорила. Он уже хотел было произнести какую-нибудь вводную банальность типа "Ну вот...", когда появилась та троица, и всё пошло наперекосяк.
Часть 3. ОТТОРЖЕНИЕ ОРГАНИЗМА
40
Сначала, впрочем, до него донеслись пьяные вопли — он бы услышал их и раньше, если бы не был так сильно увлечён собственными мыслями. Но он поднял глаза на троих бритоголовых подонков, вынырнувших из подворотни, только тогда, когда звон разбитой об асфальт бутылки раскрошил ночное благоденствие. И тогда же они заметили его и Лину.
Они появились слишком близко, не столкнуться с ними было невозможно, пройти мимо — тоже. Он слишком хорошо знал тёмную сторону жизни, чтобы наивно надеется на чудо внезапного спасения. Однако его первое чувство — испуг — неожиданно утонуло в тёплой мысле о том, что осколок трубы, его когти и зубы, его последний АРГУМЕНТ в смертельных спорах, всё ещё с ним.
Лина об этом не знала, а потому он ощутил как его ударило волной её паники.
Гогочащие молодчики, одинаково, словно солдаты, одетые в спортивные костюмы и грязные потрёпанные кроссовки, замерли и ощерились.
— Опа, — сказал один из них. — Ну и жопа.
Он остановился и сжал Линину руку.
— Что за хрен в бинтах, посмотри, Горыныч, а? — второй отморозок выступил вперёд. Его пошатывало из стороны в сторону, своими маленькими глазками под покатым лбом он жалил стоящих напротив него жертв его беспричинной злобы.
Тот, кого назвали Горынычем, подошёл к своему приятелю и указал пальцем на Него.
— Сифак какой-то. Давай валить его.
Он сфокусировал взгляд на пальце Горыныча, на миг потеряв ориентацию в пространстве. Этот палец ему хотелось расплющить, размозжить, стереть в порошок... Он отлично знал, что способен на это, но делать ничего такого не стал.
Он развернулся и развернул испуганную Лину.
— Идём.
Быстрым шагом они начали удаляться. Но в этом было ещё меньше смысла, чем в том, чтобы идти вперёд, напролом. И ЭТО он тоже прекрасно понимал.
— Э-эй! — закричал Горыныч. — Мы с тобой ещё не закончили, пидрила. И с п...дой твоей тоже!
Горыныч дёрнулся вперёд и схватил Его за плечо.
И тогда он молниеносно выхватил из внутреннего кармана осколок трубы.
И ударил подонку прямо в голову, с разворота.
41
Удар, мощный и целенаправленный, пришёлся Горынычу в челюсть и отправил его в глубокий нокаут. Он успел только лязгнуть зубами и сложился на асфальт, замерев в неестественной позе. Из-под его головы начало растекаться бардовое пятно крови.
Он заметил краем глаза, как Лина закрыла рот руками в немой сцене истерики.
— Валите, — сказал он сквозь зубы остальным неожиданно притихшим отморозкам.
Те начали пятиться, медленно, не сводя с него глаз. Он провожал их тяжёлым взглядом, одновременно пытаясь обуздать приступ неконтролируемой агрессии. Лина всё также, замерев, стояла рядом и смотрела на разростающуюся лужу крови.
Он обернулся к ней.
— Идём, Лина.
Она никак не отреагировала, и он попытался взять её за руку. Лина неожиданно резко отстранилась, словно это не он, а те отморозки, которые сейчас побитыми псами уходили туда, откуда пришли, попытались дотронуться до неё. Она перевела внезапно опустевший взгляд на его трубу.
Он откинул её в сторону, словно какого-то склизкого гада.
— Идём, идём...
Лина медленно попятилась. Она была похожа на биоробота, у которого вдруг заклинило пневмоприводы — её движения не выглядели естественными.
Он пошёл за ней, стараясь закрыть ей вид на бездыханное тело. Жив ли Горыныч? Ему было всё равно.
— Ты... ты убил его? — спросила Лина так тихо, что он сначал даже не понял, его ли она спрашивает.
— Не знаю, — ответил он безликим голосом.
— Это ужасно... — Лина покачала головой. — Как ты мог...
— Я всего лишь защищался, — сказал он. И вдруг почувствовал, как вновь погружается в болото непонимания. Туда, откуда не бывает дороги назад.
Лина резко остановилась и посмотрела на него пронзительным взглядом. Черты её лица обострились, и его сердце подпрыгнуло вверх, к горлу — до того по-неземному красиво она выглядела в приступе ярости... А потом сердце ухнуло вниз, в пропасть.
— Откуда у тебя этот... эта железяка?! — чуть ли не закричала Лина.
Он молчал.
— Ты всё время носишь с собой такие вещи?! Что у тебя ещё припрятано?.. Я думала, ты... А ты... Что ты?! Кто ты?! Ведь я...
Лина дотронулась дрожащей рукой до лба. Её глаза закатились, и он подумал, что вот сейчас она потеряет сознание, упадёт в обморок. Но Лина справилась с собой.
— Какая я дура! Ведь я действительно тебя не знаю... Как я вообще могла...
Она коротко хохотнула и быстрыми шагами пошла прочь.
Он раздумывал буквально секунду, потом, чувствуя, что не в состоянии больше контролировать свой гнев, в два прыжка догнал Лину и, схватив за плечи, развернул к себе. Его глаза сверкали из-под бинтов, а дыхание сбилось в один сплошной вдох-выдох.
Лина затравлено посмотрела на него.
— Ты хочешь знать, кто я? ЧТО я? Действительно хочешь ЗНАТЬ? — он не говорил, он хрипел. — Тогда идём.
Не давая Лине опомниться, он повёл её к себе в подвал.
42
Подвал, как обычно, утопал в сырости и влажных испарениях. Где-то в теплотрассе, в её трубах, среди которых обитали крысы и Хозяин, капала вода, заполняя всё пространство монотонным звуком — создавалось впечатление, будто какой-то безумный музыкант включил метроном и сейчас выдаст барабанное соло на заплесневелых стенах...
Этот звук начал сводить его с ума буквально сразу же, как только они с Линой вошли в его убежище. Впрочем, вошёл лишь он — Лину пришлось вталкивать. До этого она почти не сопротивлялась, но едва они ступили на порог подвала, Лина окаменела. Он заметил, как её левое веко стало подёргиваться в нервном тике. Она уцепилась пальцами за дверной косяк и обезумевшим взглядом смотрела в темноту подвала.
Он стал спускаться по лестнице и потащил Лину за собой. Обида, злоба, страх — всё рвалось наружу. Он чувствовал, что готов взорваться в любую секунду.
— Вот, — хрипло и сумбурно говорил он. — Вот, где я живу. Моя собственная малогабаритная квартира...
Он волок Лину за собой, и она соскальзывала по ступенькам вниз.
— Ты хочешь знать, как становятся изгоями, такими как я? Ну так смотри, смотри и запоминай... Для этого достаточно один раз оступиться, и всё, ты — изгой... прокажённый... отверженный... никому не нужный...
Он втолкнул Лину в своё обиталище, ощущая пронзающую его дрожь всем своим телом. Он был способен на любое безумство. "Тормоза нужны только трусам..." — пронеслась мысль в его воспалённом мозгу. Да, именно так. Именно ТАК насчёт тормозов.
Лина споткнулась и, подвернув ногу, села на пол. Он встал рядом с ней, нависая над ней как коршун над беззащитным ягнёнком.
— Смотри! — он ткнул пальцем в настенную надпись "Иисус — господь наш" — его собственный алтарь. — Вот у кого я постоянно спрашиваю: почему это случилось именно со мной? Почему, о Господи?!! Почему, твою мать, Господи?!
Он театрально воздел руки к потолку и какое-то время стоял в такой позе, переводя дыхание. Потом сказал:
— Впрочем, нас разделяет вот этот заплесневелый потолок. И мы друг друга не видим и не слышим... Но у нас с тобой, Лина, нет приград для беседы, не так ли? Для небольшой исповеди...
Он уселся рядом с Линой в позе лотоса, чувствуя себя так, словно настал его Судный день. А потом он заговорил медленно, странно отрешённым голосом — он и не знал, что способен на такое...
43
— Когда-то я был таким же как все. И даже хуже. Я был сопляком. Хлюпиком. Жидким дерьмом. Меня пинали все, кому не лень. Во дворе — шпана, дома — отец, в школе — учителя... Я никогда не мог постоять за себя. Отворачивался и уходил, в то время как мне плевали в спину... Потом долгими бессонными ночами представлял, как даю отпор всем этим ублюдкам, мучавшим меня. Но едва только доходило до дела... Я не был способен ни на что. Абсолютно... Я и сам привык считать себя ничтожеством, чья жизнь — ни чуть не более значительна, чем жизнь дождевого червяка... Сколько я так жил — одному богу известно. А потом вдруг понял, что СПОСОБЕН НА ПОСТУПОК... Как это случилось? Я тебе не объясню. Нет. Это было как — чик! — и всё включилось. Никаких голосов изнутри или снаружи. Механизм просто взял и пришёл в действие. И под его колёса первым попался мой папашка-садист...
Он прикрыл глаза и в голове вдруг закружились давным-давно забытые картины из его казавшегося таким далёким детства...
44
Его отец был несимпатичным грузным человеком с отвисшей нижней губой и мутными глазами на выкате. Отец работал водителем бензовоза, а потому все детские воспоминания о нём у него ассоциировались исключительно с резким запахом бензина. Бензин на завтрак, бензин на обед, бензин на ужин... Бензиновое детство.
Отец не только устрашающе выглядел, такой же у него был и характер. Время от времени он "приголубливал" его мать, но в основных объектах его ненависти ходил собственный сын. Абсолютно на него непохожий, как внешне, так и внутренне. Сволочная шутка сатаны, как говаривал он.
Поскольку ни достаточного чувства юмора, ни особого желания легче относиться к шуткам у отца не имелось, он применял старый проверенный способ кнута по отношению к тому, чего не понимал и принять не мог. Выбивать дерьмо из сына вошло у него в привычку —экзекуции обычно проходили с частотой два раза в неделю с переменным успехом. Впрочем, для Него они всегда заканчивались психологическими травмами, и боль внутри была гораздо сильнее болезненных пульсаций сломанного носа.
Так продолжалось до тех пор, пока его папаша не нашёл свою смерть от руки собственного сына, которому на тот момент исполнилось восемнадцать.
Как-то поздно вечером он, как обычно, припарковал свой ржавый, скрипучий бензовоз у подъезда их дома. Он ждал отца в тени деревьев. Даже издалека, пока отец, чертыхаясь, возился с дверцей машины, он почувствовал исходящий от него запах тошнотворный бензина, который он так ненавидел. А потом отец медленной, переваливающейся походкой направился к дому. На ходу он сжимал и разжимал кулаки — отец делал так всегда, словно каждую секунду искал кого бы стереть в порошок. На этот раз на пути ему попадётся его собственный сын. Но вот только кто кого сотрёт?..
Он решительно вышел из тени. Сжимаемый им прут арматуры, который он прятал до поры до времени за спиной, придавал ему уверенности. Отец на миг замедлил шаг, пытаясь рассмотреть, кто преградил ему дорогу, но ни тени испуга на его лице не отразилось. Отец мог сам испугать кого угодно.
— Тебе чего, щенок? — грозно спросил он. — Проваливай, пока я тебе ноги не повыдёргивал!
Он никак не отреагировал на угрозу отца.
— Я способен, — пробормотал он себе — словно прочёл молитву. — Я СПОСОБЕН.
Отец всматривался в худощавую фигуру, потом узнал в ней сына. Остановился и нахмурился.
— А, это ты, сопляк. Марш домой, к мамочке... — отец потерял всякий интерес к отпрыску и сделал шаг по направлению к подъезду.
И тогда он выступил вперёд, подняв высоко над головой арматурный прут. Его руки дрожали, из глаз текли слёзы, а губы шептали ту самую молитву, заполнившую его разум дымным облаком: "Я СПОСОБЕН НА ПОСТУПОК... Я СПОСОБЕН".
В последний момент отец что-то почувствовал и полуобернулся. Прут размозжил ему голову...
45
Он посмотрел на Лину ещё замутнённым от воспоминаний взглядом.
— Вот так я совершил ПОСТУПОК, — сказал он. — Да, впервые в жизни я СОВЕРШИЛ ПОСТУПОК. Я разобрался с одним из моих демонов, самым главным, самым коварным... Было ли это легко? Нет... Но что я чувствовал, убивая своего собственного отца?.. Я не думал в тот момент о том, что человек, которому я проломил череп, когда-то породил меня на свет. Я думал о нём как о... монстре, который поджидал меня в тёмном переулке... готовый сожрать меня... сожрать и обглодать мои кости...
Его лицо перекосило от гнева, вновь забурлившего в адском котле внутреннего мира. Он снова...
46
...бил своего отца железным прутом. Вернее, ДОБИВАЛ. После первого удара отец упал, не издав ни звука, и пополз прочь, цепляясь за асфальт пальцами, стирая их в кровь. Он не ожидал, что его папаша окажется таким живучим, а потому на мгновение расстерялся. Но сбросил с себя оцепенение секундой позже и, замахнувшись, ударил ещё раз.
И ещё.
Он уже не видел отца. В то мгновение для него в ползущем теле жили сразу несколько человек. Да, отец был одним из них. Но не только он.
А ещё была училка по математике Колба — прозванная так за свои внушительные размеры. Эта старая карга с налитыми кровью злобными глазками измывалась над ним при каждом удобном случае, выставляла всем на показ его не слишком тяжеловесные знания в области точных наук...
А ещё ублюдок по кличке Али, король местной шпаны, любимой шуткой которого было закинуть Его в мусорный бак и держать там долгие унизительные часы...
А ещё...
Ещё...
Но никто от него сейчас не уползёт. НИКОМУ НЕ ОТВЕРТЕТЬСЯ.
Он не способен ни на что? Не способен на поступок? НУ ТАК ВОТ ВАМ. МНОГИЕ ЛИ ИЗ ВАС ОТВАЖУТСЯ НА ТАКОЕ?
47
Он впился пальцами в пол так сильно, словно это был посмертный рефлекс. Его душили воспоминания. Он НИКОГДА раньше не погружался в своё прошлое так глубоко... никогда раньше.
— Я бил и бил, — вещал он, и его голос казался чужим, НЕ ЕГО. — Бил и бил... Папашка и все населявшие его монстры уже давно затихли... Но ИХ тело всё ещё вздрагивало от каждого моего удара... Я не знал, смогу ли остановиться, не знал, НУЖНО ЛИ вообще останавливаться... И всё же я остановился... Я посмотрел вниз и не увидел ничего, кроме крови... И ошмётков папашкиных мозгов на пруте... Моя одежда была забрызгана кровью, мои руки, моё лицо — всё вокруг... И тут меня пронзила мысль о том, что мне за это БУДЕТ... Как меня накажут за убийство... Посадят в тюрьму... Но за что? За то, что я избавил мир от подонка? За то, что теперь людям, которые от него страдали, станет легче дышать?.. И кто меня НАКАЖЕТ? Эти лживые полицейские ублюдки?... — он покачал головой. — Я прочитал много книг... Я вообще очень много читал в детстве, моём одиноком детстве... В книгах всё время торжествовала справедливость. Добро побеждало зло, хорошие побеждали плохих... Но вот только книги — это одно, а жизнь — другое. Да, совсем другое. В жизни всё происходит с точностью до наоборот...
Тяжело, словно он был роботом и его шейные позвонки заклинило, он повернулся к Лине.
— А теперь я покажу тебе, куда я дел тело демона... демонов.
Он поднялся на ноги и протянул руку к Лине. Его пальцы содрались в кровь, совсем как у его отца ТОГДА, в тот вечер — и намотанный на них бинт приобрёл странную серо-бардовую окраску.
— Идём...
Лина сжалась в трепещущий от панического ужаса комок. Её лицо неестественно побелело, она открывала рот, пытаясь то ли закричать, то ли что-то сказать, но была не в состоянии издать ни звука.
Он схватил Лину за руку, оставив на её кофте расплывчатую кровавую отметину (пометил её кровью) и со всей силы дёрнул, оторвав Лину от пола. Обнял её и быстро зашептал на ухо:
— Я стоял и думал, что же со мной будет? А потом мне пришла в голову мысль: если никто не видел, как я это делал, если не найдут тела, то никто ничего не докажет... Ведь так? И тогда я принёс его сюда, в ЭТОТ ПОДВАЛ, где какой-то безумный богомол сделал на стене ярко-красной краской комплемент Иисусу...
Он заулыбался, вновь погрузившись в вспоминания.
— Но Бога здесь не было. НИКОГДА. В этой дыре, Богом забытой, обитал Дьявол. ДЬЯВОЛ. Вон там...
Он с трудом, словно что-то мешало ему, посмотрел в сторону теплотрассы и инстинктивно отшатнулся. Из темноты переплетения труб на него смотрели жёлтые немигающие глаза Хозяина. Он сглотнул комок в горле, и только крепче обнял дрожащую всем телом Лину. От неё исходил удушливый запах страха, который он своим кошачьим нюхом чувствовал так сильно, что кружилась голова. И всё же он ЛЮБИЛ и этот её запах...
— Вот он, — прошептал он. — Вот он, этот Дьявол, который стал моим Хозяином... Когда я принёс отца сюда, я понял, что не смогу выйти наружу, на свет, никогда больше. Вернуться в ту жизнь... Я не смог бы вернуться, даже если бы захотел. Своим ПОСТУПКОМ я перерезал сам себе путь назад... Я хотел умереть, потому что тогда ещё был сопливым дерьмом. Валялся здесь, на полу, рядом с трупом моего папашки, долго... очень долго... Я уже начал подыхать, как последний трус, когда услышал ЕГО... Его голос...
Он сжал затылок Лины и развернул её лицом к теплотрассе, к мерцающим в полутьме огням глаз Хозяина.
— Вот, СМОТРИИИ... Его голос. Этого существа... И этот голос успокоил меня, дал мне силы. Он сказал: аминь. Всё идёт, как надо. Ты не один, я с тобой. И всегда буду с тобой. Ничего не бойся. Я пастырь, поведу тебя. Но ты должен слушаться меня, о да. Не смей ослушаться меня. И я никогда... Никогда не ослушивался его... Я стал его слугой. Его СОВЕРШЕННЫМ МЕХАНИЗМОМ.
Он развернул Лину к себе — она была похожа на кусок пластилина, из которого можно было лепить что угодно, какие угодно фигуры...
— Он никогда не говорил, кто ОН такой на самом деле. Но я называл его Хозяином. Моим Хозяином... Он дал мне то, о чём я так долго мечтал — способность совершать поступки. Силу. Уверенность в себе... Взамен я выполнял для него работу. Я убивал. Только ЭТО я и мог делать в этой жизни... Убивать. Но убивать ВО БЛАГО. О да. Великое предназначение Дьявола на земле — забирать с собой грешников. Те, кто стал ненужным Богу. Отвергнутым... Кидать их в огненную Гиену... Да, Бог — велик, но и у него прощенья на всех не хватит...
Он отступил от Лины, разжал свои смертельные объятия, и она грузно осела на пол. Он печально посмотрел на неё.
— На меня тоже... Со мной всё кончено. Абсолютно всё. На мне — отметены Дьявола... Ожоги? — он рассмеялся. — Я сказал тебе, ОЖОГИ?! Нет, это язвы, нарывы, гнойники... Поцелуй Его Величества Темноты — и всё это на моей коже... Назад пути не было... Не было, ПОКА Я НЕ ВСТРЕТИЛ ТЕБЯ.
Он упал на колени перед Линой, будто она внезапно превратилась в его Бога, а он сам — в ярого христианина...
— Я не лгал. Насчёт всего остального я не лгал. Я запутался... Я думал, что так оно и должно быть, все эти убийства, этот подвал, этот Дьявол... Рай — ад, хорошо — плохо... Случилось нечто, что заставило меня думать по-другому. Я могу рассказать тебе, если ты захочешь послушать...
Он вдруг обессилил, разом — вся его нервная энергия в миг улетучилась. И он рухнул в пыль, как поверженный титан...
48
Сколько он так лежал — ему было неизвестно. Он с трудом помнил, КАК всё происходило. Он рассказывал Лине о Хозяине, о его телепатических способностях,
(совсем как у Лины)
...о том, как проходит его рабочий день, о маленькой часовне на кладбище, о канистрах с серной кислотой, о жертвах, тех, что помнил, наконец, о Свинопотаме, вообще, ОБО ВСЁМ... А ещё о МАНЬЯКЕ, маленьких детях, об их трупах... которые ИСЧЕЗАЛИ в логове Хозяина...
В этом месте он со сладострастием мазохиста вспомнил о том, что Хозяин самолично наблюдает за ним, слушает его исповедь, сверкает своими пронзительными глазами... Ему было наплевать на Хозяина. В тот момент именно так оно и было.
49
Он почти ничего не помнил из своей исповеди после того, как очнулся совершенно один от тревожного, бредового сна. Лина ушла. Он просил её остаться, но она ушла. И он не мог сказать, было ли это на самом деле, или то было лишь частью его нереального кошмара...
Он приподнялся на локтях, облизал пересохшие губы... с удивлением обнаружил, что бинтов на лице нет...
— Я не знаю, что мне делать дальше, — говорил он Лине. — Я хочу, чтобы ты мне помогла. Ни Хозяин, ни Бог, ни Космос — ты... Мои язвы, они стали меньше, они начали УМЕНЬШАТЬСЯ... Вот, смотри...
И он принялся разматывать бинты на лице.
— С тех пор, как я начал общаться с тобой, я начал возвращаться к людям. Дьяволовы отметины — они уменьшаются... Раньше я не мог заболеть, но... теперь меня... всего лихорадит... Раньше я не думал ни о ком, но теперь тот толстый мальчишка в жёлтых сапогах... я хочу заботиться о нём... И неужели мне нет пути назад? Нет? Ведь всё начинало исправляться... А потом всё вновь перекосилось из-за каких-то трёх ублюдков?.. Только из-за каких-то ОТБРОСОВ, которые достойны смерти гораздо больше, чем жизни, но продолжают жить?!
Неужели это так?!
Причина в этом?!
Он посмотрел на руки, на бинты, перепачканные грязью и кровью... ОН ОСТАЛСЯ ОДИН. Вновь он один...
50
— Не тебе судить об этом, — он внезапно услышал голос Лины, тихий, едва слышный — голос давно умершего человека. — Ты просто безумец... Псих... Сумасшедший...
— Не-е-ет, — сказал он и смял смотанные им с лица бинты. — Нет, это не так. Скажи мне, что ты останешься со мной... Скажи мне, что не всё ещё потеряно. Я ведь хочу стать человеком СНОВА... Разве этого недостаточно?
И ТУТ ЛИНА РАССМЕЯЛАСЬ...
А потом она встала и ушла.
51
Ставки, которые он сделал, были им проиграны. Он поставил не на то число, на красное, а не на чёрное. Лина ушла, и он остался один на один с... Хозяином?
Он резко обернулся и наткнулся взглядом на его пылающие глаза. Он вскочил, упал — у него не было сил бежать. И тогда он пополз. Пополз по ступенькам наружу, вон из своего убежища...
Он боялся вновь услышать голос у себя в голове, могучий и покаряющий. Если бы он его услышал, то не смог бы пошевелить и мизинцем. И наверняка бы перестал сражаться за жизнь.
Но голос так и не появился.
52
Он пришёл на каменный берег канала — место его смерти. Именно так. Он пришёл туда, чтобы умереть.
Его шатало, когда он шёл по улицам, над которыми нависало предутреннее, беззвёздное небо. Несколько раз он падал и думал, что уже не сможет подняться, но канал звал к себе погребальным звоном нечистых вод...
И вот он пришёл.
Он упал под мостом, в его тени, жутко пахнущей нечистотами. Забылся тревожным сном, который, словно волны бушующего океана, то накатывал на него, то откатывал назад.
А перед этим он сорвал с рук бинты и для него это означало только одно — нет пути назад. ОКОНЧАТЕЛЬНО И БЕСПОВОРОТНО... Его дни слились с ночами, стали его МОГИЛОЙ. Он не думал, что когда-либо сможет воскреснуть, если захочет.
И всё же он воскрес.
Воскрес, когда увидел на небе полную луну.
53
Он всегда лелеял в себе то человеческое, что ещё оставалось в нём. Даже в свои лучшие времена полного и безмятежного погружения в загробную жизнь убийцы, когда можно было ни о чём не думать...
В тот момент, когда на чёрном до рези в глазах небе взошла полная луна, он вдруг понял, как много ещё в нём осталось от ЧЕЛОВЕКА. В тот день, когда он убил своего "бензинового" отца, ему исполнилось 18 лет. Сейчас ему было 22. Не такой уж большой возраст для того, чтобы превратиться в убийцу всех своих чувств. И когда встала полная луна, он заставил себя вспомнить о МАНЬЯКЕ.
54
И вот он вновь очутился на пороге своего подвала, безумный, как весь этот мир. Запах маньяка сбивал с ног — сегодня он не просто отскакивал от заплесневелых стен, а беспрерывным потоком барражировал по всему подвалу, сметая всё на своём пути...
Он едва не потерял сознание — он был слишком обессиленным, чтобы подготовиться ко встрече с этими ШТУКАМИ, этими проделками маньяка... Но там было и ещё кое-что.
Внизу лестницы, в луже крови, он заметил нечто жёлтое. Скатившись вниз, он склонился над находкой. Это был сапог. Ядовито-жёлтый детский сапог, показавшийся ему до боли знакомым...
Пока его усталый мозг с трудом складывал мозайку событий и образов, глаза внезапно наткнулись на ещё одну вещь, лежащую тут же, неподалёку — затёртую кепку с эмблемой утёнка, перекусывающего напополам хоккейную клюшку, и надписью "Анахайм Майти Дакс".
Он вспомнил, где видел эти вещи... НА КОМ он их видел.
Свинопотам. Толстый мальчишка, похожий на свинью-копилку. Это были его ярко-жёлтые сапоги, его кепка.. Кепка СВИНОПОТАМА, или как там его на самом деле звали.
Он закричал, так громко, как только мог. Он захотел, чтобы его лёгкие лопнули, и в их жидкости утонуло его сердце. Он сжал в руке сапог толстого мальчишки... А затем он бросил свою находку в логово Хозяина, в его такие же жёлтые глаза.
Он впился ногтями в собственное лицо, мысленно раздирая его в клочья.
Всё. Теперь точно нет смысла жить, ждать, на что-то надеяться. Осталось только умереть.
Но прежде он должен выполнить ещё одно обещание, данное себе. Разобраться с этим маньяком, забрать его вместе с собой в ад, в Огненную гиену, ту самую, о которой он рассказывал Лине. Это его воля. Его собственная. Быть может, то последнее, что осталось в нём от человека...
55
Когда его тяжёлую поступь приняла ночная улица, небо затянулось тучами и выблевало из себя крупный град — метаморфоза природы, как скажут на следующий день синоптики. Сволочная шутка сатаны, как сказал бы его отец.
Он бежал по улицам, натыкаясь на запоздалых прохожих, спасавшихся от града, нещадно лупившего по крышам домов и машин, по гнущимся от ветра деревьям, по усталому асфальту и по их собственным спинам. Он не замечал, как они шарахались в разные стороны, едва увидев, на КОГО наткнулись. Да, зрелище он из себя представлял довольно скверное. Точно также было у него и на душе.
Подобно ураганному ветру — всесильному, но такому же бессмысленному — он ворвался в линин дом. Наверное, ему следовало бы ожидать, что в эту ночь запах маньяка здесь станет до того густым, что приобритёт почти физическую форму и пошлёт в нокдаун его обострённые чувства. Но ему было не до этого. Он жаждал мести, жаждал того момента, когда снесёт этому ублюдку своей трубой голову, раскрошит череп на мелкие кусочки, для того, чтобы все дурные мысли, обитавшие там, растворились бы в воздухе...
Открыв подъездную дверь, он наткнулся на непреодолимый упругий барьер, в который материализовался ЗАПАХ МАНЬЯКА — и этот барьер откинул его назад. Он кубарем прокатился по асфальту и замер. Град чувствительно бил по голове, с которой во время падения слетела кепка, сердце готово было разорваться, мозг, казалось, свободно плавал в черепной коробке...
Он встал и, с трудом различая перед собой что-либо, шатающейся походкой вновь направился к обветшалому дому. Он поднял лицо вверх, прекрываясь рукой от жалившего града — в окне лининой квартиры горел свет. Из какафонии его мыслей вдруг выделилась одна: он подумал о том, что и Лине может угражать опасность. Да, маньяк предпочитает маленьких детишек, но вдруг... А что если он живёт ПРЯМО напротив Лины? А что если ему вздумается переключить своё убийственное внимание на одиноких молодых девушек? Что тогда, спрашивается?..
Ведь несмотря ни на что, он ЛЮБИЛ Лину. Вот именно. И это также можно было отнести к его человеческим слабостям.
56
На этот раз он не рвался вперёд. Он словно вернулся в своё недалёкое прошлое — то время, когда охотничьи навыки контролировали его сознание. Когда его кошачьи нюх и зрение служили ему проводником в этом мире насилия и растревоженных кошмаров. Он медленно, но верно ступал по лестнице — он шёл по следу. Руки его сжимались и разжимались,
(совсем как у отца)
на глаза накатывались градины тяжёлого пота, смешанные с водой от растаявшего града и гноя и крови, вытекающих из его разорванных ран...
Запах привёл его на порог Лининой квартиры, и, когда он увидел, что дверь неплотно закрыта, он почувствовал, что опоздал.
Маньяк добрался и до неё.
57
Медленно, словно в бреду, не различая, где реальность, где сон, он приоткрыл дверь и шагнул внутрь, в коридор. Кремовая кошка, имени которой он не помнил, сидела на полу коридора и смотрела на него своими внимательными ярко-жёлтыми глазами... этот взгляд показался ему таким знакомым.
Рядом с кошкой валялась какая-то серая одежда. Именно в неё и уходил шлейф запаха маньяка. Вернее, в НЕГО. В серый плащ, тот самый, который был на маньяке в день их первого ЗНАКОМСТВА.
Он дрожащей рукой приподнял плащ с пола и поднёс ближе к лицу.
Вместе с запахом подвала, крови, ужаса, он ошутил и ещё один тонкий запах...
Внезапно сзади него раздался лёгкий шорох.
58
Он вздрогнул и плащ выпал из его нетвёрдых рук. Он обернулся и увидел перед собой Лину, которая с неестественной полуулыбкой смотрела на его истерзанное лицо.
— Ты? — он не сказал, а сглотнул, но она прочла по его губам и кивнула.
— Ты — это ОН? — вновь одними губами прошептал он. Его ноздри ещё раздувались от ощущения тонкого лининого запаха, пробивавшегося сквозь другие тяжёлые запахи плаща...
— Он — это я. Так будет лучше, — Лина всё так же прямо смотрела на него. Даже сейчас, зная кто она, зная ЕЁ СУЩНОСТЬ, он не мог не восхищаться её неземной красотой. Если у Дьявола множество лиц, то самым красивым было именно Линино.
Он пошатнулся и почувствовал, как у него начало темнеть в глазах. Он опёрся о стенку руками.
— Но как ты... Почему ты...
Лина спокойно закрыла за собой входную дверь.
— А почему ТЫ? — произнесла она ровным голосом. — Ты спрашивал, почему ТЫ? А почему Я? Это как — раз и всё. Твоя жизнь уже больше не твоя, а чья-то другая.
— Но дети... ты...
— Да, дети, — Лина села на выступ одёжного шкафа. Неспеша достала сигарету, закурила и невозмутимо спросила: — И что?
Он погрузился в непроницаемую пелену тумана — фигура Лины то вплывала в его сознание, то окутывалась мраком, — а потом сполз по стенке на пол.
— Послушай меня, МАЛЬЧИК. Ты так долго распинался о том, какой ТЫ несчастный. О том, как много дерьма произошло с ТОБОЙ... Заметил? Ты — пуп земли, центр Вселенной. Так много ТЕБЯ и больше никого. Только ТЫ и больше никто. Ты один... — она выдохнула облако дыма. — А что насчёт других? Тех, кого ты убивал?.. Ты решил, что ты — избранный? Сраный посланец господен? Ангел-разрушитель?.. Кара небесная? А остальные — низшие создания, судьба которых принадлежит тебе? Да ты просто сумасшедший, если так думаешь. Ты — псих. Умалишённый... Ты говорил, что ты был жидким дерьмом. Но поверь мне, таковым ты и остался. Твои ПОСТУПКИ, как ты это называешь, просто подпись под признанием собственного бессилия что-либо изменить.
Он начал мотать головой и понял, что не в силах остановиться. Она ведь не права, она ведь НИЧЕГО не понимает...
— Нет, — прохрипел он. — Я ангел-спаситель. Я... не мог... Они все были виновны, они должны были быть наказаны...
— А откуда ты знаешь, что они БЫЛИ виновными?
— Мой Хозяин, он говорил мне... Ты знаешь...
— Хозяин? — Лина вопросительно посмотрела на него. — Это тот большой и толстый КОТ в теплотрассе, подыхающий от диабета, и смотрящий на тебя жалобными ярко-жёлтыми глазами?
Она взяла за шкирку кремовую кошку и усадила себе на колени.
— Иди сюда, Алиска... Смотри, ангел-спаситель, глаза твоего Хозяина выглядели ТАК? — Лина развернула алискину мордочку с горящими жёлтыми глазами в его сторону. Он встретился взглядом с животным и внезапно понял — вот почему глаза его Хозяина так напоминали кошачьи... Его последняя надежда утонула в желудочном соке.
— Нет... Нет... Это неправда...
— Я была там. Ты сам меня туда привёл, ТЫ показал мне Хозяина. И теперь ты мне говоришь, что это НЕПРАВДА? — Лина рассмеялась скрипучим, безжизненным смехом.
— Но я ведь знал... мысли Хозяина.. он говорил мне...
— ТЫ сам себе говорил. ТЫ и никто больше. Праведник! — Лина бросила сигарету на пол, раздавила её кроссовком. — Кстати, тот твой висельник, твоя последняя жертва — о нём писали газеты... Ты ведь не читаешь газеты? Он вырезал всю свою семью — жену, двухлетнюю дочь, тёщу, а потом пошёл вешаться. И тут ты его встретил... Если мы этот случай попробуем подставить в твоё уравнение — что у нас получится? Он ДОЛЖЕН был повеситься, чтобы отправиться в ад, в Огненную гиену. Но ты его перенаправил в рай. Прямиком. Одним ударом. Вот так вот...
Лина снова рассмеялась, однако глаза её не смеялись.
— Чёрт возьми! О чём я тут говорю?! Рай — ад — какой бред... Богу нет никакого дела до того, что происходит на земле. Равно как и дьяволу. Мы сами молимся бородатому дяде или чёрту с рогами, они нас об этом не просят. Потому что им всё равно... А все эти твои убийства — просто стечение обстоятельств. Не ищи в них божественного смысла...
Она помотала головой и повторила:
— Не ищи...
Он плохо понимал, о чём говорила Лина. Он бессмысленно пялился внутрь самого себя.
— Канистры... Канистры с кислотой... Они не кончались...
— Это мелочи. Может, там склад был или ещё что-то... — она посмотрела на него и вдруг сказала с надрывом, отбросив напускное спокойствие. — Прекрати! Прекрати себя жалеть! Ты ведь не Избранный, как мы уже выяснили. Ты такой же как многие здесь, в этом мире. Такой же как Я. Пойми вот эту простую истину... Можешь ты это понять?!
Лина положила голову себе на колени и закрыла лицо руками.
Он сделал последнюю попытку оправдаться.
— Трупы... детей... Хозяин уносил их к себе, туда, в теплотрассу... Они... исчезали там...
— Не Хозяин! — закричала Лина, вскочив, — Это я делала! Я! Там их целый склад, этих трупов! Неужели ты НИЧЕГО не видел и не чувствовал запаха?.. НЕУЖЕЛИ?!..
Она упала на колени и вцепилась ногтями себе в лицо. Сквозь туман бессознательности он разглядел, как из-под лининых пальцев тут же начали течь тонкие струйки бардовой крови. Это было так неожиданно, что он почувствовал страх, панический ужас, в который его ввело Линино неприкрытое безумие. Он понял, НАСКОЛЬКО же она не такая, какой он её себе представлял... И тем не менее, она вещала ИСТИНУ. Это он тоже понял, как и то, что безумие иногда может стать катализатором самой чистой правды...
— Если бы я могла выцарапать из себя ЭТО! — Лина с трудом протолкнула слова сквозь сжатые зубы. — Эту гадость! Если бы...
Она убрала руки от лица — три глубокие окровавленные борозды царапин теперь венчали её лоб.
— Я УСТАЛА. Устала вести две жизни. Они обе бессмысленные... Я такой же лжец, как и ты. Я лгала себе, что моё существование хоть как-то можно оправдать... Я старалась хоть в той, нормальной жизни всё исправить... Быть... праведницей... Помогать ближним... Искать искупление... Но эти дети... они мне снятся... У меня болезнь, которая не лечится. И до которой нет никому дела — ни Богу, ни Дьяволу...
Лина замолчала и посмотрела в его сторону, но не на него, а мимо — он заметил в её глазах застывшие слёзы.
— Помнишь, — произнесла она, — ты как-то сказал, что иногда нет смысла продолжать жить? Я тебе ответила, что смысл есть всегда... Увы, это не так...
Она свалилась на пол и застыла в позе зародыша, символизирующего виток эволюции — из зародыша мы все пришли, в зародыши и превратимся.
— А потому я прошу тебя, УМОЛЯЮ совершить наконец-то ПОСТУПОК, — прошептала Лина, девушка с заколкой-бабочкой и маньяк из его подвала. — Тот самый, о котором ты так долго мечтал... УБЕЙ МЕНЯ... УБЕЙ...
ЭПИЛОГ
Он лежал на каменных плитах канала и пытался умереть. Лина уже была мертва — он сделал так, как она его просила. И в этом было ещё и выражение его собственной ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ воли...
Он убил её, потому что не мог поступить иначе — он не мог простить Лине Свинопотама, этих других детей, собственных разрушенных надежд... Он не мог простить себе того, что открылось ему. Если это была правда, то вся его жизнь НИКОГДА не имела смысла. Он был сопливым дерьмом, сопливым дерьмом и остался. Ему незачем и не для кого жить. Что же остаётся?
Умереть...
...Ночь ещё не успела полностью смениться утром, когда он почувствовал чьё-то прикосновение. Затем ещё одно. И ещё. Он попытался открыть глаза, но сделать это было практически невозможно — словно поднять бетонный блок весом в тонну. Он бросил эту никчёмную затею.
Однако прикосновения не прекратились — кто-то молча, но настойчиво тряс его за руку. Тогда он всё же открыл глаза и увидел перед собой чьё-то размытое улыбчивое лицо. Когда его взгляд сфокусировался, из темноты выплыла фигура Свинопотама.
Он сообразил, что это просто предсмертный бред, но потом кое-что вспомнил. С трудом он залез рукой в карман своего пальто и достал оттуда кепку "Анахайм Майти Дакс"...
Свинопотам был реальным, как и реально было предположение о том, что обладателей таких кепок и ярко-жёлтых сапогов достаточно много в большом городе. Толстый мальчишка смотрел на Него и показывал пальцем себе в рот, как какой-то громадный голодный птенец.
Ему едва-едва удалось разлепить потрескавшиеся окровавленные губы в улыбке. Он должен заботиться об этом мальчишке. Он когда-то совершил ошибку, оставив его сиротой. Но ЛЮДЯМ свойственно ошибаться. А ещё людям свойственно исправлять свои ошибки. И если он ЧЕЛОВЕК, то исправление ошибок — как раз то, чем ему предстоит заняться.
Он медленно поднялся с холодных бетонных плит — и это для него было так же трудно, как для остальных взойти на Эверест.