ИАКОВ, МАРИЯ И КОНЕЦ ВОЙНЫ
"...и ангелы все как один говорят:
- Из тех кто ушел, никто не вернется назад..."
гр. "Крематорий"
Ей было сорок пять, хотя в паспорте дата рождения стояла не правильно, и по документам она была старше. Время тогда было особенно тяжелое. Сельскую церковь в которой находились метрики, сожгли. Данные о возрасте устанавливали на глаз. Работник паспортного стола, молодой красноармеец, на глаз определил, что ей было шестнадцать. Дальше было просто: путем несложных математических подсчетов была получена дата ее рождения. У самой Марии никто не спрашивал сколько ей лет, а возражать красноармейцу она побоялась.
За окном дул сильный ветер, гонимый с моря. Мария сидела у керосинки, не спеша вязала мужу шерстяной носок. Прошло три недели и четыре дня, как Иаков пришел с фронта. Он постоянно жаловался на то, что у него болят ноги и на то, что все время хочется спать. Спал Иаков действительно подолгу. Все эти дни он проводил во сне часов по восемнадцать. Собственно, это шло ему на пользу. Доктор в госпитале категорически запретил ему работать в ближайшие месяцы. "Ваша рана должна хорошенько зажить, для этого нужно время, много времени. Очень важно не допускать никаких физических нагрузок. Самое опасное, - если разойдутся швы" - говорил он. Операция была действительно сложная, Иаков это понимал и сам. Пуля пробила левое легкое, в паре сантиметров от сердца. Чудо, что он выжил, это было невероятно, но врачи, опытные хирурги сумели вырвать его жизнь из рук смерти. Опытные хирурги... Действительно, опыт за эти годы у них был, печальный опыт и в большинстве тяжелых случаев опыт трагичный, но Иакову повезло, его спасли. Свою пулю он получил под Гданьском. Стрелявшего из пистолета немецкого офицера, уложил короткой очередью бегущий следом за падающим Иаковом солдат. В падении, закрывая пробитую грудь рукой, Иаков видел как офицер выронил "парабеллум" и, всплеснув руками, схватился за окровавленное лицо. Иаков упал первым, сначала перед его глазами промелькнули сапоги бегущих товарищей и комья вздымаемой грязи, потом он увидел лежащего в нескольких метрах от него мертвого офицера. Немец был молодой, примерно лет двадцати-двадцати двух, вряд ли больше. Красивое лицо, русые волосы, правда теперь уже не русые, а красные и мокрые. "Молодой, красивый и мертвый" - это последнее, что пришло в голову Иакову, потом он потерял сознание. Удивительно, но даже в госпитале, после операции он не испытывал к этому фашисту ни ненависти, ни злобы. Конечно, вся горечь, обида, злость - все это укоренилось прочно в сердцах любого нашего солдата, и чувства эти были обращены на захватчиков. Иаков ненавидел врагов не меньше других, но вся ненависть, вся злоба не предназначалась какому-то конкретно немецкому солдату. Все эти чувства размешивались и расплывались на темную массу врагов Родины. Иаков не мог ненавидеть и того крепкого и высокого вражеского солдата, который чуть не задушил его в сорок втором. Это было летом. Молоденький лейтенант, командовавший тогда их взводом, поднял людей в атаку одним из первых. Сначала поднялись соседи с левого фланга, потом они - с центрального, следом пошли с правого. Немцы отстреливали бегущих бойцов до последнего, вплоть до того, как первая группа уцелевших с левого фланга достигла-таки вражеского окопа. Потом бой перешел в рукопашную. Немцев было меньше числом, но физически они были сильнее. Мощные, сильные, упитанные. На одного немца наваливались втроем - вчетвером иначе, было не победить. Иакову достался молодой и коренастый "фриц" в гимнастерке с засученными рукавами. Иаков остановился перед ним в метре как вкопанный. Было ясно, что с немцем ему не справиться. Фашист только что выпустил из рук тело нашего бойца. Пауза длилась всего мгновение, громада вражеских мускул сама прыгнула в сторону Иакова. Сильные руки повалили солдата на землю, а тело плотно прижало сверху. Горло сдавили, словно стальные клещи, пальцы врага. Иаков с трудом высвободил одну из зажатых немцем руку и вложил всю силу в удар. Удар оказался не слишком удачным, немец, казалось, хоть и почувствовал пошедшую носом кровь, но это повлекло за собой лишь еще более усилившийся напор в его пальцах.
"Воздух, о Господи! Еще немного... Господи, дай вдохнуть" - пробегали быстрее мгновений, и улетали прочь последние мысли - "вот сейчас.. я... сейчас... я... ухожу, уношусь..." перед глазами появились красные круги. Искаженное яростью лицо немца скрылось в них. Руки словно налились свинцом - "ухожу, уношусь", стало неожиданно приятно и спокойно, в тело прошмыгнуло смирение. Красные круги так же быстро отступили от глаз, как и появились. Немец все вдавливал кадык в глубь горла, его лицо было по-прежнему со звериной маской хищника - "чего он давит-то, ведь я уже не дышу...". В глаз неожиданно сверкнул яркий солнечный зайчик. Иаков увидел, как сверху навалился второй. Теперь их было трое, правда, всего мгновение. Тот, кто был выше всех, носил советскую форму. "Значит, наш" - мозг еще не перестал работать. Тот, кто-то, не раздумывал долго, свет зайчика исходил от армейского ножа, словно по маслу прошедшего по толстой шее "фрица". Товарищ сверху не сплоховал, товарищ сверху вовремя воспользовался моментом... Иаков хорошо, видел его лицо, правда видел всего мгновение. Этого мгновения хватило что бы понять, что солдата, спасшего ему жизнь он никогда ранее не видел, никогда он не видел его и после, поэтому поступок остался без благодарности. Немец моментально отпустил горло и схватился за собственное. Глаза Иакова вновь залила кровь, на сей раз - чужая. Солдат сверху долго не залеживался, быстро вскочив, он исчез из обозрения. Издав гортанный, булькающий звук, немец упал ничком. Легкие сделали последнюю отчаянную попытку вдохнуть, и воздух с болью ворвался внутрь. Рот заливала чужая кровь, оставляя неприятный солоноватый привкус. Сознание вернулось, когда чей-то кирзовый сапог пнул Иакова в плечо. Сапог оказался своим, родным. На душе сразу стало хорошо. Над ним склонились, и чей-то голос позвал санитаров.
Сны, они были разными, были военными, были довоенными, попадались абстрактные и сюрреалистичные, которых Иаков не помнил. Война снилась конечно чаще. Вот и сейчас, ему снилась война. Поле - бескрайнее, черное, вспаханное. Колонна солдат, в которой шел и он, телогрейка, не то мокрая от прошедшего дождя, ни-то просто от сырости. Сапоги, утопающие в грязи непроходимой осенней дороги. Бойцы шли молча и медленно. Только сзади кто-то грязно матерился в адрес неизвестного "фрица", стянувшего с ругавшегося его сапоги, пока тот лежал без сознания. Матершинника никто не останавливал и не поддерживал. Все устали и были погружены в собственные мысли. Эх, как хочется спать. Спать, и еще раз спать. Любой из шедших готов был спать прямо на ходу. Так многие и поступали. Удивительно, но ноги сами вели уснувшего, только рука держала впереди идущего за плечо. Колонна уходила все дальше, следуя за танками и артиллерией. Каски впереди, каски сзади. Угрюмые и опаленные войной лица... Шли медленно и не в ногу, да и к чему было идти в ногу? Ведь не на параде же они, на войне. Кому здесь нужно идти в ногу, идти бы, и то хорошо. Стрелять метко, да жить долго - вот это нужно всем, лейтенанту, штабистам, Родине, а в особенности нам - солдатам. Колонна проходит мимо другой колонны, смотреть на тех других страшно, страшно и невыносимо больно. Их отличает цвет одежды и лица. Штаны и рубахи в черно-белую полоску, с левой стороны груди у каждого номер. Лица черные, впалые глаза, худые, нет, не просто худые, тощие. Настолько тощих Иаков никогда раньше не видел. Кожа да кости, в самом прямом смысле слова. Они стояли молча, провожая солдат лишь измученными глазами. Внезапно осекся и прекратил материться голос, идущего сзади. Среди людей, провожающих солдат, тяжело было понять кто есть кто, бритые головы, в лицах никакой живости. Если бы не знать, что среди них только женщины и дети, наверное их невозможно было бы отличить друг от друга. У Иакова навернулись слезы. Слезы шли не только у него одного. Видавшие виды бойцы молча отделялись от колонны давали в руки освобожденным хлеб и сало. Вот сверкнула у кого-то банка тушенки. Дурак! Чем они открывать ее будут? У них ведь ни ножей, ни сил, что бы с этими ножами обращаться... Иаков вышел из колонны, подошел к женщине, державшей банку, и протянул руку. Женщина испуганно потянула руку назад, но потом поняла, что солдат только хочет ей помочь, и передала тушенку. Нож резал мягкий метал, а по лезвию стекали слезы. Лица стоящих внимательно наблюдали за лезвием, но ничего более не выражали. То есть совершенно ни каких эмоций: ни радости, ни печали. Все это они оставили в до-оккупационном времени и в лагерях смерти. Рядом с женщиной стоял ребенок. В руках он держал игрушку. У коричневого медвежонка не было двух правых лапок, но по тому, как ребенок сильно прижимал его к груди, можно было понять, что мишку он будет любить и так, не смотря ни на что. Ребенок очень хорошо понимал, свою игрушку. "Кто же этот ребенок, мальчик или девочка?" - Иакову захотелось спросить об этом у ждущей банку женщине, но посмотрев в ее глаза, он передумал. "не все ли равно в конце концов?" - Перед ним стоял маленький человечек, и человечек этот очень любил жизнь, он любил жизнь не меньше чем свою игрушку не смотря на то что жизнь ребенка без детства, а у мишки нет лап. "Все равно его не брошу, потому что он хороший..." - пробурчал себе под нос, совсем не слышно для других, Иаков. Возвращаясь в строй, Иаков обернулся, что бы посмотреть еще раз на ребенка, "нет, все-таки мальчик" - заключил он. Мальчик с игрушечным медвежонком, смотрится как-то странно, но разве не странна вся эта война, вся эта грязь, кровь, все эти люди, наконец, стоящие тут и провожающие их взглядом?
Мария посмотрела на закашлявшегося во сне мужа, и глубоко вздохнула.
- Господи, спасибо Тебе, что вернул моего мужа. Спасибо Тебе, Господи: молвила она еле слышно, чтобы не разбудить мужа. Иаков спал на редкость спокойно, не вздрагивая и без криков. Должно быть ему сниться что-то прекрасное - думала Мария - все-таки я счастливая, муж вернулся еще до окончание войны. Ну, и действительно, зачем он там им теперь нужен? Наши уже в Германии, исход войны предрешен, сила у нас теперь есть. А Иаков, он ведь в госпитале провалялся три месяца, да и не выздоровел еще до конца, а доктор, ведь ему так и говорил: - поезжай мол, к своей жене, теперь Красная Армия и так справиться, последнее усилие осталось. А и в правду куда с таким ранением-то? Лечиться дома нужно, покой и тишина. Да, да тишина ему нужна, ослаб ведь совсем, вон и кашляет как, и жалуется. Спать все время хочет. Вот, свяжу ему носки, свитер хороший свяжу, так хоть мерзнуть перестанет, а то настыл там в окопах-то, а ведь не мальчик уже, пятьдесят восьмого мая стукнет. Совсем уже скоро.
Так вот, тихо и тянулся тот вечер, только за окном завывал ветер, да скрипела задвижка на дверях в коридоре. Скоро вот соседи должны с работы вернуться, хоть чуток веселее будет. А может скрип этот... Ну да, так и есть, не от ветра. Значит Иван, или Люся пришли. За дверью действительно кто-то ходил. Только на соседей это не было похоже. Скрип уж больно какой то тихий, не уверенный... Мария оставила вязание и вся обратилась в слух. Ну, так и есть, вот он подошел ближе, еще ближе, прошел дверь мимо их квартиры, подошел к шефрейке. Слышимость в старом доме была хорошая и вечером можно было даже слушать разрешенное опять радио у соседей на первом этаже, но сейчас... Мария слышала как этот, кто-то, потихоньку сковыривает замок на слабых петлях в коридорном шкафу. "Вор. Точно, ведь это же вор" - поняла вдруг женщина. Сердце учащенно забилось, страх парализовал волю. Слава Богу, что муж вернулся. Так хоть не страшно. Мария тихо, тихо подкралась к кровати где спал Иаков, и начала его легонько тормошить.
- Проснись, проснись - шепотом позвала она. Спящий только тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок - проснись, Иаков!
Ему снился ребенок с мишкой в руках. Маленькие пальчики полезли внутрь игрушки, в том месте, где у медвежонка была оторвана верхняя лапка, и извлекли оттуда маленькую сосульку.
- Возьмите, это вам - сказал ребенок протягивая Иакову предмет.
- Спасибо - ответил пораженный солдат. На деле "сосулька" оказалась не настоящей. Она была из стекла и по форме, при близком рассмотрении, скорее напоминала искусно сделанную травинку из прозрачного стекла.
- Что это? - спросил Иаков, ощущая в дрожащей руке почему-то теплое стекло.
- Это слезы - ответил ребенок. Его лицо по-прежнему ничего не выражало - это мои слезы. Они украли мое детство - добавил он, указывая по направлению, куда уходила колонна солдат. Добейте их, пожалуйста.
- Добьем, сынок - дрогнувшим голосом ответил Иаков.
- Эта травинка, она счастливая, она будет оберегать вас. Добейте, их, они воры, они украли...
- Воры, у нас в доме воры - шептала на ухо Мария.
Иаков понял не сразу, где кончается сон и начинается явь.
- Что, что случилось? - встрепенувшись громко крикнул он.
- Воры! - громко вырвалось у нее из груди. Ужас порожденный визитером выплеснулся наружу вскриком.
За дверью тоже услышали. Вдоль по коридору раздался топот убегающих ног. Иаков вскочил на ноги почти молниеносно. Пятьдесят лет, возраст уже не маленький. Окажись он в другое, мирное время, наверняка отреагировал бы по-другому. Но сейчас он снова был на войне, сон продолжался. Военная выучка, приобретенная еще в юности, когда он служил в кавалерии, и до конца окрепшая за пять лет войны против фашистов, сработала молниеносно. Сколько раз она спасала его от неминуемой смерти. Иаков сообразил моментально: испуганное лицо жены, убегающие шаги по лестнице... Воры!
"Они украли" - еще слышались слова из виденного только-что сна. Одев быстро сапоги на босую ногу Иаков выбежал в коридор. Соседская шефрейка была открыта настеж. На улице он сразу увидел убегавшего. Маленького росточка, тщедушный, сапоги на ногах, рваная телогрейка, да кепка на голове. За спиной убегавший тянул соседский мешок. Иаков догнал его у перекрестка. Схватив за плечо, он круто развернул убегавшего. На него смотрели глаза, полные страха.
- Ах ты, сволочь! - Вырвалось у фронтовика. В следующий миг удар сбил убегавшего на таявший снег асфальта. Кепка слетела и приземлилась в лужу. Выпавший из рук мешок упал под ноги и из него посыпались подгнившие картошины.
- Ты у кого украл, гад? - Кричал Иаков - ты, скотина, ты знаешь у кого украл?
На глазах лежащего в мокром снегу, стояли ужас и отчаяние.
- Простите... еле слышно просипел голос с асфальта.
- Простите? Да ты гад, ты ведь у фронтовика украл! Отец воюет, а ты подонок, его семью обворовываешь! Гадина ты последняя, скотина! - перед глазами еще стояла картинка ребенка, протягивающего стеклянную травинку. Как странно, ему за последние месяцы этот сон повторялся уже раз шесть. Что было в этом сне? Что такого, что заставляло прокручиваться его вновь и вновь? Только тот факт, что все виденное им во сне, случилось ни так давно наяву, под Гданьском? Нет, вряд ли. Такие картинки из реальности он видел во сне каждый день по нескольку раз. Может быть, потому что ранили его вскоре после этого? Ну ранили, не убили...
- Простите... - простонал сквозь слезы лежащий. Я, я так больше не буду... Я ведь просто...
"Воры" - сказал ребенок - "они украли... " Рука инстинктивно прошла в карман, в гимнастерке там был нож, которым он открывал тушенку.
- Простите меня... - умоляюще сквозь сопли и слезы ревел вор.
"Это слезы" - продолжил ребенок. Рука прошлась вдоль кармана, и вытащила подаренную несколько месяцев назад стеклянную "травинку". Обессиливший от усталости, и горя человечек лежал на снегу. Вся его одежда, должно быть, совсем промокла. "Слезы... простите, ему" - услышал Иаков голос из сна - "травинка принесет счастье".
Слезы действительно появились, теперь уже и на глазах Иакова. Слезы, а где же оно счастье? Наклонившись, он подал руку лежавшему. Несмело, тот протянул свою. Медленно поднялся. Иаков обратил внимание, что у человечка совсем нет силы.
- Я бы никогда так не поступил... - гундосил он - я не знал ведь, что у фронтовика, я ведь... возьмите, возьмите назад, я не хотел. - человечек опустился обратно на колени, и начал собирать выкатившиеся картошки.
- Так где же счастье? - спросил Иаков.
- Простите, что? Что вы сказали? - непонимающе спросил мужичок.
- Я говорю, что не надо мне твоей картошки. Ты ведь все равно украдешь, ни здесь так в другом месте. Ты ведь жрать хочешь... Оставь ее себе, а мы с соседями выкрутимся как ни будь...
У стоявшего на коленях затряслись губы, он прикусил нижнюю, и зажмурил глаза, из которых выступили новые слезы.
- Сколько тебе лет-то?
- Тринадцать - ответил человечек.
В руке теплел кусочек стекла.
- На вот, держи - Иаков протянул "травинку".
- Ой, а что это? Такой теплый...
- Ничего, стекляшка это... осколок. Держи, говорят он приносит счастье. Не потеряй только.
Развернувшись Иаков побрел домой, оставив на снегу рыдающего пацана.
Из за угла появилась какая-то женщина. Увидев сидевшего в мокрой луже, от растаявшего снега рыдающего мальчишку, собирающего подле себя картошины, она наклонилась и помогла собрать остальные.
- Что сынок, дядька обидел? Да ладно тебе, не горюй, ведь не отобрал же картошку-то? Не отобрал, рассыпал только, ну это не страшно. Все пройдет скоро, вот подожди, скоро и война окончится, вот и заживем тогда. Весело и счастливо будет. Эх, дождаться бы...
- Ну? - только и сказала Мария. На лице ее было беспокойство. Она вот так, вдруг сильно испугалась, испугалась за мужа. Не случилось бы чего... Да бог с ним, с вором то. Только бы не догнал, только бы упустил, а то ведь убьют. Ей почему то стало ужасно одиноко. Или моего тот, или мой его, и тогда посадят, посадят ведь. Вот так и рухнет в одночасье ее хрупкое счастье, которое она ждала все эти годы войны. Ждала, и вот дождалась...
- Ну? - выдохнула она, когда муж показался на пороге.
- Что "ну"? - ответил вопросом Иаков.
- Догнал?
- Догнал.
У Марии похолодело сердце.
- И что?
- Да, и ничего, отпустил я его. Есть ему нечего было... И картошку я ему оставил....
- Фууу!!! - облегченно вздохнула жена, и посмотрела любящим взглядом на мужа.
- Ну, понимаешь....
- Не надо, ни говори ничего - прервала его Мария - я все понимаю.
Федька, он был счастлив. Сейчас, вернувшись на улицы родного города, он был поистине счастлив. Все девчонки смотрели в его сторону лукавым взглядом. Еще бы, он был горд, на голове красовалась новенькая бескозырка, а сам он был одет в безупречно выглаженную флотскую форму. Еще бы, теперь он зачислен в курсанты военно-морского училища. Весь город должен теперь лежать у его ног. Эх, вот встретить бы того старика, что подарил ему тогда "травинку", да поблагодарить бы. Жаль, очень жаль дедушку. Федькино настроение омрачало только одно печальное известие: Иаков, - так кажется звали того фронтовика, умер спустя два года после той их встречи. Очень жаль, а так порадовался бы дед. Точно порадовался. Федька был в этом уверен.
- Ну, Таня, давай хоть отпразднуем, что ли День Победы то? Как ни как, а пятьдесят пятая годовщина в этом году - предложила полушутя сменщица -вахтерша.
- А я ведь и действительно войну то застала...
- Да ну, небось и орден имеешь, а? Герой России, а? - засмеялась воспринявшая это как шутку двадцатилетняя напарница.
- Нет, орденов не имею. Я тогда еще совсем маленькой была. Нас вместе с мамой немцы в Германию угнали. Там я победу и встретила, правда уже одна, без мамы. Ну, вернее сказать, даже не в Германии уже, а в Польше. Наш лагерь в сорок третьем туда перевели. Так вообще-то я плохо помню... Вот запомнилось мне, как наши пришли, нас освободили. Грязные, все, голодные, вшивые, измученные... Пришли и освободили. Потом помню поля, скот дохлый, и смрадный, никто его не убирал. Мы тогда домой возвращались. Помню, как позже нам по пути колонна наших солдат встретилась, долго они тогда шли, почти весь день. Солдаты нам тогда, сказать спасибо надо, и еды давали. У меня тогда еще игрушка с собой была - медвежонок, правда без двух лапок. Откуда он у меня взялся - не помню, и сейчас он и по сей день у меня в шкафу как реликвия хранится.
Галя теперь уже не смеялась, она серьезно смотрела на напарницу, чувствуя себя неловко, но пожилая женщина, казалось, не была обижена.
Рассказ основан на реальных событиях.
14 июля 2000 года.