РАК

И. КИРСАНОВ
РАК
По-весть


Содержание:

Вступление
ЧАСТЬ I.
Из детства
Марина
ЧАСТЬ II.
В техникуме
В армии
Тушканчики
Рынок
Старуха
Зоя
Депрессия
Немного о деньгах
Тося и ЖКХ
Накануне
ЧАСТЬ III.
Рак
Валентина
Муки
Свидание с Мариной
Суд
ЧАСТЬ IV.
О блудном сыне и о новом мире


                Вступление

- Ну, как дела, молодой человек? Как настроение на дальнейшую жизнь? Сегодня мы вас, наверное, будем выписывать. Кончились ваши больничные страдания. Удивительный случай, удивительный! - высокий, черноволосый, похожий на грача доктор весело смотрел на меня сквозь линзы очков.
- Ничего дела, нормально, - отвечал я, откладывая книжку в мягкой глянцевой обложке в сторону, положив ее развернутыми страницами на подушку.
- Ты у нас совсем здоровый. Так что придется тебе жить дальше.
- Ваше дело, Георгий Петрович - опять отвечал я, опустив голову, разглядывая шнурки на его лакированных коричневых туфлях.
- Дело теперь уже ваше, - засмеялся главврач, приглашая к своему веселью сопровождающую его свиту в лице санитарки Люси и хирурга Анатолия Борисовича. - Тебе предстоит жить. Прямо чудо какое-то. Не верится даже.
После обхода пришла дежурная медсестра Люся, и я начал собираться. Получил вещи, положил “Лолиту” в розовом глянцевом переплете в пакет, попрощался с соседями по палате и пошел.
Был конец февраля, но зима еще стояла крепко. Вокруг снег белел, не тронутый дыханием тепла - недавно кружилась метелица.
Пройдя по очищенной с высокими сугробами по обочинам дорожке, ведущей от больницы к воротам ограды, я завернул направо, преодолевая по чужим следам снежный перевальчик. Прорезая снежную целину, петляя между молодых деревьев рябины, цепочка следов заканчивалась около занесенной скамейки; виднелся только чугунный завиток ребра спинки. Но на краю скамейки снег был счищен посетителями, искавшими с больными уединения. Вокруг разбросан разный мусор: валялись окурки, яичная скорлупа, целлофановые обертки. Мусор лежал также на снежной шапке полузанесенной металлической урны. На самой макушке шапки красовалась пустая бутылка. Рукой я смахнул бутылку в снег.
Сюда приходили родственники, друзья, любимые, чтобы, скрывшись от бдительного ока врачей, предоставить больным хотя бы немного запретных удовольствий из другой жизни, той жизни, которая для пациентов онкологического диспансера была раем и куда они могут никогда не попасть. Я же был одним из тех счастливчиков, которые возвратились обратно. Как и главврач, я тоже не верил, что вернусь...

                ЧАСТЬ I.

                ИЗ ДЕТСТВА
 
Когда ударяют морозы и все застывает на земле, когда по степи начинает носиться снег, когда солнце едва появляется и скоро исчезает, когда холодное дыхание космоса сковывает землю, тогда появился на белом свете я.
Если полуофициально, то Галушкин Константин Сергеевич родился в первый день зимы, 1 декабря 1970 года, в степях Казахстана, в одном из поселков, которых множество появилось в пятидесятых годах во время целинной эпопеи. Как многие потомки комсомольского народа, собранного со всей страны на целину, в поселке я жил как крестьянский сын, хотя и считался рабочего происхождения, поскольку у нас был совхоз, а не колхоз, в чем, собственно, я не видел никакой разницы. Если точнее, то находится наше село Полевое в одной из областей России, на самой границе с Казахстаном. Оно представляет собой одну только длинную улицу, перпендикулярно направленную к областной трассе, проходящую в километре от нас. Полевое делится на центр, где расположены сельсовет, магазин, медпункт, школа и Верхний и Нижний концы. Я жил на Верхнем конце, ближе к областному шоссе. Население здесь сборное, состоящее из оседлых казахов, немцев, казаков, украинцев и прочих народностей. Хотя сейчас почти все стали неопределенной национальности, поскольку все перемешались.
И если уж совсем точно, то степь исторически едина. По границе между официальным Казахстаном и Россией нет никакого пограничного столба, даже не протекает маленькая речушка. Узкоглазые казахи беспрепятственно перегоняли свои стада через границу, и нередко оказывалось, что половина отары у них поднимала пыль в Казахстане, а половина месила российскую грязь. Поэтому, административно принадлежа России, я рос степным жителем.

* * *
Про детство у меня остались воспоминания самые нежные. Даже когда родилась сестренка Светлана, которую я, как говорит мать, с самого начала жутко возненавидел. И был, наверное, прав. Теперь вся нежность и ласки родителей, предназначенные для меня, доставались ей. А я, начиная едва ли не с трех лет, должен был еще нянчить ее во время отсутствия родителей.
Сестра терпела от меня многие обиды. Мы постоянно с ней ругались. Я ходил по не высохшему полу, который она только что помыла, я не мог терпеть ее ранние ужимки с женихами. Я обычно всегда брал верх, и ей часто приходилось плакать. Есть братская дружба, дележ по-братски, есть разбойная “братва”, в конце концов, но про братско-сестринскую дружбу я еще не слышал.
До некоторого времени своей жизни, а именно до шестого класса я вел жизнь простого школьника. Предыдущее мое существование смутно отложилось в памяти, так как не было никаких особых выдающихся событий. Наверное, учился с неохотой и воспринимал влияние окружающей среды; как моряк видит неуловимые оттенки в однообразной морской поверхности, так и я впитывал в себя всю красоту родного края. Щемящий звон в груди возникает при лицезрении величия и безмолвия степного пространства. Хотя, сейчас трудно описать картины природы.
В общественной сфере, рассматривая только крестьянское школьничество, я с друзьями участвовал в разных пионерских мероприятиях: высматривал колоски по полям, выпрашивал макулатуру у соседей и собирал металлолом, которого нашими механизаторами было в избытке разбросано по степи на многие километры вокруг. Летом на каникулах и весь сентябрь, мы помогали совхозу - пропалывать свеклу, убирать картошку и ту же свеклу. Особенно почетно считалось работать помощником комбайнера. Но ими становились старшеклассники и, обычно, сыновья комбайнеров. Мой отец работал механизатором на гусеничном тракторе ДТ-75, я учился только в средних классах - и мне оставалось только мотыгой обрабатывать корнеплоды, а во время уборочной страды огромным деревянным веслом лопатить золотую пшеницу на току, ворошить подмокший клевер и не вовремя сжатые зерновые культуры.
Кроме пионерской помощи совхозу, я помогал также родителям заготавливать корма для скота. На Игнатовом поле давали сено для коровы. Количество зависело от того, кто сколько сдавал молока государству. Там, на Игнатовом поле, стоит маленький деревянный крестик, едва видимый за высокой травой.
Этот крестик - память об одной любовной легенде. Игнат был полевым объезчиком с Елховки, он следил за порядком на полях. И он влюбился в фельдшера Антонину, которая родом была с Лиственниц, но работала медсестрой в Елховском медпункте. Елховка и Лиственница - одни из самых ближних сел; первое находится от Полевого в шести километрах на юг, уже в Казахстане, а второе - в четырех километрах на северо-восток. Так вот, Антонина каждый день ходила несколько километров до Елховки и обратно именно через это поле. Игнат влюбился в Антонину и встречал ее здесь. А он ей, видимо, не нравился. И он тогда, не получив взаимности, убил ее. Теперь на месте где была убита Антонина стоит деревянный крест.
Незамысловатая история об Игнатовом поле звучала как древняя легенда. А покосившийся почерневший крестик являлся лишь музейным свидетельством происшедшего.

* * *
Мы дружили вчетвером. Я, Костя Подберезов, Игорек Каландаров и Петька Смуглов. И дружили не потому, что были братьями по духу. Как часто бывает в детстве, просто наши дома располагались неподалеку друг от друга.
Костю Подберезова никто не называл по имени, а тем более я. У него прозвище Отличник, хотя иногда более логично его называли Подберезовиком. Мне было стыдно за свое имя, которое носил Отличник-Подберезовик. Он позорил его. С Константином Подберезовым я действительно дружил лишь только потому, что он жил со мной на одной улице. Он мне почему-то не нравился.
Игорек Каландаров, белобрысый мальчишка со звонким голоском, мастер на все руки, классный футболист и хоккеист. Его я считал своим лучшим другом. Из мальчишек он был единственным в нашем классе, кто не имел прозвища. Игорек, имея способности, учился достаточно хорошо, но не был зубрилой, как Отличник.
Петька Смуглов, которого мы называли просто Смуглым, спокойный и несколько углубленный в себя, являлся нейтральным по отношению ко всем. Он мой ближайший сосед: Смугловы жили по правую руку от нас.
Я гордился своим именем. Ведь мое полное имя - Константин, от латинского - как говорил учитель физики Геннадий Афанасьевич, - “константа”, что значит “постоянный”.
А мое повседневное прозвище - Бельмондо. В ссорах, при желании обидеть, друзья называли меня также Зубастиком, а во время особо страшных драк - Зубаном. Но это прозвание не закрепилось, затерялось еще в детстве.
Я не помню, как и когда произошли прозвища. Скорее от моей внешности. Я, говорят, очень похож на французского актера Жана-Поля Бельмондо. Правда, у меня нос пока еще не сломанный. А прозвище Зубастик произошло соответственно от моих зубов. У меня слишком крупные два передних зуба. Но мне кажется, они выступают оттого, что я часто улыбаюсь.
Мое основное прозвище все склоняли кому и как вздумается. Впрочем, такому беспорядочному употреблению своего второго имени способствовал я сам.
Однажды во время урока русского языка, когда мы проходили падежи, пожилая учительница Любовь Михайловна вызвала меня к доске и сказала, чтобы я просклонял слово “кино”.
Спотыкаясь, делая длинные паузы, я медленно склонял:
- Именительный падеж, что? - кино, родительный, нет кого? - кина, дательный, дать кому? - кине, винительный, виню кого? - кино, творительный, горжусь чем? - киной, ой, нет! - кином, предложный, думаю о ком? - о кине.
- Бельмондо, Бельмонды, Бельмонде, Бельмондо, Бельмондой, ой, извините! - Бельмондом, о Бельмонде! - мгновенно без запинки просклоняла меня раздраженная Любовь Михайловна, забыв о своем учительском чине. - Садись, два!
С тех пор и пошло - Бельмонде, Бельмонда, Бельмондой, Бельмонду...
Меня так называли везде, так как свое прозвище я носил на собственном лице. Везде во мне узнавали знаменитого киноактера.

* * *
В свое свободное время я большей частью пропадал с друзьями на озере Светлом. Раньше озеро Светлое было глубоким, особенно в середине. Но вся его живность состояла из пескарей и лягушек. Весной головастиков было видимо-невидимо. Живущий на окраине поселка неподалеку от озера мужик Бурак пытался разводить карпов, запускал карасей. Но селекционные эксперименты нашего односельчанина оказывались неудачными. Мы успевали выловить всех его питомцев задолго до их размножения. За это  Бурак нас не жаловал и всегда гонял с озера, как будто оно было его личным.
Летом не отходили от воды, загорали на берегу и по десять раз в день купались, а зимой гоняли шайбу. Наше футбольное поле было также неподалеку от озера. Здесь же мы играли в “войну”: вооружались игрушечными луками или автоматами, делились на две команды, обговаривали условия боевых действий, прятались в прибрежных кустах ивняка и начинали охотиться друг за другом. Отсюда же мы планировали набеги на частные огороды или на совхозный сад. Обычно начинали с бабки Матрены, у которой виктория и вишня вызревали раньше всех, затем шли недозревшие яблоки в совхозном саду и так далее, по мере созревания фруктов.
Кроме хоккея на Светлом, зимой мы лепили снеговиков и снежные крепости. В связи с этим одной из забав было следующее. На краю улицы стоял короткий, но очень толстый железобетонный столб, даже больше похожий на куб - остатки старого строения, там вроде бы раньше стояла пожарная вышка. Летом столбик всегда скрывался в бурьяне, а зимой мы его залепляли снегом, и каждый шоферюга из нашего поселка почему-то считал своим долгом наехать на нашу “крепость”. Или они забывали за лето о коварном монолите, или стеснялись говорить другим, как их разыграли, но добрая половина наших грузовиков в селе имела характерную вмятину на своих бамперах. Наши предки умели замешивать раствор. Этот приземистый столбик до сих пор стоит живой и невредимый на своем месте.
Кроме футбола, хоккея, Царь-горы, лапты, игр в войнушку, лазанья по чужим садам и огородам и многих других забав, играли мы еще в “немцев”. Каждый строил себе из палочек домик-”рейхстаг”, окружал его заборчиком, делал себе “Гитлера” из самой суковатой “носатой” палочки, клал его с “Евой Браун” в постельку в “рейхстаге”, а вокруг “отдыхающего фюрера” и за забором расставлялись “фашистские солдаты”. Затем это “немецкое” хозяйство бомбилось намотанным вокруг палки подожженным куском полиэтиленовой пленки. Горючие капли расплавленного полиэтилена, вжикая, падали на “гитлеровские” войска. Разнообразные “гитлеровские” домики, которые каждый строил на свой вкус и умение, к нашему великому восторгу сгорали. Кроме этого мы “бомбили” муравейники и разных насекомых.
Поскольку по некоторым причинам мне надо представлять себя в самом невыгодном свете, то придется наябедничать на самого себя и признаться в том, что курить начал очень рано. Курил, наверное, еще до того момента, как начал себя помнить. Хотя затягиваться по настоящему научился только лет в десять. Среди нас ходила популярная шутка: “Что куришь?”. “Орс” (окурки разного сорта). “ОРС” мы находили по шоссейной дороге и возле СДК (что переводится как Сельский дом культуры, хотя мы называли его старым дырявым клубом). Также курили сухие листья, таскали полноценные сигареты у отцов, “стреляли” у подвыпивших мужиков, покупали, складываясь по копейке: осьмушка тогда стоила семь копеек, “Прима” - четырнадцать. Придорожные “бычки”, сухие листья, махорка, “Прима”, “Астра”, “Дымок”, болгарские “Опал”, “Плиска”, “Шипка”, “Стюардесса” и “Ту-114”, папиросы “Любительские”, “Север”, “Беломорканал” и “Казбек”, и, наконец, самый шик - сигареты “Новость” с фильтром - это основное курево моего детства. Накурившись, перед возвращением домой заедали запах луком, чесноком, яблоком или просто травой и дышали друг на друга, определяя пахнет от нас табачным дымом или нет.
Ругаться начал, наверное, в то же самое незапамятное дошкольное время. Язык наш строго разделялся. Мы разговаривали как бы на двух диалектах. Один из них официальный, который мы употребляли во время уроков и при взрослых. Другой язык применялся в общении мальчишек друг с другом. К примеру, нередки были случаи, когда из пяти сказанных слов три были матерными, а два остальных предлогами. (Если кто-нибудь, воспитанный наилучшими педагогами на Луне, считает это надуманным, думает, что я необоснованно клевещу на свое золотое детство, то пусть исподтишка послушает (хотя подслушивать нехорошо) речь безнадзорно резвящихся школьников. Обещаю, что лунный фома неверующий удостоверится, что я говорю правду, и изрядно пополнит свой словарный запас).

* * *
Мы взрослели. Вместо детского лука и игрушечных автоматов стали вооружаться пугачами, поджигами и, наконец, самострелами. Самострел - это, можно сказать, настоящий однозарядный пистолет. Но можно его усовершенствовать, сделать даже два ствола. Проводили нелегальные пиротехнические опыты. Делали бомбы из винных бутылок. Предварительно наливали туда немного воды, затем толкали траву, на траву бросали карбид, доставаемый у сварщиков в гараже, и, плотно закрыв пробкой, трясли бутылку и бросали подальше. При соприкосновении воды с карбидом между ними начиналась реакция и образующийся газ-ацетилен распирал бутылку. Хлопушка громко взрывалась, разбрасывая вокруг стеклянные осколки. Сделав бомбу из старых огнетушителей, начиненных таким же образом, мы даже глушили живность, пескарей и лягушек, в нашем озере.


                МАРИНА

Забав в детстве было бессчетное число. И школа - единственное, что портило мое беззаботное существование. В школе учиться скучно. Всегда хотелось, чтобы каникулы тянулись до бесконечности. Уроки никогда не были моей стихией. Кроме, конечно, физкультуры.
Но все в моей жизни переменилось, когда мы только перешли в шестой класс. Однажды учительница русского языка и наша классная руководительница Любовь Михайловна за ручку завела к нам девочку и сказала:
- Эта девочка будет учиться в вашем классе. Ее зовут Марина, Марина Космовская.
В это время мои глаза, наверное, сразу же превратились в сердечки, как у влюбленных с первого взгляда героев из мультфильмов.
Марину посадили на третью парту в среднем ряду, рядом с Колькой Горбуновым, самым маленьким в нашем классе. Покрасневший Колька для деликатности повозражал и успокоился лишь, когда Любовь Михайловна цыкнула на него. Я вместе со Смуглым сидел на “камчатке”, на последней парте в левом от доски третьем ряду.
С этого времени, с момента появления Марины Космовской в нашем классе, и, возможно, на всю жизнь, я потерял покой. Как говорится, Марина сразу вошла в мое сердце и завоевала там королевское место. Она отбросила от моего сердца всех прежних одноклассниц, в которых я влюблялся с первого класса. Местная отличница Ксюша Овечкина сразу же превратилась в экс-примадонну нашего класса, и выше этого статуса для меня больше не поднималась.
Марина приехала со своими родителями, которые были направлены к нам учителями. Надежда Васильевна, мама Марины, стала классной руководительницей у седьмого класса. Она преподавала ботанику, биологию, анатомию. Отец ее, Сергей Иванович, преподавал старшеклассникам историю и обществоведение. Поскольку учителей в нашей школе хронически не хватало, то им приходилось вести и другие предметы. Сергей Иванович одно время даже заменял физрука.
 Марина Сергеевна Космовская родилась, когда солнце начинает набирать силу и к северу отгоняет космическую промозглость, когда снег чернеет и оседает под его теплыми лучами, когда растения, чувствуя дуновение весны, готовятся вылезти из-под прошлогодней травы и еще под землей расправляют свои маленькие зеленые листочки. Она родилась первого марта, в первый день весны, ровно через три месяца после моего рождения.
Весна. Голубое синее небо. Открывающаяся даль в парящей дымке по особенному волнует сердце. В то же время, вместе с весенней радостью, в душе живут сладкая боль и печаль, какое-то щемящее чувство прощания, похожее, наверное, на стариковское, связанное больше с памятью о прошлом чувствование мира. Весеннее чувство - это желание чего-то бесконечного, вечного, необъятного и необъяснимого. Это желаемое нечто связывает прошлое, настоящее и будущее. Желается что-то такое, что выше всех остальных желаний. Такое желается, может быть, только в детстве. Во время кипенного цветения яблонь и вишни становится так хорошо, что хочется вспомнить этот момент ровно через год, или, например, зимой. Но, сколько помню, “заданная” картина никогда уже не вспоминалась.
С наступлением весенней поры в моей душе зародилось еще одно чувство. Раннее тепло, первые весенние признаки были теперь связаны еще с Мариной.

* * *
С шестого класса мне стало нравиться ходить в школу, и этот учебный год прошел приятно. А до этого смотреть не мог на плакаты на входе в школьное здание: “ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!” и “Учеба - наш главный труд!”. Мне стало нравиться ходить в школу не из-за того, что мне стало нравиться учиться. Просто там была Марина. Школа - одно из немногих мест, где можно было видеть ее, так как наш дом находился ближе к областному шоссе, а Марина жила в так называемом учительском доме на другой стороне противоположного ряда домов, на другой окраине, там, где располагались контора и новостройка садика. В общем, учительский дом - длинный кирпичный барак на несколько семей - находился где-то между центром и Нижним концом.
Учился я довольно паршиво, ниже среднего. Часто спасало то, что у меня была отличная память, и вся информация, беспорядочная смесь, получаемая из различных случайных источников, надежно откладывалась в моей черепной коробке. Это делало меня человеком энциклопедических знаний, вроде маленького знатока, игрока в телепередаче “Что? Где? Когда?”. Даже учителя удивлялись моим сведениям, которые, правда, часто бывали не по заданной ими теме. Особенно в этом я преуспевал по истории. Я знал, что выражение “подложить свинью” появилось от того, что кто-то строил клином свои войска. Они были рыцарями, но их какой-то наш князь, Александр Невский или Дмитрий Донской, когда-то на каком-то озере победил в лаптях.
А имам Шамиль, герой кавказской войны, с рождения носил другое имя. Но он рос слабым и болезненным, и за это его переименовали. Я даже знал, что слово “имам” значит “впереди стоящий”. Правда, чем он конкретно прославился, ответить я уже затруднялся.
Тем не менее, историк Сергей Иванович, Маринин отец, восхищался моими знаниями. Мне это очень льстило. Я часто использовал это преимущество, чтобы создать о себе положительное мнение у Марины. И по любимости уроки истории стояли на втором месте после физкультуры.
Кроме наличия хорошей памяти, мои познания объяснялись еще тем, что винегрет моих любимых телепередач в первую очередь включал в себя не только фильмы про войну, затем футбол, хоккей, но и еще научно-популярные “Клуб путешественников” и “Очевидное-невероятное”.

* * *
Влюбившись, мне очень хотелось поближе познакомиться с Мариной, хотя бы дать намек о своих чувствах по отношению к ней. Если кто влюблялся в детстве, тот знает стеснительность школьной любви. Это старшеклассники уже сами садятся с девочками. А в шестом классе было большой смелостью с моей стороны предложить дружбу девочке. Больше всего я боялся молвы. И только тайно старался выслеживать ее. Делать так, чтобы она попадалась мне навстречу. Я подстерегал Марину у сельмага, надеясь, что она когда-нибудь да будет здесь, сторожил у озера, надеясь что она придет купаться, или ждал, когда они пойдет с подругами за ягодами в балку. Но Марина была затворницей. Она имела только одну подружку, самую вредную и противную в нашем классе хохлушку Оксану Закидайло. Да и та жила в их же, учительском, доме. Я выпросил у одного из взрослых парней бинокль - он служил моряком - и, засев в скирду на окраине, следил с биноклем за окнами Марининой квартиры.
Мне хотелось ради нее стать космонавтом, Героем Советского Союза, самым знаменитым и талантливым, хотелось стать певцом, артистом, классным футболистом, передовым трактористом, завоевывать полюса, мне хотелось подарить ей миллион алых роз, хотелось достать ей с неба звездочку. Ради нее мне хотелось стать всем. И уж я, конечно, никогда не стукну ее, как сосед дядя Федя Смуглов свою жену тетю Пашу, утюгом по голове - это родители моего товарища Смуглого. А ведь дядя Федя, говорят, ухаживал за тетей Пашей с первого класса.
Единственный подвиг за весь шестой класс во имя любви был совершен мной в конце учебного года. Перед тем, как всем разбежаться на каникулы, учителя решили, что нам нужно помыть парты. В воспитательных целях для этого решили привлечь плохих учеников. В список исправляемых попал и я. Хороших учеников после занятий отпустили. Они, счастливые, показывая нам языки, удалились. Пока не пришла учительница, я быстро поделил все так, что парта, за которой сидела Марина, доставалась мне. Может, это была дискриминация своих одноклассников, думаю, не все мальчишки были довольны таким разделением, но открыто никто не возразил.
Кое-как потерев мокрой тряпкой чужие парты, я приблизился к заветному столу. Здесь сидит Марина. Сначала мне не хотелось смывать ауру, которая, наверное, клубилась вокруг этого места. Затем содой я так надраил поверхность священного стола, что она засверкала еще сильнее, тем более, что была и так чистой.
Но в целом весь шестой класс прошел в бездейственных любовных переживаниях.

* * *
Настали каникулы, мы перешли из шестого в седьмой класс. Летом Марина уезжала к бабушке в райцентр. А мы пропадали на озере. Пионерлагеря близко у нас не было.
Однажды мы купались. Бросали в глубину наполненную водой бутылку, наперегонки подплывали к месту падения, и каждый старался первым достать ее из-под воды.
- Пацаны, смотри, что я нашел! - вдруг закричал Петька, сидящий на берегу.
Мы вылезли из воды и посмотрели, что он ногой допинал повыше на берег. Это был рак. Рака мы видели впервые.
- Откуда он взялся? У нас же только пескари да лягушки водятся, - сказал Подберезов.
- Да, наверное, Бурак запустил на развод, - предположил Смуглый.
Бурак с раками еще ни разу не экспериментировал, и мы с великим любопытством рассматривали существо, которое раньше видели только в букваре когда проходили букву “р”.
- Давайте сварим и съедим, - предложил я.
- Ты че, Бельмондо? - с отвращением сказал Игорек. – Дурак, что ли?
- А что, их едят. Мой двоюродный брат Толик говорил. Он с отцом и другими мужиками в город ездил. Говорил, что мужики там с раками пиво пили. И его отец тоже пил.
- Раков едят. Во Франции даже лягушек едят. И еще в Китае, кажется, - поддержал меня Отличник.
- Вот видишь, Игорек? Такие вещи знать надо.
- Ну и ешь тогда, - сдался Игорек.
- А вот и съем!
- А вот и ешь!
- А вот и съем!
- Слабо будет!
- А вот и не будет!
- Давай, давай, докажи, посмотрим.
Мы нашли в бурьяне консервную банку, сполоснули ее в озере, набрали воды оттуда же и опустили в жестянку рака. Затем соорудили небольшой костерок, и банку с живым раком положили между горящих углей.
Мы внимательно следили, как рак зашевелился, а затем застыл. Вода нагревалась и скоро закипела.
Я в это время с духом готовился к предстоящей трапезе. “Съем рака - Марина будет моей!” - вдруг неожиданно для самого себя загадал я желание.
И вот настал решающий момент. Вареный рак, действительно, красный, как в поговорке, лежал на сорванном листе лопуха и ждал своей дальнейшей участи.
Я взял его в руки. Клешни и головогрудь смотрелись еще ничего. Но со своими рядами чешуйчатых лапок рак омерзительно походил на очень крупного таракана.
- Ну давай, давай, приступай, - нетерпеливо приказывал Игорек.
Я отломил клешню и начал кончиками пальцев сдирать жесткий хитиновый покров. Затем передними зубками попробовал обнажившееся светлое мясо. По вкусу оно, кажется, походило на рыбье. Проглотил.
Игорек, Отличник и Смуглый, сморщив носы, молча наблюдали за мной. Я смелел и расправился с другой клешней. Затем приступил к головогруди.
- Эх, пивка бы! - расхрабрился я в конце трапезы, разделываясь с остатками членистоногого.
Мне показалось, что брезгливость друзей сменилась завистью. Отличник внимательно осмотрел тараканьи ножки - то, что осталось от рака.
И все равно они не сдавались и по пути домой старались поднять меня на смех. Но смутить меня им не удалось - Марина будет моей.
Рака друзья не ели. Но ради справедливости я скажу, что они не были такими уж брезгливыми чистоплюями. Мы всей ватагой с легкостью сбивали голубей на ферме, или крали гусей и уток, пасущихся в поле без присмотра хозяев. Затем шли в лесопосадки и, ощипав и зажарив “дичь” на углях, устраивали себе пиры.

* * *
Мы перешли в седьмой класс. Когда занимали парты, я выбрал себе такое место, чтобы Марина оказалась на виду.
Марину выбрали председателем совета отряда, а когда весь наш класс в два потока приняли в комсомол, стала комсоргом. До нее все пионерские годы председателем совета отряда у нас был Подберезов. Правда, пока еще полкласса у нас были пионерами, а другая половина уже комсомольцами и установилось двоевластие, Подберезов опять ненадолго занял старую должность.
Меня никогда не брали ни на какие должности. Кажется, только еще октябренком, в первом классе, выбирали командиром “звездочки”. Отличника и то после смещения с председателей поставили политинформатором.
Седьмой класс - это время, когда у многих школьников начинается переходный возраст. Мы переходили из детей в подростков. Мы вытягивались, худели, становились прыщавыми, в общем, претерпевали соответствующие изменения организма.
Я продолжал быть влюбленным. У меня появилось даже такое чувство, как ревность. Сначала я ревновал ее к моему тезке, отличнику Косте Подберезову. Но после многих наблюдений, хотя и не твердо уверенно, я понял, что Марина на Костю не обращает внимания. Тот даже в клуб стал ходить в девятом классе, в то время как мы уже сопливыми дошколятами собирали окурки вокруг дома культуры, а с пятого-шестого класса стреляли добротные сигареты у взрослых парней и на равных, в одном кругу, курили с ними, обсуждая взрослые проблемы.
И если кто и достоин ревнивой зависти, то это Игорек Каландаров. Наверное, в каждом классе есть любимая девочка, в которую влюбляются все мальчишки, и любимый мальчик, который нравится девочкам. Так вот, у нас любимцем девочек был Игорек, они писали ему записки, он сам нам показывал эти признания. Я дружил с Игорьком, но после того, как появилась Марина, скоро моя дружба с ним стала только внешней. Я завидовал ему, так как приревновал к нему Марину, хотя и не видел внешнего проявления симпатий Марины к Игорьку.
Я решил опередить Игорька, быстрее, чем он, каким-то образом высказаться ей о своем чувстве. Может, Марина хочет со мной дружить, ждет какого-то знака от меня, а я сижу и не подаю ей никаких намеков.
Писать записки было несерьезно. Я хотел написать ей стихи, но с Пушкиным мы были настолько неродными, что у меня не получалось срифмовать даже два слова, кроме, наверное, “любовь” и “кровь”. А прозаические выдержки из моих школьных сочинений постоянно публиковались в школьной стенгазете в рубрике “Нарочно не придумаешь”. И даже однажды высылались в “Пионерскую правду”. Это вызывало скрежет зубовный моего отца и недоброжелательные пророчества матери после каждого родительского собрания.
И я нашел, каким образом ей дать знать о том, что она мне нравится. Я попытался помочь ей после дежурства. Оксана Закидайло, с кем сидела Марина за одной партой, в тот день не пошла в школу. Она заболела.
Здесь и произошло, можно сказать, мое первое признание в любви. Марине был дан намек, что я хочу с ней дружить. Я задержался после занятий, кое-как отделался от Смуглого, с которым как соседи ходили вместе домой, - ему, недоумевающему, пришлось идти с Игорьком - долго собирал учебники и засовывал их в портфель. Когда все убежали, бросил сумку и с волнением стал ждать Марину.
- Костя, ты чего остался? - спросила Марина, появившись с ведром воды в руках.
- Я, это, хочу тебе помочь. Ты же одна. Трудно, наверное.
- Не надо мне помогать, сама справлюсь, - сказала Марина.
- Ты не хочешь, чтобы я тебе помог?
- Неудобно...
Мне самому было неудобно. И главное, чтобы никто не зашел в класс и не увидел нас вместе одних. Техничка тетя Наташа была не в счет. Она не знала, кто с кем сидит.
- Ну, я тебе парты попереворачиваю и уйду. Хорошо, Марин?
- Только быстро-быстро.
Я вовремя смотался, но кто-то все же заметил этот поступок. Игорек Каландаров намекнул об этом, ехидно сказав что-то про женихов. При этом он довольно пошло отозвался про Марину. Я не выдал себя. Внешне я показывал по отношению к Марине нарочитое пренебрежение, но не было агрессивного внимания, как у Игорька. Я не кидался в нее снежками и не дергал за косичку.
Это была первая явная трещина в нашей дружбе с Игорьком. Мы отдалялись друг от друга. Я молчал про Марину, а он всячески хамил ее. Но я чувствовал, что он тоже к ней неравнодушен. И одним из доказательств этого стало то, что Игорек постепенно начал откалываться от нашей компании. Я сблизился с Петькой Смугловым. Зубрила Подберезов всегда держался особняком, хотя и считался в нашей компании. Мы не слишком жаловали Отличника, но, чувствуется, он был себе на уме.

* * *
После совместного дежурства с Мариной, я больше в открытую не предпринимал попыток ухаживать за ней. Но на уроках мое внутренне внимание было сосредоточено прежде всего на ней. Ее присутствие сказывалось так, что со стороны Марины моей щеке всегда было тепло. Внешне же, за все время школьной учебы, я смотрел на Марину не иначе, как только беглым взглядом, при повороте головы.
Я заинтересовался собой и впервые через зеркало внимательно, с особенным значением, посмотрел на свою внешность. До этого перед зеркалом обычно я строил рожицы, изучал анатомию полости своего рта и выделывал языком различные пируэты. Или, если отойти подальше, старое зеркало так искажало черты лица, что становилось смешно.
Ничего примечательно плохого в своем отражении я не увидел. Что в весенней луже, когда пьешь воду в степи, что в зеркале. Называть меня Зубастиком нет больших оснований. Я просто улыбчивый, вот два передних верхних зуба и выпирают постоянно. А если сомкнуть губы, то я смотрюсь очень даже ничего. Можно постоянно держать рот закрытым, и ничего не будет заметно, даже никаких намеков на изъян. И губы у меня не такие уж и вареники. И совсем непонятно, что одноклассники находят во мне от Бельмондо. Самого артиста Бельмонодо я видел только раз в какой-то комедии, которую показывали в нашем клубе, и помню его смутно.
До соломы выцветшие волосы, голубые глаза, правда, ресницы и брови не очень заметны, - но, в общем, ничего такого, вполне нормальный вид. Я сам себе казался достаточно симпатичным, чтобы в меня могла влюбиться Марина.
* * *
Чтобы Марина заинтересовалась мной, кроме удовлетворительной внешности мне надо было иметь другие положительные качества, и, притом, хоть в чем-то занимать далеко не последнее место в классе.
Учиться, конечно, я не мог, так, чтобы достойно потягаться, например, с Отличником. У Отличника весь класс списывал домашние задания, чему он совершенно не воспрепятствовал. Можно сказать, он единственный выполнял их, да еще несколько девчонок, среди них, конечно же, была Марина. Игорек делал уроки по желанию. Он мог и сделать, но если не хотел - не делал. В учебе я не мог себя проявить. В общественной жизни проявляться тоже было особенно нечем. Хотя, кроме обязательного нахождения в пионерской организации, я был одновременно членом “Охраны природы”, “Охраны памятников природы и культуры”, “Общества книголюбов”, “Общества спасения на водах” (ОСВОДа). На все это у меня были корочки с единственным штампом оплаты и значки. Мы платили по десять-пятнадцать копеек при вручении удостоверений, а затем забывали о своем членстве. Но нас принимали по нескольку раз в одно и то же общество, и каждый раз выдавали новые корочки и значки.
Литературу - как член “Общества книголюбов” - я любил, и читал много. Не считая учебников, примерно, книг двадцать уже прочитал - и тонких, и толстых. Но когда сказал о своей начитанности нашему отличнику Косте Подберезову, он схватился за живот, изображая, что умирает от смеха.
Охранять объекты природы и памятники культуры тоже было нечего. Природа - голая степь. Лесопосадки я и то помню еще рядками маленьких кустиков, и поэтому не оказалось ни тысячелетнего дерева, ни даже двухсотлетнего дуба, под которым бы посидел Пушкин (поэт вообще почему-то не проезжал через наши края).
Про памятники культуры тоже нечего сказать особенного. Все исторические достопримечательности, древних скифов, вместе с их могильниками, и все время набегающих на Русь непокорных хазаров, со следами лошадиных копыт, давным-давно перепахали наши трактористы.
И из воды мне - как члену “ОСВОДа” - спасать было особо некого. Из водоемов было единственное заросшее осокой по берегам озерцо Светлое, которое в раннем детстве было глубоким, я в нем еще учился плавать, но сейчас оно мелело с каждым годом. Раньше, говорят, детишки тонули в лоханях, но на моей памяти такого, слава богу, не случалось.
В общем, достойно проявить себя было трудно. Я умел только здорово забивать голы, играя в футбол на уроках физкультуры. Из-за хронического недостатка учительских кадров и частых смен учителей мы и зимой и летом на физкультуре играли в футбол. При этом присутствовали и девочки. Своим визгом в опасные моменты игры они напоминали душераздирающий вой немецких пикирующих бомбардировщиков. Марина всегда стояла в защите и никогда не визжала. Футбол ей был неинтересен, а вместе с футболом - единственным моим преимуществом по сравнению с остальными мальчишками - неинтересен был и я.
Марина же, наоборот, если не считать футбола, в остальном превосходила всех девочек в нашем классе.

* * *
Марина умела себя преподнести. Она, вроде, ничем не выделялась, но мне казалась самой красивой. У нее было самое вкусное варенье. Когда в восьмом классе мы собирались на наш первый, а для меня и последний, школьный “огонек”, в финале вечеринки пили чай. Все мальчики пробовали ее варенье. Я тоже попробовал.
Она была круглой отличницей. Не оттого, что ее родители были учителями и могли как-то подковёрно повлиять на ее успеваемость. Нет, как я заметил, учительские дети вообще учатся хорошо.
Она была самой чистоплотной в нашем классе. У Марины в переходном возрасте не было прыщей. Лишь две штучки однажды симметрично выскакивали на височках. Как остальные, она не худела, когда вытягиваясь, и не полнела в старших классах. Даже функциональная перестройка ее организма проходила благородно.
Она не носила коротких стрижек. Даже когда стала ходить в клуб в восьмом классе, что считалось уже очень поздно, не малевалась, как остальные одноклассницы. Но все равно была самой красивой. Тем более, что мне не нравились девочки, которые ходили “наштукатуренными”.
Сам я фантазии переходного возраста переживал с кем угодно, но только не с ней. По отношению к Марине запретных фантазий не возникало. Как фигура святая, она не вызывала физического желания, кроме сердечных переживаний. Само ее имя, к которому раньше я был равнодушен, приобрело теперь священное звучание. “Марина”, “Марина Космовская” для меня звучало как для буддиста звук “АУМ” или как для профессора Гумберта Гумберта имя Лолита.

* * *
В нее были влюблены все мальчишки нашего класса. И из-за нее наша дружба с Игорьком, дав трещину, разладилась окончательно. Я уже давно убедился, что он был тоже влюблен в Марину. Мы подозревали причину нашего разлада, но не признавались в этом. Игорек окончательно примкнул к другой компании, к ребятам, жившим ближе к центру.
Особую досаду доставляло то, что у многих старшеклассников были мотоциклы марки “Восход”, и они катали девочек по вечерам. Володька Борзунов из десятого класса катал всех девочек на своем мотоцикле, который ему родители подарили на день рожденья. И Марину катал - она чаще других предпочтение отдавала ему. Взметая пыль, они проносились мимо нас. Я злился на Марину, ненавидел Борзунова и пытался ему понаставить на дорогу гвоздей. На мои гвозди попадался кто угодно, но только не десятиклассник Вовка Борзунов. Я постоянно наседал на родителей и требовал, чтобы они мне купили мотоцикл. Но среди моих одноклассников мотоцикла еще ни у кого не было, у нас ноги едва доставали до педалей, когда мы сидели на взрослом велосипеде.
Сюда, наконец, можно вставить последнее из упоительных ябедных воспоминаний. (Я был бы рад избегнуть описания пьяных сцен, но это невозможно: это особенность “национальной жизни”. Без этого, боюсь, мой рассказ будет несвязным. О чем чаще всего вспоминают мужики, встречаясь друг с другом? О том, как погуляли накануне. Что дальше они предпринимают? Как бы “сообразить”. Большая часть мужских бесед и судьбоносных моментов часто свершается именно в застольном настроении. Питие есть огромный неисчерпаемый “культурный” пласт нашего народа).
В первый раз серьезно я напился в седьмом классе. Впечатления были незабываемые. Но лишь со злорадством вспоминаю, что Володька Борзунов тогда оказался в нашей компании. Мы, ученики от седьмого класса и выше, тогда в честь какого-то праздника, кажется, получили зарплату за помощь совхозу, скинулись по рублю и купили несколько бутылок “Агдама”, самого дешевого из алкогольных напитков, что продавалось в нашем продуктовом магазине. Так вот, Борзунов одну бутылку без передышки высосал прямо на наших глазах, даже не на спор. Правда, сразу после этого побежал за смородиновые кусты. “Выдохнул не так”, - оправдывался он, когда мы упрекали его за то, что зря вино перевел, ни себе, ни людям.

* * *
Опять настали каникулы. Марина опять уехала к бабушке, а потом в пионерлагерь. Мы снова отдыхали как вздумается. Теперь лето протянулось блекло. Я скучал по Марине и хотел, чтобы каникулы скорее закончились. Такого желания не было еще ни разу.
В восьмом классе мы снова занимали места. Марина обычно сидела в первых рядах. Я снова занял хорошую позицию, своим взглядом сверлил ей затылок. Она чувствовала мое внимание и иногда бросала на меня выразительный недовольный взгляд, мол, чего уставился.
Я едва не терял осторожности. Ходил за ней по пятам. Научился рассчитывать каждый шаг, чтобы попадаться ей на пути. И я ей дал хорошо почувствовать, что она мне нравится. Однажды она остановилась и прямо сказала:
- Слушай, Галушкин, ты чего за мной ходишь? Чего тебе надо от меня? Пялишься все уроки. Отстань, и не надо больше за мной ходить.
- Хорошо, не буду ходить. Нужна ты мне очень! - солгал я на словах, но не обманув ее выражением произнесенного.
С этого разлада начались наши личные отношения. Ее “отстань” и “не надо” будут сопровождать все наши встречи с ней. Но и мои ответы по смыслу будут соответственны моему первому ответу.
Ее отказ меня только подзадорил. Наперекор всему, я стал настырным. И уже в открытую сторожил Марину на предполагаемом месте ее появления, околачивался в сельском центре, не боясь общественного мнения в лице собственных одноклассников и местных старушек. Время от времени с помощью записок давал ей знать, что питаю к ней определенные чувства. Уже почти все село знало о моей привязанности к Марине. Меня называли женихом. Даже сестра дразнила меня Мариной. Я уже действовал с открытым забралом. Терять было нечего. Тем более, что я собирался уехать после восьмого класса. И, действуя открыто, я как бы делал зарубку на будущее, чтобы Марина помнила, кому должна принадлежать.
Но Марина не желала понимать, что от нее требуется. Она избегала меня. Я вызывал Марину на откровенность. Спрашивал, чем ей не нравлюсь. Она только твердила, чтобы я за ней не бегал.
Я фантазировал, как она страдает по мне, а в реальных сценах наших встреч скрывает свои пламенные чувства и, в отличие от меня, не решается открыться, боясь общественной огласки. Я допускал даже ужасные фантастические измышления. Мне хотелось ей несчастий, чтобы она обратилась за помощью ко мне. Чтобы она страдала и жалела о том, что пренебрегала мной. Хотелось, чтоб ей оторвало руку, чтобы ее лицо облили кислотой, чтобы она оказалась безобразной и никому ненужной. Ненужной всем, кроме, конечно, меня. В общем, добиваясь благосклонности Марины, я часто желал ей того, чего нормальный человек не пожелал бы даже своему врагу.
Я много раз намеревался прекратить свои преследования. Я пытался мстить ей, пытался отвечать ей тем же, платить той же монетой равнодушия. Мне хотелось быть холодным, как айсберг в океане. “Пускай потрепыхается, узнает, каково без внимания”, - высокомерно думал я.
“Кто же я, в конце концов, мужик или тряпка? Из-за бабы какой-то расклеиваться! Волочиться за юбкой - самое последнее дело” - классически по-взрослому стыдил самого себя. Но я знал, что мужиковская “классика” в данном случае не права. Марина не как все бабы.
“Много вы о себе воображаете, Марина Сергеевна. Вы глубоко ошибаетесь, я вас не люблю” - холодно изреку я, когда она будет приставать ко мне, требовать объяснений, почему я больше не гоняюсь за ней. Я верно понимал, что мое признание в нелюбви ее заденет больше самых пылких признаний. И вслух этого ей не говорил.
Но мои попытки изобразить полное равнодушие не имели успеха. Марина не клевала на мой искусственный холод. Марина не трепыхалась. Не интересовалась, что мне надо, что со мной происходит. Не лезла в душу, не требовала объяснений, не оставалась в классе подежурить со мной, не вызывала на откровенность. С ней ничего плохого не происходило, рук она не ломала, кислотой на нее не плескали. А я волевым образом выдерживать длительные паузы не мог.
Наша любовь принимала ненормальные формы. В восьмом классе произошли самые яростные схватки с ней. Она больше стала походить на вражду. Мы разругались окончательно.

Такова краткая хронология моего детства, точнее, ее сторона, связанная с Мариной Космовской.

                ЧАСТЬ II

                В ТЕХНИКУМЕ

С окончанием восьмого класса наступает ответственный момент для худшей половины учеников. Не совсем уверенный в своих силах школьный народ, почти все троечники и даже некоторые хорошисты, решал - оставаться заканчивать десятилетку, или поступать учиться в профтехучилище или техникум. От наихудших учеников - хулиганов и круглых двоечников - учителя старались избавиться сами, они обычно благословлялись в ближайшее сельскохозяйственное ПТУ, расположенное в нашем райцентре.
По оценкам я не был полным дебилом, но на институт явно не тянул. И я выбрал оптимальный вариант - летом, получив аттестат о восьмилетнем образовании, уговорив Петьку Смуглова ехать вместе, я поступил в энергетический техникум. Мы уехали в город, в нашу областную столицу, за триста километров от Полевого. Я поступал с полным набором шпаргалок. И, как ни странно, экзамены сдал.

* * *
Не знаю, как у Смуглого, но мое сердце оставалось в родном поселке, с Мариной. Выбирая техникум, я убивал нескольких зайцев. Во-первых, техникум - это максимальное, что я мог вытянуть со своим школьным багажом. Техникум пусть не институт, но все-таки и не профтехучилище.
Но главным образом, если сказать честно, сделать такой шаг меня вынудила Марина.
Между нами с самого раннего нашего знакомства возникла любовь-соперничество. Вернее, это у меня была любовь-соперничество, она присутствовала виртуально, только в моем воображении. Но она задавала гонку на всю жизнь. Ни в чем, ни в чем мне не хотелось уступать Марине. Ни в физическом, ни в семейном благополучии, ни в учебе, ни в дальнейшем существовании. Это была гонка на всю жизнь. Марина, как ни странно, эту гонку приняла. Она почувствовала незримую опасность с моей стороны. Ей тоже не хотелось мне уступать.
У каждого человека есть комплекс, который он переваривает всю свою жизнь. Это как бы делает его существование односторонним, но, с другой стороны, это определяет его индивидуальность. Таким основным моим комплексом стала Марина. А все остальные проблемы порождались от этого. Мой выбор был проявлением любви-соперничества, определившей многие мои жизненные шаги.
 Ко всему прочему, присутствовало мелочное желание любым способом вернуть боль любовного страдания, вызванного ею. Чтобы она имела представление, что я испытываю. Я лелеял надежду напугать Марину, поскольку, несмотря ни на что, все равно допускал, что она неравнодушна ко мне.
Мой поступок нельзя приравнять к поступку взбалмошной кисейной барышни, которая неожиданно выходит замуж за нелюбимого человека, чтобы отомстить или напугать человека любимого, или даже просто от страха остаться незамужней. Наоборот, решив поступить в техникум после восьмого класса, я поступал дальновидно. Я предусматривал, что она, скорее всего будет поступать в пединститут, расположенный в нашем областном центре. У нас все девочки-отличницы поступали туда. А я уже буду находиться там, в городе.
Исходя из всего этого сумбурно сказанного, я и стал студентом. Мой уезд из родного Полевого и поступление в техникум не обозначал конец наших встреч. Это было только начало...

* * *
Поселились мы с Петькой в общежитии. Кроме нас в четырехместную комнату подселились еще Санек - парнишка из Медведевского района и ... Лев Николаевич Толстовский!
Теперь уже я дружил больше с Львом Николаевичем, как мы полушутя-полувсерьез называли Лёву Толстовского. А Смуглый сблизился с Санькой из Медведево. Они упорно и настойчиво изучали законы Фарадея, электрооборудование и прочие электрические премудрости. Смуглый едва ли не пробивался в отличники, в то время как в школе не тянул даже на твердого хорошиста. Он только изредка разделял наши гулянки. Перед сессией Смуглый мог готовиться без сна всю ночь напролет. Мы же с Левой по вечерам перед экзаменами пили пиво и, надеясь, что утро вечера мудренее, спокойно ложились спать. Тем более, один из преподавателей посоветовал, что лучше перед ответственными периодами, например, перед сдачей экзаменов, не перенапрягаться, а лучше расслабиться.
У Льва Николаевича родители были довольно заметными “шишками”, а дядя вообще находился где-то в областном правительстве. Но балбес не понимал своего счастья и даже с помощью уважаемых родственников не захотел поступить в вуз. Он пожелал поступить в техникум лишь для того, чтобы убить время. Родители его были городскими, но он, отрекшись от родительской опеки и от благ трехкомнатной квартиры, пожелал ютиться в “общаге” с нами. Мать едва ли не каждый день наведывалась к нему и уговаривала переехать домой. Лева упорно отказывался, хотя все продукты и деньги принимал благосклонно. Едва сердобольная его родительница появлялась на пороге комнаты, как Лева шаляпинским басом начинал исполнять арию из “Князя Игоря”: “О, дайте, дайте мне свободу!”. По громогласному реву, раздающемуся из нашей комнаты, сразу можно было определить что у Льва Николаевича началось свидание с родственниками. У Льва Николаевича голосина была как иерихонская труба.
Кроме влиятельных родителей и луженой глотки, Лев Николаевич имел веселый до буйности нрав. Несобранный и неответственный, он мог в одночасье поменять все свои планы. Едва появлялось что-то привлекательное, как он сразу забывал, куда шел и чем хотел только что заняться. Он мог заняться одним делом, тут же бросить все и сосредоточиться уже на чем-то другим, а через недолгое время переключиться уже на третье.
Преподаватели упрекали его, что он носит имя великого писателя, а ведет себя несоответствующе, но Лёва в свою очередь обвинял экстравагантных родителей, нарекших его обязывающим именем, которое из-за их прихоти он теперь должен оправдывать.
Лёва и я вошли в сборную техникума по футболу. Наша команда называлась “Энергия”. Тренером был наш физрук Евгений Семенович Бычков, за глаза мы его называли Быкарем. Он имел габариты шкафа и внешне очень соответствовал своему прозвищу. На городском чемпионате под его руководством мы взяли третье место.

* * *
Мы с Левой попадали в разные переделки. В основном, было мелкое хулиганство - клали кнопки на стул учителям, прыгали из окна туалета на втором этаже, мотались нетрезвыми по общежитию и вырвали с корнем замок у девчонок, когда врывались к ним. Из-за проделок мы очень скоро познакомились с нашим директором Валентином Борисовичем. Невысокий, пузатенький, с обширной лысиной и в очках, директор энергетического техникума имел взрывной вспыльчивый характер, и по своему темпераменту напоминал киногероев Луи-де-Фюнеса в “Жандарме” или “Фантомасе”. Правда Валентин Борисович, в отличие от Фюнеса с шикарным “рубильником”, имел коротенький, сварливо вздернутый носик пуговкой.
Техникум был любимым детищем и гордостью директора. На входе висел ленинский лозунг: “Коммунизм - это советская власть плюс электрификация всей страны” (хотя какой-то юморист с математическим уклоном из этой формулы вывел следствия: “Советская власть - это коммунизм минус электрификация всей страны” и “Электрификация всей страны - это коммунизм минус советская власть”). По городу его учебное заведение по всем показателям занимало четвертое место. Валентин Борисович холил и лелеял свой техникум, а отличников готов был носить прямо на руках. И, как уже известно, в разряд директорских наручников метил и мой скромный друг детства Петька Смуглов. Петька прямо с первого курса повис напротив кабинета директора вместе с другими любимчиками-отличниками под плакатом “Ими гордится наш коллектив”.

* * *
Нас с Левой терпели довольно долго. За неуспеваемость и мелкие проделки студентов обычно стипендии не лишали, в основном только за злостное хулиганство. Но после очередного случая нас едва не выгнали из техникума. Во время одной попойки мы со Львом Николаевичем поспорили - горит или нет эта дрянная самопальная водка, которую произвели неизвестно в каком подвале и которую мы сейчас пили. Я говорил, что горит, а Лёва утверждал, что нет. Я точно знал, что горят спирт и самогон-первач. А водка - это тот же спирт, только наполовину разбавленный водой (правда сейчас, в новых экономических условиях “сухого” закона, водку производили все, кому не лень, и разбавляли до тридцати градусов). Лёва те же аргументы использовал для обратного вывода, он считал, что наша водка не горит. Мы налили на стол водки, но из-за нетвердости руки стол был весь залит, и стекало даже на пол. И когда бросили спичку, полкомнаты вспыхнуло синим пламенем. Стол стоял возле окна, и поэтому сразу загорелись занавески. От пылающих занавесок пламя перекинулось на Левину кровать. Через полминуты густым дымом от байкового одеяла и ватного матраца заволокло всю нашу комнату, а затем весь четвертый этаж. В панике мы метались по этажу, не зная, что предпринять. Опасное положение исправила комендантша, которая прибежала с пожарным гидрантом и залила водой всю нашу комнату. Гром-баба, как мы называли коменданта общежития, прекрасно знала, что надо делать при пожарах.
И все-таки нас не выгнали. Мы уговорили прилежных Петьку Смуглова и Саньку взять вину на себя: якобы они при выполнении домашнего задания ставили химический эксперимент, но процесс прошел слишком бурно. Валентин Борисович не слишком им поверил, а правильно заподозрил нас. Но двоякость все-таки расколола директорское расследование. И он только лишил меня и Леву стипендии до конца семестра. Леве кастелянша постели больше не дала, и погорельцу Толстовскому пришлось притащить матрац, подушки, одеяло и комплект постельного белья из дома. Мне же пришлось из дома таскать в рюкзаке продукты.
Хотя получающим “неуды” и мелким хулиганам делалась скидка и выплачивалась стипендия, но мы с Левой своим пожаром настолько переполнили чашу преподавательского терпения, что директор принципиально запрещал выдавать нам стипендию за малейшую провинность. Валентин Борисович на линейке призвал без всякого сожаления лишать стипендии студентов Галушкина и Толстовского, позорящих здоровый дружный коллектив техникума. И теперь за “неуды” и за любой шаг, вызывающий у преподавателей недовольство, мы сидели почти без стипендии. Да и в общежитии жили только благодаря заступничеству Быкаря. Физрук нас ценил как футболистов.
Наше нахождение в техникуме висело на волоске, но большого зла на директора не держали. Его даже уважали. К тому же, не все преподаватели беспрекословно выполняли директорские заветы. Гораздо меньше нам нравился его заместитель по учебной части. Злющая, вредная и писклявая завуч Виктория Леонидовна имела вид престарелой белокурой болонки с претензиями на потомственную интеллигентность, несмотря на то, что нас обзывала шпаной. Именно с ее подачи мы лишались своей стипендии.

* * *
Любовь любовью, но часто рядом с ней присутствует измена. Я ждал Марину, но не испытывал никакого обязывающего чувства перед ней. Я и Лева бегали по девчонкам из других общежитий. В нашем техникуме девушек учились единицы, да и с теми мы раздружились, после того как сломали им дверь.
И мне уже в довольно юные годы пришлось узнать, как врут коробейный Некрасов и современные песенники о блаженстве (прямо скажем) секса на природе. Всем внешним видом показывая, как пренебрегаю девчонками своего поселка, в том числе и Мариной, с четырнадцати лет я на велосипеде катался в соседнюю Елховку, где с храброй девчонкой Манькой просвещался в том, что невозможно безнаказанно просто так, даже у дымного костра, провести всю ночь в лесу, тем более с девушкой. И ржаное поле является отнюдь не идеальным местом любовного уединения. И стог также не совсем подходит для этого. И сеновал без фуфайки также не совсем райский уголок. Как, впрочем, и шалаш. Слепни, комары, муравьи, всевозможные колючки способны разрушить все идиллии по поводу любви на природе. Человек, хотя бы раз переживший ночь в комарином лесу со своей любимой, рискует навсегда потерять ее. И уж никогда не напишет, как прекрасна любовь на природе. Авансом сравнивая некоторые моменты своей жизни, со всей авторитетностью могу заявить - нет ничего лучше двуспальной кровати при красном фонаре. Естественные условия хороши лишь для детей природы. А мы же не медведи, в конце концов.
Но лирика в деревенской любви как таковая есть. Маня с тонким певучим голоском с восьмого класса считалась моей. Это признавали даже сами елховские парни. Мы с ней проводили вечера в рощице, или где-нибудь на ее завалинке; укрывшись одной фуфайкой, рассказывали друг другу разные байки или беседовали просто так. Правда, еще учились целоваться. А потом, уже учась в техникуме, когда я приехал из города на каникулы, лет в шестнадцать мы с Манькой перешли на более “глубокие” отношения.
Когда я лазил по балконам, пытаясь попасть на дискотеку чужого общежития и когда убегал к Маньке, чувство, что я изменяю Марине, скрывалось достаточно глубоко, чтобы я сильно мучался по этому поводу. Даже более того, я лелеял надежды, что Марина ко мне неравнодушна, и она будет страдать от того, что я гуляю с другой девчонкой. Такие мысли лились бальзамом на душу.
Марину я не связывал со взрослой стороной жизни. Она была выше этого.

* * *
Лева знакомился с девчонками следующим образом. Он подходил к ним и спрашивал: “Девчонки, закурить не найдется?”.
- Как так можно знакомиться с девушками? - удивлялся я.
- Да они тоже стреляют сигареты! У меня несколько раз стреляли. А я почему не могу попросить? У нас ведь равные права. Демократия, старик, - ответил Лева.
Но позже он нашел еще более убедительное объяснение, почему начинает знакомство именно с этой фразы:
- Видишь ли, Бельмондо, спрашивая закурить у женщин, я сразу же отсеиваю ненужный мне контингент. Если “телка” порядочная или занятая, то она сразу же отшивает. А если курит, то не обидится. А кто курит, тот, значит, и пьет, а если пьет, то делает и все остальное. Понял, Бельмондо? Учись, пока я живой.
Из-за этой Левиной привычки мы однажды целой группой пострадали. Каникулы я обычно проводил дома, но после второго курса один летний месяц пробыл в стройотряде в одном из сел далекого района, где мы воздвигали конюшню. И достойным упоминания приключением было только то, как наш стройотряд поколошматили местные. После работы мы ходили в клуб, где все и случилось из-за Льва Николаевича. Он по-своему захотел подступиться к местной красавице, но та неожиданно оскорбилась от Левиной просьбы покурить, к тому же оказалась занятой, и произошла словесная стычка между Левой и местным ухажером оскорбленной аборигенки. Местные и так на нас косо посматривали, и пока мы сидели по углам за голландками, пролетела неприятная весть, что против нас собираются. Нам оставалось только тоскливо дожидаться окончания танцев. Когда покрытый зеркальными осколками шар так называемой цветомузыки перестал крутиться и студенты гурьбой выходили из клуба, то увидели многочисленное местное ополчение, вооруженное кольями, кирпичами и другим оружием.
Наш комнатный сосед Санька из Медведево был командиром отряда, поскольку кроме своей примерности он еще разбирался в строительстве, так как его отец был плотником. И Санька, вместо того, чтобы мирно уладить конфликт, вдруг добавил масла в огонь.
- Не боись, ребята! Сейчас мы им покажем! - примерный Санька неожиданно стал взбудораженным. У него отец тоже начинал буянить как выпьет, Санька сам об этом рассказывал.
У меня же, наоборот, душа от недобрых предчувствий заныла. Благодаря цепкой памяти, выплыли некоторые детские воспоминания. В Полевом обычно мальчишки с Верхнего конца дрались с Нижним концом, а парни постарше всегда ходили на Елховку. Вооружались дубинами, велосипедными цепями. Даже брали самострелы, но больше для испуга. Мы им активно помогали в подготовке, выламывали штакетник из заборов, загружали камни в грузовик, и, проводив старшее поколение в бой, с нетерпением ждали его исхода. Елховские в ответ также к нам наезжали на нескольких грузовиках, иногда даже привозили ружье. И тогда приходила очередь нашим прятаться по сеновалам. Всем становилось страшно, когда, размахивая кольями, железными прутками, чужие носились по нашему Полевому. Это было довольно давно, сейчас стало безопасно к ним ездить: многие сдружились и породнились, наши женятся на их девушках, их парни взяли наших. Я и сам дружу с елховской Манькой, но представление о народной стихии во мне осталось. И вот сейчас, оценивая противостоящие силы, я боролся с наползающим страхом.
- Сейчас замнут, - сделал я разумное предположение и обреченно умолк: было сильное желание избежать драки, но не хотелось выглядеть трусом.
Увлекая личным примером, наш храбрый командир отряда подбежал к стоящему стеной противнику, оттуда высунулся кулак, и Санька, почти мгновенно отскочив, лег на землю. Местные надвинулись, набрали разбег, навалились. Многие из наших кинулись врассыпную. А остальных уложили тут же, в том числе и нас с Левой. Мы не успели махнуть кулаками даже по нескольку раз. Через нас как будто пронесся целый лошадиный табун или кочующее стадо бизонов. Каждый преследователь по пути давал пинок лежавшим и, размахивая оружием, бежал за теми, кто старался укрыться в частной картошке.
Я и Лева отделались общими травмами, классическими синяками на всю физиономию и ушибами. Только рослого Леву дополнительно саданули дрыном по голове, так как, видимо, не могли достать кулаком. Но можно сказать, что виновнику “торжества” Льву Николаевичу повезло.
И все-таки мудрому Леве этот урок не пошел на пользу - он по-прежнему продолжал знакомиться с девушками, для завязки разговора всегда спрашивал у них закурить.

* * *
К нам часто захаживал очень интересный человек. Звали его Егор. Он, уже отслужив в армии, учился на два курса выше нас и скоро уже заканчивал техникум. До этого он после школы учился в ПТУ. И еще до службы успел пройти курсы ДОСААФ и приобрести водительские права.
Егор был ко всем добр и вхож в любую комнату. Он занимался агитационной работой - призывал всех самосовершенствоваться, чтобы стать человеком будущего. Кроме того, он обучал желающих восточным единоборствам.
Мы, честно говоря, воспринимали его взгляды с насмешками. Мы считали, что глупости говорил Егор. Был он для нас интересен прежде всего своими способностями драться.

* * *
В техникуме жилось нескучно, но основным, фоновым, чувством двух лет моей учебы являлось ожидание. Я ждал Марину. Все время гадал, поступит она в пединститут или нет. Хотел, чтобы она успешно сдала экзамены, и я мог бы ее встречать в городе.
- Галушкин, очнись, - отрывал меня от раздумий голос преподавателя.
Мы проходили теорию относительности Эйнштейна. Рыжий учитель по физике Василий Михайлович говорил нам, что пространство и время могут изменяться в зависимости от скорости движения. Представить это было трудно.
“На фига нам это нужно?” - думал я про себя и продолжал скучающе смотреть за окошко. Мне не лезли в голову интересные свойства пространства и времени.
- Галушкин, смотри, проспишь до морковкиного заговенья, - опять старался опустить меня на землю Василий Михайлович. - Тебе что, неинтересно? Смотришь отсутствующим взглядом, витаешь где-то в облаках. Вместо того, чтобы ворон считать, лучше бы ума набирался. Больше пользы будет и тебе самому, и обществу в целом.
- А зачем, действительно, нужно ваше “пространство-время”, Василь Михалыч? - вызвал я преподавателя на откровение. - По столбам я и так залезу, были бы только “когти” нормальные.
- Тебе только когтей и не хватает, - ответил физик. - И еще хвоста, - добавил он под громкий хохот группы.
После “прикола”, он продолжал:
- В будущем, когда человечество перейдет в космическую эру развития, мы все станем жить по законам теории относительности так же, как сейчас живем по ньютоновским законам. Так что, Галушкин, тебе это понадобится, когда, возможно, через недалеком время, придется перемещаться в пространстве на космических скоростях.

* * *
Ко встрече с Мариной я готовился во всеоружии. Учитывая безрезультатность прошлых усилий по наладке мостов между нами, я обратил свой взор наверх. Не к Богу. Чтобы выстроить свои отношения с Мариной, найти лазейку в ее душе, я обратился к звездам. Свои отношения с ней я решил строить с помощью гороскопов, на которые в то время был необыкновенный спрос. Спрос рождает предложение, и на книжных развалах, в лавках и магазинах, в киосках и на рынках царило изобилие соответствующей литературы, начиная от внушающего уважение своей толщиной многотомника и до хиленьких брошюрок, в которых авторы, как исторически признанные звездочеты, так и откровенные шарлатаны, с легкостью нашу таинственную личность раскладывали по косточкам и распыляли в тончайший астральный порошок.
Я не пропускал ни одной торговой точки, где продавались газеты и мистические журналы, в которых регулярно публиковали гороскопы. Кроме этого, я покупал доселе невиданные учебники по разнообразным магиям, йогам, трансперсональным системам и методикам совершенствования, поскольку все они с астрологией кое-где сообщались.
Скоро, набрав достаточное количество литературы, я сдвинул в сторону учебники Смуглого и оккупировал все учебное пространство, завалив астрологическими трудами весь наш общий стол. И, наконец, принялся усердно изучать звездное бытие Константина Галушкина.
Как военный стратег, жаждущий победы над врагом, или как средневековый алхимик, получающий эликсир молодости и вещество, превращающее все в золото, или как ученый, делающий новое научное открытие, или как студент, самостоятельно пишущий курсовую работу, я до глубокой ночи заседал за столом, заваленным разнообразными газетами и журналами, сдвоенными листочками, тонкими брошюрами и внушительными томами. Я пытался составлять натальные карты, в которых плотная теплая галушкинская личность распиналась в геометрическом цифрово-линейном виде по карте звездного неба. Я постигал мир планетных гармоний, вслушивался в перезвон космических колоколов, пытаясь выделить до пронзительности высокую, но холодную голубую ноту “Марина Космовская” и каким-то образом связать ее с деревянным перестуком “Константин Галушкин”.
Я не давал спать ребятам. Лева недовольно бурчал:
- Ты чего там все колдуешь, Бельмондо? Заколебал уже. Спать пора.
- Не колдую, а определяю свое будущее и перспективы. Разрабатываю руководство к действию на каждый день, - объяснял я, удивляясь, как это Лева не понимает разницу между черной магией и астрологией. С помощью колдовства завоевывать Марину я не захотел, ворожбой только девушки завлекают парней.
- Пошел ты подальше со своими разработками, - Лева отворачивался к стенке.
Не обращая внимания на него, я разбирался дальше. Итак, по дружному согласию всех гороскопов, я, оказывается, Стрелец, занимающий девятый дом среди зодиакальных знаков. Знак зодиака Марины - Рыбы, в двенадцатом доме. Различаясь, все знаки, тем не менее, были одинаково хороши: каждый имел свои преимущества и не имел недостатков. Но отношения хороших знаков друг с другом было неровным. На каждый период суточного времени и календарного возраста предсказания гороскопов били вразнобой. Их объединяло теперь лишь одно: как сговорившись, они обтекаемо или прямо и честно предрекали Стрельцу неудачу с Рыбами.
Но я не верил этому. Реально, с кем я дружил, также не все подходили мне по зодиакальному знаку. А Манька с Елховки вообще родилась Рыбой, также как и Марина, и ничего, гармонируем...
Я разбирался подекадно. Но жизнь личности индивидуальна. Она зависит также от места рождения, от градусов широты и долготы. Натальная карта у меня не получалась. У меня не хватило терпения и сил постичь тонкости ее построения. Никак не удавалось точно вычислить координаты моего рождения. В моих астрологических расчетах погрешности параллелей и широт отклонялись от допустимого значения на “плюс-минус слон”.
Тогда я начал изучать отношения годовых знаков. Я достал книжку, где были японский, китайский календари, растительный календарь друидов и т.д. Итак, китайцы считают меня Собакой, верной и справедливой. Марина была... в общем тоже хорошим знаком, щепетильной и добросовестной.
Но и здесь оказалось столько комбинаций, что скоро голова пошла кругом. Никак не удавалось систематизировать всего, что предрекали, советовали, рекомендовали многочисленные астрологические труды, и уладить все противоречия.
В общем, мне никак не удавалось удовлетворительно подбить наши гороскопы, чтобы был благоприятный исход наших отношений с Мариной. И тут меня осенило. А может, Марина родилась не в свое время? Может, у нее другая дата рождения? Или даже может, что она вообще не Марина Космовская! Бывают же случаи, когда в роддомах путают бирки с номерами, которые привязываются к младенцам. Насчет себя я был спокоен. Мать сто раз рассказывала нам с сестрой, при каких обстоятельствах мы появились на свет. И я прекрасно знал, что Стрелец Костя Галушкин родился первого декабря около полудня в степи, во время пурги, на полдороге между моим селом и райцентром, куда мать за тридцать километров везли рожать на бульдозере; из-за метели до районного роддома больше не на чем было добираться. Я чудом спасся, не замерз и даже не простудился.
 Вопрос был очень важным и неотложным. Тут я вовремя вспомнил, что у Марины, вернее, в их учительском доме, есть телефон, еще со школы записанный в моем блокноте. И побежал заказывать переговоры. Благо переговорный пункт находился недалеко от студенческого общежития - всего пятнадцать минут пешего ходу; автобусов в это позднее время ждать было бесполезно. И в половину двенадцатого ночи я дозвонился до Марины. Трубку подняла ее мать, Надежда Васильевна.
Мне не хотелось быть узнанным. Решив не представляться, зажал двумя пальцами нос и прогундосил в трубку:
- Здаствуйте, посовите, пошалуста, Мадину тилефону.
- Что? Плохо слышно! А, Марину? Она спит. А кто звонит?
- Пошалуста, ошень нушно.
Надежда Васильевна пошла будить Марину. В кабинке пункта переговоров в трехстах километрах от Марины у меня было такое чувство, как будто нахожусь в прихожей ее квартиры. Я разволновался. Напал даже страх.
- Алло, слушаю, - наконец раздался приглушенный Маринин голос.
- Слушай, Марин, ты точно помнишь, что родилась первого марта семьдесят первого года? А то может что в роддоме перепутали?
- Что? Кто это звонит?
- Это я, Костя Галушкин. Когда ты родилась-то?
- Галушкин, ты сам дурак, и вопросы у тебя дурацкие!
Я понял что все срывается, и торопился, пока она не положила трубку, как утопающий хватался за соломинку.
- Тебе что, жалко отвечать, когда родилась, утром или вечером, во сколько времени?
- Галушкин, отстань, говорю тебе! Тебе лечиться надо!
- Это очень важно, спроси своих родителей.
В ответ запикали телефонные гудки. А сегодня гороскоп обещал Стрельцам улаживание всех личных проблем. Рекомендовалось общение с любимыми и друзьями.
Небо никак не давало разрешения мне сблизиться с Мариной. Звезды упорствовали. Воссоединить творчество маэстро скрипача и деревенского ложечника никак не удавалось даже теоретически. К тому же у меня возникло подозрение, а сам-то я - Костя ли Галушкин? Может у меня, новорожденного, тоже перепутали бирку на ноге, и теперь настоящий Галушкин воспитывается в другом месте под другой, моей настоящей, фамилией? А я вообще неизвестно кто и когда родился. Или тот, другой, с моей законной биркой, неизвестно кто?
Была полная астральная несовместимость наших гармоний. И однажды, устав от попыток распеть капризный дуэт, с укоризной посмотрев на потолок студенческого общежития энергетического техникума, который являлся для меня одним из семи небес, я связал тючком все астрологические труды и отнес их на макулатуру во “Вторсырье”.
Но я не разочаровался окончательно в астрологии. Моя вера в эту науку осталась. Я верю, что если Костя Галушкин родился первого декабря тысяча девятьсот семидесятого года от рождества христова в таких-то координатах земной поверхности, а Марина Космовская первого марта тысяча девятьсот семьдесят первого года в таком-то месте земного шара, то это имеет судьбоносное значение. Солнце, луна, звезды и планеты внесли свою лепту в наше формирование, на наши характеры и судьбу. Но надо внести столько поправок, учесть столько искажающих факторов, которые влияют на нашу судьбу, что умственных способностей всех чародеев мира не хватит, чтобы преодолеть дремучую мистическую смесь, создаваемую бесчисленной армией самопальных астрологов. В то время как для физики описание взаимодействия только трех простых тел является большой задачей.

* * *
Я ждал терпеливо Марину два года. Мой далекий прогноз и народная мудрость “дальше положишь - ближе возьмешь” оказались верными. Марина мои надежды оправдала. Она поступила в пединститут на факультет русского языка и литературы. И теперь будет учительницей, как Любовь Михайловна. Об этом я узнал, когда отдыхал в деревне на каникулах, уже перейдя на третий курс.
Моя душа затрепетала. Если раньше мне хотелось вернуться в Полевое, то теперь я рвался снова уехать в город, в техникум. Но Марина, сдав вступительные экзамены, поехала отдыхать к бабушке, и я весь август провел с Манькой, отложив до осени встречу с Мариной.
Август, наконец, закончился, и на следующий же день нового учебного года, пропустив первые занятия в техникуме, я наводил справки, в какой корпус студенческого общежития заселилась Марина Космовская. Я узнал ее координаты, но встретиться с ней никак не решался: хотя мечтал увидеть Марину и ожидал встретить ее на каждом углу, мной овладевали страх и волнение.
Встретил ее неожиданно.
- Пойдем в парк, пивка попьем, девочек подцепим, просто повеселимся, - договорились мы с Левой в один из выходных теплых сентябрьских дней.
Мы шли по парку, любовались бабьим летом и бросали колкости попадающимся навстречу девчонкам. И вдруг я издали увидел Марину. Она шла с какой-то девчонкой навстречу нам: видимо, поступили вместе в институт. Мы неминуемо приближались, и я посоветовал Леве не спрашивать у них закурить. Нам с Мариной пришлось узнать друг друга, поздороваться и познакомить своих друзей.
- Девочки, давайте погуляем, - предложил Лева. Мы пошли по аллее. Получилось так, что Лева встал рядом с Мариной, а я на другом краю оказался вместе с ее подругой.
Лева болтал с Мариной легко и непринужденно. У меня так никогда не получалось. Я ему завидовал. Шел справа от ее подруги и молчал, как пустое место. С ее новой подружкой Лизой я не разговаривал. Лиза, наверное, тоже чувствовала себя не в своей тарелке.
Лева шел вальяжно и сыпал шутками, остроумничал. Марина увлеченная им, хохотала и даже не смотрела на мою сторону. Только в самом начале, видимо, боясь выходки, с опаской бросила на меня взгляд.
Погуляв по центральному парку, мы расстались. Лева угостил девушек мороженным, предложил покататься на карусели, но они, к счастью, отказались. На прощанье Марина наградила Леву благодарным взглядом.
Мое выходное настроение окончательно расстроилось. Я отказался от продолжения выходной программы и заторопился обратно в общежитие. Лева по пути успел прихватить с собой четыре бутылки пива, по две на брата. Придя в комнату он бухнулся на кровать и начал, по мере освобождения, одну за другой откупоривать пивные бутылки. Я ходил из угла в угол, время от времени закуривал, пускал дымный столб в открытую форточку.
- Ты чего ходишь мрачный, как туча грозовая, великий п...страдалец, - поэтично выразился Лев Николаевич. - Выпей, и легче тебе станет на душе.
До этого он молча наблюдал за мной и доканчивал третью, уже мою, бутылку пива.
- Что-то голова разболелась, погода, что ли, влияет, - попытался я скрыть истинную причину перемены настроения.
Или Лева был слишком проницательным, или мне плохо удалось скрыть свои унылые эмоции.
- Клевая у тебя одноклассница, - похвалил Лева Марину.
- Нормальная, как все, ничего особенного.
- Ты знаешь, старик, - благодушно начал мудрый не по годам, или накачавшись пива и от этого расположенный к философствованию, Лев Николаевич, - я всегда затрудняюсь, когда встречаю супружескую пару. Не знаю, что делать - хвалить жену при муже или отзываться о ней плохо. Что вызовет его большее негодование? Скажешь хорошо про нее - муж может заревновать, скажешь плохо - обидится. А просто помолчать не по моим правилам.
- Мы еще не муж и жена, - хмуро поправил я Леву.
И на этом Лева меня поймал окончательно.
- Не будешь? Ну тогда не обижайся, - сказал Лева, откупоривая четвертую бутылку. Он хлебнул и продолжал: - К бабам надо относиться легче и проще. И ждет тебя успех!
- Не надо меня учить, Лев Николаевич! Я без тебя знаю, что мне делать!
- Чего тогда с ней не ладишь?
- Не знаю. Налей немного. - Я отхлебнул пены, которую Лева мне процедил в кружку. - Ты знаешь, я сколько уже пасу ее?
- А что же незаметно? Облом?
- Черт его знает!
- Да, сочувствую, Бельмондо. Но не бери близко к сердцу! Не тушуйся, Бельмонодо, все устаканится! Обещаю тебе, что липнуть к ней не буду. Пойдем, еще сообразим. Если уж нализаться, то до полной кондиции. У нас что - выходные или нет, в конце-то концов?

* * *
Теперь я встречал Марину в институтском дворе. Спрятавшись за сиреневым кустом, дожидался, когда закончатся занятия и, выйдя из своего укрытия, старался проводить ее до места проживания. Но Марина всегда находила повод, как бы отвязаться от меня. Заворачивала неожиданно в магазин за продуктами, в парикмахерскую, в прачечную, столовую, в общем, в такие места, что преследовать мне ее дальше оказывалось глупо. При этом всегда присутствовала ее подружка Лиза. В само общежитие пединститута, где она жила, “в гости” заявляться я стеснялся.
Я шел напролом, я полз тихой сапой, пытался взять осадой. Но все мои многочисленные ухищрения не увенчались успехом. Крепость “Марина Космовская” и не думала никогда сдаваться. Я только навяз оскоминой на ее зубах. “Отстань, говорю тебе, Галушкин, пожалуйста, отстань, прошу тебя”, - постоянная молитва Марины, которой я не давал проходу. Хотя внешне мои преследования сводились к тому, что я просто шел рядом с Мариной, а внутренне - ломал голову, безуспешно придумывая, о чем бы с ней заговорить.
В душе же моей по-прежнему кипели страсти. Я по-прежнему ради Марины захотел стать кем угодно. Началась перестройка и сопутствующие за ней передряги, и теперь особенно хотелось стать политиком. Вместе с тем, мне хотелось, чтобы она чудесным образом, как в мыльных операх, оказалась какой-нибудь моей родственницей - двоюродной или троюродной сестрой, тетей, племянницей, пусть даже седьмой водой на киселе. Тогда я бы с полным правом пользовался статусом родственника и ходил бы к ней во гости, беспрепятственно общался бы с ней. На худой конец, может быть, родственная привычка изгладила бы остроту любовного переживания. А ведь шанс наличия нашего кровного родства есть. Почему у нас одинаковые отчества? И глаза у нас обоих голубые! Что-то подозрительно...
Я иногда снова обращался к гороскопам. Но когда, доверившись гороскопу, находил вроде бы благоприятный день и шел на встречу с Мариной - меня по-прежнему ожидала неудача. Проверка астрологии реальностью так и не давала положительных результатов.

* * *
Марина обычно всегда гуляла со своей подругой Лизой. А однажды я свою любимую встретил с каким-то парнем. Взглянув друг на друга, я и спутник Марины сразу поняли, что мы никогда не подружимся; бывает такой психологический момент знакомства. Спутник был с таким умным видом, весь из себя собранный и сдержанный, потенциальный. Мне пришлось только кивнуть головой Марине и пойти дальше. Но, сделав несколько шагов, я повернулся, отозвал ее и начал допытываться, кто такой. Она ответила, что однокурсник, и они торопятся куда-то по делам. Я пообещал, что этого просто так не оставлю, предупредил, что могут быть серьезные разборки, намекнул, пускай Марина подумает о дальнейшей здоровой судьбе своего товарища.
- Отстань, говорю тебе, отстань от меня. Ты почему такой непонятливый? - удивлялась Марина.
- Пусть отстанет от тебя этот хмырь. Тебе нельзя с ним ходить.
- Почему это нельзя? Ты чего указываешь, с кем мне ходить, Галушкин? - возмутилась Марина.
- Я сказал. Общаться с такими людьми вредно для студенток. Студенткам надо учиться, а не влюбляться во всяких шалопаев.
- В кого же тогда прикажете влюбляться? В тебя, что ли? Колючий, как еж, по-человечески невозможно с тобой поговорить.
- Как же, марку свою надо держать, - ответил я и заверил ее. - Ты будешь когда-нибудь моей.
- Да? Вот как? И долго ты собираешься держать свою марку?
- Всю жизнь!
- Надо же!
Марина негодовала, но последнее, видимо, ей было приятно. Она насмешливо (мне показалось - нежно и восхищенно) смотрела на меня и с интересом ждала, что я скажу дальше.
- Пока, - чувствуя, что она собирается уходить, держа “марку”, я демонстративно развернулся чуть раньше ее и пошел дальше.
- Ну тогда держи, Галушкин, всю жизнь! - крикнула она вслед, тоже повернулась и побежала к своему спутнику.
То, что она таким образом поговорила со мной, а главное, улыбнулась, я уже считал большим достижением наших взаимоотношений.

* * *
Приближалось Восьмое марта. Я решил поздравить Марину с этим праздником и одновременно с днем рождения. Мне захотелось подарить ей что-то на женский праздник.
Насколько я знал, женщины никогда не отказываются от подарков в виде цветов и конфет. Требовалось только достать денег. Стипендии, как обычно, я лишился (на сей раз случился небольшой конфликт с самой Викторией Леонидовной: кругом весенняя слякоть и белокурая болонка требовала, чтобы студенты мыли свою обувь перед тем, как войти в группу, а я огрызнулся). Попытался занять, но денег, как назло, ни у кого не было, даже у Левы. Многие хорошие знакомые разъехались по домам. Даже Егор куда-то пропал, самый безотказный из всех моих друзей. Хотел продать что-нибудь, но мои покрытые позолотой часы никто не принимал. Я сбегал на железнодорожный вокзал, где можно было бы подработать на разгрузке вагонов, но полных вагонов, как на зло, также не было.
Я пошел на рынок и случайно встретил там нашего физрука Быкаря. Он беседовал с таким же коротко постриженным бугаем, как и сам.
Быкарь стоял на заре рыночных отношений “возрождающейся” России. Сначала резал дерматин на троллейбусных сиденьях и делал из них ремешки на продажу, потом организовал посредническую фирму. Одновременно, я знал по секрету, спортсмен Быкарь стоял у истоков отечественного рэкета, строил вымогательские “крыши” над каждый день сгорающими предтечами коммерческих предприятий, “комками”, как в народе назывались будки, что-то вроде общественных туалетов, на вывеске которых рисовались красивые женские имена “Кристина”, “Глория”, “Сюзанна”..., или просто не по-русски - “Промэкс”, “Прогэкс”.
Но в то время я знал только, что Быкарь подрабатывает по совместительству на рынке, чем-то занимается и что-то с этого имеет.
Когда он закончил деловой разговор, я подошел к нему:
- Евгений Семеныч, нужны “бабки” срочно. Может, даже отработаю.
Физрук сжалился.
- Надо три машинки с сахарком отгрузить. Сделаешь с ребятишками, сразу же наличку получишь. Лады?
- Отлично! - с радостью согласился я.
Нас было трое - два бомжа и я. По одной машине, или по три тонны, или по шестьдесят мешков сахара на брата. Не такая уж большая нагрузка для профессионального грузчика, но я к концу работы был измотан. Бомжи пригласили меня тут же обмыть заработок, я отказался.
Утром кости болели так, как будто меня били этими самыми пятидесятикилограммовыми сахарными мешками. Я еле встал и пошел на рынок покупать цветы. Выбрал самые красивые - розы; по сравнению с гвоздиками, мимозами и другой растительностью они смотрелись гораздо благороднее. И загодя, через Леву, вернее, через его родителей, достал дефицитную коробку шоколадных конфет “Ассорти”.
 - Марина, выйди, пожалуйста, к сиреневому кусту. Ага? - позвонил я от вахтерши, вызвав Марину через деканат. Успокаивая ее, добрым голосом пообещал: - Не бойся, ничего страшного не случится.
- Ну ладно, минут через пять, - какое-то время подумав, обнадежила Марина.
Поджидая Марину, между делом я изучал цветы. Хотя розы росли на клумбах, никогда не обращал на них внимания, кроме как на рынке у цветочниц, и вот сейчас на досуге: на городскую зелень за лето оседала пыль, и она не привлекала.
Но прошло ровно пять минут. Марины не было. Протикала шестая минута... седьмая... восьмая...
Это было непростительным унижением с ее стороны! Подождав еще пять минут, я обозлился и выкинул на тающий снег цветы и конфеты.

* * *
Не имея никаких прав, тем не менее, я как бы требовал от нее абсолютной покорности. Любое замешательство в нашем общении, пренебрежение с ее стороны расценивал как личное оскорбление. И часто наши встречи заканчивались неожиданным капризом с моей стороны. Я все воспринимал болезненно. Марине было трудно и она, конечно же, избегала меня.
Марина, Марина, Марина, Марина...! - уже на все лады набатом звучало в моем мозгу. Как кришнаиты произносят мантру “Харе Кришна...” по нескольку сот раз в день, так и я молился - Марина, Мариночка, Маринушка, Море-Морское, Марина-субмарина, Марья-Моревна, Золотая рыбка, Царица морская и даже Айсберг и Девятый вал. В общем, я называл ее всем, что ассоциировалось со словом “море”.
Что я в ней нашел? - в который раз уже спрашивал я себя. Она, может быть, была красивой, но не была красавицей моего вкуса. Мне больше нравились жгучие брюнетки, а она едва ли не светло-русая.
Я грезил красивыми романтическими отношениями с ней, но в реальности получалось все наоборот. Наши встречи происходили в самые неприглядные для меня моменты. Судьба имела такое свойство, что она сталкивала меня с Мариной как раз в тот момент, когда я начинал ее забывать и произносить ее имя не миллион раз на день, а тысяч девятьсот девяносто девять. Когда только начиналось действие народной мудрости: “С глаз долой - из сердца вон”, когда я не был готов видеть ее.
Не находя слов, я больше молчал при встрече с ней. Но иногда как будто черт дергал меня за язык, и я начинал болтать глупости. Я выходил из себя. Был вне себя, одержимый, не вольный управлять собой. Как будто злой дух был в это время во мне. Мое состояние, оказывается, ей передавалось. Она тоже часто начинала говорить несуразное, тоже не совсем логично вела себя. “С тобой я сама становлюсь ненормальной” - призналась она однажды.
Мы были непримиримы. Для меня самого субъективно наши встречи напоминали встречу наждачного колеса и железки. Не знаю, как воспринимала меня Марина, насколько большой была степень ее раздражения от всех знаков моего внимания, но мое собственное восприятие, выплеск сжатых эмоций усиливали драматизм наших встреч. Мне кажется, она стала раздражаться даже от моего вида. Из-за эмоционального накала яростная ссора сразу вспыхивала между нами. Представьте картину встречи наждачного круга и обтачиваемой железки - искры, визг... Так было и при наших встречах. Правда, в качестве железки были мои зубы, я словно пытался укусить наждачное колесо зубами.
Событийно наши отношения были бедны, событий было мало, но было много переживаний. После мимолетных встреч во мне вздымались эмоциональные цунами, захлестывающие весь белый свет чувства, меняющие цвет в зависимости от того, насколько удачно, мирно мы расставались.
Те немногие разговоры которые у нас велись с ней, напоминали беседы двух идиотов. И в конце наших прогулок с насупленным молчанием, или ожесточенных бесед-столкновений, она меня каждый раз жалобно просила: “Ты все-таки к врачу сходи, а?”.
Хотя, в основном, требования с ее стороны были только такого рода, в то же время каждую ее брошенную фразу я воспринимал как откровение небес. “Ах, если бы она была моей! - думал я. - Я бы ради нее своротил горы”. Ее мнение обо мне было превыше всего. Все в моей жизни организовано относительно того, что она скажет, как посмотрит на мой поступок. Что-то предпринимая, прежде всего, я думал, как и что она подумает обо мне. Было ощущение, что Марина имеет для меня какое-то жизненно необходимое, поистине судьбоносное значение. Она не только диктовала мою жизнь, но и чувство моего бытия зависело от ее расположенности. Я сделал свою судьбу зависимой от нее и жил во имя нее. Мне хотелось переломить в ее глазах мнение о себе, чтобы завоевать ее благосклонность, стать другим человеком. Я требовал от нее благословения на саму жизнь. Любовь-соперничество каким-то образом определило все дальнейшее мое существование, а не только выбор техникума. Марина была воображаемой, действовавшей и размышлявшей обо мне согласно моей фантазии. Но на самом деле, это она руководила почти каждым моим действием. Я не говорю о конкретных поступках; она влияла на мою жизнь стратегически.
Она лепила меня, но косвенно - Марина не имела представления о своей роли в моей жизни!

* * *
Кажется, будто человек должен соответствовать времени своего рождения. Марина родилась в первый день весны. Это, наверное, должно вызывать нежность.
Но мне кажется, у нас было все наоборот. Если символизировать своим рождением время года, то природа сконцентрировала во мне жар ушедшего лета, весь зной был накоплен в моем состоянии. Марина же своим равнодушием оказалась достойной символизировать саму зиму, сам космический холод. Мне казалось, что у нее кусок льда вместо сердца. Сама зима спряталась в ее сердце, чтобы продлить свою жизнь.
Как бы чувствуя свое предназначение, свой символ, она часто ходила в светло-голубом. Голубой цвет был символом и холода, и льда, и зимы. Как-то случайно я узнал от одной из одноклассниц, а именно от Оксаны Закидайло, что Марина еще в садике всегда играла роль Снежинки.
Если сказать честно, то я ее почему-то боялся. И потом почти все голубоглазые женщины внушали мне страх. От их глаз также веяло холодом. И в момент таких взглядов-столкновений с голубоглазыми женщинами по спине пробегал неприятный мороз. При встрече их взгляд, наверное, отражался в моих глазах. И они, видимо, то же самое ощущали от меня, Их, наверное, тоже знобило.
Образ Марины принимал знакомые с детства черты Снежной Королевы. Даже получалось так, что наши встречи и продолжение отношений, какими бы они ни были односторонними, происходили осенью или зимой.

* * *
Мое чувство к ней было противоречивым. Я казался себе самым живым среди всех, я любил ее, но, положа руку на сердце, я не желал ей добра. Я хотел ей несчастий. Чтобы она пришла ко мне, потому что только я смогу ее принять. Кроме любви-соперничества было то, что называется любовь-ненависть. Это то же самое, когда говорим “холодное пламя” или “жгучий холод”. Затрудняюсь сказать, где больше страсти - в холодном пламени или в жгучем холоде. Мне кажется, что больше во втором.
Холодное пламя - это страсть Снежной Королевы. А жгучий холод - это боль, исходящая от этого пламени. Застаивающаяся в пространстве, но не теряющая своей остроты. Это - мое. Не стрела Амура пронзила мое сердце однажды в юном возрасте, а ледяной осколок от разбившегося зеркала злого волшебника.

* * *
Я претендовал на нее, но в глубине души всегда находилось неясное предчувствие, что она никогда не станет моей. Потому что в ее взгляде всегда сквозила неумолимая беспощадность. Только гипотетически я допускал, что Марина будет моей женой. У меня были только фантазии, как будто я становлюсь безутешным нелюдимым вдовцом, и вся моя оставшаяся жизнь будет сплошным трауром по Марине. Или, наоборот, я умираю раньше нее, а она, как святая Ксения Петербургская, будет страдать без меня и ради меня отречется от мира. И в конце своей жизни, исполнив лебединую песню, наши души вновь воссоединяются.

* * *
Я не могу сказать, зачем живому нужен флирт, для чего нужно исполнять ритуальные брачные танцы, но во мне ритуал давно перерос все мыслимые границы. Несмотря на все ее упорство, я беспрерывно старался оказывать ей знаки внимания. Она сопротивлялась, но я не отступал. Ибо одна причина оставляла надежду на шанс взаимности с ее стороны - Марина никогда мне не говорила, что я ей не нравлюсь, что она меня не любит. Это давало повод волочиться за ней. Она не говорила этого, потому что была просто хорошо воспитана. Я же этого не учитывал. Просто думал, что она считает, что нам рано еще влюбляться. И я был согласен подождать. Я был готов на любые условия с ее стороны.

* * *
Смуглый за девками не бегал, но женился, архаровец, прямо в день своего восемнадцатилетия. Смуглый был старше нас на год, он серьезно заболел в детстве, и поэтому его отдали в школу на год позже.
Отхватил Петя некую Светлану из пединститута. Честно говоря, невеста мне не понравилась. Слишком уж конопатая и до раздражительности жизнерадостная. Она составляла полный контраст замкнутому серьезному Смуглому.
Мы от Смуглого такого не ожидали. В отличие от нас он не рекламировал свои любовные похождения, потихоньку исчезал, тихо приходил обратно. А перед фактом своего выбора он поставил нас, да и родителей, только за несколько дней до собственно бракосочетания. У Смуглого не было даже серьезного пиджака на свадьбу. Взяли напрокат у одного старшекурсника на нашем этаже. И тут возникла еще одна трудность - никто не умел завязывать галстук.
Директор техникума больше всего заботился о выполнении всяких директив, идущих сверху. В то время актуальной была антиалкогольная компания. И директор, Валентин Борисович, сагитировал Смуглого сделать прямо в техникумовской столовой комсомольскую безалкогольную свадьбу. Он даже человека нашел, который помог Смуглому завязать галстук. Самому Валентину Борисовичу, кандидату технических наук, галстуки завязывала собственная жена.
Мы справляли Петькино вступление во взрослую супружескую жизнь на втором этаже здания техникума - там располагалась столовая. Директор произнес речь, поздравил молодых, связав это событие с эпохальными переломными изменениями во всей стране. Петькиным родителям и родителям невесты он сказал большое спасибо за то, что воспитали таких сознательных детей. И пообещал, что событие такого масштаба, как образование новой семьи Смугловых, будет запротоколировано в областной газете.
В общем, было запрограммированное форменное издевательство над всем свадебным коллективом. Мы были оскорблены. Я, как свидетель, скучно исполнял свои свидетельские функции. В во взятом тоже напрокат темно-синем суконном костюме сидел, как гусь, рядом с невестой. Свидетельница, сидящая по ту сторону молодоженов, оказалась такой же неинтересной, как и невеста.
Потчевали нас лимонадом. Я выпил уже целую бутылку, но веселей не становилось. Хотя Валентин Борисович из кожи лез, выдумывал тосты и изображал, как нам всем здесь весело и хорошо гуляется.
Вдруг Лева, сидящий недалеко от нас, встал и исчез. Появился в дверях примерно через час. Кивком издалека поманил меня. Я вышел за ним.
- Смотри, друг Бельмондо, и не падай! - ликующий Лева раскрыл пакет, который держал в руках. Там темнели две бутылки бормотухи. Это был тип красного вина, которым, как говорят, можно было заборы красить.
- Ну ты даешь, Лев Николаевич! Молоток! Где взял?
- Места надо знать!
Пронырливый Лев Николаевич действительно знал все злачные места. От недостатка спиртного во время антиалкогольной компании мы сильно не страдали. Без большого ущерба своему здоровью он вне очереди лихо прорывался через многочисленную толпу разъяренных хмельных мужиков к пивной бочке и оттуда выносил трехлитровую банку, полную пенной жидкости. Он невесть откуда доставал талоны на водку, и мы отоваривались так, что хватало надолго.
Мы позвали самых близких друзей и под лестницей с горла начали опустошать семисотграммовые “бомбы”. В это время кто-нибудь стоял на страховке.
Грех было не позвать жениха, но многие обиделись на Смуглого за его бесхарактерность, за то, что он нам устроил “сухую” свадьбу. Но все-таки добрый Лева опять сбегал наверх и позвал Смуглого.
Лев Николаевич парнем был видным не только для Марины. Своими появлениями и исчезновениями он привлек внимание нашего директора. Валентин Борисович заподозрил что-то и пошел по следам за нами. Тем временем наша небольшая компания повеселела, закурила, “шухер” потерял свою бдительность. И Валентин Борисович застал главного виновника торжества, гордость здорового дружного коллектива, присосавшимся к бутылочному горлышку.
Это был скандал! Увидев вопиющее жуткое безобразие в его родном учебном заведении в самый разгар антиалкогольной компании, он завизжал. С нашей стороны прежде всего была мертвая минута молчания.
- Ну ладно, Борисыч, уймись. Может, хлебнешь немного? - наверное совсем ошалевший от страха, предложил Лёва, взяв бутылку у жениха, который был готов провалиться сквозь землю. Лев Николаевич попытался дипломатично разобраться с возникшей проблемой, представленной в лице директора.
- Да вы, вы...! - у Валентина Борисовича тряслась нижняя губа. На мирное Левино предложение он даже не сообразил, что ответить. Его антиалкогольная затея областного масштаба с треском проваливалась.
Он схватил уже почти пустую бутылку из рук Левы и, так и не найдя нужных слов, шмякнул “бомбу” о стенку. Крепкая бутылка не выдержала удара и взорвалась, окрасив остатками своего содержимого беленую известью стенку.
- Вы что делаете? - вдруг возмутился я. - Чужим вином кидаетесь! Обнаглели совсем!
Я едва от злости не бросился на него с кулаками.
Но директор оказался не робкого десятка и, совсем взбешенный, сам звезданул меня по скуле кулаком.
- Вы все, все, кто есть, у меня вылетите! - приуставший Валентин Борисович похлопал носовым платком по лысине и взвизгнул: - Сегодня же!

* * *
Про свадьбу Петьки Смуглова в областной газете на самом деле напечатали заметку. Там было написано, что в нашем техникуме во главе с Валентином Борисовичем заложен большой почин в выполнение партийных призывов переломного времени.
Но Петька сделал еще одну свадьбу у себя в деревне. Там уж мы “оторвались” по полной, старой и доброй, программе. Водки было - залейся. Был и самогон, поскольку, говоря казенным языком, народ возвращался к традиционным способам производства алкогольной продукции.
В результате безалкогольной свадьбы пострадали только мы с Левой. Лева покинул стены техникума как организатор попойки, я поплатился за свои слова. К тому же Валентин Борисович припомнил все наши старые грехи. А Петьке Смуглову с рыжей Светланой дали отдельную комнату в техникумовском общежитии.
Мы ходили к директору сами и просили прощения, ссылаясь на смягчающее обстоятельство, что были не совсем трезвыми. Это привело его еще в большую ярость. За нас заступался Быкарь. Мы даже Смуглого посылали к директору, так как все случилось на его свадьбе. Но директор оказался неумолим. Так мне с Левой пришлось распрощаться со стенами родного учебного заведения. Кастелянша пришла и окончательно забрала и мою постель.
Так на третьем курсе нас с Левой исключили. Лева отправился к “предкам” на примирение, я - тоже пока домой.
Примерно вместе с нами ушел и Быкарь. Он ушел в бизнес, и наша футбольная команда распалась. После того, как он перестал быть преподавателем, в разговоре с ним я сразу же перешел на “ты”. И встречаясь с Евгением Семеновичем мы называли его уже просто Семенычем.

ЕГОР

Дома я не сказал, что меня выгнали из техникума. Хотя моим родителям через очевидцев, скорее всего от Петькиных родителей, стало известно о скандале в техникумовской столовой. Но мать с отцом ничего внятного от меня не добились. Я побыстрей постарался уехать обратно в город. Я уже не мог вернуться жить в Полевое. Ведь там, в городе, оставалась Марина.
Путь домой мне был заказан. Но надо было что-то делать, обеспечивать свое существование. До армии оставался еще почти год. Меня выручил Егор. Хотя и посмеивались мы над ним, но видеть его были рады всегда. Егор, после того, как закончил техникум, устроился на завод мастером. И сразу же поступил в пединститут. Кроме того, что учился в заочном отделении на факультете русского языка и литературы, Егор по прежнему изучал различные философские системы. Теперь он жил на квартире. У бабы Оли. Добрая старушка, правда, не прочь выпить на пару со своей соседкой.
- Слушай, пойдем ко мне, Костя, - позвал Егор меня, узнав о нашем горе. - Баба Оля не против. Двадцатку за месяц всего будешь платить. Развиваться хоть будешь как человек будущего. А то вокруг ни одного луча света в темном царстве. Так и пропадешь непросвещенным.
Я согласился и переехал к Егору.
Но развитие Кости Галушкина как человека будущего было просто предлогом, чтобы заманить меня. У меня есть подозрения, что Егор меня позвал к себе жить не для развития, а в качестве боксерской груши. Просвещение его заключалось в том, что он давал мне подписные тома Аристотеля, Платона или Николая Кузанского и заставлял их читать. Я оттуда выуживал только интересные и хорошо запоминающиеся казусы и байки. И мы, например, пытались представить наш мир нереальным, как доказывал Платон в своем “Диалоге о пещере”, а мир идей более настоящим, чем наш. Или же вели интересные беседы о несчастном ныне человечестве и о нем же, но уже будущем и счастливом. Остальное время посвящалось изучению единоборств.
Стиль Егора представляла собой смесь всех вместе взятых восточных и западных единоборств, которую он осваивал в нелегальных подвалах. Каждый день он крутил шестигранные дубовые нунчаки, постоянно растягивался, спокойно садился на шпагат, отжимался от пола кулаками.  Он разбивал рукой кирпичи и бутылки. Пускал иголки через щеку. В общем показывал многие фокусы, которые на самом деле довольно легкие по исполнению и эффектно смотрятся. Главное, не бояться при их исполнении. И он тренировал меня.
Как кошмарный сон вспоминаются мне эти тренировки. По девятнадцать рублей пятьдесят копеек мы купили две пары боксерских перчаток, и теперь каждый вечер Егор дубасил меня. Тренировались мы в задней комнате, на перегороженной старым шкафом площадке. Ринг наш был размером метр на два, и увернуться или просто убежать в опасных ситуациях от Егора было невозможно. Нашим единственным зрителем была хозяйка баба Оля. Она страстно болела за меня, очень переживала, и в критические моменты заступалась, храбро бросаясь с тапочкой под Егоровы удары.
Бились мы с Егором до первой крови из моего носа. Но затем мой нос ослаб и первая кровь возникала уже при первом прикосновении боксерской перчатки. И если Егор куда-то торопился, когда ему надоедало, или когда я делал слишком опасный выпад, то он бил, подлец, меня по слабому месту, тем самым прекращая бой или отражая атаку.
За год, пока жил с Егором, я научился устойчиво стоять на ногах, выработал довольно сильный удар и мог драться в тесном пространстве. Но все-таки по мастерству в боксе я мог сравняться разве с простым третьеразрядником.

* * *
Егор, не посвящая меня полностью в свою жизнь, постоянно уходил куда-то, что давало по вечерам мне передышку от его тумаков. Приходил он поздно, и когда выворачивал утром карманы, у него то и дело оттуда вываливались всякие канцелярские штучки: авторучки, карандаши, скрепки, кнопки, кубики акварельных красок. А однажды из кармана даже вывалился презерватив.
Таких людей мне еще не приходилось встречать. Он был революционером и действительно занимался глобальным преобразованием человечества. К нему постоянно приходили какие-то молодые люди, парни и девушки, также озабоченные счастливым преобразованием человечества. Они были приветливы, доброжелательны, но таинственны. По стилю их разговоров я чувствовал, что они тащат свои "раскладушки" в сонм великих революционных деятелей.
Часто меня смешило то, что Егор абсолютно не имел представления о географии. Он не знал даже, где находится Европа. И не имел представления об общем расположении материков. Отвратительно, даже хуже меня зная географию, он мечтал перестроить весь мир и преобразовать общество.
Можно сказать, мировоззренчески Егор эволюционировал галопом. Он сначала с товарищами боролся за обновление учения Ленина, затем вникал в тонкости западной философии, затем, развиваясь дальше, он проклинал Ленина, и переходил на преклонение перед христианством. Он прошел все секты, общества и течения, которые имелись в нашем городе. Кроме православных взглядов, он был знаком с протестантскими течениями, баптистами, адвентистами седьмого дня, с детьми иеговы. Он продвинулся и по восточным направлениям; особенно запомнилось, когда Егор ходил в кришнаитах с экстравагантной внешностью. Также он был знаком с различными неформальными организациями. Но особо не хипповал, кроме как в кришнаитах.
При изучении восточных концепций я узнал от Егора, что у человека есть, оказывается, третий глаз, и с его помощью можно видеть миры другого плана. Он рисовал этот третий глаз фломастером на переносице, и со скошенными к переносице глазами медитировал. Я тоже, с нарисованной точкой на лбу, пытаясь сконцентрироваться на своей переносице, сидел в турецкой позе: позы лотоса с вывернутыми ногами, как у Егора, у меня не получалась.
- Рассматривай космическое пространство, которое находится внутри нас. Поскольку человек - это микрокосмос. Он должен приобрести новое сознание, стать сверхсознательным, - наставлял Егор.
- А что такое микрокосмос?
- Космос в миниатюре. Понятно?
- Понятно.
Смотреть тремя глазами чтобы видеть иные миры, конечно, неплохо. Но я этому так и не научился. И считал, что смотрю третьим глазом, когда поднимаю взор двух скошенных к середине стандартных глаз к небесам. Это в какой-то степени помогало представлять космические пространства и соображать.
Еще Егор, видимо, как будущий специалист по русскому языку, занимался филологическими изысками. Например, очень важным был вопрос, чем отличается б...ь от проститутки. Я гадал три дня и не смог объяснить. А он объяснил. Между ними, оказывается, разница такая же, как между удовольствием и работой. Причем, первая может оставаться даже девственницей, но за счет принадлежности к женскому роду осуществляет какую-то политику, особенно в мужской среде. А понятие “сволочь”, оказывается, это не оскорбление, а множество разношерстного народа сосредоточенного в одном месте. Очереди в магазине, рабочие коллективы, спортивные команды, кабинет министров с Егоровой точки зрения можно было без всякой обиды называть сволочью. Подобные филологические “безобидные” курьезы были интересны, но я до сих пор не представляю, какую роль они играют в глобальных преобразованиях человечества.
Постепенно я входил к нему в доверие. Он начал меня знакомить с тем, чем конкретно занимается, и со своими таинственными товарищами. Я вошел в их круг и принимал посильное участие в счастливых преобразованиях.
Прежде всего, мы занимались агитационной работой. Среди лопоухой доверчивой молодежи наша организация высматривала будущих борцов за счастливое будущее.
Мы с Егором купили новые кеды, на наждачном круге у знакомых рабочих стерли узор протектора и по ночам бегали расклеивать листовки. Кроме того, для большей безопасности посыпали свой след махоркой, чтобы собака не взяла.
А однажды по важным общечеловеческим делам я даже съездил в Одессу...
Порой мы спали очень мало. Егор подбадривал, шутил, что на том свете выспимся, а сейчас, в три часа ночи, надо заниматься важными делами. Мы печатали воззвания, в которых призывали всех стать разумными и совершенными. И немудрено, что за подстрекательство стать добрыми и хорошими, на каждом углу нам мерещились штатные сотрудники КГБ. А нештатными сотрудниками подозревали всех наших знакомых.
Будучи свободным, не учась и не устраиваясь на работу, все время, кроме нарушенного сна и совершенствования в боксе, я посвящал маниакальным преследованиям Марины. Но все безуспешно, с нулевым прогрессом…

* * *
Боги требуют хорошую жертву. В истории был даже случай, когда не нашлось достойного человека, и пришлось господу богу самого себя пожертвовать во имя свое. Уйдя в армию, Егора я больше не видел. Однажды утром Егора с перерезанным горлом и множеством других ножевых ран нашли в снежном сугробе.
Было несколько версий его гибели. Он, якобы, напился и начал приставать к девочкам, а затем придираться к группе парней. Но пронесся еще слух, что он заступился за двух девочек, к которым приставали пять человек. Вечером он шел по улице, когда увидел, как какие-то подонки привязывались к студенткам. Естественно, Егор не мог пройти мимо и заступился. Но их было пятеро, а он слишком честен и справедлив.
Егор был мужественным человеком. И всегда приходил на помощь тем, кого обижали. Такое даже на моих глазах бывало не раз. Он всех опекал бесконечной заботой, беззаветно, я бы даже сказал, с преданностью верной собаки. Мы с ним также вместе и пили. Но и в таком состоянии это был самый спокойный человек изо всех, с кем мне приходилось выпивать.
Поэтому я склоняюсь к последней версии. Примерно так я и представляю картину гибели Егора. Так он и погиб в борьбе за идеальное человечество, не выучив географию, не зная, где находятся Италия и Китай.
За убийство Егора никого не судили. Его фотографию поместили в газете, но дело оказалось “глухарем”. Не было свидетелей, не было подозреваемых. Кто-то что-то слышал, но никто не знал. Милиция не смогла найти преступников. Егор вырос в интернате, и не было родственников и друзей, чтобы заступиться за него.
На память от Егора мне достались его нунчаки, отполированные от долгих тренировок, и несколько книжек по восточной философии. Книги я не уберег.
Егор был для меня человеком, которого я считал и до сих пор считаю своим настоящим другом. Он стал человеком, которого я помнил всегда. Он стал одним из тех людей, к которым через всю жизнь проносятся любовь и уважение, кому хочется пожелать добра и перед кем бывает особенно стыдно в неприглядные моменты проступков. Хотя при встрече с ними я старался никак не проявлять свое благожелательное отношение. Это, прежде всего, родители и учителя. И еще Егор.

                В АРМИИ

Наконец, пришла повестка. Мне было приказано прибыть к десяти часам десятого мая в райвоенкомат.
Мы с елховской Маней встретились перед моими проводами; она сама пришла в наш клуб. И после танцев пошли с ней к озеру.
- Ждать, что ли? - вытирая глаза платочком спрашивала Маня.
- Жди, если хочешь, - отвечал я.
- Что, не любишь?
- Почему не люблю? С чего ты взяла?
- Никогда мне об этом не говорил. Не люби-иишь.
- Да брось ты! Не надо такими словами бросаться. Чувства беречь надо. Иначе изотрутся, как пятаки.
- Так ждать или нет?
- Смотри сама. Нельзя отнимать свободу у человека. Ты человек самостоятельный. У нас демократия.
- Что же, мне тебя не ждать?
- Дело твое - можешь ждать, можешь не ждать.
Так мы крутились с ней весь вечер. И не добившись от меня, что же ей теперь делать на предстоящие два года, Маня горько-горько запищала.
- Не плачь, девчонка, пройдут дожди... - пропел я. Но дальше продолжить песню моих вокальных данных не хватило.
Меня проводили в армию. Сделали вечеринку, друзья задом наперед вывели из дома и также завели обратно - это чтоб я вернулся. Мой крестный дядя Федор, с иконой на груди благословляя на службу, также проделал какие-то манипуляции. Поплакала мать. Поплакала Манька с Елховки, которой теперь оставалась неопределенная судьба “солдатки”. Плакали родственники. “Только чтоб не вернули из военкомата, а то опять вечер придется делать”, - горевала тетя Маша, вытирая платочком глаза. Были друзья детства, одноклассники и одноклассницы. Марины не было. Она училась в пединституте.

* * *
Служить я попал в команду №..., в Н-ский военный округ. Мы ехали в плацкартном вагоне несколько суток. Преодолели Уральский хребет, переехали великую западносибирскую равнину. Добирались весело. Все были пьяны. Задирали девчонок на вокзалах. Сопровождающий офицер, назначив в каждом купе старшего, коим я попал за свои зубы, пил с нами для компании и травил байки про прелести предстоящей службы.
Действительная армейская служба вспоминается с грабежа. Шмон, собственно говоря, начался еще с военкомата. Сперва унылый, с видом бедного родственника, солдат-армянин при военкомате предупреждал: “Зёмы, (земляки значит), дэньги есть? Мне надо к дэмбелу готовитса. Все равно вас ограбят.” Потом “наехал” военкомовский прапорщик, собрав с носа по червонцу, для того, чтобы мы ехали комфортно, “не в теплушке, а в плацкартном вагоне, всего-то по восемь человек на купе”.
Армянин сказал правду. Дальше нас шмонали на всех перевалочных пунктах, где мы только останавливались и где находились военные гарнизоны. Следуя по пути на службу, мы постепенно переодевались в рванье, которое обменивали на каждом пункте. А ведь многие наряжались как на бал.
И вот мы проехали на грузовиках через ворота в обнесенный железобетоном гарнизон в таежной глуши Н-ской области. Нас завели на площадь, вокруг которой стояли казармы, как вдруг ужасный нарастающий вой заполнил все пространство. Свист, вой, крики, вопли прорывались изо всех распахивающихся окон, оттуда вылетали веревки, обрывки простынь, ремни. “Духи! Духи пришли! Вешайтесь, духи! Вешайтесь!”.
Наша отважная веселая команда мгновенно превратилась в “духов”, жалкую кучку стриженных напуганных оборванцев с опустошенными разнокалиберными авоськами. Съежившись, мы стояли на голом плацу на виду у всех. “Вешайтесь!” - качали головами столетние таежные ели, окружающие гарнизон. Их сучья грозно торчали из темноты. “...тесь! ...тесь!” - отражалось с далеких сопок. “Вешайтесь, ду-ухи!” - гудел ветер в вышине.
Тут случилось неожиданное. Вдруг объявили тревогу. Все стали выскакивать из своих казарм на срочное построение. Но даже через полчаса выстроенный неровной линией полк не утихал. Гул продолжал висеть над возбужденными солдатами. Мы были под пристальным вниманием тысяч глаз. “Земляки есть?” - кроме призыва повеситься, иногда до нас доносилось более конструктивное.
Командиры толпились возле трибуны. Появился высокий офицер с двумя крупными звездочками на каждом погоне. Как теперь я знаю, это был командир полка подполковник Кошкин. Он сказал несколько слов офицерам, и те рассыпались веером по своим гудящим, как пчелиный рой, подразделениям.
- Ложись! - вдруг прогремел бас высокого офицера. Несколько человек упало сразу, но основные силы полка раздумывали, ложиться или нет.
- Ложись! - повторилась команда.
Под нажимом офицеров старослужащие нехотя начали изображать что выполняют команду. Май был холодным, а тут еще накануне выпадал снег. Поговорка “Не май месяц”, бытующая в солдатской среде, выглядела в этом году как издевательство.
- Офицеров это тоже касается! Раз! Два! Раз! Два! - начал командовать подполковник Кошкин.
Полк превратился в мелкобарханную пустыню. Несколько сотен спин стало равномерно отжиматься.
- Встать! Ложись! Встать! Ложись! - гремел зычный голос.
Это продолжалась до тех пор, пока не установилась мертвая тишина. Даже природа затихла перед железной волей командира.
- Как вам не стыдно, а? Что за дикость такая, а? Как вы встречаете своих молодых сослуживцев? Позор! К своему огромному стыду и великому сожалению, я вынужден констатировать, что дисциплина в нашем гвардейском полку находится еще не на должном уровне... - и он следующие полчаса читал нотацию скрюченным в “зимнюю стойку” солдатам. Потом притихший скрюченный полк, пройдя строевым шагом перед нами, отдав честь, разошелся по казармам. А нас повели в столовую.
Но пытка продолжалась. После столовой нас повели в штаб полка, где собравшиеся офицеры целый час разбирали новобранцев по своим подразделениям. Выбирали по внешнему виду, выясняли кто, откуда, что умеет. Так как я учился в энергетическом техникуме, то попал во взвод связи.
Мы все устали, ужасно хотелось спать, но покоя не было. Шмон продолжался и в казармах. Мы были выстроены в коридоре казармы. И все, кому было не лень, пытали, пугали, ощупывали вплоть до подметок, стараясь найти хотя бы копейку. Прибежали из других подразделений, из наряда по столовой, дневальные побросали свои тумбочки, в общем, прибегали, откуда только возможно. Вняв доброму совету, еще в военкомате я из своих сорока рублей десять отдал прапорщику, десять унылому армянину, а двадцать остальных рублей использовал по дороге. Но некоторые из новобранцев умудрились довезти через всю страну к великой радости наших грабителей блоки сигарет, часы, электробритвы. За все это время за нас заступился только один младший сержант. С криком “Шмонаете, гады!”, он подскочил к толпе жаждущих наживы сослуживцев. Но те устроили ему темную в тесном кубрике. Гвардейская братва нашлепала ему по лицу, тот упал, и я потерял его из вида. Этот неизвестный мужественный младший сержант был единственным примером солдатского подвига, увиденным мной за годы службы в мирное время.
В конце концов, далеко за полночь, все закончилось. Я с громадным наслаждением разобрал свою постель и сразу заснул, едва прикоснувшись к тонкому поролоновому матрацу. Так закончился мой первый день в армии.

* * *
Можно подробно не описывать все тонкости армейской службы. Например, чистку оружия, подготовку к завтрашнему дню после отбоя, процесс забивания гусеничного пальца, перетаскивание компрессии в ведре и так далее. Танк или гуталин для сапог - существа нейтральные, и сами по себе не имеют никакого отношения к моей судьбе и Марине. И техобслуживание танка, как и спортивно-массовые мероприятия, приобретение строевой выправки и многое другое из армейской прозы можно не включать в канву данного повествования. Но трудно остановить поток нахлынувших воспоминаний...

* * *
Часть нашу после войны с Германией перебросили на Японию. Но она доехать не успела: Япония капитулировала, и война окончилась. Полку пришлось обосноваться прямо здесь, под Н-ском, в Сибири. Одну из трехэтажных казарм, расположенных вокруг плаца, занимали мы, доблестные танкисты, а другую - “царица полей” пехота (хотя один из великих считал царицей полей кукурузу). На первом этаже нашего здания находился штаб полка. С двух других сторон плаца располагались столовая и - с противоположной - гарнизонный клуб. За клубом находился офицерский городок. А за столовой выстраивались машинный парк, склады, баня, и другие хозяйственные постройки.
Начало службы вспоминать неохота, сначала служить было трудно. Приятней вспоминать “старость”. Главное, что помнилось в периоде своего “духовства”, - хотелось домой. День проносился быстро, но в целом время протекало бесконечно медленно: семьсот тридцать дней вроде не так уж много времени, но два года - срок огромный. Первые полгода службы было только четыре желания: хотелось хорошенько помыться в бане, выспаться, наесться и напиться (в смысле, водки). Скучая по дому, я в то же время за все два года службы послал своим родственникам только пять или шесть писем.
Здесь служили представители всех народов нашей многонациональной Родины. Я выучил несколько слов, известных наверное всей Азии. Один спрашивал: “Су бор?”. Другой отвечал: “Бор” или “Ёк”. (Что обозначает: “Вода есть?”, “Да” или “нет”). Обычно представители братских республик по-русски разговаривали ужасно. Единственное, что у них хорошо выговаривалось, - это русский мат. По-своему южане и азиаты не ругались, так как говорили, что у них таких слов нет. Они были дружны и всегда держались друг за друга, в отличие от нас, славян. Наверное, поэтому монголо-татарское иго и победило. В армии кучкование по национальному признаку называлось землячеством. В связи с этим возникали некоторые проблемы – допустим, прямо на плацу армяне со всей части разодрались с полковыми азербайджанцами так, что даже командир полка Кошкин в одиночку не смог их разнять - и нас то и дело мешали.
Если кто был недоволен службой, то вся рота, взвод или отделение бунтаря выводились на плац и начиналась дополнительная строевая подготовка. Того, кто роптал и требовал справедливости, сержанты дружно пугали “Хочешь жить по уставу? Хорошо. Будешь жить по уставу”. Жить по уставу все боялись. И вместо сорока пяти положенных по уставу секунд мы научились одеваться за пятнадцать.
Но “возникать” следовало. Безропотных унижали до конца. И им приходилось в “духовстве” пребывать все четыре учебных периода (четыре полугодия) до самого дембеля.
Оказывается, человек до восемнадцати лет совсем не приспособлен что-то делать. Мы все были как дети, и за первые два дня службы искололи все пальцы, пока учились пришивать погоны. Некоторые и после двух недель не могли правильно пришить их. Сержант во время утреннего осмотра лазил пальцем в дырку неплотно пришитого погона и отрывал его.
Даже визуально разница между первогодком и старослужащим казалась, как минимум, лет двадцать пять. Поэтому название “дед” для старослужащего было вполне оправдано. А по общественному статусу разница между “дедушкой” и “духом” такое же, как между королем и рядовыми поданными его величества.
День начинался с крика дневального “Подъем!” и с физзарядки на плацу. Часто физзарядка сопровождалась музыкальным извращением духового оркестра. Оркестр обязательно гремел по выходным дням, во время праздников и других торжеств.
Духовые оркестры я никогда не переваривал, а тем более в армии. В первый раз я познакомился с духовым оркестром, приехавшим из района, когда хоронили нашего председателя совхоза. В ту пору я учился в первом классе. Ужасный вой реквиема навсегда определил мои симпатии к этому музыкальному коллективу. Похороны, проводы, и еще армейские праздники, во время которых обязательно проводился кросс на десять километров, вот с чем ассоциировался для меня духовой оркестр. Не зря оркестр организовывали в концлагерях. И не зря “духовой” перекликается с “духовским”. Как человек немузыкальный, я тем более не воспринимал пусто-звенящую помпезность этого коллектива. Душераздирающий скрежет, лязг, бим-бом, в лучшем случае, грубый ритм - вот что такое для меня духовой оркестр. И впоследствии никогда не подавал на рынке голодающим музыкантам городской филармонии, по заказам зрителей исполняющим “мурку”.
После физзарядки следовали наведение порядка в казарме и на территории, занятия по строевой подготовке, техобслуживание техники, а зимой снежные авралы (плац должен быть всегда чист).
Мы передвигались если не строевым шагом, то бегом. Во время строевой подготовки так гоняли по разрисованному на белые квадратики плацу, что ходьба обычным шагом для нас казалась невероятным удовольствием.
Обычно наши марши всегда сопровождались пением. Мы пели, следуя куда угодно - в столовую, в баню, на работу, на стрельбы. Каждое воскресение устраивались полковые конкурсы на лучшее исполнение песни. Я никогда не славился голосом, но, тем не менее, весь репертуар военных песен отскакивал от моих зубов. Армия - очень музыкальная организация. И теперь военные хоры вызывают у меня такое же стойкое отвращение, как и духовые оркестры.
Мы очень быстро похудели, и многие могли одними только пальцами обеих рук полностью охватить свою талию. У меня лично пальцы не замыкались кольцом на поясе только сантиметра на три.
Некоторые убегали, не вынеся тягот и лишений воинской службы. Побеги сослуживца были радостью для нас. И не оттого, что мы такие уж злорадные. Мы в поисках исчезнувшего сослуживца отдыхали, простым шагом прочесывая тайгу. (Правда, став “старыми”, уже злились и обещали повесить сбежавшего однополчанина. Особенно, если он убегал зимой. Дело в том, что обычно нас поднимали после отбоя, когда он не возвращался в расположение, и командир подразделения должен был сообщить дежурному по полку об исчезновении своего подчиненного. А если пропавшего не находили до полуночи, то рано утром весь полк опять выгоняли на поиски).
Иногда у нас случались праздники, например, День танкиста или День Вооруженных Сил. Нам давали дополнительно к пайку по два яйца на завтрак, было торжественное построение и - кульминация праздника - привычный кросс на десять километров. После преодоления дистанции наступал обед. А затем на десерт после обеда, может быть, водили в солдатский клуб на просмотр кинофильма, или начинали готовиться к наряду.
Так как голод мучил, то по-настоящему единственным праздником в моей армейской молодости была поездка в “цивилизацию”, где за всю службу мне приходилось быть только раз. Мы, шесть “духов”, перевозили из Н-ска, который находился в пятистах километрах от нашей части, в наш военный городок начальника штаба полка майора Гапонова. Два фургона с имуществом загрузили. Попутно с загрузкой имущества устроили себе удобные места и расположили таким образом банки с вареньями и соленьями, что их можно было удобно доставать. Обратный путь мы ехали с превеликим удовольствием дегустируя закатки майорогапоновской жены. Мы брали всего понемногу, чтобы незаметно было. У запасливого начальника штаба полка имелись даже банки с вареным сгущенным молоком, не говоря уже про армейскую тушенку. Сгущенка была густой, не вытекала, но мы умудрялись все емкости открывать о торчащую железку на борту кузова.

* * *
Из офицеров, которых я уважал, прежде всего хотелось бы отметить подполковника Кошкина. Командир полка был, пожалуй, самым уважаемым командиром среди всех слоев полкового воинства. Он пользовался беспрекословным авторитетом и среди офицеров, и среди солдат. И не только из-за того, что он командир полка. Подполковник Кошкин прекрасно стрелял из пистолета и был самым сильным во всем полку. Он всегда стоял в первых рядах на спортивных мероприятиях. Ругался наш командир полка также лучше всех. У него был самый богатый арсенал остроумных выражений определенного рода. Ругался Кошкин так талантливо, разнообразно, с такой фантазией, что это вызывало едва ли не бурное восхищение полка, даже если весь личный состав стоял по команде “Смирно!”. Многие, в том числе и я, в этом плане подполковнику Кошкину искренне завидовали.

* * *
Если командир полка Кошкин вызывал всеобщее уважение, то его заместитель по политической части подполковник Сорокин лично для меня был человеком одним из самых неприятных, пусть даже близко с ним я и не сталкивался. Замполит полка подполковника Сорокина были видимы для нас в немногих ипостасях.
Первое: во время каждого построения полка он нам зачитывал приговоры по всему Н-скому военному округу, кого и за что посадили в дисциплинарный батальон. Благодаря замполиту Сорокину, у меня в памяти откладывалась статистика. И я пришел к выводу, что все ребята гибли только из-за глупости, из-за собственной глупости или глупости сослуживца. Только в нашем полку за время моей службы некоторые солдаты погибли оттого, что;
пили антифриз;
одного “духа”, заснувшего в траве на бронедроме, задавил учебный танк;
утонул житель жаркой пустыни, видевший в жизни одновременно воды не больше бурдюка и решивший искупаться в студеной сибирской речушке;
сержант-армянин в шутку наставил на молодого азербайджанца автомат и нажал на курок, а в патроннике случайно оказался патрон;
один молодой солдат не мыл ноги, и от мозолей пошло заражение крови.
За два года моей службы было, правда, одно исключение из “глупых” смертей: у одного механика-водителя при тревоге отказало сердце.
Перед отправкой домой погибшего однополчанина, мы по подразделениям, со снятыми головными уборами проходили перед его гробом, стоящем в солдатском клубе или на плацу, и, таким образом, прощались с ним.
Замполит Сорокин - второе - читал некрологи и всегда запинался в конце, когда надо было сказать: “Прощай, мы тебя никогда не забудем, наш дорогой боевой товарищ ... (Алеша, Анвар, Амангельды, Азамат). Он как раз и запинался, пытаясь разобрать имя. Действительно, в армии никого никогда жалко не было.
Кроме наведения порядка, муштры, учений, у нас шла партийно-политическая работа, ППР (хотя нашими острословами эта аббревиатура была расшифрована как “Посидели, п…з...ли, разошлись”). ППР заключалась в том, что нас рассаживали на два часа в ленинской комнате, и там диктовались лекции о коммунизме, о НАТО, в то время как нам, молодым, неудержимо хотелось спать, и мы, прикрывшись спинами других, отсыпались или писали домой письма.
И вот - третье, окончательное - подполковник Сорокин ходил по ленинским комнатам и проверял, как проводятся политзанятия. Он всегда смотрел щуря глазки и улыбаясь. Но я его почему-то не любил. Он на трое суток сажал солдат на “губу” (гауптвахту) за незнание фаз строительства коммунизма. (А сейчас он превратился в ярого демократа: уже после армии я его видел по телевизору, где он в “цивильном” костюме клеймил позором всех коммунистов и коммунистическую идеологию).
Кроме этих трех видимых функций, подполковник Сорокин отличился только тем, что однажды устроил показательный суд над одним татарином, на полгода старше нашего призыва; татарин два раза убегал из подразделения, и два раза его возвращали из тайги. Нас всех рассадили в солдатском клубе. Были свидетели, из своей же роты, был военный прокурор в звании полковника, был судья. Безмолвному татарину дали два года дисбата.
* * *
Еще я ненавидел нашего старшину роты. Природа поиздевалась над нами в виде прапорщика Мустафаева, результата скрещивания северного льда и южного пламени. Виктор Карлович Мустафаев был сыном спокойного русского парня из деревни и жгучей кавказской девушки из аула (или веселой русской свинарки с рязанской равнины и горячего пастуха с кавказского хребта?). Итог селекционного эксперимента получился не совсем удачным. Витя Мустафаев получился с маленьким куриным личиком, низеньким и злым. Гибрид русского пастуха и кавказской свинарки (или русского свинаря и кавказской пастушки?) был не только мелколиц, но и белобрыс, пучеглаз, да еще, ко всему прочему, Витя Мустафаев заикался. Хотя он не хромал, но зато имел бег мелкого бульдога. Между собой мы его называли Курицей. Не видя для себя никаких перспектив на гражданке, мелколицый Курица закончил школу прапорщиков и остался служить дальше. Он нам, уже отслужившим по году, рассказывал, как надувает молодых с денежным довольствием, как “списывает” ротное добро. Мы вместе с ним смеялись над глупыми духами, хотя у нас в недавнем “духовстве” он также отбирал половину обеспечения “на воротнички и фурнитуру - зубную пасту, сапожный крем, щетку и т.д. и т.п.”.
Одну половину денежного довольствия отбирал Курица, а другую половину молодые отдавали “старикам”. У каждого молодого имелся свой “дедушка”. Первый финансово помогал собираться второму на дембель. Несколько копеек из денежного довольствия, сохраненных чудом, немедленно уходили в солдатский продовольственный ларек, “чепок”.
Подшивки мы делали из своих простыней. Прапорщик Мустафаев очень негодовал и, построив подразделение, грозно потрясал рваной тряпкой, коей была когда-то простыня. Нас он обсчитывал, если мы теряли котелки, фурнитуру и прочие принадлежности солдатского быта. Сам он, впрочем, “покупал” подворотнички из таких же простыней. Он особенно жестоко наказывал, если солдаты ушивали свою форму, ходили с расстегнутым воротником или утюгом заглаживали “в гармошку” голенища сапог.
У него было два доверенных лица - рядовой Булыга, которому прапорщик чаще всего доверял чистить туалет, если грозил приход высоких чинов, и ефрейтор Карпов, который всегда при походе в баню обеспечивал нашу роту портянками.
Мустафаев умел своеобразно и складно обзываться. Недовольный кем-либо, он называл того таким-то сыном и подставлял в родители двойную белиберду. Например, подполковника Кошкина он тайком от него но при нас назвал турецким сыном хипаря и усушки, слесаря и утруски.
Курица многие полномочия брал на себя. Ему даже доверяли инструктаж всего батальона по технике безопасности обслуживания техники. Узурпатор Курица проводил их кратко.
- Р-равняйсь, с-с-с-смирно! Значит так, недоноски, с-слушайте инструкцию. Отставить! Что за ублюдки там болтают? Кто там раскрыл свой вонючий потник? Молчать! С-смирно, было сказано! Значит так, инструктирую. Друг друга га-га-гаечным ключом и ло-ломом по голове не бить, ноги под ку-ку-кувалду не подставлять, под гу-гусеницу не ложиться, со-со-солидол не жрать, ма-ма-масло моторное не пить, па-па-пальцы в розетки и прочие места на втыкать. Все! Всем ясно? Эй ты, му-му-мудак, За*буллин, подлый сын быкаря и несушки, свинаря и свинушки, тебе все ясно? Что я с-сказал? - отчитав рядового Загидуллина, Курица командовал. - Напра-ву! Ша-ша-шагом марш! С-старшие, ведите.
Это наиболее характерная курицына инструкция.
Он с садистским упорством добивался идеального выполнения своего приказа. А солдатское недовольство, особенно со стороны молодых, пресекал мгновенно - ставил виноватого по стойке “Смирно!” и стучал кулаком по груди, прямо по пуговице с ушком. А потом еще долго издевался над всем подразделением, гонял строевым шагом по плацу или устраивал двухчасовые тренировки по отбою. В наказании он был принципиален.

* * *
Кроме Сорокина и Курицы, я еще не любил генералов. Когда они приезжали к нам в часть, мы везде наводили лоск, всю ночь готовились к смотру или к тревоге, которую они могли устроить для проверки нашей боеготовности. Поэтому наезды высоких чинов нас всегда раздражали.
Нас старались всегда чем-нибудь занять. Завидев офицера, мы имитировали бурную деятельность, а когда они проверяли, что сделано, ругали нас. Мы оправдывались. Они обвиняли нас в бездельничанье и тупорылости. Мы говорили, что не хватило того-то и того-то. Они утверждали, что для выполнения задачи у нас всего хватало, кроме ума. Потом то же самое им выговаривали вышестоящие офицеры.
Если рядом офицеров не было, мы соображали как бы достать пожрать, как бы проникнуть в столовую и набрать харчей. А если имелись деньги, кого-нибудь снаряжали в солдатский магазин. Так что опасения Курицы насчет солдатского жалования были не беспочвенны. Почти все деньги, чудом сохранившиеся после уплаты налогов, молодые солдаты уносили в чепок.
В чепок мы удирали своеобразно. Желающие попасть туда пересекали строем плац, скрывались за столовой, как будто идя в машинный парк. А от бани и до самого магазинчика перебирались по одному, ползком с короткими перебежками.

* * *
Добрая часть армейской жизни состоит из нарядов. Кроме дневальных нарядов на тумбочке, мы несли караул, наряды по столовой, патруль по офицерскому городку, наряд по кочегарке и другие.
Мне было даже оказано доверие одним из первых пойти в караул. Так как, в отличие от нерусскоязычных представителей братских республик, я довольно быстро выучил обязанности часового на посту.
- Писем, новостей плохих никто не получал, ни у кого невеста замуж не вышла? - спрашивал командир роты, перед тем как отправить половину своего подразделения в караул. Подполковник Сорокин часто зачитывал нам случаи, когда часовые стрелялись на посту или расстреливались целые караулы из-за того, что у кого-то случались неприятности дома.
У меня плохое письмо лежало в нагрудном кармане. Манька, в которой я целый прощальный вечер убивал надежду на наше совместное будущее, извинялась и сообщала, что выходит замуж, за своего, елховского. Меня эта новость не сильно обрадовала, но стреляться почему-то также особенно не хотелось. Она слезно просила прощенья, но поступила правильно. А чего теряться, если нет никаких гарантий с моей стороны. В армии я вообще не думал о том, как бы застрелиться.
Свой первый караул я пытался нести достойно, как говорилось в уставе караульной службы. Не спал, не пил, не ел, не курил и так далее, бдительно нес охрану вверенного мне объекта. Смежным с моим был еще один пост. Там параллельно нес бдительную охрану рядовой Гудзюк, украинец с третьего взвода. Я охранял машинный парк, а Гудзюк - склад горюче-смазочных материалов.
Я регулярно обходил между колючей проволокой пост, крутил рукоятку телефона, висящего на столбе, и докладывал, что на третьем, моем, посту все нормально. Иногда через дырку в заборе между нашими постами посматривал, как несет охрану Гудзюк на своем ГСМе. И за два часа смены я так и не смог его увидеть. Время близилось к концу. Его все не было. “Куда он пропал? Может его кокнули?” - забеспокоился я. Но здравый смысл говорил мне, что скорее всего хохлацкий сын фонаря и мартышки, звонаря и хлопушки где-то заснул. В это время издалека на шоссе появилась смена.
Надо было предупредить Гудзюка. Я проник на территорию чужого поста и начал искать часового. И увидел как на вышке словно белые флаги с рейхстага развеваются портянки, а из самой вышки торчат босые ноги рядового Гудзюка. Я поднялся к нему. Тот, постелив шинель, мирно спал, автомат лежал рядом.
- Блин, ты че разлегся? Вставай, смена идет! - начал я дергать за ногу часового.
Гудзюк приподнялся, зевнул, потянулся сидя и начал неспешно одеваться.
- Товарищ сержант, за время несения службы никаких происшествий не было, - доложил я разводящему.
Гудзюк на вверенном ему посту через забор сказал примерно то же самое.
После такой увиденной наглости я также забирался в автомобиль, а днем, стоя, отсыпался на вышке. Правила охраны нарушались в каждую смену караула. Про курение и говорить было нечего. Мы через дырку разговаривали, курили. Мы отсыпались.
Самым неприятным постом являлась “собачка” - охрана самого караульного помещения. А лучшим постом была гауптвахта. “Губа” располагалась в пристрое к караульному помещению. Там было зимой тепло, если в зимнем тулупе, летом прохладно, недалеко и спокойно. Набольшим риском был только момент, если какой-нибудь свободный “земляк” просил передать другому земляку за железной дверью какую-то передачку.
Лично я был четыре раза заключенным на гауптвахте и понимал заточенных за железной дверью сослуживцев. Там, на “губе”, я чуть было не отморозил почки. У арестантов теплой одежды не было. Не отмыкали даже нары, и мы спали на каменном полу на своих сапогах. Голова и ноги при этом покоились на товарище. И образовывался круг. Если кто-нибудь шевелился, то круг нарушался, и нам приходилось всем подниматься, чтобы перевернуться на другой бок. Ели также оригинально. На железобетонном квадрате, прикрепленном к вертикальной железной стойке, изображающем стол, стояла одна тарелка каши, и одна ложка на семерых ходила по кругу. Один арестант зачерпывал, затем передавал другому и ждал, пока ложка, совершив круговорот, снова не вернется к нему обратно. Кругов пять ложка успевала делать.
Из всех нарядов мы все особенно любили патруль. Патрулирование было в парадной форме, с белыми ремнями. Наряд состоял из прапорщика и двух солдат со штык-ножами на поясе. Сразу же после развода прапорщик отправлялся домой, а солдаты шли в казарму и, положив под подушку штык-ножи, спали до следующего дня. Это был как праздник. Можно было от скуки днем прогуляться по офицерскому городку и поглазеть в офицерском магазине на товары.

* * *
Кроме нарядов мы часто бывали на учениях. Мотались по полигонам всей Сибири. Особенно надоедали ночные танковые стрельбы, на нервы действовала канонада.
Я никогда не думал, что так может опостылеть оружие. Штатным оружием были пистолеты Макарова, но мы чаще стреляли из автоматов. С автоматами ходили на караул. Сколько нас в молодости гоняли с железками в виде пушечных снарядов и лент для крупнокалиберного пулемета за какую-либо провинность! Рядом с нашими директориями находился пехотный полигон, и наши офицеры иногда пользовались им, чтобы погонять нас с полной выкладкой в противогазе, провести так называемые тактические учения. Экипажи выстраивались согласно боевому расчету и носились как бы танки. Сама пехота, чей лагерь располагался неподалеку от нашего, складывала оружие в кучу рядом со своими палатками, и через два дня автоматы, пулеметы, гранатометы превращалось в красную кучу ржавого железа.

* * *
Таков общий фон первой половины моей службы. Мое собственное продвижение по служебной лестнице проходило зигзагообразно. Место дислокации также неоднократно переменялось. Сначала я “тащил службу” во взводе связи. Через полгода мне, “шнурку”, было присвоено звание младшего сержанта. Затем, когда перемешивались земляческие кланы, перевели в первую танковую роту. К году, став “черпаком”, дослужился до сержанта и стал командиром танка. Вместо портянок носил уже носки. А после того, как попался во время “самоволки”, меня разжаловали до рядового; на учениях на моем танке погнали в соседнюю деревню за восемьдесят километров от стрельбища, и на узкой таежной тропе машине боевой с экипажем из семи человек, вместо положенных трех, встретился “уазик” самого командира полка. Встретив на узкой дорожке, подполковник Кошкин понизил меня в звании и должности - я оказался простым наводчиком.
Но мой откат продолжался. Когда мы чифирили в каптерке, группу разомлевших сослуживцев застукал дежурный по полку. Стоящий на “стреме” возле тумбочки дневальный рядовой Булыга навел порядок в туалете и заснул с открытыми глазами - спать с открытыми глазами Булыга научился во время политзанятий. Нам повезло, что дежурным оказался наш родной командир батальона. Он только пожелал через командира роты, чтобы я лично в глаза ему, комбату, больше не попадался.
- Ты у меня уволишься, Галушкин! - грозился после этого Курица, - С-с-с ку-курскими с-соловьями в июле домой прилетишь, японский сын бухаря и простушки, упыря и частушки. Па-парадку тебе не видать! В х/б и к-кирзовых сапогах поедешь. С-с-с вещмешком д-домой п-поедешь! Г-герой! Дома небось будешь девушкам рассказывать, как с-старшина Галушкин с-совершил геройский подвиг, закрыв грудью рядового Ма-малыгина амбразуру вражеского дота (на замусоленном доходяге Малыгине держался весь порядок в казарме). Как чмо домой уедешь!
Курица брал на себя слишком много. Но от греха подальше ротный отправил меня на полигон. Обеспечивать стрельбы. Теперь во время слушании вечерней проверки, когда проверялось наличие всего личного состава, на фамилию “Галушкин!” мой командир отделения отвечал: “Полигон.”
Затем, к концу своей военной карьеры, за качественное обеспечение стрельб в дивизионных учениях (в выгодном свете помотался по полигону на глазах у командования дивизии), меня снова повысили, присвоили звание ефрейтора.
Соответственно моим передислокациям менялась и форма одежды. Когда был связистом, носил бушлат (солдатскую фуфайку защитного цвета). Затем, став танкистом, - черный танковый комбинезон. Мечтал домой увезти шлемофон, будет хорошо смотреться вместо каски на мотоцикле. Потом, когда перевели на полигон, опять надел бушлат.
Полигонной ссылке я только обрадовался: “Подальше от начальства, поближе к кухне”. Там, за пять километров от части, я жил с тремя операторами в вагончике, как медведь в берлоге, готовился к дембелю: стачивал каблуки у ботинок, всевозможными методами: тиснением разноцветной фольги, обводкой через кальку разрисовывал альбом, зубной щеткой крапал тушь, чтобы альбом получился неземной красоты, с помощью утюга, простыней и полиэтилена загрублял погоны и шевроны, чтобы они не гнулись. Подготовка к дембелю - дело святое, и никто не смел меня тревожить. Ребята-операторы, которым до конца службы пока было далеко, добросовестно обеспечивали стрельбы. Старшим здесь считался младший сержант Лучков, только переваливший за первый год своей службы. На кухню с четырьмя котелками ходил рядовой Малыгин. Рядового Малыгина я взял с собой. Он был до того забит, что, апеллируя к чувству жалости командира роты, мне удалось Малыгина забрать на полигонские хлеба, под мое личное покровительство. И из полигона я выходил лишь тогда, когда давали денежное довольствие. С деньгами было туговато. Мы поделили молодых, как нас когда-то на заре службы, и взимали с них дань.
- Сколько осталось дедушке до приказа? - перед отбоем спрашивал я Малыгина.
- Сто двадцать три дня, товарищ гвардии ефрейтор, - уныло мямлил гвардии рядовой Малыгин.
- Бойчей, надо отвечать, Малыгин, бойчей! Я тебя научу, как “старому” надо отвечать! - грозился я. - Рядовой Малыгин!
- Я! - отзывался Малыгин.
- Сколько осталось “старому” служить?
- Сто двадцать три дня, товарищ гвардии ефрейтор! - чуть живее откликался Малыгин.
Я мирно засыпал. Солдат спит - служба идет.
Теперь, никого не опасаясь, я ходил со спущенным ремнем, раскрытым воротничком, не подшивался каждый день, разве только когда делал вылазки в часть. На свой бушлат нацепил ефрейторскую лычку такой ширины, что меня чаще принимали за старшего сержанта. Портянки были бы давно забыты, но они более гигиеничны и в них теплей. Поэтому носки я использовал редко, выпендриваться на полигоне особо было не перед кем. И когда до приказа осталось сто дней, особая круглая дата в жизни “дедушки”, отдавая дань армейской традиции, я наголо постригся.
Но в своей норе сидеть было скучновато. Солдат всегда должен быть занят. Я имитировал бурную деятельность, если только приходил начальник полигона. Пока молодые полигонщики во главе с Лучковым обновляли мишени, я сматывался в военный городок, в офицерский сектор, где располагался магазин. Хотя солдатам запрещалось ходить туда, но нам приходилось нарушать запрет - “чепок” не всегда удовлетворял своим ассортиментом.

* * *
Однажды в студеную зимнюю пору (слова Некрасова) я вышел из своей норы. Это было сразу после Нового года, до приказа оставалось дней семьдесят пять. Сказали, что в роте давали деньги, нужно было собрать “дань” и сходить в офицерский магазин что-нибудь посмотреть.
После посещения казармы, отправился в магазин. Благополучно миновав встречных офицеров, не встретив патруля по городку, достиг своей цели. В зеленом бушлате с широкой сержантской лычкой присматривал, что бы купить.
- Офицер, вы не поможете мне? - вдруг обратилась ко мне дамочка в длинном кожаном темно-синем, под цвет глаз, пальто. - Сама, наверное, не смогу донести, пожадничала.
- Пожалуйста, мадам! - галантно, как подобает офицеру, шаркнул я ногой в разглаженном “в гармошку” кирзовом сапоге.
Мы шли по выкопанной солдатами снежной траншее. Она впереди, я с двумя авоськами в руках, сзади. Мадам слегка вихляла бедрами, хорошо вырисовываемыми через тонкий материал пальто. Я любовался ее походкой, спутница смотрелась очень даже ничего.
- Вам не холодно, мадам? - участливо спросил я.
- Холодно, - засмеялась она, бросив темно-синий взгляд назад на меня. Длинные ресницы ее заиндевевели. Ее ответ мной был принят как тонкий намек на толстые обстоятельства.
Мы пришли в офицерскую пятиэтажку. Мадам жила на третьем этаже.
- Ну, спасибо вам, - сказала она, когда авоськи оказались в прихожей.
Я медлил, дышал на свои раскрасневшиеся от мороза руки.
- Холодно... нельзя ли минутку погреться голодному русскому солдату?
Дамочка снова засмеялась:
- Ну, проходи, гостем будешь, защитник отечества.
- А где ваш муж?
- А, - она махнула рукой, - он в Москве, в бронетанковой академии.
Москва - это далеко. Защитник отечества снял сапоги с голенищами гармошкой и прошел на кухню.
Там был небольшой, но все-таки бар. За прошедшие полтора года, что я находился в армии, волна антиалкогольной пропаганды отхлынула, и все запели модный шлягер “Виноградная лоза, ты ни в чем не виновата...”.
Пока я рассматривал бутылочные этикетки, дамочка переоделась. Она вышла в домашнем темно-синем халате. Тонкая фигурка с соблазнительными выпуклостями в положенных местах вызвала во мне истому. Мадам достала из холодильника колбаску и еще что-то.
- Что будете пить, господин офицер? - продолжала играть она роль светской львицы.
Из всех напитков я скучал по водке, которую обычно, несмотря на царивший тогда “сухой закон”, пил на гражданке.
- Ну, давайте согреваться, офицер.
- Давайте. А как вас зовут?
- Марина.
Я поперхнулся. Новоявленная Марина вскочила и заботливо постучала кулачком по моей спине.
- Спасибо, - сказал я, - спасибо, проскочило.
Рюмочка за рюмочкой, я смелел. Но время расставания неизбежно приближалось. Марина уже поставила на плиту чайник, который слишком быстро засвистел. Марина заварила чай. Хороший чай, индийский, нам в армии такого не давали. Под предлогом, что люблю крепкий чай, я неторопливо выхлебал всю заварку и, поблагодарив хозяйку, неохотно поднялся из-за стола.
Надо было собираться. Я, натянув на ноги свои “гармошки”, с тяжким вздохом выпрямился. Провожающая хозяйка стояла рядом со мной в полушаге от меня. Истома, все это время настаиваемая на алкогольном пару, внутри меня вдруг выросла до необъятных размеров, превратилась в невыносимую тоску. И я загреб в страстные солдатские объятия стройную до хрупкости жену командира третьей роты.
- Что ты, Костя? Не надо, слышишь, не надо, говорю! - с громким шепотом отбивалась Марина. - Я буду кричать!
Я мог бы держать новую знакомую, трепещущую в руках, до бесконечности, но поверил ее настойчивости и отпустил.
- Вы греетесь в теплых квартирах и не можете уделить даже полчаса женского внимания своему защитнику, который целыми днями морозит сопли на улице! - обиженно высказался я.
Мы уставились друг на друга. Это был решающий момент. Теперь все зависело от нее.
- Пойду еще чая заварю, пока чайник горячий... - прошептала она, отводя в сторону свои прекрасные темно-синие глаза.

* * *
Я стал наведываться в гости к своей новой знакомой. В такое время, как мы договаривались перед расставанием.
Моя новая знакомая, двадцатичетырехлетняя Марина была женой капитана Николаева, командира третьей танковой роты, который сейчас, как известно, прилежно трудился на поприще военной науки. А сейчас жена гвардии капитана Николаева была со мной, простым русским солдатом, гвардии ефрейтором Галушкиным.
Николаевы имели двухкомнатную квартиру с изолированными комнатами, выходящими в прихожую. Когда я оказался в первый раз в спальне, то обратил уважительное внимание на то, что половина комнаты была занята спортинвентарем. Капитан Николаев в спальне устроил себе небольшой спортзальчик. Там у него были гантели, черные гири, штанга, перекладинка, и даже боксерская груша.
- А капитан Николаев у тебя что, спортсмен? - спросил я Марину.
- Ну да, он у меня чемпион области по самбо в весовой категории до ста килограмм, - довольно похвасталась Марина своим мужем.
- Целый центнер! - восхитился я. - Серьезный мужик! Хотелось бы на него посмотреть.
И действительно, небольшой шкафчик был заставлен различными кубками, а по стенке рядом на гвоздях висели спортивные медали, на которых выступали рельефные изображения борцов. Скрестив мощные руки на выступающей груди и застыв в спокойных мужественных позах, атлеты-геркулесы тешили спортивное самолюбие капитана Николаева.

* * *
Такие женщины мне еще не попадались. Марина не довольствовалась тем, что ее трахают по-человечески. В ходе нашего близкого знакомства мы с ней испробовали всю кама-сутру. И даже внесли некоторые дополнения. Все упражнения давались легко, Марина когда-то занималась гимнастикой и сохранила спортивную гибкость. Пройдя тонкости восточного разнообразия, мы перешли к западным извращениям. Марина насмотрелась эротических сцен в зарубежных фильмах и возжелала, чтобы я ее привязывал. Но привязать было некуда. Деревянная двуспальная кровать не имела железных дужек, как у солдатских коек. К батарее отопления привязывать было неудобно, батареи были у самой стены, и еще под окном, далеко. Долго мы не могли сообразить, что делать. И тут меня осенило. Я встал с кровати, двумя руками ухватился за двухпудовую гирю капитана Николаева, с помощью которой он по утрам делал легкую разминку, и, кряхтя, дотащил ее до постели. Расположив гирю у изголовья между нашими подушками, я привязал к прохладной дужке своим поясным ремнем тонкие ручонки Марины. Кроме привязывания рук, я поливал Марину из различных сосудов холодной водой. Но настоящие холодные капли ни из чайника, ни из кружки не получались. Мы долго экспериментировали и нашли, что самое лучшее, это мне надо выбегать в подъезд, схватить пригоршню снега, и, в кулаке расплавляя снег над Мариной, капать ей на живот. От такой китайской пытки Марина взвизгивала и, видимо, получала удовольствие.
В общем, было хорошо. Я с легким сердцем ждал, когда придет весна, а с ней и мой долгожданный дембель. Я не опасался, что меня однажды застукают. Тут часто шныряли офицерские посыльные, и спокойно можно было сойти за одного из них.
Человек быстро привыкает к хорошему, а при попустительстве еще и наглеет. Привыкая со временем, мы с Мариной меньше опасались соседей, я стал приходить в привычных портянках. Но раздевался я не в прихожей, - не дай бог, придут соседи за солью - а прямо в спальне. Гофрированные сапоги клал под кровать, фуфайку (то бишь бушлат) и шапку вешал на гвозди, на которых висели спортивные награды капитана. Свободные от ратных дел портянки сохли на батарее отопления.

* * *
Но Марине Николаевой закричать все-таки пришлось. Это было пятого марта. Зима в это время еще стояла незыблемо, она и не думала весне сдавать свои позиции.
Обычно, сделав свои дела, мы с Мариной расставались, я сразу же уходил к себе на полигон. Но сейчас меня разморило. Портянки мирно сушились на горячей батарее, а термометр за окном показывал минус тридцать пять градусов. Мне не хотелось по морозу тащиться пять километров до полигона.
- Слушай, Марин, я, наверное, останусь у тебя. А завтра утречком часов в пять ты меня разбудишь, и я уйду.
Марина всегда соблюдала конспирацию и не позволяла мне оставаться на ночь. Но в тот вечер она, потеряв бдительность, разрешила. По телевизору шла очередная серия какой-то мыльной оперы, невиданного до сих пор у нас чуда кинематографии. Грызя карамельку и не в силах оторвать взгляда от экрана, она утвердительно кивнула головой.
Не успел я заснуть, как мы услышали, что кто-то вкрадчиво вставляет в замочную скважину входной двери ключ и открывает ее.
Взглянув ужасно друг на друга, мы с Мариной застыли. Затем, через какое-то мгновенье, быстро но бесшумно вскочили. В это время в прихожей щелкнул выключатель, зажегся свет, и сквозь полупрозрачную занавеску, отделяющую нашу спальню от прихожей, как приведение проявился квадратный анфас капитана Николаева.
Я еще никогда не одевался так быстро. Даже в период духовства. Пять секунд мне потребовалось, чтобы без единого скрипа одеться по форме номер один - спасибо моим сержантам и неуставным отношениям. За эти пять секунд я успел одеть кальсоны, гимнастерку, и ушитые обычно еле налезающие штаны, в то время как капитан Николаев успел лишь снять шинель и занимался тем, что только нацеплял ее на вешалку. Мы с ним одевались как по закону сообщающихся сосудов. По мере того как он раздевался, я одевался. Но этот закон в данном случае был нарушен. Я чувствовал, что не успею. Все-таки у нас были неравные финишные условия. Ведь он, наверное, не будет, как я, раздеваться догола. Ему, видимо, надо еще поужинать. Но перед этим, конечно же, он заглянет в спальню.
А Марина в это время с невероятными усилиями зачем-то старалась перевернуть вверх дном наше любовное ложе. Толстый упругий матрац двуспальной кровати, как дракон с прищемленным хвостом, вставал на дыбы, но не хотел переворачиваться. Ибо этому препятствовала двухпудовая гиря с моим привязанным к дужке поясным ремнем.
Невзирая на крайнюю опасность, какие-то доли секунды я потерял, колеблясь, одевать ли штаны или нет, так как белые кальсоны помогли бы во время погони замаскироваться на фоне снега. В то же время присутствовал некоторый гонор, было неудобно и позорно перед Мариной убегать в кальсонах. И я решил не теряя достоинства одеться полностью. Но все-таки, чувствуя, что не успеваю, одним движением руки смахнул в охапку висящие на батарее портянки, сапоги под кроватью, ремень, шапку, бушлат, на одних гвоздях висевшие с заслуженными спортивными наградами, и вылетел мимо капитана Николаева на лестничную площадку.
- Помогите, насилуют! - раздался истошный крик моей любовницы.
В тот момент я был растерян и не догадался побежать женщине на помощь. Не помню, как спустился по трем этажам и преодолел засады “бдительных” патрулей в офицерском городке. Ядреный сибирский воздух свистел в моих ушах. Я несся по снежной целине подальше от родной части в сторону дикой тайги, как бежавший узник из концлагеря. Я летел по самой поверхности пушистого снега босиком, не проламывая тонкий наст под снежной пылью, из-за ветра не слыша за спиной шума погони - ни сердитого обиженного сопения стокилограммового самбиста, ни злобного лая немецких овчарок, ни автоматных очередей, ни свиста пуль над головой. И лишь в попутном лесочке через три километра догадался отдышаться, надеть сапоги, нахлобучить на голову шапку и накинуть на себя бушлат.
Резко и быстро достучавшись, я ворвался в вагончик, схватил за грудки сонного Лучкова, открывшего мне дверь:
- Я весь день был в вагончике! Ты понял?
Младший сержант Лучков не понимал ничего. Я тряхнул его сильней:
- Я целый день был здесь, на полигоне, понятно тебе, дрянь?
- Так точно, товарищ гвардии ефрейтор! Вы с нами были целый день!
Таким образом обеспечив себе алиби, я бросился на лежанку и затих. В мозгу стучало: “Что теперь будет? Что теперь будет??? Замполит Сорокин грозился свернутым в трубочку листочком с военными приговорами и требовал от военного трибунала отправить меня в дисциплинарный батальон. Тощие стриженые ребята без погон звали меня с собой потаскать камешки.
“И что тщеславного козла потянуло учиться в академию? Сидел бы в своем гарнизоне, пас жену. Так нет же, генералом захотел стать. Вот теперь получил, что хотел, козел рогатый!” - неприязненно думал я про гвардии капитана Николаева. Я даже пожелал, чтобы над Николаевым устроили суд офицерской чести, за не должное исполнение им своих супружеских обязанностей.
Много мыслей я перебрал в вагончике за эту бессонную морозную ночку. Наутро задолго до подъема растолкал Лучкова и послал его в гарнизон, разведать обстановку и немедленно возвратиться назад. Часа через полтора Лучков прибежал возбужденный:
- Там тревогу объявили! Всех до одного человека собирают.
- Зачем собирают?
- Не знаю, но сказали, чтобы личный состав был полностью налицо.
Моя душа замерла.
- Значит так, Лучков, слушай внимательно. Вы все пойдете на построение. Я остаюсь, скажешь ротному, что мне надо срочно отремонтировать привод мишени на третьей директории. Начальник полигона категорически приказал. Если что - я вчера весь день был с вами. Понял?
- Так точно, товарищ гвардии ефрейтор!
Ребята ушли. Метаясь как нашкодивший кот, я остался в вагончике выжидать дальнейшей своей участи.
Как потом рассказывали сослуживцы, полк был поднят по тревоге в половине шестого утра. Но построив, весь личный состав непонятно для чего провели гуськом через контрольно-пропускной пункт и завели обратно в гарнизон. При этом из-за стекла на них смотрели какая-то утомленная бледная дамочка и здоровенный капитан со зверским лицом, якобы командир третьей роты.
Нахрапом насильника схватить не удалось. Полк был пропесочен через КПП, но пострадавшей не удалось узнать того, кто покусился на ее честь. Идея с общим осмотром полка налицо не дала результатов, поскольку была порождена в голове замполита Сорокина.
Начальник особого отдела майор Газеев, ответственный за то, о чем тайно думает солдат и офицер, подошел к делу более профессионально. Он обследовал место покушения и принялся допрашивать Марину.
Мерзотка вначале нарисовала следующую картину. Она якобы собиралась ко сну, как в дверь позвонили и перед ней заявился солдат, который представился посыльным ее мужа. Она пустила солдата в квартиру, а тот вдруг накинулся на нее и, затащив в спальню, пытался изнасиловать. Она боролась за свою честь так, что постель перевернулась. Как раз в это время неожиданно из Москвы пришел муж, который желая сделать жене приятное к празднику Восьмое марта заявился к ней сюрпризом и этим самым спас ее. Никаких особых примет насильника она запомнить не успела. Тем более этого не смог сделать капитан Николаев.

* * *
Смакуя подробности этого события, разлагая спрессованные в мгновенья чувства, по происшествии времени меня по данному случаю то и дело навещают глубокомысленные выводы. Говорят, что в смертельно опасные моменты в человеке срабатывают его неисчерпаемые резервы. Тепло одетый полярный летчик, увидев белого медведя перед носом, легко прыгнул на крыло своего самолета, которое находилось на уровне выше мирового рекорда по прыжкам в высоту. В том, что резервы человеческих возможностей поистине безграничны, убедился и я на своем личном примере. Пятикилометровку по снежной целине легко преодолел за время, которое никогда не бежал за всю свою жизнь.
Крик “Помогите! Насилуют!” настиг меня на лестничной площадке. Но Марине звать на помощь в то время, как я уже находился вне квартиры, было, очевидно, нелогично. Следовательно она закричала, когда я еще был рядом с ней в спальне, или по крайней мере в тот момент, когда я принял позу для низкого старта. Но тогда, путем несложных математических умозаключений, получается, что на пяти метрах проносясь мимо капитана Николаева, я сумел развить скорость, превышающую скорость звука! Это достойно книги рекордов Гиннеса. Поэтому откуда бедному танкисту на реактивных скоростях успеть заметить какие-то мои приметы. Кроме того, я выиграл у чемпиона области потому, что воспользовался фактором неожиданности, бросившись мимо него, а не выскочив из окна с третьего этажа.
Правда, кроме фантастической быстроты, у меня есть еще одна версия моего чудесного спасения. В газете “На грани невозможного” я вычитал, что в критических ситуациях изменяется, как говорят ученые умы, “пространственно-временной континуум”. То есть в самый пик опасности время замедляется, и человек за секунду успевает сделать больше, чем положено нормальному человеку. Он даже успевает увернуться от падающего на него снаряда. Поэтому я и смог одеться всего за пять секунд.
А то, что наст не ломался подо мной, и я не заморозился, вообще легко объяснимо в специальной интересной литературе по восточным единоборствам и религиозным учениям. Или, на худой конец, можно посмотреть западные фильмы про ниндзя, передвигающихся по бумажным мостам, и про тибетских лам, голыми ночующих около проруби и сушащих на себе мокрые простыни.

* * *
Но это все мои запоздалые размышления. Особист Газеев был прямым реалистом, он не был сложен как ученый. Газеев не совсем поверил в легенду жены капитана Николаева. У него на то были свои причины. Вся эта история не укладывалась по времени в его понимание. Насильник действовал слишком быстро и глупо даже для солдата. Так неординарно способен действовать разве какой-нибудь сумасшедший маньяк. Нечеловечески быстро и бесшумно он успел раздеться сам, раздеть пострадавшую и аккуратно сложить ее ночную сорочку на стуле. И неизвестно для чего он положил гирю в постель и привязал к ее дужке свой поясной ремень. Упорная заарканенная двухпудовка, проскользнув между вырываемым из-под нее матрацем и стенкой кровати, все-таки осталась лежать неприподъемной уликой на проломленном фанерном дне деревянной супружеской постели. С “пространством-временем” в спальне возможно действительно что-то произошло, поскольку Марина с изменившимся чувством осознания окружающего также соображала и действовала мгновенно; мы еще лежали вместе, объятые ужасом, а она уже планировала переворачиванием матраца изобразить следы борьбы с насильником при защите своей чести. Но убрать гирю и быстро принарядиться под жертву насилия ей не помогло даже перекосившееся “пространство-время”. Даже сам крик: “Насилуют!” вызвал у майора подозрения, показался искусственным, поскольку в наше время вышел из моды из-за своей неэффективности; психологи в таких случаях вместо “Насилуют!” или “Караул!” советуют кричать “Пожар!”. На допросе особист Газеев методично и последовательно в тот же день изнуренную Марину расколол. Она расплакалась и выложила всю правду.
Но я тоже в это время не сидел сложа руки. Я не стал безучастно ждать исхода своей судьбы, пока на всех столбах не появятся объявления “Ищут пожарные, ищет милиция, парня такого-то лет двадцати...”. Пометавшись нашкодившим котом по вагончику, я пошел сдаваться. Я пошел к командиру полка подполковнику Кошкину и не менее чистосердечно, чем Марина, раскаялся в содеянном.
Показания мои, гвардии ефрейтора Галушкина, и жены командира третьей роты, людей, вроде бы не связанных друг с другом видимыми нитями, во многом совпадали и походили на истину. И, следовательно, факт насилия отсутствовал. То есть преступления как такового не было, вырисовывалось обоюдное согласие сторон.
Командира полка я всегда уважал. Мое чистосердечное признание его не сильно тронуло, но он не стал выносить сор из избы. Между полками дивизии, и даже армии (и округа даже!), шли жестокие соревнования за дисциплину, за боевую и политическую подготовку. И он замял это дело. Меня в последний раз посадили на “губу” на двадцать суток, пока полковые отцы-командиры разбирались в своем кругу. И с первым же поездом, на третий день после приказа, наперед всех отличников боевой и политической учебы, полностью подготовленным к дембелю, в давным-давно приготовленной парадной форме и с разукрашенным чемоданом, я уволился. В суматохе меня забыли даже лишить звания ефрейтора. Но я и без этого не нацепил на погоны ефрейторские лычки. Поскольку в солдатской среде бытуют поговорки: “Чистые погоны - чистая совесть” и “Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора”.
Дембельнулся я ни о чем не жалея, веселый и гордый, чувствуя себя как герой. Меня не терзали муки совести по поводу последней истории. Разобравшись до конца, что же все-таки произошло, просветленный капитан Николаев подал на развод, и Марина уехала из гарнизона. Самого Николаева скоро назначили в другой округ.

* * *
Это сейчас хорошо вспоминать армию, весело, вплоть до смешного. Но там большей частью было уныло и паршиво. Там атмосфера была, как выразился один из классиков, мерзопакостная. Несмотря на то, что столько песен, как здесь, я не проорал на уроках пения за всю прошедшую доармейскую жизнь, и, надеюсь, не исполню в будущем. Мы, смоля сигареты “Гуцульские” на перекурах при выполнении очередного боевого задания, вроде “копать от забора и до обеда”, склонялись, что “дурдом” - самое точное название всего, что здесь происходит.
И все-таки, противореча самому себе, несмотря на то, что там часто делают так, «чтобы служба медом не казалась», скажу, что армия - это не жестокое существование, не издевательства, не насилие. Это бесшабашная жизнь молодых людей, школа небольших испытаний. Там мы жили под ногами земли не чуя, и страшно не было никогда. И в армии в мирное время гибли и болели ребята не чаще, чем на гражданке. Если не реже.
Несмотря на весь ее неуют, я скучал по армии. То ли оттого, что молодые годы посвятил ей, то ли скучал по солдатской каше. Я скучал и по товарищам, с которыми сдружился, может даже через драку, и которые теперь распыляются по всей стране. Хорошие веселые ребята. Их лица, сперва несимпатичные, роднеют и становятся близкими.
Благодаря армии исцелился мой расквашенный Егором нос. Еще будучи молодым, во время несения наряда по кухне, я положил два автоматных патрона на горячую плиту. Патроны - добро на гражданке почти невиданное - я спрятал в карман во время доприсяжных стрельб на полигоне. Они взорвались, и подбежавший в этот момент квадратный прапорщик, начальник столовой, слегка ударил меня по лицу - я отлетел всего метра на два - зацепив при этом нос, который благодаря Егору раскисал от маленького прикосновения. Прапорщик, увидев кровь, сам испугался, так как мог понести ответственность за рукоприкладство, и стал давать мне советы, что надо зимой прикладывать к нему снег, чтобы плохие кровеносные сосуды отмерзали. Одновременно упрекал меня в том, что “шнобель” у меня слабоват. Я последовал совету квадратного заведующего столовой, и, действительно, со временем нос стал более устойчивым. А может, прошло само по себе.
Я гордился тем, что отслужил в армии. Переживший армию считается полноценным парнем у наших девушек.
Как только мне в армии стало хорошо, как уже надо было увольняться. Еще там я обдумывал вариант остаться прапорщиком или хотя бы “сверчком” (сверхсрочником), но противная насмешливая физиономия замполита Сорокина и куриное личико прапорщика Мустафаева вызывали во мне отвращение. Мне не хотелось пить водку в одной кладовке вместе с Курицей, панибратски обращаться к нему на “ты” и называть его Витей. Эти люди отбивали во мне желание оставаться в вооруженных силах. Поэтому вариант оставаться в армии мной обдумывался несерьезно. И самая главная причина этой несерьезности - на гражданке меня ждала(?) Марина.

                ПОСЛЕ СЛУЖБЫ

Марина Космовская опять вышла на первый план моих проблем. Но, придя из армии, я прежде всего вознамерился отдыхать. Я рассчитывал беззаботно провести три положенных месяца, а там будет видно, что делать.
Но однажды живущий напротив сосед Николай Бердышов подозвал меня.
- Здорово, сосед. Пойдем, посидим, погуторим.
- Что там разговаривать, если не нальешь.
- Да пошли, дело есть. Может и обсудим.
Я перешел через дорожную колею, сел рядом с ним на бревна, заготовленные на сруб. Закурили.
- Слушай, Костя, тут мы с мужиками собираемся на одно дело. Если есть желание, можешь к нам подключиться.
- Да не, Бердыш, отдохнуть охота. Я, пожалуй, пас.
- Подумай, Костя, тебе ведь деньжата понадобятся. Приодеться надо будет. Не станешь же в солдатских брюках всю жизнь ходить. А то, может, вдруг жениться вздумаешь. Никогда лишними не будут.
Черный кучерявый Бердыш соседом был хорошим, веселым и добрым.
- И что вы собираетесь делать?
- Заготовка пушнины. - многозначительно осведомил меня Бердыш. - Я уже третий сезон катаюсь в командировку.
- И много зашибаете?
- Ну как сказать? Когда как. Но потихоньку обстраиваюсь. Баньку вот уже рублю.
Я задумался. В нашем безлесном краю рубить деревянную баньку считалось шиком.
- И кто идет?
- Да вот Михал, кроме нас с тобой. И еще один парень с Елховки, он у нас старшим будет. Короче все свои. Небольшая артелька. Не боись.
- Ну тогда лады, - согласился я. - Но после того, как отдохну.

* * *
Отдыхая, я продолжал бесцельно шляться в своих ушитых солдатских брюках по весенней улице, беседовал с мужиками. Вдруг сердце во мне екнуло и задрожали коленки. По трассе шла не кто иная, как Марина Космовская!
Я еле совладал с собой. Благоговейный страх, который всегда она внушала, снова вернулся ко мне. Восьмой класс как будто и не уходил. Какой там восьмой! Робость шестиклассника вернулась ко мне! Я испугался, не дай бог, кто нас сейчас увидит вместе.
- Кого я вижу? Здравствуйте, многоуважаемая Марина Сергеевна! - не показывая, какой на самом деле эффект произвела она на меня, поздоровался я.
При этом даже не вытащил руки из карманов. У меня хватило силы воли овладеть собой.
- Здравствуй, Костя. Отслужил? - бесстрастно поздоровалась она.
И продолжала идти дальше. Боже, как она была прекрасна!
- Как видите, Марина Сергеевна, - продолжал я совсем не по-солдатски паясничать. - Отслужили, как же. Честно, как верные сыны своего народа, отдали воинский долг родине.
Она продолжала идти, не тронутая моим обидным тоном. Я старался, чтобы она заметила, что я “специально” имитирую радость, чтобы она видела, что мне все равно, кто она такая. Так себе, рядовая знакомая, простая одноклассница.
Я ее сопровождал, обдумывая как бы теперь достойно с ней расстаться. Не будешь же на виду у всех старушек, пригревшихся на завалинках, через все село провожать ее до родного крыльца. Действительно, я отвык от своей бесшабашности.
- А вы какими судьбами навестили нас? - спросил я.
- У меня небольшой перерыв перед сессией.
- Часто я вас, однако, вспоминал, Марина Сергеевна. Многое было, - по прежнему не допуская серьезности в голосе, прикоснулся я к давно наболевшему.
- А что между нами было?
Я едва не зашел в тупик. Огорчился и обиделся; мою любовь она ни за что не считала. Для нее между нами ничего не было. Как для большинства моих знакомых девиц, для которых под значимым “что-то было” имелось в виду то, что ты переспал с ними. А чувства для них - это второстепенное, не настоящее. Между нами с Мариной ничего не было, даже если львиная доля моей деятельности, моих поступков, действия ума и трепеты души, были посвящены ей или связаны с ней! Перед другими я боялся засветиться с ней в одном кадре, но в ее душе мне хотелось оставить неизгладимые следы. Хотелось, чтобы она помнила меня. Пусть даже болезненной незаживающей раной. Но только не ничтожеством! И я нашел, что ответить Марине:
- Действительно, что между нами было такого? Да что там! Даже интимная близость еще не считается поводом для знакомства.
Вырвавшейся скабрезностью, которую услышал, еще учась в техникуме, я точно передал то, что хотел выразить. Марина уловила смысл моего ответа. Она слегка покраснела.
- Не надо меня дальше провожать, Галушкин. До свидания.
- До свиданьица, Марина Сергеевна, - с деланным равнодушием попрощался я с ней, так и не вытащив руки из карманов.
Как всегда, мы испортили друг другу настроение. А ведь сколько я ждал этой встречи! Такие расстройства я переживал тяжело. Проклинал себя за несдержанность, за то, что ляпнул опять черт знает что. Словно не по своей воле я переставал контролировать себя. Разве так я хотел встретиться с ней?
Снова все вернулось на круги своя. Встречаясь с кем-либо, отношения начинаются с той точки, на котором они были завершены. И хотя они способны резко меняться, в зависимости от пережитого опыта и внешних изменений в человеке, но точка нового соприкосновения остается такой же, как и расставание. Ко мне вернулась старая жизнь. Марина опять превратилась в кошмарно-прекрасную явь. Армия, где я, как там казалось, пробыл всю жизнь, и где Марина, в свою очередь, была сном, ушла в прошлое.

* * *
К конце мая по Полевому пролетела ужасная весть - Марина выходит замуж! Любовь свою нашла там, в городе. Выходит за бизнесмена. А тогда, когда я ее встретил, она как раз собиралась сообщить об этом своим родителям и уже приглашала родственников на свадьбу.
Я был ошарашен и срочно засобирался в гости к сестре. (За два года, пока я “тащил службу”, у нас в семье случилось изменение - Светлана уехала также после восьмого класса учиться в профессионально-техническое училище на кондитера, и едва ей исполнилось семнадцать лет, выскочила замуж за городского Виталика, работающего водителем троллейбуса). Я сказал, что соскучился по ненаглядной сестрице Светлане, по возлюбленному зятю Виталию. Мать тут же засуетилась, собираясь послать им гостинцы. Чтобы не раскрыть истинную цель своей поездки, от гостинцев я отказаться не посмел.
Пока красный “Икарус” вез меня до города, в голове возникали и вращались  все возможные и невозможные сценарии отмщения. Я собирался если уж не расстроить свадьбу Марины, то, по меньшей мере, сделать так, чтобы эта свадьба им запомнилась навечно. Про себя я грозился похитить невесту, перебить всю посуду, хотел физиономию жениха с размаху залепить самым большим тортом, было простое деревенское желание набить ему морду. И даже возникала старомодная идея вызвать его на дуэль. Правда, я не знал, на чем бы мы стрелялись или кололись.
Я был ошеломлен. Как только она посмела! Как же так? Наша всеклассная любовь, наш председатель совета отряда, председатель совета дружины и вечный комсорг Марина любит бизнесмена! Я мечтал ради нее стать кем угодно, но никогда не думал что надо быть богатым! Помещая ее в иконное обрамление, я забыл о том, что она также является человеком, и не мог простить ей этого престижного выбора. Только сейчас я понял, что допустил досадную оплошность, глупый просчет, который состоял в том, что привлекательность мужчин пропорциональна толщине его кошелька. Я не прислушивался к мнению бывалых мудрых людей. Будучи “совком”, тем не менее я плохо усваивал у основоположников марксизма-ленинизма роль денег в обществе. А ведь борода лопатой Карл Маркс говорил (напрягая свою хорошую память, но рискуя дословностью, процитирую), что “пусть я хромой, но если я богат, то у меня четыре ноги резвых скакунов, пусть я стар, но меня будут любить все девушки...” (курсив мой - К.Г.). Да что там Карл Маркс! Все выдающиеся люди разных интересов и сословий, все великаны, видимые на историческом горизонте, еще до “Капитала”, начиная от Аристотеля, которого меня заставлял штудировать Егор, и до Шекспира, говорили о золоте, о деньгах. Я плохо учил историю. Пропустил мимо ушей, за что старого царя Давида по ночам согревали молоденькие девушки. Престиж человека очень зависит от того, что он имеет в кармане. Деньги - это все. Это власть, слава, любовь. И я - лопух! - постиг эту простую мудрость только на двадцать первом году своей жизни! Не угадал я Маринин идеал. Ради нее мне хотелось быть всем, но никогда не возникало желания стать миллионером. А ведь Вовка Борзунов пользовался громадным успехом у девочек в нашем поселке лишь за то, что у него был мотоцикл “Восход”. Даже из этого нужно было делать выводы. С помощью транспорта девчонки завлекаются гораздо легче. Какой джигит ворует невесту без коня? Сейчас быть без автомобиля, все равно как безлошадному крестьянину раньше. Можно, конечно, угнать машину, но угон - явление уголовно наказуемое и неприемлемое в моем случае.
Да, все абстрактные классики и окружающие борзуновы учат, что деньги, достаток - это прежде всего. Но я, как известно, в школе учился не очень хорошо, и поэтому Карла Маркса и иже с ним остальных классиков помню с грехом пополам.
Когда через шесть часов автобус остановился на городском вокзале, я вышел, покрутился по асфальту областной столицы и, бросив деревенские гостинцы в ближайшую урну для мусора, взял обратный билет домой. В самый последний момент, когда, выходя из автобуса, я вдохнул майский воздух, пришло горькое осознание - я ее упустил, Марина Космовская не моя. После базара руками не машут. А базар уже прошел, пусть даже свадьба послезавтра. Как монголо-татарское иго, я сдался без боя, зная, что потерплю неизбежное поражение. И был бы смешон со своими попытками сорвать свадебное торжество.
Когда ехал обратно, во мне снова просыпалась решительность. И я уже клял себя за робость, в решительный момент одолевшую меня. Все-таки надо было заявиться на маринину свадьбу и показать всем кузькину мать.

* * *
Чаяние завладеть Мариной, покинув было меня, скоро вернулось обратно. Меня свадьбой не напугать. Хотя мучительно, болезненно переживал, представляя, как сейчас проходит медовый месяц у Марины, не со мной. Через две недели я снова поехал в город, чтобы встретиться с ней. Скрываясь за знакомым сиреневым кустом, я полдня провел в ожидании около пединститута, и вышел оттуда, лишь когда она, наконец, появилась у выхода.
Заметив меня, Марина недовольно сморщилась, замедлилась было, но снова пошла быстрым шагом.
Мы шли молча. Для разрядки возникшей напряженности я хотел пошутить, как протекает у молодоженов медовый месяц, не мучают ли их какие-нибудь проблемы, но хватило ума попридержать язык. Она шагала так быстро, что мне пришлось ее приостановить:
- Постой, Марин. Не гони слишком, поговорить надо.
- О чем?
- О твоем браке, вернее, о другом.
- Что, хочешь поздравить с днем свадьбы? - издевалась она.
- Марин, выйди за меня замуж.
- С ума сошел! Я уже вышла, за Станислава.
Ее ответ отдался едва выносимой сердечной болью.
- Это который был с тобой в компании? - я вспомнил положительного пацана с красивым до женственности лицом.
- Да, тот самый.
- И что это за тип? Чем он занимается? - для формальности спросил я, в общем, и так зная, кто ее избранник.
- Он не тип. Он мой муж. Бизнесмен, между прочим. Коммерсант.
- Ладно, - оборвал я ее, сделав вид, что к разговору это не имеет важного отношения, и поэтому не стоит придавать личности ее мужа должного значения. С трезвым опасением я оценил, что сравнение меня и Оляпкина не идет в мою пользу.
Я продолжал ее уговаривать отказаться от ошибочного выбора. Был как будто в горячечной лихорадке и страстен до профессионального артистизма. Огненную влюбленность уже не скрывал за прохладную маску равнодушия. В свою очередь, все мои доводы и предложения Марина парировала по эмоциональной возрастающей.
- Ладно, прости мне все, - прежде всего извинился я перед ней.
- За что ты просишь прощенья? - удивилась она. - Ты, вроде, ни в чем не провинился.
- За все. Хотя бы за последнюю встречу.
- А я уже ничего не помню. Надеюсь, это все, что ты хотел мне сказать?
- Нет. Брось его!
- Кого? - удивилась она.
- За кого замуж вышла только что.
- Ты представляешь, что говоришь? Подумай немножко, прежде чем что-то сказать.
- Я не могу жить без тебя! - с пересохшим ртом честно признался я.
- Нет, ты вообще думаешь, что болтаешь? - она было уже доведена до нервного хохота.
- Ничего еще не потеряно. Подай на развод, - уговаривал я ее.
- Нет, ты хотя немного подумай. И как мы будем жить?
- У тебя будет все, - обещал я ей.
- Мне ничего от тебя не надо. Понимаешь? Ни-че-го!
- Чем, чем он тебе понравился? Как могут такие люди сравниться с тобой.
- А ты его видел?
Я его не видел, но отговаривал ее, угрожал ей, накаркивал:.
- Смотри, как бы потом не пожалела, будешь локотки кусать, да поздно будет.
- Пусть, что будет, то будет. Поздно уже.
Я играл ва-банк:
- Даже если у вас уже что-то завязалось, то с ребенком тебя возьму.
Она отказалась:
- Спасибо, мне такие жертвы от тебя не нужны, Костя.
- Пойдем со мной! Ты уверена, что он любит тебя? Думаешь, он достойный человек? - опять старался бросить в ее душу зерно сомнения.
Она отвечала:
- Да!
Я клялся:
- Будь моей! Ты не пожалеешь никогда об этом.
Она отвечала:
- Нет!
Я пророчествовал:
- Брось его! Ты все равно будешь моей.
- Этого не будет никогда!
- Сама приползешь на коленях! Но будет уже поздно!
- Слишком много о себе воображаешь, Галушкин!
Вспомнив кое-что, я только хватанул ртом воздух.
Оправившись через несколько секунд, я снова упорствовал, Марина начинала возмущаться. Она стала отчитывать меня едва ли не учительским тоном, который, видимо, вырабатывала в институте.
- Какое право ты имеешь вмешиваться в мою личную жизнь? Как тебе не стыдно, Галушкин?
- Значит ваше решение, Марина Сергеевна, окончательно и бесповоротно? -  надломился я, сделал первый шаг к собственной капитуляции.
- Да!
- Хорошо, Марина, ты еще пожалеешь об этом, - мрачно пообещал я. - Никогда этого не прощу.
- А в чем я перед тобой провинилась? - Марина рассердилась.
Глаза ее засверкали в благородном гневе. Холодные голубые молнии гнева пронизали меня.
- Неважно, - сейчас главное нужно было достойно уйти, “бросить” ее первым, показать свою “независимость”. - Подумаешь, катастрофа случилась! Я тоже обойдусь без тебя. Желаю вам счастливого супружества. Всех благ вам, - неискренне пожелал я. И перед расставанием бросил трагически просоленное: - Прощай!

* * *
На самом деле я бы порадовался их семейному несчастью. Это сделало бы Марину сговорчивей. Чтоб ее муж сквозь землю провалился. Без нее действительно моя жизнь теряла смысл. Я решил пожить в городе у сестры до начала командировки, но, не найдя себе места в городе, через неделю уехал обратно к родителям в Полевое.
Только после ее свадьбы я стал допускать, что Марина, оказывается, тоже может быть влюблена в кого-то. И не обязательно в меня.
А если так, то надо превзойти всех ее любимых, в которых она влюблялась, влюблена, и, возможно, будет влюблена. Во всех областях жизни утереть им носы. Хотелось, чтобы она пожалела о том, что не стала моей. Снова активизировалось чувство соперничества. Мне опять захотелось стать кем угодно: Александром Македонским, космонавтом, полярником, “битлом” или нынче популярным Борисом Ельциным. И еще самым богатым на свете человеком.
Я живо представлял себе, как Гражданин Вселенной Константин Сергеевич Галушкин, совершив какой-нибудь доблестный подвиг по спасению всего человечества, лучезарно улыбаясь во всю диагональ цветного телевизора, на фоне беснующегося народа, машет ручкой и делает вид, что как будто не замечает Марину и ее супруга, Станислава Оляпкина, сидящих на диване в своей квартире, по ту, внешнюю, сторону экрана. Как будто он их знать не знает. Марина безотрывно смотрит на прекрасное лицо Константина и лишь иногда бросает с нескрываемым презрением взгляды на Оляпкина, который сжался в уголке дивана после робкой попытки выключить телевизор. Справедливость восторжествовала: Марина жалеет о том, что ее нет здесь, рядом со мной, внутри экрана. Она пролетела, просчиталась, ошиблась в выборе.
Я понял, что атаковать прямо Марину бесполезно, что мне надо прежде всего сделать из себя личность, достойную ее.
 
* * *
Полтора послеармейских месяца оказались самым настоящим адом. В моих набухших мозгах была только Марина. Невозможно было преступить моральные устои, нельзя вмешиваться во внутреннюю жизнь чужой семьи, Марину вернуть невозможно, и я варился в собственном соку. Самое большое количество моих бесценных нейронов головного мозга сгорело во имя ее.
И только увидев своего соседа Кольку Бердыша, я вспомнил, что у меня есть еще шанс.

                ТУШКАНЧИКИ

Нас, охотников за тушканчиками, в экспедиции было четверо. Старший, Василий с Елховки, высокий, поджарый, слегка лысоватый и немногословный. Кучерявый, черный как цыган добрый и веселый Колька Бердышов, Бердыш. Он с Василием за тушканчиками ходил уже третий сезон. И Михал, первогодок, как и я, светловолосый и довольно толстый мужик для своих тридцати пяти лет. Михал тоже был почти моим соседом. Он жил по нашей улице через три дома от меня.
Попутчиками в нашем купе были два старичка. Один, с выпученными рыбьими глазами, все сетовал на дороговизну товаров:
- Сахар, сахар-то какой стал дорогой! И что они в Кремле делают? Уму непостижимо!
Другой, с кустистыми бровями, отвечал:
- Вот Ленька был - водка была. Нету Леньки, и все пропало.
- А сахар, сахар какой нынче дорогой! - как на старой пластинке заело, опять заводился Рыбий Глаз.
- Вот водка подорожала - совсем плохо. При Леньке не так было, - вторил другой.
Но, к счастью, они скоро вышли, и мы остались вчетвером.
Михал во всеоружии подготовился к встрече с пустыне. Он взял толстую, как он сам, книгу о пустыне. И пока остальные сидели и смотрели в окно вагона, он усердно изучал климат, растительный и животный мир Каракум. Но ему было скучно. Он переставал штудировать флору и фауну и начинал расспрашивать Василия, как самого опытного среди нас. “Там увидишь” - лаконично отвечал Василий на все вопросы Михала. Михал опять углублялся в изучение пустыни.
Скоро Михалу окончательно надоело портить зрение, он оторвался от книги, бросил ее на верхнюю полку и пошел в тамбур. Я вышел вслед за ним, покурить.
Пустыня расцвела и до горизонта полыхала тюльпанами и маками. Целое море цветов пестрело перед нами. Оно медленно разворачивалось, открывая новые яркие оттенки.
 - Эх, Турксиб! Туркестанская Сибирская железная дорога. Великая стройка социализма! - не сдержал своего восторга Михал. Он залюбовался бегущими мимо нас цветочными полями.
- С чего ты взял, что это Турксиб? Турксиб вроде бы на другой стороне Аральского моря, не так ли Михал? - засомневался я.
- Да откуда тебе, сопляку, знать - Турксиб это или нет? Учить меня вздумал!
- А что, ты, что ли, строил этот Турксиб?
Михал не удостоил меня ответом.
Когда мы вернулись в купе, то сразу же обратились к его энциклопедии, которая и в дальнейшем помогала нам разрешать наши будущие многочисленные споры с Михалом.
- Вот смотри, - Михал ткнул пальцем на карту на точку, расположенную прямо на нашей дороге, - Вот написано - Туркестан. Убедился теперь, Бельмондо?
- А может “Турксиб” от “Туркменистана”, откуда ты знаешь, Михал?
Мы так и не выяснили, по Турксибу едем или нет.
Нам с Михалом суждено было спорить весь сезон. Мы спорили с ним всегда в пику друг другу. Если один говорил что-то, то другой обычно начинал утверждать обратное. Михал был достойным соперником. По его словам, у него в школе были одни пятерки, но он просто дальше учиться не пожелал. А мог бы спокойно закончить даже вуз.
Остальные в наши споры не вмешивались. Василий и Бердыш не были такими грамотными, как мы. Они возможных вузов и неполных техникумов не заканчивали, и только с интересом следили за перипетиями наших споров и умозаключений.
Мы углублялись в Среднюю Азию. Пересекли Северный Казахстан и пошли вдоль Сыр-Дарьи на юго-восток. Миновали мазары, казахские могильники в виде больших домов; казахи почитали своих умерших предков и строили им шикарные особняки, хотя многие в войлочных юртах вели кочевой образ жизни. Миновали цветущие равнины. Вместо цветов теперь волновались ковыли, одиноко торчали кочки полыни, а из деревьев возвышался только саксаул. Затем потянулся чистый песок. Степи сменялись пустынями. Наконец, в каком-то городке, Кзыл-Орде, кажется, сошли с поезда.
Хозяином нашим был узбек Закир. Его официальное имя, а тем более отчество, были настолько длинными и неудобно выговариваемыми, что, не допуская фамильярности, общаться с ним было невозможно. Поэтому мы и называли его просто Закиром. Он организовывал экспедиции, принимал шкурки и расплачивался. Имел он несколько бригад. Снабжение бригад и связь между бригадами и Закиром осуществлялись с помощью шофера Шовката и его видавшего виды автомобиля “ГАЗ-52”.
Мы погрузились на грузовик. Куда нас потом вез Шовкат на грузовике, я так и не понял. Теперь мы двигались в основном куда-то на юго-запад. Карты с собой не было. У Михала в толстой энциклопедии было все про пустыни, кроме подробных карт. Мы проехали по пыли столько, что даже уже не могли определить в каких песках, Каракумах или Кызылкумах, теперь находимся.
В небольшом тихом городке, скорее кишлаке из фильма “Белое солнце пустыни”, сзади прицепили к машине бочку с водой и двинулись пылить дальше. Пока добирались до места, пыль покрыла в кузове нас и весь скарб ровным слоем.

* * *
Наконец, мы выгрузились и начали обустраиваться. Ставили палатку, готовили дрова из саксаула. Василий пошел разведать обстановку вокруг, а мы под руководством Бердыша продолжали разбивать стоянку.
Наконец, едва обустроившись, все присели отдохнуть и осматривали пустынные пейзажи. Пришел Василий и бросил на песок мертвого зверька.
Мы с Михалом настоящих тушканчиков не видели никогда. Я видел их только нарисованными на карте “Наша Родина”. На карте они мне казались кенгурятами. На самом деле он был похож на зайца, только еще меньше. А если на кенгуру, то в миниатюре. А этот был с длинным хвостом с белой кисточкой на конце, задние ноги в несколько раз длиннее передних.
Я предположил, что тушканчик принадлежит семейству зайцев. А Михал вычитал, что они вроде бы принадлежат к виду мышей. Впрочем, тушканчики походили и на мышей, но я, вопреки Михалу, продолжал настаивать на заячьем происхождении тушканчика.
- А вот вкладыш. Сейчас посмотрим и убедимся. - Михал полистал. - Вот, пожалуйста, убедитесь, месье Бельмондо. А зайцы у них толаями называются между прочем. Заяц-толай, понял? Вот смотри.
На цветных иллюстрациях приложения пустынной энциклопедии были изображены все обитатели пустыни и среди них тушканчики. Тушканчики начинались от большого земляного зайца и до пятипалого карликового тушканчика. Короче, все семейство тушканчиков переходило от зайца к мыши. На другой странице был изображен и желтый заяц-толай.
- Так о чем нам с тобой толковать, господин Бельмондо, если зайца от мыши не можешь отличить? - Михал сунул мне в руки свой пустынный справочник. - И это называется специалист, окончивший электрический техникум!
- Сам ты электрический, Михал! Сам по части тушканчиков тупой как пробка, а еще споришь со мной!
В конце концов мы с Михалом вроде бы сошлись на том, что это земляной заяц, так как у него длинные уши.
- Василь, а чем питаться-то будем? - нагуляв аппетит во время научного спора, вспомнил Михал о самом главном.
- Вот этим самым... дичью, - Василий ухватил за задние ноги мертвого тушканчика и начал его разделывать.
- Этими самыми, мышами? - воскликнул Михал.
- Ну да, - спокойно отвечал Василий, - ничего, нормальная еда.
- Мы так не договаривались! Домой обратно поехали! Иначе пусть нас обеспечат достойным питанием! - начал возражать Михал.
- Че, зайчатина тебе не нравится? - опять я начал атаковать Михала.
- Не буду я есть мышей! Я же не кот, в конце концов! - возмущенно отказывался Михал.
- Это кролик, - упорствовал я.
- Ладно, вы решите, кому как понравится, для кого это заяц, для кого мышь, и потом жрите со спокойной душой. Надоели уже, сайгаки, - немного раздраженный, заглушил опять разгорающийся спор Василий.
“Сайгак” был фирменным ругательством Василия. Этим единственным словом от выражал все свои чувства и эмоции. По тому, как прозвучало это слово в его устах, мы могли определить состояние Василия, знали когда он недоволен или выражает одобрение, В общем, одно слово обозначало многое, и в этом плане Василий был родственен с небезызвестной Эллочкой Людоедкой из “Двенадцати стульев”. И мы с его легкой руки тоже стали применять это же слово при выяснении отношений. Но мы серьезно никогда не ссорились. Разве только мы с Михалом иногда доходили до белого каления из-за научных разногласий.
Михал в первый раз от тушканчика отказался, он уничтожил остатки наших сухарей, макая их в воду. Я смущался не очень. После того, как в детстве съел рака, ободренный французами и, кажется, китайцами, на спор я зубами держал лягушку за голову. А затем, резко мотнув головой, вышвыривал земноводное обратно в озеро.

* * *
Михал имел основания брезговать тушканчиковой диетой. Тушканчиков он не переваривал, и жестоко страдал от этого. По несколько раз в день брал свою энциклопедию и удалялся за ближайший бархан под солнцепеком изучать природу пустыни. Он пытался разнообразить свою диету другой живностью, но ему не удавалось найти ни съедобного корешка, ни поймать настоящего зайца-толая или что-нибудь другое. Говорят, в Африке еще едят змей, но нам не повезло родиться пигмеями, и на пустынных омерзительных тварей в первое время даже смотреть было страшно и противно, а не то что употреблять их в пищу.

* * *
После обустройства, на следующий же день мы взялись заготавливать пушнину. Тушканчики жили в норках и только по ночам выходили питаться корешками. Чтобы не искушать браконьеров, я не буду выдавать секретов Василия, как и когда, с помощью какой оснастки можно на них охотиться. Мы с тем или иным успехом ловили чутких и осторожных зверьков. Прямо на месте сдирали едва ли не с живого тушканчика шкурку и разделывали тушку. Освежеванные тушканчики шли в еду, шкурки их сохли на воткнутых в песок палках. Мясо мы жарили. Варили не очень часто, так как экономили воду. В качестве топлива применяли саксаул. Целые деревья срубали топориком и притаскивали их к нашему лагерю. Горел он хорошо, говорят по теплоотдаче саксаул сравнивается с каменным углем.
Обычно за тушканчиками мы ходили втроем, так как Михал всегда жаловался на здоровье и оставался охранять наш лагерь, несмотря на то, что за все лето кроме водителя Шовката мы не увидели ни одного человека, тем более кого-то со злыми намерениями. Михал отвечал за сушку шкурок на шестах, обеспечение лагеря дровами и по другим вопросам. Но и эти обязанности исправно не выполнял. Михал часто жаловался на боли в животе. Мы ему верили, так как он от жары и тушканчиковой диеты действительно исхудал. Поэтому четвертый наш компаньон больше лежал под навесом и продолжал от безделья изучать энциклопедию.
Несмотря на то, что не всегда вовремя готовил обед или ужин, Михал был хозяйственным мужиком. Смотрел на экономические проблемы широко и глубоко.
- Может, нам мамаш не надо уничтожать, а то с ними и детеныши гибнут? Неэкономно получается, - заботливо рассматривая нашу добычу, которую мы только что принесли, однажды высказался Михал. - Надо бы разработать новый метод ловли, чтобы меньше вредить природе.
- Вот бы и разрабатывал. Все равно тебе делать нечего, - предложил я Михалу.
- Молчи уж, Бельмондо! Тебя как раз никто не спрашивает, - огрызнулся Михал и повернулся за ответом на свой вопрос к Василию.
Василий неосведомленно пожал плечами:
- Давайте тогда будем выкидывать мамаш.
- Зачем же. Пускай не попадаются нам в руки. Умней впредь будут. Мы же не виноваты в том, что они такие глупые, - тут же запротестовал Михал. - Это даже хорошо, что всех подряд ловим. Останутся самые приспособленные хитрые самки. А это способствует сохраняемости тушканчикового рода. Борьба за существование, однако. Против дедушки Дарвина не попрешь.
А вечером, возвращаясь из-за бархана, потрясая своей энциклопедией, начитанный Михал облегченно вздохнул:
- Все, хлопцы, вопрос окончательно прояснился. Можно смело охотиться. Оказывается, более половины тушканчиков - это самцы!

* * *
За лето тушканчики всем смертельно надоели. Мы страдали от однообразного питания, от большого перепада температур - от жары днем и холода ночью. Но все равно обходили свои направления, собирали добычу, и с нетерпением ждали конца сезона. Время от времени приезжал Шовкат на грузовике, привозил воду и забирал добычу. Два раза он перевозил нас на новые места.
Днем нас мучила жара. В брезентовой палатке стояла такая духота, что там сидеть было невозможно, и мы сделали небольшой квадратный навес, который давал тень, и воздух казался не таким застоенным. Мы страдали от отсутствия воды, вернее, свежей воды. Пыль осевшая на нас, когда мы сидели в кузове, осталась на все лето. Мы ни разу не помылись за весь период и ходили закопченные от дыма костра. Но утешали себя тем, что на сорок первый день грязь сама по себе отваливается. Да, действительно, вода в пустыне - это самое главное, без воды нет жизни.
Я однажды вернулся под утро со своих ловушек. Никого еще не было, кроме Василия.
- Сколько можно эту гниль хлебать? - хлебнув из кружки, возмутился я - на дне уже плавали зеленые водоросли - и помечтал, - Эх, водички бы свеженькой, из колодца.
- А в чем дело? - глядя вдаль в горизонт ответил Василий. - Бери лопату и копай колодец.
Я от души рассмеялся над его шуткой. Вася встал.
- Иди сюда, - позвал он меня, отойдя в сторонку от лагеря метров на десять.
- Видишь вот этот кустик. Верблюжья колючка называется. Так вот, если целиком выкопаешь, то там под ним будет вода. Его корни опускаются до грунтовых вод.
- А это глубоко? Метр будет?
Вася неопределенно махнул рукой в сторону верблюжьей колючки:
- Да какая там глубина! Этому заморышу много ли влаги нужно.
- Да? Ну это же здорово! Давайте же копать. Будем с водой.
- Берись тогда за дело. Ты пока начинай, а ребята подойдут, помогут. Только смотри, корень не срубай, а то потеряешь водную жилу. Корень извивается и может в сторону уйти. Хоть раз колодцы копал?
- Копал, копал, “старый” знает свое дело!
- Ну, в принципе, дело не сложное, пустынные кроты за полдня до воды добираются.
- Какие пустынные кроты? Я еще таких не встречал.
- Ничего, встретишь еще.
 Я взял саперную лопатку, разметил квадрат шага по полтора на каждую сторону и добросовестно принялся разгребать песок вокруг низенькой колючки. Первые полметра глубины я прошел быстро, был песок. Но потом стали попадаться камни.
 Я копал и мечтал, как хорошо будет, когда у нас появится свой колодец. Здесь возродятся райские кущи. Здесь будет город-сад. Недаром города строились там, где была вода. Вода уходила - и города пустели.
 Ожидая, когда же закончится корень, я углублялся больше и больше. Не желая открывать свою воду, корень и особенно колючая верхушка путались под ногами, так и стараясь попасться под острие лопатки. Я зашвыривал верблюжью колючку туда-сюда, освобождая себе фронт работ. Погрузившись в земной шар по пояс, я догадался срубить верхушку с колючками, а длинный корень закрутить, как кабель, в два кольца и положить в середину. Стало гораздо удобней.
 Колодцы мне копать приходилось. Вернее, один колодец за всю жизнь. Это было еще до армии, когда я учился в техникуме и приехал в поселок на каникулы. Мы, четверо мужиков, тогда копали колодец моему двоюродному брату Анатолию. Тот только что женился и обзаводился хозяйством. Мы ходили по огороду с лозой, с прямоугольными проволочными рамками, и после долгих препираний в конце концов сошлись, что удобнее копать в одном из четырех углов огорода. Мы тогда копали целую неделю, а прокопали всего семь метров, за все время и работу выпив море самогонки и бражки, чем нас угощал Анатолий во время “сухого закона”. Да еще в конце одного чуть не угробили, когда на него выскользнула при подъеме грязная лопата. Повезло мужику. Упавшая с семиметровой высоты лопата только рассекла кожу на лбу и задела руку. Родился в рубашке тот мужик. А если бы сантиметром ближе к телу?
 В ходе работы я часто выскакивал из ямы и шел пить. Вася лежал под пологом и дремал, прикрыв лицо панамой.
 - Ну, как дела? - приподнимая свою панаму, равнодушно спрашивал Василий.
 - Немного осталось, кажется, уже земля сырая пошла. Так что скоро с водой будем.
 - Ну-ну, - Василий снова закрывался от солнца.
 Я уже выкопал почти со свой рост, когда часа в три пополудни пришел Бердыш. Он нес за плечами связку тушканчиков.
 - Костя, ты что делаешь?
 - Колодец рою, не видишь что-ли? - отвечал я, выглядывая из своей ямы.
 - Колодец? - удивился он. - А кто тебе сказал?
 - Василий. Говорит, если выкопаешь верблюжью колючку целиком с корешком, то там и будет вода. Там грунтовые воды, - со знанием дела пояснил я.
 Чертики запрыгали в глазах Бердыша. Он стал щуриться на солнце, скривив свою физиономию, закусив нижнюю губу. Пить хочет. Он сочувственно посмотрел на меня и, скривившись окончательно, произнес.
 - Ну-ну, копай, мы тебе поможем.
 - Давайте! Только быстрей! Я уже зашиваюсь.
 Ничего не ответив, Бердыш отвернулся и ушел.
 Я продолжал с усердием копать. Земля выкидывалась тяжелей, корень свивался уже в несколько колец, моя макушка уже скрылась под уровнем поверхности пустыни Каракум.
 - Хорошее дело задумал, Бельмондо, - вдруг услышал над собой одобрительный голос Михала. Он также вернулся с добычей.
 - Ну да, - ответил я, польщенный его похвалой.
 - Далеко ходить не надо будет, - рассудительно продолжал Михал, - экологически чисто. Правильно задумал, Бельмондо! Нужник прежде всего должен быть на стоянке.
 - Какой нужник? Ты че, сдурел, Михал?
 - Как не нужник? Могила что-ли? Умер кто-нибудь?
 - Сам ты умер. Колодец я копаю, не видно что-ли? Корешок видишь? Вот доберусь до конца, а там водичка. Ясно тебе?
 У Михалы с чувством юмора было хуже, он схватился за голову.
 - Уё...! Ёксель-моксель! Ты че? Ты того? Ну ты даешь, Бельмондо!
 - А что?
 - Ты знаешь, сколько тебе надо будет копать?
 - Сколько?
 - Тридцать метров!
 - Как тридцать? Деревья такие редко встречаются. Пустынные кроты вдоль корня за полдня докапываются.
 - А вот так тридцать, пустынный крот! Литературу надо читать.
 Я сильно не поверил. Но пройденные собственноручно два метра были также внушительными и они давали какой-то процент недоверию.
 Подав руку, я с помощью Михала вылез из ямы. Но проигрывать не хотелось.
 - Хорошо, Михал, пойдем спросим Василия, он тебе скажет.
 Мы зашли в палатку, а там Василий с Бердышем давились от смеха, и увидев нас на пороге, уже не скрываясь, загоготали. Они умирали от смеха, слыша наш разговор с Михалом.
 Мне все стало ясно, Михал оказался прав.
 - Ах вы, сучары! Вот сайгаки, надули! - в сердцах выругался я. - Ловко надули, гады, остроумно. Но туалета вам не будет.
 Затем, разозленный не на шутку, вышел, и к закату завалил обратно дыру. При этом досада временами во мне самом сменялась неудержимым смехом. Лопата вываливалась из рук и я падал на кучу вынутого грунта, вспоминая все моменты ловкого надувательства.
 Это был первый мой жестокий проигрыш в спорах по знанию пустыни с Михалом. После приключения с “колодцем” я заинтересовался природой пустыни и попросил у Михала его любимую книгу, в которую на досуге иногда заглядывал. Корень верблюжьей колючки на самом деле достигает до грунтовых вод, лежащих на глубине двадцати-тридцати метров. Там была еще картина верблюжьей колючки, куста, на котором меня “накололи”.
 С тех пор меня окрестили пустынным кротом. Правда, так называли только вспоминая этот случай. Тем более были песчанки, а про пустынных кротов в энциклопедии ничего написано не было. Ребята жалели, что я погорячился и засыпал туалет, который они хотели жульнически приобрести. И Михалу со своим плохим пищеварением по-прежнему приходилось брать свою умную книжку и удаляться за ближайший бархан.
 
 * * *
 Днем нас мучила жара. Ночи же в пустыне, наоборот, по сравнению с дневной жарой, очень холодные. В темноте тоскливо выли шакалы.
 Но я, глядя на яркие звезды через дырку в палатке, думал о том, сколько заработаю и что буду делать со своими деньгами.
 Прежде всего, конечно же, куплю машину. Нет, пожалуй, на машину не хватит. Если уж очень изношенную. Но такую не надо. Шмотки куплю, так, для необходимости.
 Но как же все-таки мне добиться ее? Намечаемый заработок я “вкладывал”, прежде всего, в мечты о Марине. Мне нужна была победа над ней, ради чего, собственно, я тут и загораю. И каждую минуту мое настроение и планы в отношении Марины могли сменять друг друга от любой случайной мысли. Перепад моих желаний и сомнений, связанных с Мариной, почти всегда был неожиданным.
 А что, если ей предложить провести ночь со мной за деньги? Я не хотел уже ее сердца, утверждая, что сердце Марины мне никогда не будет принадлежать. За деньги можно купить все. Как кто-то сказал, то, что не продается за деньги, можно купить за большие деньги. Женщины любят деньги, и Марина любит, она меня убедила в этом своим замужеством. Сколько же ей предложить? За пятьсот согласится? Нет, пожалуй, дешево, может не согласиться. А вот купить хотя бы час за миллион, наверное, не будет трудностей. Но ладно, чтобы не было колебаний с ее стороны, я отдам ей все деньги, что заработаю за сезон. Проститутки разного сорта от тридцатки до ста стоят, но можно сговориться даже за пятнадцать. С лахудрами во время пьянки в общежитии техникума мы даже не сговаривались, сходились вообще за так. А Марина во сколько раз дороже стоит? Получалось, что Марина стоила самой шикарной проститутки раз в тридцать дороже.
 Такие мысли мусолились в моей голове, в то время как мне ни разу не приходилось касаться руки Марины. Мысли были настолько преступными, как желание грязного поганого смерда переспать с божьей матерью. Но я не мог остановить свои запретные чаяния. И с этим засыпал.
 Я чувствовал греховность своего желания - обвиняю Марину в брачном расчете, а сам пытаюсь торговаться с ней, предлагаю ей деньги за ночь!
 Но хитроумный Костя Галушкин обошел это моральное препятствие. Он обелил себя, найдя для себя принципиальную разницу между собой и человеком, в которого он влюблен. Костя решил, что Марина деньги ставит на первое место, а для него самого - это лишь средство достижения любви. Хотя с другой стороны, он как бы предлагал Марине продаться, то есть стать такой, которую он как раз и обвинял, но, так или иначе, для себя Костя решил, что девиз Марины - есть деньги, то будет и любовь, а его, Кости, девиз - главное любовь, хотя бы и за деньги.
 
 * * *
 В последнее наше переселение мы переехали к засыпанным песком руинам заброшенного кишлака. Но, боясь змей и скорпионов, расположились в сторонке на ровном месте.
 Василий с Бердышом ушли осматриваться, а мы с Михалом решили обследовать развалины.
 Разрушенные старые дома едва виднелись, сложенные из саманных кирпичей, они возвращались в исходное состояние глины. К тому же все пространство бывших улочек поросло едва ли не буйной для пустыни растительностью, мы с трудом продирались через жесткие заросли.
 - Да, - молвил Михал, - бесхозяйственность. Вот до чего доводит расточительное разбазаривание природных богатств. Вот тебе и великий шелковый путь. Тоже мне цивилизация древнего Востока! Чурки! До чего довели цветущий край! Варвары, чего с них взять, - в конце своего возмущения Михал сокрушенно махнул рукой.
 - И что ты предлагаешь, Михал? Посоветовал бы им на этой сковородке дальше жариться? - спросил я.
 - Деревья надо было сажать! Или хотя бы сохранять окружающую среду, которая есть. Чего тут соображать?
 - А вообще-то ты уверен, что здесь проходила шелковая дорога?
 - Уверен, уверен, не беспокойся, - заверил Михал, и махнул рукой на промежуток между двумя глиняными холмиками. - Вот именно по этой улице.
 - Вот уж ты знаешь! А может тут Тамерлан проходил и разрушил? При чем тут тогда жители?
 - Да ты хоть знаешь, кто такой Тамерлан?
 - Знаю, конечно! Кто же этого завоевателя не знает?
 - И когда же все это было?
 Мы снова встряли в ученый спор, проходил ли тут Тамерлан или нет, и когда он вообще ходил.
 Вместе с тем, мы внимательно рассматривали руины, надеясь найти что-то интересное, хотя бы горшочек серебряных динаров или волшебную лампу с джином. Но только убедились, что древнее селение являлось рассадником огромного количества насекомых и омерзительных рептилий. За этот сезон я увидел много пустынной живности - скорпионов, тарантулов, фаланг, варанов, маленьких змеек и больших длинных змеищ. И даже однажды посчастливилось увидеть горбоносого сайгака. Но такого обилия пустынной фауны мы еще не встречали. Ядовито-хищная живность пустыни прямо кишела в заброшенных жилищах. Я боялся и терпеть не мог этих пауков, змей и ящериц. Наверное, с библейских времен.
 - Остатки старой крепости, - дал Михал определение развалинам.
 - Откуда видно, что это старая крепость? Одни засыпанные песком лачуги. Заброшенный кишлак за двадцать лет в такое же состояние придет.
 - Вот, видишь, остатки крепостной стены, - Михал показал рукой на песчаный бархан рядом с развалинами. - Он постучал пальцем по лбу. - Надо соображать дедуктивно, Бельмондо. А ты, наверное, только одну индуктивную извилину и имеешь со своим электрическим техникумом.
 Мне уже надоело спорить с ним, я палкой выковыривал какого-то огромного мохнатого паука.
  - Это скорпион, - сказал я.
 - Это тарантул, - авторитетно заявил Михал.
 Спорить из-за такой мелочи не стоило. Мы, на какое-то время замолкнув, продолжили поиски клада дальше.
 Руки в соблазнительные пещерки совать боялись: тыкая туда палкой, часто тревожили какого-нибудь змеевидного или паукообразного жителя. Но Михал не совсем доверял палке и временами лазил рукой в слишком обещающую дыру.
 - Михал, сколопендра! - воскликнул я.
 - Где? - испугался Михал и застыл, боясь шевельнуться, как будто он стоял рядом с пчелиным роем.
 Я, довольный тем, что разыграл, со смехом ответил ему в рифму.
 - Ну ничего, я тебя тоже так разыграю, что не обрадуешься, сайгак, - пообещал Михал, оправившись от испуга.
 Мы опять продолжили наши археологические исследования.
 - А-а-а, укусил, укусил, гад! - вдруг заорал Михал и бросился как заяц-толай скакать по древним руинам.
 - Брось разыгрывать, Михал! - вслед прокричал я ему, подумав, что он сделал ответный ход, решив в свою очередь таким образом расквитаться со мной.
 Но он бежал так быстро и далеко, как никогда. Это меня смутило.
 Михала я не догнал. И пока добежал до стоянки, он уже лежал возле палатки, по-покойницки скрестив руки на животе.
 - Ты чего лежишь, Михал? Давай не дури.
 Михал лежал бледный и потный.
 - Я того, Костя, в общем, приказал долго жить, - сказал он умиротворенно. На его глаза навернулись слезы. - Вот так, все, Костя. Обидно, даже и не пожил. В общем, передай привет моим. Мою долю за тушканчиков тоже им отдайте, жене и ребятишкам. Смотри, чтоб было без обмана. Душеприказчиком будь моим. Все-таки шаберами были с тобой. Все, концы отдаю, ослаб совсем, сейчас будут удушающие судороги. А, вот уже и дышать становится тяжело, - как ученый-физиолог Иван Павлов перед смертью, описывал свое предсмертное состояние Михал.
 - Брось глупости болтать, Михал, - сказал я. - Противоядие в аптечке у Василия есть. Ты пробовал?
 - Какое там противоядие! Поздно уже. Если только рубить мне палец. Может быть еще поможет.
 - Ну давай тогда отрубим.
 - Все равно конец один, кровью изойду.
 - Даже самый маленький шанс спасения нельзя упускать.
 - Ну руби, коли так, - согласился Михал.
 Но тут я заколебался.
 - Руби же, чего стоишь? - более уверенно сказал Михал.
 - Чем рубить, ножом или топором?
 - Ножом давай.
 - А может топором? Быстрей будет.
 - Нет, давай ножом ампутируй. Не так страшно и не промахнешься.
 Я взял нож.
 - Может перетяжку руки сделать, - затягивая предстоящую операцию, вспомнил я еще одно средство от ядовитых укусов.
 - Поздно, уже несколько минут прошло, организм отравлен, руби давай, - едва не плача Михал зажмурил глаза и протянул мне руку, - Только по сгибу старайся. Кость не перепилишь. И, наверное, не так больно будет.
 Я посмотрел и увидел, что из его указательного пальца торчит отломанная верблюжья колючка.
 - Разыграл все-таки, сайгак! - я не на шутку рассердился, бросил нож в песок. - А ведь скакал так натурально, артист. Как горный козел по Гималаям. И еще разлегся тут, как хрен моржовый! Поневоле поверишь.
 - Ты что, Костя? Спасать меня не хочешь? Прости уж за все обиды.
- Хватит здесь клоунаду разводить, Михал. Чай, не маленький уже.
Я выдернул колючку из его пальца и показал. Михаил посмотрел на верблюжью колючку с таким болезненным страхом, как первоклассник смотрит на иглу шприца, которым ему собираются сделать прививку.
- Вот где, Кощей Бессмертный, спрятана твоя смерть. Держи, засунь в одно место и храни там до страшного суда
- Это же верблюжья колючка, кажись! - не веря самому себе, обрадованно предположил Михал.
- Вот именно. Ты тоже накололся на нее, знаток пустыни.
Непроизвольно его рот разворачивался до ушей. Михал осматривал свою руку, понажимал на указательный палец, прочувствовал свое внутреннее состояние.
- Ах вы, твари! Вы у меня попляшете! - он вскочил, окончательно убедившись, что с ним все в порядке. - Пошли, Бельмондо, мы сейчас с ними разберемся.
- Что ты с ними собираешься делать? Скажи спасибо, что счастливо отделался.
- Пошли, пошли!
- Да ну тебя! Хватит на сегодня приключений.
Но оживший Михал не унимался. И мы с ним опять пошли к руинам.
Михал нарвал пучок сухой травы и поджег.
 - Пали гадов! - заорал он. - Мы всех вас выкурим отсюда! Ни одна зараза не уйдет!
Он побежал по размытому периметру развалин и начал поджигать траву. Иссушенная растительность бралась как порох. Я также сделал такой же факел и, “прикурив” от набирающего силу пожара, побежал по другой стороне. И скоро окруженная огненным кольцом покойная крепость через несколько сот лет после жестокого завоевателя Тамерлана запылала в очередной раз. Вся притаившаяся там живность закопошилась. Множество мелких и крупных змей спешно старались скрыться за горизонт, выскочила лисица, ускакал заяц-толай. Змеи, вараны, ящерицы огромных размеров, скорпионы выползали из своих укрытий, из тени, создаваемой остатками строений и растительностью.
Мы даже потревожили тушканчика. Ночное животное заподозрило что-то неладное. Я погнался за ним. Тушканчик юркнул, сразу же найдя неглубокую ямку. Затаившись, он смотрел из своего убежища на меня своими глазками-бусинками. Шкурка его была слегка подпалена. Видимо, он обжег также лапки, так как сидел завалившись на бок.
- Нечего мучаться, братец, все равно сдохнешь, - пожалел я его, и, схватив привычным движением, умертвил зверька.
Мы спалили всю растительность. Когда Василий и Бердыш возвратились, мы уже любовались следами обширного возгорания.
- Вы чего это тут делаете? - спросил нас Василий.
- Укусил меня один ядовитый гад, - ответил Михал.
- Какой гад? На верблюжью колючку напоролся пальцем, - поправил я.
- Да уж, - вздохнув, сказал Василий, - А где теперь топливо будем брать?
- Мы, - сразу же сникли я и Михал, - об этом как-то не подумали.
- Ну теперь подумайте, дундуки, - Василий в первый раз изменил своему фирменному “сайгаку”.
Так, в результате выкуривания михаловых обидчиков, мы остались без топлива. И нам с Михалом до конца сезона приходилось ходить по округе за семь верст, добывая дрова для лагеря.

* * *
Сезон заканчивался. Мы с нетерпением ждали, когда же поедем домой, отмоемся за все лето, попьем вдоволь свежей воды, и ляжем на человеческие кровати. Но самое главное, нам до смерти осточертели жареные-вареные-пареные тушканчики.
Приехал Шовкат за последней партией пушнины и за нами. Мы быстренько скатали палатку, погрузились, прицепили бак для воды, и через час уже неслись обратно домой. Теперь дорога в дюнах казалась не такой долгой и пыльной.
Мы приехали в город, взяли самый дешевый номер в гостиннице, напились, отмылись и поехали к хозяину. Но возникли непредвиденные проблемы. Закир отказывался заплатить нам, ссылаясь на отсутствие наличных денег.
- Салат-малат, приедете потом. Нету сейчас, нету денег.
- Когда мы придем? Ты думаешь так легко туда-сюда кататься. Нехорошо, Закир, - упорствовал Василий. - Рассчитайся лучше добром за работу. Иначе опять устроим головомойку.
- Ладно, ладно, дайте два дня, получите все. Постараюсь достать.
Нам пришлось срок пребывания в гостинице продлить еще на два дня. Пока мы отдыхали, задержавшись не по своей воле, Василий рассказал, что несколько лет назад им - а их тогда было более десятка человек - хозяин тоже отказывался платить за пушнину. Но нашлись отчаянные ребята и намылили ему шею. С тех пор он исправно платил. А вот опять заерепенился. Видимо, из-за изменений в политической обстановке; в братской республике уже царили сепаратистские настроения.
Но угроза возымела действие. Через два дня после обеда мы наконец получили свою зарплату. Богатство было невиданное. Мы поделили заработок. Согласно договоренности, Василию за старшинство полагалось несколько процентов сверху. Каждый, взяв себе на текущие расходы, завернул свою долю в сверток, которые затем мы положили в один вещмешок. Михал свои деньги класть в “общак” отказался.
- С собой вернее будет. А то вдруг сбежишь, - обращаясь ко мне, пошутил он, и положил во внутренний карман свою часть.
- Ты у нас будешь главным казначеем, - Василий вручил мне вещмешок.
Наконец, довольные, мы пошли на железнодорожный вокзал. Мы шли по центральной улице городка. В моем вещмешке приятной тяжестью лежал наш сезонный заработок - три толстые пачки купюр. Даже перепалки с Михалом у нас не возникали.
Я решил представительно одеться. Чтобы все видели, что мы не какие-нибудь неудачники, возвращаемся с добычей.
- Пойдемте в магазин. Шмотки посмотрим. А то ходим среди цивильных людей как охламоны, - предложил я, и вовремя увидев вывеску “Одежда”, обрадовался. - А вот как раз и одежный магазин!
- Будет тебе, Бельмондо, ерундой заниматься! Там, у себя, купишь, - отмахнулся было Михал.
- Ладно, полюбопытствуем, - сказал Василий.
Мы зашли в магазин и разбежались по отделам высматривать товар. Я сразу же пошел в секцию мужской одежды. На костюм-тройку не стал даже смотреть. Они всегда мне не нравились. Сначала хотелось купить костюм бордового цвета, как у новых русских. Но потом раздумал - слишком вычурно. Тогда я облюбовал более простой, темно-синий в тоненькую полоску. Тут же выбрал галстук. Вернее два галстука. Один на резинке, так как еще из свадьбы Петьки Смуглого помнил, что завязывать галстуки никто не умеет во всей округе. Другой галстук я взял на всякий случай, тем более он уже был завязанным. Я облачился в новый костюм и из примерочной кабинки вышел при полном параде.
- Ну, прямо жених вырядился! - засмеялись ребята. - Давай уж тут заодно тебя и поженим. Вон как продавщица смотрит.
Стоящая у кассы восточная красавица в цветных шароварах и тюбетейке приветливо улыбалась нам.
- Вот тебе для лучшей сохранности финансов, а то, не дай бог, чиркнут лезвием по мешку и вывалятся наши труды на дорогу, - протянул мне Василий новенький дипломат. Мы переложили деньги из мешка в дипломат и пошли дальше.
До вокзала оставалось немного. Оставался пересечь небольшой окруженный забором пустырь, когда нас сзади кто-то окликнул.
- Эй, земляки, - к нам подходил парень явно азиатского вида.
- Чего тебе, сайгак? - грубо спросил Василий.
Он сразу же изменился в лице, стал жестким, настороженным. Мы же прыснули со смеху. Абориген действительно очень походил на эту пустынную антилопу. Человека воспитывает окружающая среда, и, видимо, в педагогическом процессе все обитатели одной местности невольно перенимают друг у друга даже внешние черты. А этого “земляка” кажется сразу же после рождения с сайгаком в одни ясли положили. Парень и ноздрями поводил как сайгак.
Мы не успели опомниться, как из дыры в заборе высыпали несколько человек и встали перед нами. Среди них особенно выделялся похожий на гориллу с длинными волосами детинушка. Его рост и самоуверенная осанка выдавали в нем вожака банды.
Мы остановились. Стало ясно, что нас уже поджидали. Вычислить несложно, сразу было видно, что делают здесь славяне с загорелыми физиономиями. У меня уже второй раз обновлялось щемящее чувство, что сейчас нас станут бить превосходящими силами. Будет то же самое, что и в стройотряде.
Детина с бандитской мордой, нагло уставившись на наш дипломат, без акцента подозвал меня:
- А ну иди сюда.
Мы оглянулись. Бежать было бесполезно - четверо сзади, четверо спереди.
- Да че вы, хлопцы, че вы? Мы ничего! - заверещал Михал. - Нет у нас ничего. Чего вы хлопцы? Ладно, Костя, отдай им, отдай, чтоб подавились.
- Стой спокойно, - сказал Василий.
Он подошел к главарю и видимо хотел договориться. Но главарь, ни слова не говоря, ударил под дых Василия, как тот лишь приблизился. Наш старшой согнулся, схватившись руками за живот. Все произошло почти по стройотрядовскому сценарию. Но сейчас было хуже, при нас находились деньги.
Михал бросился бежать обратно, но там напоролся на стоящих сзади четверых.
- А ну, не трожь! - я бросился с дипломатом защитить Василия. Тут выступил еще один и ударил меня по зубам. Толчок получился чувствительным, но не достаточно сильным. Я размахнулся и ударил дипломатом по голове обидчика. Ручка с одной стороны не выдержала и треснула. Но дипломат остался все-таки в моих руках. Ко мне подбежало несколько бандитов. Ухватили за руки и стали выдирать дипломат. Я матерился и кусался.
- Не возьмете! Хрен вам!
Кинг-конг кулаком как молотом ударил меня по макушке. У меня из глаз посыпались искры. Я начал глохнуть и поник. И как загасили Бердыша, уже не увидел.

* * *
Мы отходили, отряхивались от пыли, подсчитывали потери. Бандиты обчистили всех. Прежде всего отобрали дипломат, вытащили карманные деньги. Михала, который хотел смыться, также вытрясли. И в результате, в выигрыше оказался только я со своим костюмом. Хорошо, что успел купить какую-то обновку.
Больше всего досталось Бердышу, лицо его было сплошным синяком. По сравнению с нами, Бердыш был более крепким. Сильно поцарапали Михала. Василий отделался только ударом под дых. На мне больше всего было крови. Она сочилась изо рта и носа, ослабшего, видимо, от жары. Я прикусил язык и впервые зашатались два передних зуба. Размазанная по лицу кровь вместе с пылью создавали ужасную картину разбитого лица. Хотя физически я чувствовал себя довольно сносно.
- Как себя чувствуешь, Костя? - беспокоился Василий
- Ничего страшного, только кумпол раскроили, - я еле мог выговорить прикушенным языком.
Я отряхивал свой извалянный в пыли новый костюм. Повезло, даже рукава были на месте.
- Слушай, Бельмондо, нехорошо получается. Мы все остались на бобах, а ты отоварился! Делись давай. Или брюки или пиджак отдавай, - попытался поделить Михал мой костюм, купленный на мои собственные четыреста рублей.
- На, держи, Михал, - продолжая одной рукой отряхивать брючину, я сунул ему кукиш под нос.
Кое-как приведя себя в порядок, мы пошли в милицию. Но “урюк сушенный” в милицейской фуражке отказался даже зарегистрировать наше ограбление. У них, чтобы были хорошие показатели, регистрировали только явно раскрываемые преступления или если было убийство. Мы вызывались описать до мельчайших подробностей кинг-конга, но дежурный так и не оформлял протокол. Милиция темнила - кинг-конг был настолько внешне примечательным, что его невозможно не знать в этом кишлаке городского типа. Мы тогда пошли к Закиру и выпросили денег на оплату билетов, чтобы добраться до дома. Он быстро оплатил нам билеты. За легкость, с которой он выдал нам денег на обратную дорогу, мы между собой заподозрили Закира в организации засады на нас, но не имели никаких явных доказательств.
 Так бесславно закончился наш поход за тушканчиками.

                РЫНОК

Неудачу я переваривал со своими компаньонами: с Бердышом и Михалом. Втроем было как-то легче пережить. “Сообразив на троих”, мы вспоминали наш поход.
Но надо было существовать дальше, надо было чем-то заняться. Осенью я уехал в город, чтобы быть ближе к Марине. И решил обязательно заняться бизнесом. Завод или какая-нибудь шарашкина контора меня не устраивали. Мне нужна была денежная работа; несмотря на постигшее меня несчастье, Марина неуклонно “требовала”, чтобы я был состоятельным. Поэтому я обивал пороги всех заведений, где бы могла светить более-менее приличная зарплата.
Но это оказалось не так просто. Денежные места были заняты. Однажды, устав от поисков, я шел куда глаза глядят, не задаваясь целью, просто бродил. Подошел к остановке, встал и начал рассматривать газеты на витрине стоящего рядом киоска, особенно долго любовался обложкой “СПИД-ИНФО”. Потом повернул обратно. Постоял на остановке, побрел дальше. Вспомнив интересную картинку за стеклом, вернулся, еще раз посмотрел, опять пошел.
Навстречу по тротуару размашисто шел человек в сером демисезонном пальто и широкополой шляпе, без шарфа, несмотря на холодную ветреную погоду. Видно было, что он торопится куда-то по срочным делам. Целеустремленной походкой был он похож на энергичного Ленина в Кремле, а внешне на кого-то удивительно мне знакомого. Вдруг импозантный молодой человек остановился, резко повернулся и, не сбавляя шага, подлетел к кучке девчонок, стоящих на автобусной остановке.
- Девочки, закурить у вас не найдется?
Сомнения меня покинули окончательно. По тротуару навстречу мне действительно несся мой закадычный техникумовский товарищ Лев Николаевич Толстовский.
- Лев Николаевич, ты, что ли? - окликнул я его.
- О! Бельмондо! - узнав через какое-то время меня, в свою очередь заорал Лева и раскинул руки на всю ширину тротуара.
Мы обнялись.
- Ты не изменился, Лев Николаевич. Как только брякнул свое фирменное знакомство, я тебя сразу же узнал.
- Сколько лет, сколько зим! Обязательно надо сбрызнуть такую встречу.
Лева не изменился совершенно. Он забыл, куда торопился, забыл про пэтэушниц, с которыми у него сорвалось знакомство, и затащил меня в “Два тополя”, самое ближайшее отсюда кафе. Сначала там, а затем в других забегаловках мы вспоминали наши веселые денечки, рассказывали друг другу, как прожили время, с тех пор, как расстались.
В армии Лева не был. Благодаря дядькиной протекции, его комиссовали и признали годным только к нестроевой службе. Он поменял множество работ, несколько раз съезжал от родителей во время скандалов с ними и столько же раз возвращался обратно. Сейчас пока работал на подхвате у своего родного дяди.
В конце концов, мы так набрались, что попали в просто “тополя”, так назывался уже один из городских вытрезвителей. Лева буянил, и от блюстителей порядка нам досталось резиновой дубинкой, прозванной в народе “демократизатором”. Особенно усердствовал толстый усатый старшина. Лева, придерживая одной рукой брюки (с нас сняли пояса, подтяжки, в общем, все похожее на веревки, вплоть до шнурков на ботинках), другой стучал в дверь, требовал, чтобы его выпустили на свободу, кричал, что у нас демократическое общество, требовал адвоката. Но ему позволили только дозвониться до дома. Через минут пятнадцать примчалась его мамаша, и Леву освободили. А на меня Левина мама прихватить денег почему-то не сообразила. И я до утра остался трезветь с незнакомыми товарищами по несчастью.
Утром нас по очереди стали выпускать. Регистрировали и после этого возвращали пояса и шнурки.
- Ну что, дружок, будешь еще буянить? - добродушно спросил вчерашний сердитый старшина милиции, записывая наши данные. Он был очень похож на жандарма, как будто его взяли напрокат из дореволюционного царского режима.
- Всякое бывает в жизни, может, еще раз попаду к вам, - с рассудительным смирением отвечал я и наставительно посоветовал жандарму. - От тюрьмы и от сумы не отрекайся.
- А ты где живешь, милый? Как твой адресок? Что-то ни одного документика нет при тебе.
- Ладно, начальник, прости уж, - сказал я, и добавил как школьник. - Я больше не буду.
- Да нам для отчетности нужно.
Я назвался Ивановым Петром Сидоровичем, живущим на проспекте Ленина, тринадцать.
- Ну, тогда приходи к нам еще. Мы вам всегда рады. Ведь у нас план, который выполнять следует, нам детей кормить надо. Сыщем местечко для тебя. Окажем все услуги и квиточек пришлем по адресу, - неизвестно как мне поверив, напутствовал перед расставанием блюститель порядка.

* * *
После того, как побывал в вытрезвителе, мне сразу же повезло. Я устроился на рынок, так как директором рынка оказался не кто иной, как бывший техникумовский преподаватель физкультуры Бычков Евгений Семенович. Я устроился “лошадью”, или по другому, - “челноком”, снабжающим рынок товаром из Москвы. Я начал курсировать между московскими толкучками и нашим рынком.
И теперь весь мир для меня превратился в дорогу и базар. При первом, поверхностном, знакомстве с рынком мне в глаза бросились грязь, ругань, солнцем палимые и морозами ломимые торговки, с обветренными лицами, оборзелые, курящие и выпивающие, (только сейчас я понял, почему говорят “ругаются как торговки”), толпы южных цыган, беженцев и нищих. Раньше примерно такую сутолоку я видел только в Одессе на Привозе. И среди всего этого, вонючего, мерзкого, нечистого печальные женские глаза - как драгоценные камни, брошенные в пестро-суетливо-шумящую кипящую грязь.
Дух торгашества начал впитываться в меня. Я заинтересовался ценами на продукты, промышленные товары и другие товары народного потребления, узнавал, что нынче в моде. Вычислял расходы, убытки и прибыль. Для этого завел себе китайский калькулятор с золотой надписью “Made in Japan”(“Сделано в Японии”). Хотя народу было не протолкнуться, я протискивался по вещевым рынкам в поисках дешевого оптового товара. С коляской и большими баулами.
Мир действительно очень тесен. В этой бесконечной базарной сутолоке меня угораздило встретиться с давним недругом. На переполненном московском рынке, среди нескольких тысяч, даже, наверное, миллионов, человек я встретил всесоюзного сына пузыря и хлопушки, слесаря и несушки Витю Мустафаева.
Заметили мы друг друга, столкнувшись нос к носу. Мне не хотелось с ним здороваться, но наши взгляды скрестились и выдали, что знаем друг друга. Не сработало, когда зазнаешься и не признаешь по истечении какого-то времени людей, особенно неприятных. Это неузнавание я называю “транспортной психологией”, так как часто такая ситуация возникает в общественном транспорте (хотя наиболее удивительным моментом “транспортной психологии” является то, как резко изменяют мнение на противоположное люди, которые только что втиснулись в переполненный транспорт, а за ними еще напирает толпа).
Курица тащил за собой нагруженную двухколесную тачанку, как и я. На нем была солдатская шапка и униформа без знаков отличия.
- Б-ба, ка-какие люди! - воскликнул пучеглазый отпрыск кубаря и лягушки, пескаря и петрушки. Но видно было, что он забыл мою фамилию (про имя говорить вообще нечего: имена я сам не помню даже у лучших армейских друзей, поскольку в армии обычно к друг другу обращаются только по званию и фамилии). Неловкость момента встречи создавало то, что он не помнил моей фамилии, а я затруднялся, как теперь его называть, потому что передо мной стоит Курица, но уже не “товарищ прапорщик”. И мы обходились при общении только местоимениями.
- Т-ты что, ры-рынок обживаешь? - с прежним наглым взглядом, но с улыбочкой, спросил Курица.
- Да, обживаю. Шмотки кое-какие присматриваю.
Я хотел ответить, что приехал только для себя, но огромными “челночными” сумками провести Курицу не удалось бы. И, опасаясь дальнейших курицыных расспросов, спросил в свою очередь:
- А ты чего бросил службу?
- По-попался, - он, широко улыбаясь, по-дембельски надвинул на затылок свою солдатскую шапку, - За-залетел с дружками. За-зампотыл нас за-заложил, ко-козел. И в-вот со-сократили из вооруженных сил. - Да ну ее эту с-службу. Дурдом, с-сам знаешь. Везде б-бардак.
- И что собираешься дальше делать?
- Да я н-недолго по-потаскаюсь н-носильщиком, н-найду работу. В охрану по-пойду, - храбрился он.
Про встречу с Курицей я мечтал только в армии. Тогда мне хотелось встретить его когда-нибудь после службы и изуродовать до гробовой доски, мечтал о самой худшей казни для него. Но когда встреча с ним состоялась, я растерялся. Мои мечтания имели несколько неудобное свойство исполняться тогда, когда я их уже забывал, и моменты их реализации всегда заставали меня врасплох. Я уже не ожидал встретить Курицу. Но нелюбовь к нему все-таки оставалась.
- Д-давай обмоем н-нашу встречу, - неискренне засуетился он, видя, что я собираюсь идти дальше.
- Вот еще, нашел повод для обмывания, - пробурчал я, чувствуя, что он предложил выпить для формальности.
- Т-ты че, з-зазнался, Ко-коклюшкин? - возмутился он, сваливая на меня вину за нарушение мужского дружелюбия. - Н-нехорошо з-забывать бо-боевых товарищей.
Видимо, он решил, что наконец вспомнил мою фамилию. Он рискнул назвать меня Коклюшкиным.
- Да не буду я! - резко ответил я, вдобавок недовольный тем, что меня обозвали Коклюшкиным. Но не стал уточнять, какая у меня фамилия, поскольку с этим человеком я не собирался долго беседовать.
- Что, н-не уважаешь со-сослуживца?
Этим он меня добил.
- А ты нас уважал? Извини, но ты был... козлом!
- Д-да ты, оказывается, с гнильцой, - с готовностью предположил Курица.
- Чья бы мычала, Курица, твою мать! - я даже не воспринял всерьез его оскорбление. С любым однополчанином сейчас пошел бы в кабак, чтобы обмыть встречу, даже с “духом” Малыгиным, но только не с прапорщиком Курицей и, пожалуй, еще с замполитом Сорокиным.
- Л-ладно, л-ладно. Было, к-конечно, иногда, - легко раскаялся Курица, видя, что мое недовольство возрастает. - Но не надо бы-быть таким злопамятным. Кто с-старое п-помянет - то-тому глаз вон.
Но из моей переполненной чашу терпения уже хлестало:
- Ах ты, сволочь! Ты же нас там за людей не считал! Да я только из-за тебя решил не оставаться прапорщиком! Чтоб именно с тобой не пить! А сейчас отмечать нам с тобой встречу! Да я в гробу тебя видал, Курица! Ты меня понял, Курица? Ку-ку-курица! Ты мразь, недоносок, ублюдок, трипперный сын безносой лесбиянки и лопоухого гомосека!
Я с наслаждением возмещал те оскорбления, которыми он изобретательно награждал нас, особенно в “духовское” время. Я не был человеком снисходительным, и с ликованием отмечал наступивший момент возмездия. Разошедшись, я даже позабыл, что мы находимся в многолюдной толпе.
“А может, пощипать его?” - даже промелькнуло в голове.
Мне показалось, что Курица испугался, видя, что я не в себе, и заметив мой грабительский взгляд, брошенный на его багаж. Он был уже не рад, что связался со мной. Бывший прапорщик Курица, с позором уволенный из Вооруженных Сил, такого не ожидал. Он был тертым калачом, но, видимо, растерялся, не смог дать достойного ответа. Я с радостным удивлением заметил, что Курица стал уже не тот, что его скрупулезная принципиальность куда-то подевалась. Он меня не ставил “смирно” и не стучал кулаком по пуговице.
- Н-ну л-ладно, пойду, м-может, еще с-свидимся. Земля, она к-круглая, - с бессильной ненавистью взглянув мне в глаза, зашипел Курица.
- Вот и иди на ... (тут три буквы), - я хотел на прощанье ударить его, но у меня получилось только нервное движение. Взмахнув рукой, как тигр лапой, я обратно надвинул солдатскую шапку на курицын нос, и мы расстались.

* * *
Я уже упоминал, что событийно наши отношения с Мариной были небогаты. Я долгое время жил последней встречей с ней, пока однажды мы снова не встречались, и я не получал новый переживательный толчок. И вырисовывалась изломанная линия моего жизненного настроения, большей частью тоскливые и досадные отрезки которого тянулись со школьной поры, когда я впервые увидел Марину. Моя душа жила почти как мудрец-философ, который протянул пятьдесят лет в пустыне на одной головке сыра, при этом все его размышления посвящались любимому продукту. За все наше знакомство с Мариной, суммарно мы общались друг с другом, наверное, не более нескольких десятков минут. А когда я был челноком, то и дело катался в Москву и обратно, вообще редко ее встречал. С тех пор, как предлагал замужней Марине выйти замуж, только еще один раз мне повезло увидеть ее. Я ехал на автобусе и вдруг заметил Марину, стоящую впереди.
Как, удивился я, Марина ездит в общественном транспорте? Как мог Станислав допустить это? Ведь он может спокойно возить ее на автомобиле. У них есть “девятка” цвета модного “мокрого асфальта”, которую им родители подарили.
В тесноте, наступая на ноги и то и дело извиняясь, я пробрался к ней. Мое появление рядом она восприняла спокойно. На ее усталом лице промелькнуло подобие улыбки, без малейшего налета недовольства.
Мы мирно поздоровались,
Марина первой меня спросила:
- Чем занимаешься? Что-то долго тебя не было видно.
- Заканчиваю свой техникум, думаю поступать в институт, - обрисовал я ей честную жизнь студента-труженника, и как бы по секрету обронил: - Правда, иногда бывает трудновато - постоянные командировки. Бизнес есть бизнес.
Марина почему-то пропустила мимо ушей несогласованность моего ответа и не обратила внимание на соблазнительные намеки, к сожалению, не стала углубляться, каким бизнесом я занимаюсь.
Но мы все-таки традиционно слегка повздорили. Я был при деньгах и предложил ей сходить куда-нибудь, в кафе, например. Марина бросила на меня тоскливый взгляд. Я понял, что сейчас опять начнется, и не стал настаивать на своем предложении. Только коряво пошутил:
- Я не могу, конечно, приказывать, но ты могла бы пойти. Хотя бы за то, что я столько нервов потратил из-за тебя.
- Если ты думаешь, что я тебе что-то должна за твою любовь, то ты глубоко ошибаешься, - с холодком ехидно прищурилась Марина.
- Бог с вами, Марина Сергеевна! - светским тоном изумился я. - Мне даже в голову подобное не приходило. Это я вам должен всей своей жизнью, считаю за честь просто видеть вас.
На самом деле, я считал почетным для себя дышать с ней одним воздухом, был доволен тем, что она соблаговоляла хотя бы так беседовать со мной, был счастлив тем, что могу считать ее своей одноклассницей. Я считал, что Марина Космовская ниспослана для меня свыше и благодарил судьбу за это.
- Ты не думай ничего такого. Я просто хочу с тобой нормальных отношений, - пошел я на мировую, заглаживая образовавшуюся между нами трещину.
- Какие между нами уж были отношения, - снова одарила белый свет полуулыбкой Марина.
- Хорошо, давай тогда продолжим наши... неотношения, - перебарывая обостряющуюся тоску, предложил я.
Перебранка у нас была ленивая, как бы в шутку. Мы стеснялись народа. А может, давно меня не видев, Марина успокоилась, думая, что я больше не увлекаюсь ею.
Я занялся другим. Видя, что она воспринимает меня относительно благосклонно и не упуская этот шанс, за пятнадцать минут, пока мы ехали вместе в тесном окружении пассажиров, я успел рассказать Марине о всех моих многолетних усилиях. Хотел вызвать у нее хоть какое-то теплое чувство ко мне, какой-то интерес.
В сжатое время я успел многое вместить. Даже признался ей в том, что я специально делаю безразличный вид, и болтаю всякую чепуху, так как не могу владеть собой. Пожаловался на черта, который дергает меня за язык, и я несу что-то несусветное. И тут же обвинил Марину в том, что это она виновата, почему я становлюсь таким. Я опять повторил пожелание, что хочу с ней продолжения наших нормальных отношений.
Хотя Марина была усталая и, показалось, даже чем-то расстроенная, думала о своем, но отвлеклась моим рассказом, вроде бы даже повеселела. Видимо, на какое-то мгновенье моя исповедь ее проняла. И она сказала: “А я даже не подозревала об этом. Никаких догадок не было с моей стороны, абсолютно ничего”.
Это был единственный момент нашего взаимопонимания. В то же время я со всей горечью осознал, что ей все годы было все равно, чего бы я добился в своей жизни. Даже если бы стал первым космонавтом Юрием Гагариным или президентом Борисом Ельциным, она не придала бы этому большого значения. Космический холод тогда наиболее страшно дохнул на меня своим ледяным дыханием. И, несмотря на относительную теплоту с ее стороны, Марина нечаянно выдала свое глубочайшее равнодушие ко мне. Я из автобуса вышел расстроенным.

* * *
Челноком я пробыл недолго. Из меня получилась плохая “лошадь”. Я никак не мог угадать, что нужно приобретать, что требуется на данный момент потребителю. Для этого нужно нажить опыт. К тому же рубль лихорадило так, что я никак не мог запомнить скачущие цены на хлеб и молоко, а не то что на другое. Научившиеся держать нос по ветру “челноки” приобретали фургоны и теперь за товаром ездили уже на собственных колесах. А я про это только мечтал, катался на поезде и по-прежнему мелким оптом в баулы набирал то, что, вроде бы, должно пользоваться спросом у населения.
- Какая из тебя «лошадь»? Крутиться надо, Бельмондо! Ассортимент изучать! Что за дребедень ты опять привез? Лифчики шестого размера! Как это ты назвал? “Женской бижутерией”?! У нас что, публичный дом для слонов открыли? Если не хочешь работать «лошадью», иди на лоток. А то вообще давай попрощаемся, и до свидания. Не хочу я из-за тебя разоряться, - вызывая на ковер, ругал меня Быкарь.
Я крутиться не хотел. Но разорять Быкаря тоже не было желания.
- Ладно, Евгений Семеныч, поставь уж на лоток.

* * *
Находясь за лотком, первое время я жил с ощущением вечного праздника. Настроение было как у простого честного работяги, которому чудом впервые досталась профсоюзная путевка на сочинский курорт, или как у Остапа Бендера, приехавшего на “праздник жизни” в Рио-де-Жанейро, или, может, как у американского миллионера в Лас-Вегасе. Было весело и шумно. Со всех сторон из мощных динамиков неслась оглушительная музыка: таким образом рекламировали свой товар продавцы музыкальных аксессуаров и аудио- и видеотехники. Было сытно и денежно. Торговки и торговцы, кто с кем сдружился, общались друг с другом, курили, обедали вместе. Обеды разносили самопальные стряпухи. Мы у них брали пюре с котлетами в стеклянных баночках, платили, а затем пустые баночки возвращали обратно. Для веселья, особенно зимой, торговцы использовали горячительные напитки. Кроме мороза, было множество других разных поводов - дни рождения, светские и престольные праздники и прочее.
Среди рыночного народа у меня тоже появились новые знакомые. И первым приятелем стал мясоруб Василий, могучий мужик лет сорока, сутуловатый, несложного ума, но безобидный. Прямо в самом центре крытого рынка Василий, возвышаясь над торговками, разделывал свинину, баранину и говядину. В свободное время, опираясь на топор, вертикально поставленный на чурбан, он смолил махорку. За свою профессию, за нечаянно им созданный мрачный средневековый образ, мой приятель незаслуженно получил прозвище Васька Палач. С ним дружили все, так как он оставлял знакомым самые лучшие куски свинины. Но Васька мне больше нравился за то, что с ним было безопасно выпивать. Пьянея, он не выходил из себя и не начинал бестолковых разборок, как обычно бывает при этом.

* * *
Непроходящая душевная боль, вызванная Мариной, еще не значила, что я не обращал на других представительниц прекрасного пола. Марина вышла замуж, и это дало мне повод с легкостью не соблюдать перед ней никаких обязательств, если я, конечно, вообще когда-нибудь глубоко задумывался на эту тему. Едва обеспечив себе жизнь, удовлетворив основные человеческие потребности, я начал заводить многочисленные амурные знакомства.
Обеды, курение и “сугрев” сблизили меня с Зоей. Как и Марина, Зоя была моей ровесницей. Я ее заприметил, как только начал входить в рыночный бизнес, когда еще был “челноком”. А сейчас Зоя работала справа от меня через палатку. Веселая, симпатичная, востроглазая, она нравилась всем, а не только мне. В детстве Зоя ломала ногу и сейчас чуть-чуть, почти незаметно, прихрамывала. Меня это только умиляло. Единственным ее недостатком, по-моему мнению, было только то, что она любила делать себе на голове серо-буро-малиновые прически. Иногда я даже ужасался, когда она являлась с обновленной прической каких-нибудь фантасмагорических расцветок.
Зойка веселилась очень искренне. Но мне еще больше нравилось, когда она злилась. Кто имел или имеет сиамскую кошку, тот может легко представить выражение Зоиных глаз, если раздразнить сиамку. Если сиамская кошка выходит из себя, то у нее становится взгляд такой бешенной, не отвечающий за себя твари. И у Зои в раздраженном состоянии появлялся такой же блеск в глазах.
Стратегия моей жизни, ориентированная на Марину, не мешала нахально глазеть на повернутых красивыми полупрофилями девушек в общественном транспорте. “Симпоты”, как на фотографиях, разворачивали напоказ свои профили под самым привлекательным углом. Я распылялся, влюбляясь по нескольку раз в день, сразу же приобретал возвышенное настроение, иногда даже на продолжительный срок, едва завидев более-менее смазливую мордочку. И неизменно, с тем или иным успехом, старался познакомиться с понравившейся барышней. И тем более знакомился, если мне казалось, что она строит мне глазки. Но предварительно, при подступе я визуально определял открытость характера намечаемой знакомой. И пусть с красивыми чертами лица и изящной фигурой, но к подозрительным особам, к угрюмым мымрам или к дамам с явными признаками отсутствия юмора, как, впрочем, и умственных способностей, я не приставал.
Опытным путем я нашел несколько стандартных фраз, которые сразу выдавали во мне человека доброго, веселого и общительного. За короткий срок, пока наши пути совпадали, я старался заморочить барышне голову.
На самом деле это Егор называл всех женщин барышнями, или же матрешками, на что они нередко обижались. Я, независимо от возраста и семейного положения женщины, не зная, замужем та или нет, называл всех “мадам”. “Мадам, позвольте вам помочь” - если она шла с тяжелой поклажей. Или “Вы самая красивая мадам, которую мне приходилось видеть в этом городе”, если, глядя с тайной мечтой за окно, она держалась за поручень в троллейбусе. То же самое говорилось и в случае, когда она с романтической рассеянностью во взоре прогуливалась по улице. Или “Черт побери, как вы хорошо смотритесь, мадам!” - восхищался я, если догонял ее сзади, чуть опережал и, как будто невзначай, сбоку бросал взгляд на дивный стан. А под конец такого быстрого знакомства мадам (или на самом деле мадемуазель во французском понимании) решала, давать или не давать мне свой телефончик. Или, если, как и у меня, такого блага цивилизации у нее не было, то хотя бы адресок. Или вообще, стоит ли связываться со мной.
Я знакомился часто, но, по правде говоря, число “мадам”, с которыми мое знакомство доходило до альковной ситуации, можно пересчитать по пальцам. Чаще всего “обломы” происходили по их желанию, но пару раз я сам досрочно прекращал охоту.
Однажды я долго выслеживал мадам-студентку с поволокой в глазах, до тех пор, пока не увидел, как моя волоокая избранница жует жвачку. У меня была примерно такая же реакция, как у молодого художника в горьковской “Красавице”.
А в другой раз не вытерпел стиля разговора.
Сделав очередной, сильно пахнущей дезодорантом, девушке-“мадам” соответствующий комплимент, кажется, что она самая симпатичная в пределах данного квартала, я не смог продвинуться дальше в своем знакомстве.
Я, допустим, пытался узнать:
“Как тебя зовут, мадам?”
“Как?” - отвечала она.
«А если серьезно?» - продолжал интересоваться я.
«Серьезно» - уверяла она меня.
“Почему ты так со мной разговариваешь?” - возмутился я.
“Почему?” - не дослушав, спрашивала она. Она смеялась, это, видимо, считала очень остроумным.
“Я хочу у вас узнать, где находится ближайшая аптека?” - тогда чтобы сбить ее с толку серьезным тоном спросил я.
“Где?” - не поддавалась она на мою серьезность.
“Ну и дура же ты!” - искренне тогда рассердился я.
“Дура!” - не моргнув глазом, спокойно поддакнула она.
“Набитая”.
“Набитая” - опять подтвердила она.
Моя знакомая разговаривала как испорченный попугай. На этом моя галантность иссякла. Не зная, как ее обидеть, я почему-то ляпнул, что у нее дурной вкус и посоветовал ей сменить свой дезодорант. Так и не узнав даже ее имени, я добровольно покинул ее.
Хотя, конечно, в неудобные ситуации часто попадал я сам. Я тоже классный видок имею, когда жую жвачку. Еще Лев Николаевич говорил мне об этом. А про запах уж и не говорю. Дезодорантом никогда не пользовался. Даже собираясь на вероятную встречу с Мариной.
Но все-таки самые захватывающие моменты в эпопее знакомств произошли во время следования на работу по утрам. Это погоня за одной загадочной мадам, с которой я так и не познакомился. Мой путь на работу, то есть на рынок, пролегал из соседнего микрорайона в центр. Я шел через ухабы новостроек, через шоссейную дорогу, затем через висячий мостик, из которого каждый год выпускники школы после выпускного бала выламывали доски, через железнодорожную линию, пробирался мимо мусорного бачка и водяной колонки, откуда постоянно капала вода, перепрыгивал через ручеек, берущий свое начало из хоботка колонки, и если попадал удачно ногой на горбылек, лежащий в середине лужи на дороге, то, игнорируя светофор, проходил перекресток на проспекте, благополучно выходил на финишную прямую и оказывался через сто метров на рабочем месте.
Со мной шли мужчины и женщины, которые, как и я, пренебрегая общественным транспортом, шествовали “на своих двоих” на работу. Визуально я уже познакомился со всеми, и, шагая по холодку, всю дорогу встречал знакомые лица и затылки. Затаив дыхание, обгонял группу мужиков, за которыми тянулся густой шлейф винного перегара и закуривал, заодно оставляя за собой и женщин. Согласно “транспортной психологии”, старался избегать своих рыночных коллег, с которыми предстояло провести весь день. Отставал от них, или, наоборот, набирал скорость, чтобы только в одиночестве пройти путь. В общем, по утренней прохладе на работу ходить было приятно, если бы не дворники, которые, как будто специально сговорившись, начинали метелками взметать пыль, как только рабочий люд выходил на тротуары.
Так вот, из-за одного угла всегда выскакивала шикарная особа, которую я никак не мог увидеть в лицо. Я не успевал догнать ее, как она заворачивала за другой угол. Была видна только изумительная фигура и соответствующая прическа. Но лица, даже в профиль, мне увидеть не удавалось. Намеченная цель не соблюдала строгий график выхода, и поэтому я не никак не мог подстроиться, чтобы подойти поближе и сделать ей комплимент. Она или уже была далеко, или, видимо, еще находилась дома, а я проскакивал мимо ее поворота. Неуловимая незнакомка с одной стороны вносила дискомфорт в мое следование на работу, у меня зудели пятки, но, с другой стороны, это делало дорогу интересной и азартной. Меня захватывало любопытство - как же она выглядит спереди? Из опыта я знал, что изящная фигура еще не значит привлекательную внешность. И наоборот, обладательницы смазливых мордочек не всегда имеют идеальные пропорции фигуры.
Еще один способ красивого знакомства я открыл, когда познакомился с симпатичной девчушкой Любой из универмага. Она привлекла меня тем, что взгляд ее голубых глаз чем-то напоминал Маринин, но от них не веяло холодом и равнодушием, как у остальных голубоглазых, как, впрочем, и зеленоглазых с сероглазыми. Любаша проходила практику, будучи студенткой торгового училища, и еще не превратилась в наглую и самоуверенную хабалку, в которую молоденькие робкие продавщицы обычно превращаются через недолгое время, обслуживая потоки безропотных покупателей. Заприметив практикантку, я решил что-нибудь обязательно купить. Взял безделушку, брелок в виде обезьянки на ключи от автомобиля. К моему счастью, в кассе не нашлось ровной сдачи, и практикантка дала чуть лишка, сказав, хотя без особой надежды, чтобы я вернул должок, когда забегу еще раз. Разменяв в ближайшем киоске мелочь, я тут же с честным видом вернул несколько копеек. Это вызвало едва ли не восхищение, она сочла меня за порядочного человека (но как бы я поступил, если бы нашел кошелек в котором лежало бы полнаследства Рокфеллера или даже сто рублей, остается загадкой). Посмотрев расписание магазина, я подстерег Любашу и пригласил ее где-нибудь провести время. Она, к моему удивлению, легко согласилась.
Так мы и познакомились. Мы гуляли по парку, ходили в кино, в общем, приятно проводили время. Меня удивляло, почему, глядя на Любины, такие же как и у Марины, голубые глаза, меня не охватывает озноб, и я без всякого напряжения и агрессии общаюсь с новой голубоглазой знакомой. С Любой мы остались просто хорошими знакомыми. И считаю, что знакомство с ней оказалось самым удачным. Обычно вначале влюбленные показывают себя с идеальной стороны, а дальше следуют открытия только иных сторон. Но Люба как человек меня никогда не разочаровывала.
Я знакомился бесшабашно. И так получалось, что в разные периоды своей жизни у меня почти всегда имелось две особы, к которым я мог свободно пойти переночевать. У меня всегда имелся запас женщин, обновляемый за счет “мадамских” знакомств. Любовницами их можно было считать с натяжкой. Объединяло всех их лишь то, что у них не было детей. Это было одним из главных моих требований знакомства; детей я не любил, и ни за что бы не согласился воспитывать чужого спиногрыза.
Мне нравились многие женщины, но по большому счету я был однолюбом. Все остальные были как бы попутные, возникающие по ходу жизни, приключения, фрагменты, отделенные от главной моей цели. Я считал себя “постоянным”. Марина... Как много в этом звуке... Марина была самой мощной нотой, на фоне которой разворачивались легкомысленные нотки моих знакомств с другими дамами. Я неизменно, пусть даже через несколько лет, возвращался к основной музыке своего существования.
Хотя музыки, как таковой, не было. Мои знакомства с женщинами часто происходили на фоне распева модного шлягера, но с Мариной не было связано никакой конкретной мелодии.

* * *
Торговля шла попеременно - то пусто, то густо. Влияли на заработок праздники, погода, сезон, выборы областных и всероссийских начальников.
Сначала торговать было неудобно. Я строил на прилавке высокую горку из яблок и прятался за ней, чтобы не заметили знакомые.
Но я смелел и через некоторое время стал уже кричать как на Привозе:
- Яблоки! Яблоки! Кому яблочки, наливные, золотые! По дешевке продаю! Не пропускайте! Гражданка, возьмите яблочки.
Гражданка в широком серовато-голубом осеннем пальто обернулась, и мой рот остался открытым. Передо мной стояла Марина!
Не знаю, насколько я покраснел. Но неловко было до невероятности.
Она улыбнулась. Я воспринял это как насмешку.
Она подошла ко мне, уже с серьезным выражением лица (я воспринял это за лицемерие).
- Здравствуй, Костя. Ты же, кажется, учился?
Было невыносимо стыдно. Но я взял для себя оружием собственную, очень кстати появившуюся, злость:
- Здрасьте, мадам! Сейчас не до учебы. Делом надо заниматься, бизнесом, вот так-то, мадам.
Марина залюбовалась моей яблочной пирамидкой.
- Можно взять килограммчик?
- С вас тридцать пять.
- Что так дорого? На ценнике пять пятьдесят.
- Не хотите брать, гражданочка, убирайтесь, не мешайте людям работать! Если товар не по карману, то идите ищите подешевле. Вон там есть некондиция.
- Ты что, Костя? - от такого приема Марина даже оторопела.
Ей стало, видимо, неловко, она покраснела.
- Ничего, мадам, все в порядке. Бизнес - понимать надо.
Но она терялась недолго. Марина, видимо, в самом деле заражалась моей ненормальностью. Или возмутилась оттого, что я взял ее на “слабо”.
- А, может, я хочу взять? - с вызовом ответила Марина.
“И чего ко мне пристала, Маринушка?” - уже про себя отгонял я ее. Я не мог определить, шутит Марина или в самом деле хочет взять. Но не сдавался:
- Для вас делаю исключение, вам не продается.
Она продолжала настаивать на своем:
- Почему же? Тебе же навар будет.
- Откуда только вы такие слова знаете, мадам? Навар! Не надо, не надо у меня брать! Обойдусь как-нибудь уж без вашей милости.
Подошел мужик:
- Почем продаете?
- Тридцать пять.
- Что так дорого? На ценнике пять пятьдесят.
- Вот, еще один нашелся! Мужик, времена изменились, вот и цены подскочили! Ценники не успеваем менять, - недовольно объяснил я.
Мужик подозрительно посмотрел на меня, хмыкнул и удалился.
- Вот видите, вы мне тут покупателей отбиваете, - накинулся я опять на Марину. - Быстрее проваливайте отсюда, мадам!
- Так другим же продаешь!
- Товар мой - что хочу, то и ворочу. Моя товар - мой навар, - неожиданно я заговорил прибаутками. - Повторяю для особливо непонятливых: для вас, мадам - приятное исключение, вам не отпускается даже по такой божеской цене.
Рядом с Мариной вырос дылда в длинном кожаном пальто черного цвета.
- Что у вас тут? - голос у него был спокойный, тихий, я бы сказал, бесчувственный, ничего не выражающий, как у арабского шейха, у которого берут интервью по телевидению.
Он посмотрел на Марину. Посмотрел на меня. И взгляд его был примерно таким же, как голос. Только немного гипнотизировал по змеиному.
Таким был искаженный моим негативным восприятием Станислав Оляпкин. Это и был муж Марины. Он мне не понравился сразу, еще несколько лет назад. И чем он только взял Марину? Действительно, не иначе как родительским достатком. Я снова пожалел, что прошли времена дуэлей. Уж нашел бы повод, чтобы вызвать его на поединок, и постарался, чтобы сделать Марину молодой вдовушкой.
- Ладно, пойдем, Марин, чего с ним связываться. Купим в другом месте, - сказал Оляпкин, насмотревшись на меня, и, уже удаляясь. - Придурок какой-то звезданутый.
Они ушли. Я, действительно бешенный, переживал свое поражение. Который уже проигрыш в любви-соперничестве! Я упал в ее глазах в очередной раз.
- Что за курва? - подошла ко мне Зойка.
- Откуда я знаю? Да ну их! Ходят тут всякие! - раздраженный, быстро отрекся я от Марины.
- А чего ты тогда разорялся? Чего кипятился-то?
- Иди отсюда, ради бога! Занимайся своими делами!
- Ну-ну, - Зойка внимательно посмотрела на меня. - А мужик-то у ней ничего.
- Иди, иди, работай, - чувствуя, что ей тоже хочется привести меня в ярость, и осознавая эту провокацию, я остывал.

* * *
“Как же я ее не узнал?” - снова маялся я. Марина приоделась в новое просторное демисезонное пальто, на голове была шляпка, в которой я ее еще не видел, и все это меня подвело. А я только собирался разыгрывать из себя солидного бизнесмена. Природа всегда стояла против меня, как только я собирался налаживать мир с Мариной, всегда подсовывала ту или иную случайную пакость, портившую все наши отношения. Коварная мать-природа знала, что я больше всего боюсь упасть на ее глазах. Поэтому я проклинал эту встречу, мировые причины, приведшие к этому позору, а заодно - и все остальное окружающее. Вспоминал свербящий противный взгляд Оляпкина, жалел, что не вмазал ему по физиономии.
Хотя ради справедливости надо сказать, что Маринин избранник оказался достойным по всем параметрам. И уж я по всем своим данным никак не мог сравниться со Станиславом Оляпкиным. Глядя правде в глаза, это был кареглазый красавец с каштановыми волосами, с красивым до женственности лицом, головы на полторы с четвертью выше меня. Получал второе высшее образование, экономическое, по сравнению с моим брошенным энергетическим техникумом. Жил в центральном районе города. Родители его также, в некоторых масштабах, были не последними людьми. Отец - заместитель начальника какого-то треста, что-то вроде “Спецстройдор...газнефтьметдровнет”, мать - преподавательница английского в пединституте. В общем, у моей(?) Марины оказалась губа не дура. В принципе, иного я от нее и не ожидал. И, по правде говоря, я завидовал Оляпкину.
Но не мог простить Марину за такой выбор. Несмотря на все оляпкинские преимущества, я не верил, что она вышла за него по большой любви.

* * *
Осознание того, что она никогда не станет моей, что мои мечтания о Марине никогда не смогут воплотиться явно, проявлялось все ясней. Из глубины души поднималась твердая уверенность, что мы, даже благополучно сблизившись, не уживемся вместе. И крах нашего, фантастически допускаемого, семейного счастья был бы неизбежен.
Это произошло бы, как ни странно, из-за сходства наших характеров. Врожденное тщеславие присутствовало в нас обоих. Мы оба гонялись за престижным.
Но разница между нами была. Потомку плебеев, имеющему такую же гордость, как и у аристократа, гораздо труднее претворить в жизнь свои амбициозные мечты. Потому что он не умеет реализовывать свои планы, так как не имеет соответствующего воспитания.
С моими данными покорять было нелегко. А Марина была умной, она была дочерью, если хотите, деревенской знати. Это уже другой круг общения. И эту разницу следует понять и принять во внимание. Пусть мы воспитывались в одной уличной среде, учились в одной школе, но родители у нас были разные. Полевое, где мы росли, являлось для нас целым миром. И каждый из нас, занимая свою нишу еще в деревенском сословии, обозначил свое место нахождения в обществе вообще.

* * *
Какое-то время я боялся встретить Марину, вспоминал со стыдом свою последнюю встречу с ней. Я пошел к хозяину и попросил перевести меня на другое место.
- Хорошо, пойдешь на склады, подсобником, - сдержавшись, определил Быкарь мое новое рабочее место.
Я снова приступил к реализации своей главной цели. Как только ушел с лотка, едва ли не в тот же вечер, не знакомясь с “мадамами” по дороге, пошел штурмовать пожизненную холодную твердыню.
Марина сейчас работала в семнадцатой школе учительницей. Я изучил подступы к ее месту работы. Но старался встречать ее подальше, чтобы не смущать перед школьниками.
Между нами с новой силой вспыхнули скандалы. Она грозилась рассказать все мужу, но, видимо, только на словах; муж ее, Станислав Оляпкин, со мной разборок не устраивал. Я его пока толком не видел, кроме как на рынке. Хотя, судя по последующим событиям, он обо мне все-таки был наслышан.

* * *
Как когда-то школьная парта Марины Космовской приводила меня в священный трепет, так и дом, в котором она теперь жила, школа, в которой она работала, транспорт, на котором она ездила, сама дорога, сам пятый маршрут, по которому следовала на работу Марина, все пространство, в котором она обитала, все, на что падал ее взгляд и к чему она прикасалась, все-все вокруг нее волновало меня.
Места же, которые Марина покидала, теряли чарующие свойства. Уже давно выветрился остаточный трепет из пединститута и студенческих общежитий, которые когда-то освящались присутствием Марины.
И никогда моя благоговейность не распространялась, пожалуй, только на Оляпкина. Я не был настолько благородным, чтобы честно, по-мужски признаться в проигрыше и смириться со своей судьбой.
Марина Космовская по паспорту стала Мариной Оляпкиной. Но я не признавал ее новое имя, это была чужая Марина. Для меня Марина не стала Оляпкиной. Моя Марина осталась по прежнему Мариной Космовской, с нетерпением ожидающей, когда же божественное “Космовская” чудесным образом преобразуется, хотя и в не совсем превосходную, но все-таки в более-менее терпимую “Галушкину”.
Завоевание Марины Космовской уже давно стало маниакальной целью моего существования. Меня не останавливал факт ее замужества. Я продолжал добиваться ее. Все будущие победы совершались во имя нее, все знамена, которые будут захвачены в будущих победах, вся добыча, которая в будущем будет завоевана, уже давно были сложены у ее ног. Фантазии по покорению Марины не отпускали меня. Теперь, когда я стал старше, ко всем “благам”, которые ей предлагались с моей стороны со школьных времен, добавились еще два: теперь дополнительно мне хотелось ее изнасиловать или убить. Во мне жило стадное чувство. Даже не подозревая этого, я подчинялся законам дикого, первобытного общежития. У некоторых животных самец иногда даже насилием добивается покорности от своей возлюбленной. Находясь рядом с Мариной, я всегда испытывал танталовы муки. Хотелось броситься и зацеловать ее до смерти. Но этому всегда что-то мешало, обычно, многолюдная обстановка. И мне, с пылающей страстью в груди, приходилось только облизывать пересыхающие губы.

* * *
Мне хотелось покорить ее. Может быть, она и была интересна этим. Как только у меня появилась бы обманчивая иллюзия, что она станет моей, возможно, я охладел бы к ней. Женщина теряет привлекательность, когда знаешь, что ее легко покорить. Я бы, наверное, успокоился, если бы она хоть раз согласилась со мной хотя бы в чем-нибудь, хотя бы раз сказала “Да”. Но моя беда была еще в том, что настоящие женщины, даже давая согласие, никогда не говорят “да”.

* * *
Но новую реальность все-таки приходилось учитывать. Я стал считаться с ее замужеством, и планы, связанные с ней, строил с последующими перипетиями семейной судьбы. Мне хотелось освободить Марину. Я был едва ли не уверен, что Станислав вынудил Марину жениться насильно, видимо, он ее каким-то образом приневолил. И мне теперь придется спасать ее.
Но пусть даже она довольна своей семейной жизнью, пусть она любит своего мужа (хотя как такого можно любить?), я все равно назло не уйду из поля ее зрения.
В конце концов, я готов был ждать, пока она постареет. Красота ее поблекнет, и я разлюблю ее. Глядя по телевизору на бывших красавиц, бывших балерин и актрис, вспоминающих о том, как еще в начале века за ними ухаживали те или иные знаменитости своего времени, как в них влюблялись, я думал: неужели из-за этих безобразных морщинистых старушек дрались, их любили, по ним страдали, как я сейчас по Марине? Неужели и Марина будет такой... безынтересной, пустой? Я боялся разочароваться в ней. Ведь в ней был скрыт смысл моей жизни. А терять смысл жизни страшно.
Но нам с ней до пенсии было еще далеко, и приходилось заниматься текущими делами.

* * *
Я стал замечать в Марине странные изменения. Глаза ее светлели, губы странно полнели. И когда она однажды завернула в сторону женской консультации, тут только до меня дошло, почему она носит портившее ее стройную фигуру широкополое пальто... И я, с горечью все поняв, перестал преследовать Марину, на неопределенное время.

                СТАРУХА

Подсобником я грузил ящики с фруктами и овощами, мешки с мукой и сахарным песком, подносил мясо Василию, помогал торговкам разворачивать и сворачивать палатки.
Люди компании, в которой я теперь работал, общались между собой жаргоном, который, выйдя из тюремных стен, стал теперь едва ли не повсеместно общепринятым. (“Витька Гвоздь в натуре загнулся в своем прикиде”). Наш “детский” мат был обычный, сворованный у отцов, как и сигареты. А здесь вроде и слова нормальные, но применяются ненормально. И от этого менялся их смысл. И, соответственно, каким-то образом влияло на действия. Можно было полюбить девушку, но из тех, которых мы называли “девчонки”, ни одна не вызвала во мне чего-то такого, хотя бы близко похожего на то, что я испытывал к Марине. Это был противный дрянной сленг. В армии филологически язык был не лучше, но там была другая атмосфера, и кроме смеха, остроумные высказывания соратников больше ничего не вызывали. Здесь же все шифровалось с глубоким тайным (и часто недобрым) смыслом.
Но я довольно быстро преодолел неприязнь к новому жаргону, схватывал языковые особенности, хотя и не мог достаточно грамотно “по понятиям ботать по фене”. Тем более, что весь примерный народ, включая деятелей культуры, заботал по фене даже выступая по телевизору.
Один из грузчиков, Гошка Тюфяк, когда-то в молодости ограбил столовую и отсидел три года в лагере, “трояк”, как он говорил. Хотя его приговаривали к пяти годам лишения свободы, или по гошиному выражению - “припаяли пятерик”, но он попал под амнистию. За то, что выдавил форточку в столовой, пять лет бы ему не дали, но на Тюфяка списали все убытки, которые понесли все столовые и буфеты за последние годы. И эти потери не могли перекрыть даже вместе взятые усушка, утруска и жирные прожорливые крысы, находящиеся на бесплатном довольствии продовольственных точек. Может быть, простили Гошу даже и в этом случае, но беда его была в том, что во всех городских столовых ждали ревизию. И получилось, что он оказал огромную услугу всему городскому общепиту. Мне это стало известно потому, что Гоша Тюфяк сам рассказывал. Он клялся и божился, что успел только форточку выдавить, как его схватили дружинники с повязками на руках. А про столовые и буфеты, которые он “брал” и которые на него “повесили”, даже и не слышал ни разу. И уж тем более не представлял, где они находятся. Мы ему верили. Резона врать Гоше не было, он свое уже оттрубил. Гоша всегда клялся “Бля буду” и “отдавал” большим пальцем свой желтый прокуренный клык, когда заканчивал криминальную историю и вообще все занимательные рассказы про жизнь в неволе.
Гоша пострадал безвинно. Но зато теперь Тюфяк считался у нас блатным. Гнусавым голоском он жалостливо пел песенки про неволю, тренькал под гитару “Дюльман мой, дюльман...”. Мы были в восторге от его репертуара и захотели записать Гошин голос на магнитофон, чтобы затем продавать кассеты. Мы взялись рьяно раскручивать новую звезду, получить что-то вроде Аркаши Северного, эдакого новоиспеченного а-ля Гошу Тюфяка, но затем охладели к этой затее.
Ностальгируя по “тюряге”, Гоша из дощечек вырезал покрытые орнаментом хлебницы, которые научился делать во время отсидки. “Узор должен быть мелким”, - объяснял он нам тонкости своего искусства. Кроме душевного удовлетворения он имел с этого кое-какую материальную выгоду - тюфяковские хлебницы продавались гораздо лучше, чем его певческий дар.

* * *
Однажды во время перекуров, сидя на деревянных ящиках, мы играли в карты. Бригадиром нашим считался Васька, который сидел тут же, и все время оглядывался по сторонам. Мы боялись, а Васька больше всего, заведующего складом Эмилии Борисовны, которую между собой называли Старухой. Это была крупная женщина лет шестидесяти, дородная и высокая.
В азарте игры мы перестали контролировать обстановку вокруг, возложив ответственность на бригадира.
- Старуха идет, разойдись! - скомандовал Васька.
Мы вскочили, ухватились за ящики, закопошились, имитируя бурную деятельность.
Эмилия Борисовна, сверкая двумя рядами золотых зубов, подошла к нам.
- Опять играют! Вам что, нечего делать? - стала она ругаться, заметив колоду карт, засунутую в спешке под деревянную решетку.
- Да мы вот только присели передохнуть, - оправдывался бригадир.
- Ну ладно, - перестала журить Старуха. - Я пришла вот по какому делу. Надо бы помочь мне мебеля переставить. Вон зубастенького хотя бы дай.
 - Может вся бригада пойдет, Эмилия Борисовна? - услужливо предложил Василий. - Он разве один справится со шкафами? А так все быстренько сделаем.
- Не надо, - отмахнулась Эмилия Борисовна, - это я так сказала. Ковер надо перевесить на другое место. Одному будет делать нечего.

* * *
Мы пришли к Эмилии Борисовне. Она усадила меня в зале, а сама отправилась на кухню. Я смотрел-смотрел ее библиотеку, надоело. И пошел на кухню спрашивать, когда же займемся делом.
Старуха накрывала стол. На сковородке что-то шкворчало. Я отказывался от обеда, хотел побыстрей закончить с делами.
- Успеется, Костенька. Работа подождет. Пока иди посмотри видеомагнитофон, кассету выбери какую-нибудь, пока я обед приготовлю, - неожиданно ласково заговорила Эмилия Борисовна, раскладывая ложки, вилки и тарелки.
У Эмилии Борисовны был такой столовый прибор, каких я не видел даже по телевизору. Перед моими глазами сверкали златосеребряные переливы. В центр она водрузила бутылку с красивой этикеткой.
Мы выпили из хрустальных рюмок. Мне понравилась. Хорошая была водка, шла приятно. Эмилия Борисовна налила еще.
- Ты ешь, пей, не стесняйся, Костенька, - угощала она, накладывала в серебряную тарелку черную икру. - Мы ведь люди простые. Работа тяжелая, силы тебе потребуются. Видишь, сколько мебелей у меня.
Мебели у Эмилии Борисовны, действительно, было много. Просторная трехкомнатная квартира казалась тесноватой. Я даже не мог представить, как она хочет сделать перестановку. Тем более, нам двоим трехстворчатый шифоньер даже с места не сдвинуть, не говоря уже про массивный книжный шкаф из натурального дуба.
- Как же вы собираетесь переставляться? - спросил я, с недовольством вспоминая, что вроде бы договаривались только про ковер.
- Успеется, Костенька. Эти мебеля уже вот где сидят, - провела Старуха ребром ладони по шее.
Эмилия Борисовна опьянела и, как часто бывает у пожилых женщин, стала в слезах жаловаться на свою тяжелую судьбу. Она рассказывала как жила, какое у нее было детство тяжелое, как раскулачивали ее родственников и тому подобное. Она рассказывала о своем бывшем муже и, с особым вдохновением, о сыне. Сын Боренька, нареченный в честь кулака-дедушки, отца Эмилии Борисовны, как я понял, остался для нее единственным светом в окошке. Она долго рассказывала про него, а потом Эмилия Борисовна сказала:
- Ты, Костенька, вылитый мой сын! Вот посмотри на него, маленького.
Она подвела меня к фотографии, на которой были она и ее сын. Что общего нашла Эмилия Борисовна между мной и ее сыном, я не мог понять. У меня, несмотря на сомнительное, но все-таки сходство с Жаном-Полем Бельмондо, честно говоря, ни рожи, ни кожи. А на фотографии, которая висела на стенке, я увидел рядом с Эмилией Борисовной амбала в модных кроссовках, которые, как минимум, на три размера больше моих истоптанных туфлей. Рожа Бореньки просила кирпича, а на лбу его было написано, что тюрьма для него навсегда будет домом родным.
- Это Боренька учился в десятом классе, мы с ним в парк ходили, - Эмилия Борисовна, глядя на фотографию, прослезилась. Как он там мой родненький. Не обижают, думаю. Он у меня боевой. Я вот была на свиданке у него, ничего говорит, жить можно. Ну зачем ему нужно было этот киоск грабить? Что ему не хватило? Я ведь даже ему пианино покупала! Может, думала, талант в нем есть, музыкантом будет. Три года! Вот ведь что делают непутевые папины гены. Тот тоже был таким же. Вот и Борю на учет поставили в уже седьмом классе. Гены не перевоспитаешь. И что же ему амнистию не дают? Его подельники уже давно вышли из тюрьмы. А ведь он смирный у меня. Зря начальник тюрьмы грешит, что он плохо себя ведет. Ну ладно, ладно. Давай, Костенька, давай, наливай, выпьем за его здоровье.

* * *
Вечер был хороший, а в итоге, не могу больше тянуть резину, Старуха совратила меня. (Вернее, так она подумала, потому что позже выразила происшедшее этим словом. Она сказала, что совратила мальчишку, довольная собой, мол, есть еще порох в пороховницах, и она может быть неотразимой даже для юношей. Я, изобразив на лице розовое смущение, скромно промолчал и не стал развеивать ее заблуждения относительно своего целомудрия; Старуха так и осталась в тумане счастливого неведения до конца своих дней). В принципе, “совращение” не было для меня большой неожиданностью. Настроение Эмилии Борисовны почувствовалось где-то после третьей хрустальной рюмки. Так что она зря так тщательно подготавливалась к моему “растлению”. Я бы, наверное, не растерялся, даже если бы она предложила без долгой прелюдии прямо с порога совершить половой акт. Не оттого, что она мне понравилась. Я просто знал, что с богатыми старушками жить выгодно. Недаром газета “СПИД-ИНФО” и подобные ей были моим любимым чтивом.

* * *
Старуха постоянно твердила, что я для нее как сын, а использовала меня совсем по-иному. Оказывается, она уже давно, едва ли не с самого начала, как только я появился на ее складе, положила на меня глаз. А “подвигать мебеля” было предлогом для начала нашего сожительства. Чем я ей приглянулся, до сих пор не могу понять.
Мы начали привыкать друг к другу (да простит меня строгий критик за голый натурализм, мне самому противно, господин редактор, но слова из песни не выкинешь, тем более, что действительность гораздо чудовищней), и Старуха постепенно отстегивала не родное. Она раскрывалась-раскрывалась, освобождаясь по одной детали за вечер, и скоро лишилась одежды. Бюстгальтер, наверное, максимального размера, освобождал висячие складки грудей, далее последовали корсет, шиньон, грим... Каждый вечер на моих глазах престарелая возлюбленная все больше и больше освобождалась от своей позолоты, облетала, как осенний баобаб.
Дольше всего Старуха стеснялась на ночь вынимать вставную челюсть. Но однажды, когда во сне едва не проглотила свои зубные протезы, стала класть их в стакан. Хорошо хоть вовремя подавилась и проснулась от этого.
Раздетая, она преображалась. Без каблуков, из-за чего оказалась на полголовы ниже меня, без грима, без золотых зубных коронок, без парика. У нее был огромный бурчащий живот при удивительно тонких ножках. От нее несло уже землей, несвежим дыханием, нездоровыми зубами и всем тем глиняным, старческим запахом. Складки кожи свисали, как у бегемота. Под шиньоном седели редкие волосы. А если она еще делала себе косметическую маску на ночь! И, представьте, мне в молодые годы безобразную старухину тушу приходилось услаждать своей любовью.
Конечно, я имел свой резон от обхаживания старой развалины. Мы устно не договаривались, но после каждого удачного любовного сеанса за эксплуатацию моего организма она оставляла некоторую сумму денег, “на восстановление сил”. Я, когда хотел, получал отгулы, мог отлынить от работы, не таскал тяжелые ящики, не заботился о пропитании и имел карманные деньги. Почти все время был занят “ответственными” поручениями. Так что причины моей “любви” к ней были очень даже земными. Крыша над головой и хлеб насущный являлись достаточно важными аргументами для того, чтобы я ублажал пожилое климактерическое чудовище.
Старуха где-то вычитала, что общаясь с молодыми людьми пожилая, женщина молодеет от их соков. Не знаю, может и молодеет. Я этого не замечал. У Старухи, по крайней мере, от моих соков новые зубки не прорезались, она не стройнела, волосы без шиньона не темнели, и морщины без толстого слоя питательного крема никак не хотели смягчаться.

* * *
Сперва на работе соответствующе шутили по поводу моего неофициального сближения с начальницей, потом привыкли. Осуждать вообще никто и не думал, так как Тюфяк одобрил меня: “Правильно, Бельмондо, нечего теряться, это жизнь”.
После того, как я описал свою “любовь” со Старухой, сорокалетний Тюфяк “скромно” помечтал:
- Эх, мне бы сейчас распрячься с какой-нибудь бабенкой, лет, эдак, шестнадцати-восемнадцати! Да уж годы не те. Только часа на три максимум меня хватит.
“Если не на тридцать секунд, - мысленно поправил я уголовного “авторитета”. - И как раз твоя зарплата уложится в это время”. Я, будучи гораздо моложе Тюфяка, и то не переоценивал своих финансовых и прочих возможностей. Тем более, что Тюфяк с женой развелся, по рассказам ребят, из-за того, что она наставляла ему рога, так как он слабо исполнял свои супружеские обязанности.
В общем, коллектив от меня не отрекся. Только бригадир Васька меня невзлюбил, заревновал. Видимо, он боялся, что его могут сместить и я, как фаворит, могу занять его бригадирское место.
Иногда к Старухе приходила в гости ее подруга, главный бухгалтер нашего рынка Наталья Федоровна, которую из-за вечного ее недовольства прозвали Главбухтершей. На работе лично я никогда не видел ее улыбающейся.
Но в быту Главбухтёрша на самом деле оказалась очень даже веселой особой. Я сначала смущался, а потом привык. Я догадывался, что Старуха делится с ней тем, что между нами “бывает”. И теперь, сидя на правах хозяина, принимал Главбухтершу, подливая ей водки в хрусталь.

* * *
Кроме сытой жизни, была еще одна причина, тайная мечта, заставляющая меня оставаться у Эмилии Борисовны. Нахлеставшись, Старуха начинала делить между мной и Боренькой свое состояние. Она бегала по квартире и показывала, что будет мое, а что Боренькино. Я, конечно, не был настолько наивным, чтобы раскатать губки на половину старухиного наследства. Тем более, кроме хлама, заполнившего обширную квартиру, я не видел еще ее расчетных книжек. Но у нее в большом гараже стояло два сверкающих автомобиля, наша “Волга” и иностранный “Форд”. И вот я лелеял надежду, что она по пьяной глупости может все-таки отстегнет мне одно из своих невостребованных “авто”. На худой конец я согласен был даже на отечественную черную “Волгу”.
Никогда не стоял так близко от исполнения своей мечты. Но действовать надо было тонко. Когда Старуха показывала свой гараж, я, подталкивая ее к желаемой мысли, нежно погладил иномарку по капоту и сказал, что мне очень нравятся машины. Про машины она больше не заикалась, и я зря начинал разговоры о них. Мечтать было не вредно, но дарственную, к моему огорчению, она так и не оформляла. И, как ни старался я понравиться, на реальные поступки Старуха не решилась.
И при этом сладострастная Старуха, накачавшись водкой, имела наглость сравнивать себя с Екатериной Второй, от которой якобы без ума были молодые любовники. Не знаю, как там было у Екатерины Второй, но жадной Старухе с ее пропорциями считать себя царицей и воображать что я от нее без ума!!

* * *
Со временем отродье бегемота начало наглеть. Старуха стала капризничать и требовать с моей стороны нежности. Она стала устраивать сцены ревности, если я ночевал не у нее, она жаловалась, почему я ее не целую и не признаюсь ей в любви!
Основания для ревности имелись. Хотя виновата прежде всего она сама. Старуха была старше моей матери лет, наверное, на двадцать, и больше годилась мне в бабушки. Я глушил свое отвращение к ней алкоголем. Как человек, знающий фольклор определенного рода, убеждал себя, что некрасивых женщин не бывает, все зависит от того, сколько выпьешь. И еще, чтобы развеяться после старухиных чар, в данное время я был знаком с парой девушек: одна из них, работница прядильной фабрики проживающая в общежитии, моложе была меня на три года, а другая - старая дева с отдельной однокомнатной квартирой. (Хотя назвать старой девой тридцатидвухлетнюю женщину сейчас язык у меня бы не повернулся: но мне тогда было всего двадцать два.) Параллельные любовницы были для меня неинтересны. С ними у меня складывались стандартные отношения. От них ничего особенного я не имел. Они меня не учили жизни, были скучны и ограниченны. Единственное, о чем они мечтали, - как выйти бы замуж. И я встречался с ними почти что случайно.
 
* * *
Нельзя сказать, что меня особо мучила совесть по поводу такого образа жизни. На вопрос какого-нибудь нравственника и моралиста: “Не значит ли вышесказанное, что Константин Галушкин был похотлив?” - Костя бы уверенно ответил: “Нет, конечно!” И, чтобы достойно ответить на такой спорный вопрос, позвал бы на помощь популярный роман “Поющие в терновнике”, которого Костя, правда, не читал, но смотрел по старухиному “видаку”. Согласно киношной постановке, “поющий в терновнике” взрослый, но еще не старенький дядя Ральф, который влюбился в пятилетнюю девочку Мэгги, как бы не считается похотливым, плотски влюбленный священник у нас принимается за положительного героя. Ему все грехи прощаются авансом, так как у него имеется уважительная причина - он влюблен, пусть даже в несовершеннолетнюю Мэгги. А вот половоперезревшая семидесятипятилетняя старуха (уже не помню как ее зовут), как изношенный магнит, остаточно тяготеющая к половоцветущему отцу Ральфу, уже почему-то получается похотливой. По авторскому замыслу, и, следовательно, желательно, чтобы по нашему мнению, она заслуживает отрицательной оценки.
Хитроумный Костя, у которого язык бывает поганым, но, в общем, слава богу, подвешен не совсем плохо, ответил бы примерно так: если человек молодой, то он должен иметь сексуальное влечение. Это должное свойство молодости. Гораздо хуже, если этого у юноши не наблюдается. А вот уже у пожилого человека сексуальное влечение как раз и именуется похотью. Негласно считается, что он не может любить от всего сердца, и это значит, что старички похотливы. Поэтому, чтобы сохранить о себе благоприятное впечатление, нехорошее слово “похоть” рекомендует людям к старости хорошо не сохраняться, следует стать больным, зачахнуть, изуродоваться, а еще лучше вообще угробиться.
И если вопрос полицейского нравов задать Эмилии Борисовне, то ответ должен быть обратным. Старуха, по мнению Кости, - это уже другое дело. Она как раз следовала “грубо-чувственному половому влечению, сладострастию” (как определено в ожеговском толковом словаре русского языка). А молодой любовник к ней этого влечения не испытывал. И получается, что Старуха в данном партнерстве была похотливой по отношению к Косте, а он, по отношению к ней, - нет.
Но если не принимать во внимание данное оправдание, я вел жизнь неверного альфонса, достойного быть заклейменным в самом отвратительном порнографическом фильме, которые мы свободными вечерами смотрели по старухиному японскому видеомагнитофону.

* * *
Тем временем на работе внешне почти ничего не изменилось. Старуха умела перевоплощаться. По утрам успевала приводить себя вовремя в порядок, и перед подчиненными выглядела как обычно, как я увидел ее впервые. Не знаю, действительно ли короля (как и королеву) делает свита? У нее дома мы со Старухой были на короткой ноге, я мог с ней спорить, возражать, в общем, вести себя достаточно вольным образом. Но этого она не допускала на работе. Там она была хозяйкой. Там перед ней все преклонялись, ее слушались.
Хотя ее двойственность можно было понять. Интриг в нашем небольшом складском коллективе в среде жестокой рыночной конкуренции хватало на испанский дворец. Можете представить себе веселье с сохранением благочинного вида, сказать вообще что-то, что так или иначе потенциально обречено на осуждение. У нас даже праздники на самом деле являлись проверкой на лояльность: кто не с нами, тот против нас. Любой маленький начальничек втихомолку, в очень узком кругу критикующий вышестоящего начальника за косность, сам не допускал сколь-нибудь свободных поступков среди своих подчиненных. И в таких условиях открыто выдавать другим наши амурные отношения Эмилия Борисовна не позволяла.

* * *
От сестры я узнавал про новости в селе и про тех знакомых, которые нынче живут здесь, в городе. Пока я забавлялся со Старухой, Марина ушла в декретный отпуск, и скоро у четы Оляпкиных родилась дочь Машенька. Когда у них появился ребенок, у меня желание вызвать на дуэль - теперь уже счастливого папашу - Оляпкина остыло. Машенька была существом, о котором я вообще не думал, но которое заставило меня заревновать еще сильнее. Я осознал, что у Марины появилась причина, из-за которой она теперь никогда не бросится головой в омут, на безоглядный флирт, на что я надеялся в последнее время.
Когда Светлана сказала о том, что Марина родила, я только скрипнул зубами. Я тоже женюсь, и у меня будет мальчик. Дети наши вырастут. И кто знает, может через два десятка лет между мной и Мариной будут намечаться сватовские тенденции? Но я гордо откажусь от звания Марининого свата и воспрепятствую браку наших детей. И если пойдут наши дети, вкупе с Мариной, против моей воли, меня на их свадьбе никто не увидит. Даже этим я доставлю ей боль.
Эта фантазия была порождена состоянием настоящего времени. Я любил Марину и не хотел, чтобы наполовину воплощенная, наполовину абстрактная пара наших детей отняла мое право на попытки сближения с ней. Я когда-то, желая сгладить остроту боли, хотел, чтобы Марина была моей родственницей, но родственницей по крови, а не по кумовству.

* * *
Мое сожительство со Старухой должно скоро закончиться. На следующей неделе освобождался сынок Боренька. Я готовился проситься на ночлег к родной сестре Светлане или к какой-нибудь любовнице.
Но все свершилось быстрее ожидаемого. Однажды утром, мы только что проснулись, раздался звонок в дверь. Старуха вышла, и я услышал как она закричала: “Ой, Боренька, сыночек, вернулся!”. Они, видимо, обнимались.
- Что же ты нас не предупредил, Боренька, красавец мой? Мы тебя бы встретили? - ласково укоряла Эмилия Борисовна вернувшегося как снег на голову сына. - Мы же только на следующей неделе ждали. Вот ведь не гадали.
- Да все нормально, мама, подфартило малость, - отвечал Боренька.
- А это Костенька, - представила меня Старуха гостю, когда они, воркуя, вошли в комнату. - Он мне помогает перестановочку в квартире делать.
- С раннего утра, мама? - полоснув взглядом по мне, засмеялся амбал, который и назывался Боренькой.
Я впервые живьём увидел своего полубрата Бореньку. Как я и предполагал, выражаясь почти классически, Боренька и пианино - две вещи несовместные. Фотография не обманывала - такую рожу даже в фильмах не часто увидишь. Глубоко посаженные горящие глаза, низкий, изрезанный морщинами лоб, ежик коротких жестких волос. Он был скорее близнецом-братом незабвенного кинг-конга. И подошвы у него, действительно, как минимум, сорок пятого "калибра".
Старуха достала свой сказочный сервиз, накрыла стол. И скоро мы уже втроем сидели на кухне.
- Ну, давай, за твое освобождение, сынок.
Мы выпили по рюмке.
Повод выпивать был, но веселья как-то не создавалось. Изредка, напрягая фантазию, Старуха придумывала нейтральные вопросы: “Как там жилось? Что кушал, сынок? Много ли спать давали? Водили ли в кино? Не обижали ли начальники?”
 Сынок почти на все вопросы отвечал односложно: ” Нормально, мама”.
Но потом и эти вопросы сошли на нет. Сынок Боренька создавал такую атмосферу, что разговаривать охоты не возникало. И мы отмечали его возвращение из мест заключения молча, каждый уткнувшись в свою тарелку.
Иссякшая Старуха куда-то удалилась. Мой “двойник” Боренька одним взглядом пригнул меня носом в бифштекс. Вот кому бы психотерапевтом работать. А ведь он только на три-четыре года старше меня.
- Маман, значит, трахаешь? - подцепив вилкой куриную ножку, усмехнулся он.
- Да нет, просто помогаю, - покраснел я.
Боренька пальцем полез в горчицу, помазал куриную ножку и принялся сосредоточенно грызть ее. Один только хруст стоял.
- Бля, притон тут устроили, - бросив обломок косточки, с озлоблением сказал Боренька.
Его лицо стало мрачным. Он выковыривал языком и выплевывал застрявшее мясо в зубах. Я чувствовал себя стесненно. Есть особо не хотелось.
- Все, чувак, лафа закончилась, - опять как из колодца глянул на меня Боренька. - Придется выметаться. Чтобы после жратвы духу здесь твоего не было.
Для приличия, мужественно поерзав на стуле две минуты, я сказал:
- Ну, я пойду, пожалуй.
Я опять оказался на улице. Старуха панически боялась своего сына. За меня, “Боренькиного двойника”, которому она подарила сыновний статус, даже не заикнулась. Теперь Старуха делала вид, что не замечает меня. Полностью игнорировала. И мне, опальному фавориту, приходилось вместе со всеми, как говорят в узких кругах, пахать, как папе Карло.

* * *
Но Боренькин химический состав от маминых пирогов не изменился. Когда-то кратко ознакомленный с Дарвиным на уроке зоологии и слегка коснувшийся изречений Востока (пока Егор ходил в кришнаитах), я считал, что характер человека и его взгляды на жизнь зависят от того, какой у него кислотно-щелочной баланс в желудке. Как говорят индусы, мы есть то, что едим. И от набора химических элементов организма зависит судьба человека.
Боренька же заставил меня засомневаться в древневосточной кулинарной мудрости и разочароваться в дедушке Дарвине. Боренька упорно доказывал, что человеческая натура тверже камня. Он опять влип в какую-то историю и снова загремел за решетку. Упекли теперь его уже на семь лет. Трех лет все-таки не хватило, чтобы исправить кислотно-щелочной баланс его желудка. Я не зря говорил, где, скорее всего, будет прописан Боренька. Его ничто не удерживало - ни дом-полная чаша, ни двухместный гараж. Химический состав Боренькиных мозгов не изменялся ни от черной икры, ни от тюремной баланды. Тюрьма для него навечно остается матерью-роднухой, тюремная баланда лучшей пищей, а чифир - лучшим кайфом. И это будет продолжаться до тех пор, пока его не “заколбасят” в какой-нибудь разборке.
Но, так или иначе, я пострадал от Боренькиного приезда - вылетел из теплого старухиного гнезда. И после проживания со Старухой вместо ключей от автомобиля остался только с одним философским вопросом в кармане: что от чего зависит - баланс от характера или характер от баланса? Я переехал к сестре и какое-то время продолжал по инерции работать на складах.

                ЗОЯ

У сестры я часто переживал трудные времена. Например, когда не работал, как сейчас. Виталий, муж Светланы, был до скучности классическим мужиком. Не работягой и не лодырем. Выпивающим только из заначки, за счет левого заработка. Жили Виталик и Светлана в двухкомнатной квартире, которую какими-то маневрами родители Виталика приобрели для сына. Отдавая дань природе, Виталик и Света быстренько завели двоих детей, девочку Дашу и мальчика Сашу. К своим племянникам я был равнодушен. Виталика уже перевели слесарем по ремонту троллейбусов, сестра работала поваром в столовой, а летом по выходным вместе с детьми пропадала на большой даче, которая молодым досталась также от родителей.
По вечерам обычно Светка готовила ужин, дети играли, мужчины, то есть я и Виталик, читали. Мой городской родственник Виталий читал детективы. Я интересовался “ну очень интересной” газетой “СПИД-ИНФО”. И еще “На грани невозможного”, где довольно просто рассказывалось много интересного и необычайного - про неопознанные летающие объекты, всякие аномалии и прочее.
А все вместе интересовались рубрикой знакомств. Мы подолгу обсуждали качества ищущих знакомства одиноких лиц. И зачем Светлане с Виталиком нужно это было? Ладно хоть я еще неженатый.
Вечера протекали тихо и мирно. Но я не мог вечно просуществовать в такой идиллии. Надо было опять устраиваться. Сестра через неделю стала меня пилить, говорить, что я не умею жить. И советовала быстрее жениться.
На женитьбе вообще клином сходится весь женский мир. “Женится - переменится” - женская пословица. Они думают, что как только человек женится, то сразу же все его проблемы отпадут.
Виталик тоже ходил недовольный - я стеснял их в жилплощади, - но открыто выступать не решался. В общем, я им мешал.
И однажды уже не умолкавшая сестра взяла меня “на слабо”. Она пилила, пилила и, наконец, надоела своими уговорами. Я в сердцах сказал: “Уймись, пожалуйста, женюсь, так и быть! Завтра же. Только дай “Жандарма” досмотреть”. “Посмотрим, посмотрим”, - сказала Светка. И на следующий день, поймав меня на слове, завела старую пластинку. Я стал отказываться, но тут, подлая, с фарисейским лицемерием заподозрила меня в мужской несостоятельности. Она, как бы жалея по-родственному, спросила, что может быть я неполноценный? Мне, может, надо лечиться? Это было уже слишком. Я вообще плохо сдерживаюсь, если берут на “слабо”.
Вырвав из ее рук газету, я начал выбирать себе невесту. Но ничего подходящего в рубрике знакомств не попалось. Понравилось только объявление одного зэка: “Находящийся во временной командировке молодой человек, не лишенный обаяния, хочет связать свою неприкаянную судьбу с совершеннолетней дамой недурственной внешности, которая через 150 лет закроет ему глаза и поцелует в холодный лоб” и адрес: п. Озерный, ИТК 43228, шестой отряд).
Находя это оригинальным, я вычитал витиеватую фразу брачного предложения, автор которого, судя по адресу, проживал в местах не столь отдаленных, выучил наизусть и, подобрав удачный момент, бессовестно продекламировал Зойке развесистый плагиат: “Молодой человек, не лишенный обаяния, хочет связать свою неприкаянную судьбу с совершеннолетней привлекательной дамой, которой наскучила суета, которая любит ярких неординарных людей и которая через 150 лет прикроет ему ясные глаза и поцелует в любимый холодный лоб. Желательно, чтобы избранницу звали Зоей”.
По ходу брачного предложения я кое-что изменил, сделал еще развесистей, а “... чтобы мою избранницу звали Зоей” было добавлено уже мной от себя (да простит меня творчески ограбленный зэк). Не ожидавшая подобного “экспромта” с моей стороны, Зоя была в восторге. Смеясь, она чуть не упала со своего пустого ящика, на котором сидела, и даже не сделала никаких замечаний насчет моего актерского дара, если, конечно, вообще о чем можно было говорить.
Мгновенно оценив ситуацию, решительная и скорая на руку, Зойка перехватила мою инициативу, и, чтобы не упустить неожиданно навалившееся счастье, представленное в бельмондовском лице, стала планировать наше совместное будущее. Она пожелала встретиться со мной сегодня же вечером, чтобы обсудить, что делать дальше.
Вечером мы стали думать, куда бы податься. Продолжая оригинальничать, я предложил вместо привычного кино, как бывает в подобных случаях, сходить в театр, в котором ни она ни я никогда не были.
Зоя принарядилась, как королева. Мы шли торжественно. Я даже испугался, что впервые так официально происходит у меня свидание с такой прекрасной “мадамой” как Зоя. Мы шли в театр, а я боялся, не дай бог, встретить кого-нибудь из знакомых. Особенно Марину.
Небольшая заминка вышла с билетами. Еще не совсем старая, но уже окрысевшая девица лет тридцати в билетной кассе не давала нам места получше и ворчала, ворчала, пока не сделала одолжение, дав билеты на места в партере.
Когда начался спектакль, сидевшая слева от нас аристократического вида старушенция в кружевных перчатках, переживая по ходу представления, то и дело всплескивала руками. При этом на сморщенном локотке ее непринужденно болталась белая дамская сумочка объемом примерно на восемь кефирных бутылок. Вместительная сумочка то и дело задевала Зою, хлопала ее по колену, так что мне, как внимательному жениху, пришлось предложить Зое поменяться местами. Наша экзальтированная соседка, захваченная сюжетом, не замечала ничего, только всплескивала руками в перчатках, и извинений с ее стороны ждать было бесполезно. В другом месте и в другое время я бы высказался, но сейчас, осознавая важность момента, приходилось сдерживаться. Театр и предстоящее брачное мероприятие действовали на меня угнетающе.
Но до конца испытание театральным действом мы все-таки не выдержали. Вернее не выдержал я, так как Зое представление понравилось. Меня хватило только до антракта. Оперетта для меня была скучной. Шла “Летучая мышь”. Не помню, чья постановка, музыка вроде бы Иоганна Штрауса. Хорошо запомнилось лишь, как на балу в доме графа Орловского при исполнении балетной композиции самому щуплому “балерону” досталась самая толстая и попастая балерина, и они грохнулись, когда он попытался ее поднять на руки. (Тогда наша аристократическая старушонка с громким воплем едва не упала под стулья параллельно с контрастной балетной парочкой). И еще показалась остроумной примерная фраза Генриха Айзенштайна: “Ладно, если я жене изменяю, в этот момент я не думаю, что она может быть с другим. Но никак не думал, что так обидно, если изменяют тебе. Как это гнусно и подло!”. Затрапезный театр, приехавший из какой-то глухомани на гастроли, выставил в главной роли, Розалинды, престарелую актрису с талантом мышки Жозефины, певицы, как известно, также почтенного возраста. И статистки тоже были не ярко выраженного таланта и внешности. На способности артистов-мужчин внимания как-то не обратил.
- Ну, пошли, уточка моя хроменькая, - вздохнул я, надевая ярмо супружества.
Наполнив грудь свежим посттеатральным воздухом, я снова почувствовал себя счастливым. Преодолевая перепаханную дорогу - строители еще по весне расковыряли весь асфальт на центральной улице - я подхватил Зою на руки и, со спертым в зобу дыханием, бережно перенес ее через канаву. Нести девушку на руках оказалось приятно.
И тем же вечером, не откладывая дела в долгий ящик, мы пошли к Зое домой, для получения благословения от ее матери. Сорокапятилетняя маленькая женщина по имени Анастасия Павловна с внимательным взглядом светло-зеленых водянистых глаз (Зоя, видимо, внешностью пошла в отца), которую я видел первый раз в жизни и которую в перспективе мне предстояло называть мамой, этим же вечером дала нам “добро” на совместное проживание на восемнадцати квадратных метрах жилой площади.

* * *
Наша свадьба была через месяц. Зоя выглядела изумительно. Она вытащила из сундука уже приготовленный для такого случая наряд. И в белоснежном платье, с карими бойкими глазами, казалась для меня воплощением красоты. Мне хотелось, чтобы здесь присутствовала Марина, чтобы она оценила, что я выбрал себе спутницу не хуже нее, и могу спокойно без нее обойтись. В общем, на своей свадьбе я казался себе орлом. Хотя счастливые часов не наблюдают, но гости, как будто сговорившись, нам подарили столько часов, что их можно было повесить на каждую стену нашей однокомнатной квартиры, включая стены кухни, прихожей и остальной “нежилой” части.
Первая брачная ночь принесла легкое разочарование. Я попытался затеять скандал по поводу отсутствия целомудрия, но Зоя решительно устыдила. Она обвинила меня в распутстве и архаичности одновременно. На законное жениховское обвинение отпарировала: “Сам, чай, не ангел”, и заявила о том, что быть девушкой нынче несовременно. Справедливое обвинение в принадлежности к не ангельскому чину отрезвило меня. А от чувства невежества по поводу того, каковы сейчас модные течения среди современных девушек, я развесил уши окончательно. И скоро горечь разочарования развеялась. Я легко все простил и не стал разбираться, насколько бурным было прошлое моей избранницы. Зоя была лучшей наложницей из всех тех, что мне приходилось встречать. Она и сложила мой сексуальный стереотип, чувственный вкус, из-за которого определенный тип женщин нравится автоматически, с первого взгляда.

* * *
Зоя жила с матерью в однокомнатной “хрущевке”. Но теперь, когда я влился в новую семью, на следующий же день после свадьбы переехав от сестры, теще пришлось переселиться в частный сектор. Там у них имелась небольшая хатка с огородом в соток шесть. Раньше, до получения “хрущевки”, они там жили, а теперь домик служил для них чем-то вроде дачи.
Тоскуя по городским удобствам, теща то и дело приползала к нам из своей “фазенды”. Каждый ее приход вызывал мое необыкновенное раздражение. Теща, в миру Анастасия Павловна, мне показалась истинной овчаркой. Хотя с первого же дня нашего знакомства я стал называть ее “мамой”, а в особо сентиментальные минуты - “мамулей”, такую нежность я не проявлял даже к родной матери. Она всегда внимательно и пристально смотрела на меня, при этом слегка вбок наклонив голову, как бы изучая, вкусный ли ты. Перед ней я всегда чувствовал себя как бы обнаженным. Казалось, она могла прочесть все мои мысли. И, надо сказать, читала. Она делала такие глубокомысленные выводы из моей биографии и из моих невольных высказываний, что я диву давался проницательности своей тещи. Ей бы, с таким богатым опытом жизни, работать следователем по особо важным делам. Все гадости о себе (как гадкой может быть только нелицеприятная правда) доходили до меня через собственную жену, которой ее мама их выговаривала, а Зоя, в свою очередь, считала своим долгом во время наших скандалов передать все это мне.
Опять же через Зойку Анастасия Павловна беспощадно эксплуатировала меня. С приходом этой интриганки я всегда знал, что после ее ухода Зоя скажет, что надо бы вскопать огород у мамы, заделать дыру на заборе, а то соседские куры заходят, перетаскать картошку из-под солнца в подвал, пока не позеленела, и множество других хозяйственных забот.

* * *
Сначала после свадьбы на работу мы с Зоей добирались вместе. Согласно рыночным суевериям, для получения прибыли важно, чтобы первым покупателем оказался мужчина, и я что-нибудь «покупал» у Зои, причем, так, чтобы оказаться «облапошенным». Со своих складов к Зое я приходил также обедать.
Но со временем я снова начал ходить пешком на работу, и по дороге продолжал оценивать внешние достоинства попутных дам. Обедать стали также в разных местах. Я обедал с Василием, который щедро делился своей вонючей махоркой и отказывался от моих фирменных сигарет с фильтром, считая их сосками для детей. Зоя перебивала голод по ходу работы, и, как замужняя женщина, вместе со своими товарками с полным правом критиковала своего мужа.
Женившись, я почувствовал себя солидным. Выходил в майке и трико в подъезд и присоединялся к мужикам, которые во дворе резались в домино или перекидывались в картишки. Часто мы скидывались на пиво или, если хватало, на что-нибудь покрепче.
Это быт, и я не чувствовал себя подлецом или свиньей, в чем, все с большей настойчивостью, стала убеждать меня Зоя. Все мужики были такие, все жили так же, как и я, и никто из них не укорял меня, не призывал к совести. Наоборот, в некоторые моменты я даже чувствовал себя героем, когда повествовал о некоторых своих подвигах. Никакого осуждения с их стороны не было, а это самое главное. Мужской авторитет превыше всего. И через короткое время я стал в доску своим среди мужиков нашего двора.

* * *
Через полтора месяца семейной жизни я начал задавать себе очередной философский вопрос: “И зачем только люди женятся?”. И понял, что лишь для того, чтобы за короткий срок стать заклятыми врагами и отравлять друг другу дальнейшее существование. Пресловутое продолжение человеческого рода не стоит таких жертв. Недаром больше половины супружеских пар разводятся в первый же год совместной жизни. Если бы Марина стала моей женой, неужели она тоже бы мне надоела?
Чужие люди теперь считали мою зарплату, которой раньше я распоряжался самостоятельно. Зоя с “мамулей” планировали, какого бы хлама на мои деньги нужно купить. Я выступал против их приобретений, в которых не видел никакого толка. Железным аргументом со стороны Зои было то, что, мол, она покупает все не для себя, а для общего дела, для дома. А мне самому негласно поддерживаемая “мамулей” Зоя с огромным скрипом выделяла из заработанного моим же трудом только на самые дешевые сигареты.
Какие у нас были семейные скандалы! “Подлец и свинья” - это самые цензурные выражения, которыми Зоя описывала меня. Я внимал довольно равнодушно. Закаленный с детства еще в скандалах с сестрой Светой, я доводил Зойку до слез. Она не выдерживала. “Никак не проймешь, ирода проклятого!” - Зойка голосисто начинала реветь. Я ее в ответ теперь называл не хроменькой уточкой, а стервой, коброй, колченогой Бабой-Ягой и, вспоминая “Летучую мышь”, прочитанной книгой.
Мы обвиняли друг друга во всем и склоняли к мнению, что каждый из нас сделал друг другу одолжение, посвятив себя на всю каторжную жизнь, такого молодого и красивого, такому ничтожеству, как обратная половина.
Такое происходило не только у нас. У соседей тоже были подобные сцены, может, только не столь бурные и частые. Но, даже таким образом притираясь к друг другу, я не чувствовал себя родственником Зои, как, например, казались неразделимыми людьми мои отец и мать.
Минуты перемирия наступали у нас, когда показывался латиноамериканский телесериал. Мыльные оперы нас утихомиривали. Там, за кордоном, у красивых и богатых, тоже были скандалы, и примирял факт, что у нас, оказывается, все происходит как у людей. И единственный раз, заливаясь смехом, Зоя восхитилась мной, когда показывали боевик “Профессионал” с участием Бельмондо. Можно подумать, как будто Костя Галушкин собственной персоной, а не Жан-Поль Бельмондо снимался в главной роли.
Но после культурного просвещения великим искусством кино, все возвращалось на круги своя.
- Завтра же подам на развод! - брала Зойка меня на испуг во время семейных разборок. Или же грозилась покончить с собой, чтобы меня всю оставшуюся жизнь мучила борисогодуновская совесть.
Я же не грозился подавать на развод. Я молча искал повод для этого. Причем, хотел развестись с ней так, чтобы виноватой оказалась она. Я не скажу, что Зойка мне не нравилась. Она была симпатулей. Мне просто хотелось свободы.
Но ни скандалы, ни попойки, ни задержки на работе - ничто не помогало успешному разводу.
На худой конец, я пытался подставить своих любовниц и попасться с ними; сейчас я “дружил” с продавщицей рыбы Клавдией, двадцати восьми лет, и пока незамужней двадцатипятилетней соседкой Лидой. Но с любовницами никак не удавалось застукаться. Дебелая, пропахшая селедкой торговка Клава, словно учуяв опасность, заблаговременно успевала сматывать удочки и смываться. А одинокая соседка Лида, несмотря на уговоры, ни разу не рискнула высунуть носа из своего подъезда, чтобы самой навестить меня. Я говорил жене, что у меня есть посторонние женщины, но для Зои наличие любовниц было только поводом для скандала. На развод, по ее мнению, это никак не тянуло.
Мне с разводом никак не везло. Убить жену (“жена” - непривычное слово, которым теперь так солидно обозначалась Зойка) у меня желания не возникало. Не такая уж большая драгоценность эта Зоя, чтобы сесть из-за нее в тюрьму. На убийство меня могла спровоцировать только Марина, только она претендовала на то, чтобы я несколько лет своей жизни, если не всю жизнь, потерял ради кого-то. Правда, возникала однажды мыслишка отравить Зою, подсыпать немного мышьяка ей в суп, так, говорят, Наполеона на острове святой Елены сжили со света. Но химию я знал отвратительно и не смог бы точно рассчитать нужную дозу, чтобы постепенно Зойка занемогла, а через месяц умерла без видимой причины. К тому же елховская Манька, когда мы с ней еще сидели под одной фуфайкой в юные годы, рассказывала одну историю про отравление. У них в деревне был случай, что занемог желудком мужик. Болел-болел - жене надоело. И она замесила ему лепешки на дусте. Муж съел и попросил еще. Жена ему еще с дустом спекла. И муж неожиданно выздоровел. Я сам видел этого мужика. Здоровый, краснощекий, как будто никогда его не кормили дустом и он никогда не думал умирать.
Так что, исходя из всего этого, мысль об убийстве своей супруги была ненастырной. Быть виновным в Зоиной смерти мне не хотелось. Хотя был бы не против, если бы она сама наложила на себя руки, чем грозилась неоднократно.
Несмотря на все мои провокационные ухищрения, долгое время не удавалось по уважительной причине расстаться с Зойкой. Мы с ней прожили полгода. В небольших промежутках между скандалами она мечтала о ребенке, но у нас никак не завязывалось. Оказывается, Зоя несколько раз еще до меня ходила на аборты; со злости желая досадить, она сама однажды призналась.
Говорят, что муж и жена одна сатана. Не знаю как душевно, но внешне мы с Зоей так и не успели стать одинаковыми. С уважительным разводом не везло, но, наконец, счастье улыбнулось мне - законная супруга наставила мне рога! Как обрисовала это сама Зоя, мой лучший друг мясоруб Василий помогал ей якобы перетаскивать шкаф, который она приобрела в универмаге. Зоя за работу поставила Василию бутылку “Столичной”. Тот же, пока уговаривал пузырь, вспотел, чувствуя себя как дома, снял свой засаленный свитер и бросил на нашу полутораспальную кровать, да еще затем до пупа распахнул несвежий ворот рубахи. А тут приходит не совсем трезвый законный муж и товарищ, видит расхристанного Ваську, нераспакованный новый шкаф, и свитер на, кажется мятой, кровати.
Возможно, юридически это был спорный вопрос, я не мог доказать убедительными фактами супружескую измену, но мне достаточно было подозрения. Картина, по моему мнению, была ужасной и являлась вполне равноценной разводу. К тому же, я сам прекрасно знал, до чего доводит “перетаскивание мебелей”. И как моя Зоечка ни отпиралась, как ни клялась в своей супружеской верности, я отвечал роковым молчанием, и, идя на окончательный разрыв, оставался непреклонным. Я не брался за топор, не симулировал невменяемость, не грозился ее изрубить вместе с Василием. Я молча схватил могучего Ваську за распахнутый воротник, вдруг отрезвевшего, несопротивляющегося от внезапно охватившего его чувства вины, и легко выставил его за дверь. После этого весь вечер пытался без единого звука, как мим, одним взглядом изобразить: “Как же ты смогла, Зоя? И с кем?! С Василием!!”. И ходил по комнате, тихо и страшно, крался, как будто тигр на охоте.
Не знаю, что прочитала Зоя в моем “красноречивом” взоре и крадущейся “хищной” походке. (Таким образом я изображал собственное потрясение низкой изменой, оскорбленную сокровенную глубину и родниковой чистоты обманутую невинность). Заявление на развод легло в загс на следующий же день. Толстая, с обтянутой красным платьем прямоугольной (где талию будем делать?) фигурой, работница загса, переваливаясь как утка, подошла к нам и медовым голоском, столь не соответствующим ее пингвинообразной внешности, предложила три месяца подумать. “Нет уж, нет уж! Это для нас слишком много. Мы уже все обдумали и решили окончательно. Я уже перекантовался к другой женщине”, - сказал я, напрочь отказываясь от перемирия. Зоя интуитивно, с женской проницательностью догадываясь об истинном положении вещей, и потрясенная моим коварством, не вымолвила ничего. Я только увидел сиамский блеск ее глаз, который когда-то так заворожил меня.
Итак, получив свободу, вернув обратно крылья, отягченные было семейными узами, не дожидаясь, пока истечет положенное время на раздумья, я ушел от Зои, которая оставила на прощанье в моей памяти незабываемый сиамский блеск, единственное, о чем я жалел. Утрясочный месяц - пока перевозил вещи, обустраивался, списывался с места жительства – я жил у сестры. Которой, кстати, досталось от меня за “труды” по устройству моего супружеского благополучия, и к которой теперь я заселялся с полным правом обиженного ею человека.
Потом я встречался с Василием. Он, увидев меня, сначала превратился в вопросительный знак, а затем кинулся ко мне: “Ты что, Бельмондо! Совсем обалдел?”. Он на себя не был похож - я первый раз увидел Василия взволнованным и даже напуганным. Ведь он принял самое роковое участие в разрушении нашего семейного счастья.
“Спасибо, удружил”, - успокаивая, чистосердечно пожал я ему руку. Мы с ним подошли к серой железобетонной будке с желтой вывеской “Пиво есть”, из амбразурной щели приземистого строения выудили по кружке пива, затем, в процессе беседы, еще по две, и окончательно помирились.

                ДЕПРЕССИЯ

Но, получив обратно свободные крылья, я не знал, что с ними теперь делать, куда на них лететь. И не нашел ничего лучшего, как окончательно уйти с рынка и стать безработным. Оправившаяся после моих обвинений, сестра начала опять безотрывно пилить. Я переселился к ним на дачу, откуда делал вылазки, охотясь за целью моей жизни, за Мариной Космовской. Охотясь тайно, из-за угла, стараясь не попадаться ей на глаза.
Она нянчила свою дочку, гуляла с ней. Иногда коляску перед собой толкал Оляпкин.
 
* * *
Я не признавал появления на белый свет Марины Оляпкиной. Но с моими данными покорять было нелегко. Бесконечно долгое сопротивление Марины и ее замужество надломили меня. Сюда же, конечно, сложились тушканчики и старухина иномарка. Этому еще способствовали личный опыт недолгой, но бурной семейной жизни, пережитые скандалы и неустроенность.
Я уставал от жизни, и нередко возникало желание разом покончить со всеми мучениями. Всегда притягивали проезжающие мимо поезда, очень хотелось лечь на рельсы. Очень вдохновляла на уход эстрадная поп-звезда Вика Цыганова в заунывным видеоклипе о любви и смерти. В трудные времена, когда надо было бороться за выживание, например, в армии, у меня никогда не возникало суицидальных фантазий. А здесь про смерть я думал постоянно. Хотя и убеждал себя, что желание покончить с собой возникает от дури и от скуки.
Хотелось уйти вместе с Мариной. Я мечтал, что мы вместе с Мариной умрем (с моей помощью), и нас похоронят в одной могиле. Наши овальные надгробные фотографии висят рядом. Хотя бы так будем вместе.
Никогда не думал, что полевой объездчик Игнат, убивший когда-то Антонину, будет настолько родственным мне. Но потом я вспомнил, что Марина является мамой, и перестал брать ее в “потусторонний” мир. Уходить я решил один. Чтобы Марину всю жизнь мучила совесть за раннюю смерть любящего ее человека. И таким образом я навечно останусь укором на ее совести, если уж никак не удается ранить ее сердце.
Я часто выбирал между пистолетом в висок или ножом в грудь. Но, погруженный в мечтания об этом, наступив кому-нибудь на ногу в общественном транспорте, я, пусть неохотно, но извинялся. Хотя, по идее, должно было бы наплевать. Я впал в депрессию.

* * *
Тоска, тоска... Я не мог сидеть дома и подолгу бродил по зимним улицам. Искал Снежную Королеву, укравшую мое сердце. Зима, зима... Если я вспоминаю Марину - то на фоне слякотно-промозглой или вьюжной погоды. Она особенно хорошо представлялась поздней осенью или зимой.
Кроме желания свести счеты с жизнью, меня все время стали преследовать другие навязчивые мысли. Я стал суеверным. И все считал. Считал окна и этажи домов, сколько кому лет, и насколько один человек старше или моложе другого, сколько весит все человечество, сколько волос на моей голове, во сколько раз самолет летит быстрее, чем плывет корабль, сколько звезд на небе и так далее и тому подобное. Мысленно чертил диагонали и кресты на любой четырехугольной фигуре - будь то профиль домов, переплеты окон или экран телевизора. Каждую секунду я проверял содержимое своих карманов. У меня появилась мания преследования. Я постоянно чувствовал какую-то опасность, ожидал в каждой подворотне засаду. На работу ходил разными путями, или старался по той же дороге пройти отлично от предыдущего. Если поход был удачным, то, наоборот, повторно шел в точности так же, как и в первый раз. Боялся пятниц и тринадцатых чисел. Даже если сумма минут на циферблате равнялась тринадцати, или было без тринадцати минут, я выжидал, чтобы посмотреть в другой момент и с другого времени начать какое-то новое действие. Если случайно мне попадался счастливый билет, то я с соблюдением всех традиций использовал его - заворачивал за угол, рвал на мелкие кусочки, солил, доставая соль в попутных забегаловках, и с превеликим аппетитом съедал “судьбоносные” клочки бумаги. А про встречу с черными котами говорить вообще нечего. Я гнался за ними, стараясь опередить и пробежать перед ними, но они в свою очередь тоже специально торопились, чтобы перейти мне дорогу. Они обычно оказывались быстрее, и приходилось только в ярости пулять за ними камнями. Я стал рассеянным и до того углубленным в себя, что почти ничего не замечал вокруг, часто проезжал свои остановки и, очнувшись, приходил в себя только в конце маршрута.
В общем, от Марины я буквально сходил с ума. Иногда казалось, что вместо головы у меня стоит реактивный двигатель, в котором вместо топлива сгорают мои бесценные мозговые клетки - нейроны.

* * *
Мне не хотелось жить. Но это чувство было уже знакомо. Нечто подобное уже случалось однажды со мной...
Это произошло еще перед армией, еще когда мы с Егором продвигали человечество к счастью. Тогда было стыдно признаваться, мне шло только семнадцать лет, и по паспорту я считался несовершеннолетним, но сейчас могу опубликовать свои настоящие устремления. К тому же по прошествии времени трагедия превращается в фарс.
Я уже чуть намекал, что мне волею судьбы приходилось побывать вместе с Егором в Одессе для разрешения глобальных вопросов. В Одессе почему-то больше всего порождается новых теорий и соответствующих организаций для их претворения. И вот как раз там, параллельно счастливым преобразованиям человечества, со мной приключилось трехдневное наваждение.
Мы ездили на целую неделю: я и так жил независимо от всего, кроме Марины, а Егор взял отпуск за свой счет. Кроме выполнения своей задачи, мы между делом прогуливались. Ходили на Привоз, прогуливались по Малой Арнаутской и по булыжной Дерибасовской. Дважды снаружи полюбовались красивым театром. И, поскольку стоял сентябрь, бархатный сезон, то почти каждый день выбирались на море.
Народу на пляже загорало видимо-невидимо. Как всегда, там шла косвенная борьба за внимание очаровательных дам. Отчаянные пацаны ныряли с волнорезов. Атлеты красовались у всех на виду, эффектно изображая гордую стать истуканов и показывая “естественно” напряженные группы мышц. Менее оформленные, но упорные самцы негласно соревновались в том, кто дальше заплывет за буйки и не утонет. Худощавые старички, у которых менее всего шансов завладеть женским вниманием, в йогических позах осваивали хитрые упражнения как держаться на воде без единого движения. Этим спокойным искусством старички будто бы говорили, что им все равно, ибо они открыли, что все суета сует. Я им не верил - любви все возрасты покорны. Одним словом, всюду проглядывало соперничество, все вокруг занимались демонстрацией своих преимуществ (Фрейд бы на сто процентов утвердился в своей теории, представляя меня в качестве доказательства своей теории, которому во всем, на что бросается его взгляд, чудятся Он, Она и взаимоотношения между Оном и Оной).
Я тоже влюблялся и рекламировал себя. Но степень моей влюбленности зависела только от формы купальника. К тому же, постоянно мешал Егор, то и дело отвлекая от наблюдений и демонстраций заумными беседами.
И вот, на второй день пребывания в командировке, я увидел потрясающе прокопченную среднюю часть у одной мадам. Такое количество живой, ненарисованной, сногсшибательной красоты ошеломило меня. Я обалдел и начисто забыл, зачем сюда приехал. И готов был целыми днями загорать, чтобы любоваться ею. Весь остальной женский мир сразу же поблек в моих глазах.
Это был идеал! Равных ей на пляже и близко не оказалось. Она воистину затмила всех, как солнце, рядом с которым блекнут звезды всех величин. Остальные, по сравнению с ней, были слишком плоскими или слишком тяжелыми. А если уж дать образное представление, сравнивать эту сводящую с ума загорелую бестию с остальными синюшными или безжалостно пропеченными жарким солнцем экземплярами и соотносить с земным материалом, то нужно сравнивать примерно нежнейший шелк и грубую дерюгу. Чудный купальник цвета морской глубины подходил безупречно. Не делающий ее плоской или, наоборот, вываливающейся. Все было в меру. Она как будто была сделана из неземного материала. Но никак не из земной глины, из которой создан человек. Мне хотелось дотронуться рукой. Чтобы проверить, человеческое ли это?
Сама обладательница этого сокровища мне не нравилась как человек. Мое внимание было сосредоточенно именно только к мидели, включая чудесное обрамление, из туловища вверху и ног внизу. Фигурка была идеальной, чисто женской, в меру упитанной, без единой складочки, слегка подернутая жирком. То есть, по сути, я был влюблен только в туловище с придатками, в эдакую греческую обезглавленно-обезножено-обезрученную Венеру, в богиню любви, не блекнущая красота которой пережила варваров и тысячелетия и которую, наконец-то, раскопали археологи из-под древних руин такой же молодой и прекрасной, как и в момент своего создания.
Иногда прекрасное тело погружалось в лазурные волны. Когда мадам спускалась к морю, это сопровождалось упругой тюленьей дрожью по нижней части ее фигуры. Даже нет! В описании необходимо объединить походку и движение поверхности тела и ног, это восхитительное дрожание ляжек, рябь, пробегающую по дивным полушариям, отмеченными линиями невыразимой плавности. Для определения данного процесса слово “упругость” здесь не подходит. “Тюленья” – слово слишком студенистое и холодное. Чтобы передать эту теплую, колеблющуюся нежность, надо придумать специальное новое слово, находящееся где-то между “телепалась” и “волновалась”.
Чтобы привлечь внимание средней части фигуры (какой глубокий смысл!), я с разбега сигал вниз головой с самого высокого волнореза, заплывал дальше всех за буйки, наверное, преодолевал полпути до Турции, а когда мадам прохлаждалась в море, я страстным борзующим дельфином мотал вокруг нее стремительные круги, при этом на ходу перебирая стили плавания. Я готов был лезть в огонь и воду и демонстрировал все свое физическое разнообразие. Я был готов согласиться на все условия. Если бы удалось переспать с ней, был готов с криком “Я был!!!” тут же броситься с высокой скалы в морскую пучину, чтобы унести с собой и навеки сохранить эту сладость, это счастливое ощущение. И готов даже безжалостно бросить глобально несчастное человечество, оставить всех собственноручно разрешать свои проблемы. О, лощеная, великолепная задница темно-золотистого цвета пивной рыбы! Неистовую страсть поднимающее творение южного солнца!
Я высох за три дня. Было сильнейшее сексуальное влечение, поднимающееся до самого сердца. Если это называть похотью - то высшей марки. И при всем этом изнемогающем состоянии я робел подойти. Хотя по всему было явно видно, что крашеная блондинка с налепленной на нос от излишнего загара бумажкой свободна и “пасется” в ожидании кавалера - она так томно курила и скучала. Я кружился вокруг нее, так и не решаясь познакомиться. Свою нерешительность объяснял своей респектабельностью, мол, все-таки мировые проблемы не допускают распущенности. На самом деле я, губошлеп, был еще юн.
И, конечно же, все закончилось драматично. Я оказался не одинок во вкусе о прекрасном. На третий день к ней приземлился какой-то нахальный мускулистый счастливец, и через полчаса их больше никто не увидел. Действительно, все гениальное просто.
Это было горе, это была трагедия. Я был безутешен, от отчаяния сразу же растерял огненный пыл, и только в последний день пребывания на пляже, стал замечать, что вроде бы имеются другие пропорции. Но идеал, конечно, превзойти никому не удалось.
После этого я постоянно укорял себя за нерешительность, и еще именно это заставляло меня заводить бестактные уличные знакомства подряд со всеми понравившимися “мадамами”.

* * *
И вот сейчас я переживал такой же тяжелый, но более продолжительный кризис.
В эту нелегкую пору появилось множество доморощенных психоаналитиков, целителей, колдунов и прочих деятелей, каждый из которых утверждал, что имеет кучу зарубежных дипломов международного образца. Множество объявлений было помещено в газетах. А вот тут прямо на столбе наклеена афиша: “Серафим Зороастр Канделябров, ученик всемирно известного учителя Хары Матакришны, выпускник Всемирного Университета им. Маймонида, доктор медицинских наук, член Всемирной Академии Народной Медицины, имеет три Диплома международного образца. Помогает от всех видов сглаза, порчи, наговоров, оказывает психотерапевтическую и психоаналитическую помощь, лечит от алкоголизма по методу Довженко, экзорцист”. И даже была плохая черно-белая фотография: резкий черно-белый контраст из универсального целителя сотворил урода с мефистофельской внешностью, мрачного, лысого и худосочного дяденьку.
Я подумал: “Желание умереть - это ненормальность. Меня, наверное, сглазили”. И решил ради любопытства зайти к целителю. Чего без толку рыскать по городу, старушек пугать. Тем более, что Марина всегда говорила, что мне лечиться надо. Может, она и права. Почему бы не внять ее совету и не полечиться. Нынче народ пошел психованный, по радио сказали. А на Западе, говорят, лечиться у психиатра не стыдно.
Многогранный экстрасенс находился на пути моего следования, он арендовал помещение в трехэтажном, облицованном белым мрамором, здании. Там раньше размещалась партшкола.
Стоящая перед подъездом иномарка заподозрила меня в злом умысле, блефуя, завыла от страха, заморгала своими глупыми фарами. И успокоилась, когда появившийся было в поле его электронного зрения неврастеник уже стряхивал снег с ботинок, пиная ступеньки на лестнице.
Прежде мне пришлось пройти через приемную. Там же была организована касса. Народу не было, и, заплатив положенную мзду, я беспрепятственно проник к целителю.
В его внешности не оказалось ничего демонического. На вертящемся кресле сидел лысоватый дядя в очках совсем не измученного вида. Он был весел, потчевался чайком и закусывал пирожком.
- Вот и клиент пришел! Какие у вас проблемы, молодой человек?
- Хочется умереть. Все время думаю об этом.
Он посерьезнел и строго посмотрел на меня. А может, у него этот взгляд считается вопросительным (а может, линзы очков так преломили). Потом отставил чашку, сверху на нее положил половинку пирожка и наклонился ко мне через стол.
- Садитесь, молодой человек, садитесь. Умереть, говорите? Интересно! А чем это вызвано? Почему же, говоря шуткой, у вас шарики за ролики заходят, хе-хе? Может быть, мы сообща найдем пути выхода из вашего кризиса? Что вызвало вашу депрессию и суицидальные тенденции? Что тяготит вас? Вы без работы? У вас комплекс неполноценности? Может быть, у вас семейные неурядицы? Как вы думаете? Может быть, у вас болезнь соматического плана, что вызвало психическое расстройство? А, может, у вас родовая травма? Представляете, какой это ужас? Кто знает? Надо разбираться. Вы знаете - это очень проблематично, разрешать такие загадки. Вы даже не представляете, как это сложно! Это вам не баранку крутить. Вот человек приходит, и он есть загадка, над которой мне предстоит биться. А это очень тяжело. Образно говоря, человек - очень сложный механизм. Со своими системами вентиляции, адаптации, фильтрации и другими механизмами жизнеобеспечения. Вот так-то, молодой человек. Итак, я вас слушаю, и, надеюсь смогу вам оказать своевременную квалифицированную помощь. Ну же, смелей! Между нами не должно быть никаких тайн. Отношения врача и пациента должны быть доверительными, прозрачными, как не тонированные стекла на “Мерседесах”, хе-хе. Ты видел, стоит перед входом? Мой, между прочим...
Не давая вставить слова, целитель добросовестно отрабатывал деньги за вход. Я, держа в уме “мели Емеля - твоя неделя”, слушал галиматью экстрасенса, безнадежно старался хотя бы чуть-чуть постичь смысл сказанного.
Наконец он вспомнил обо мне:
- Итак, давно это у вас началось?
- Я влюблен, наверное, - выдавил я со смущением.
- Так я и знал, так я и знал! - восхитился Канделябров самим собою. - Да у вас, дорогой, материнская проекция, вызвавшая инфантильную регрессию!
- Нет, я люблю просто.
- Какая любовь? Вы даже не представляете, о чем говорите! - воскликнул он, удивляясь моей тупости. - Любви нет! Это просто слово, которое изобрели люди. Это - чушь собачья на постном масле! Сто раз вам повторяю, есть проекции, вызвавшие в вас мнимое чувство неосознанных комплексов из сферы бессознательного. Вот что такое любовь! Это не я выдумал. Вы хотя бы про Фрейда что-нибудь слышали? Зигмунда Фрейда? А это теория юнгианства! Теория, понимаешь! Это, можно сказать, супернеофрейдизм. И от этого нам никуда не деться. Это же все просто, как тупая железка. Вот она есть, и все. Ничего не закрутишь лишнего, если нет резьбы, а что отвинтишь - не заработает. Строго отлаженная машина, понимаешь? Культурные, образованные люди должны знать такие азы психических механизмов. В нашем веке без этого никак нам нельзя. А у вас, судя по вашему лицу, несмотря на столь молодые годы, нельзя исключить даже - предварительно оглянувшись по сторонам, Канделябров тихо пробормотал, - белую горячку вследствие хронического алкоголизма!
- А чем вам мое лицо не нравится? - возмутился я. - Постояли бы целыми днями на рынке, на морозе или на солнцепеке. А ляпнуть можно что угодно, и в точку попадешь. Как начнешь листать журнал “Здоровье”, так и находишь у себя все болезни, которые там описаны.
- Да я не о том! Лицо у вас прекрасное, лицо восхитительное, может даже достойное сниматься в лучших шедеврах мировой кинематографии. Но меня искренне тревожат внешние симптомы. Следы на вашем лице, понимаете?
- Похмельного синдрома у меня никогда не было, между прочим, - завидуя тому, как он здорово нахватался умных выражений, также по-ученому попробовал выразиться и я. Это я похвастался тем, что от похмелья еще не страдаю.
- Не знаю, не знаю, может, вам видней? - он, видимо, терял терпение.
Мое терпение тоже лопалось. Я понял, что совершил ошибку, заглянув сюда. “И чего только приперся?” - укорял я себя, разглядывая какие-то диаграммы под стеклом на столе.
- Послушайте, вы что заканчивали? - спросил я, оторвавшись от канделябровских диаграмм.
- Вы, наверное, читали в объявлении, какое у меня образование.
- Да нет, вы же институт советский заканчивали после школы?
- Да, с вашего позволения, - целитель заерзал на своем круглом вертящемся кресле, - в молодости я кончал факультет электрификации и механизации сельского хозяйства. Я механик! - с гордостью представился он.
“Кончал бы, механик Канделябров, в другом месте, а не тут головы людям морочил”, - подумал я.
Но механик и экстрасенс в едином лице Зороастр Канделябров, наверное, все-таки обладал какими-то способностями. Мне показалось, что гастролер от народной медицины телепатически уловил мою мысль, так как замолчал и с подозрением посмотрел на меня поверх через очки. Потом минуты три он как бы пытался с досадой что-то вспомнить, и тут видимо до него дошло.
- Послушайте, а почему вы об этом спрашиваете? Почему вы интересуетесь моим образованием? Вы что, мне не доверяете? - наконец-то вполне здраво рассудил он.
“Сообразительный дятел”, - опять подумал я, но вслух сказал:
- Спасибо за консультацию, мне надо идти.
- Ну, как знаете, могу только дать дружеский совет, что вам надо пройти полный курс лечения.
- И во сколько обойдется это удовольствие?
- Вот считайте, - вы - довольно тяжелый случай невротизма, - двенадцать сеансов по тридцать четыре рубля девяносто девять копеек за каждый сеанс. Это, между прочим, очень дешево. У нас самые низкие расценки!
Я присвистнул от удивления. Даже при поступлении в техникум на сдаче экзаменов по математике не приходилось решать такие сложные задачки, но я сразу почувствовал, что “самые низкие расценки” мне явно не по карману.
- Ладно, как-нибудь, перекантуюсь.
Опять от страха погудел вслед за мной “мерс”. Я даже не оглянулся. Я снова ушел в свою смертную тоску.

* * *
Вечер, почти ночь. Проходит веселая кампания пьяненьких мужичков и баб, идут с семейной гулянки родственники и друзья. Проносятся иномарки. Проститутки невостребованно скучают на проспекте (клиент обнищал), простой воришка тащит по задворкам что-то с родного предприятия, ворюга-чиновник допоздна задерживается в своем кабинете (то ли у него срочное совещание, то ли беседует с секретаршей, то ли ластиком подтирает что-то на бумагах). Молодой корреспондент, усталый, но довольный, в предвкушении завтрашней славы, возвращается из командировки. Он приехал из глухомани, откуда выудил ценную информацию о том, как один сельчанин сожительствовал... с коровой! И теперь он, мечтательно улыбаясь в морозное звездное небо, придумывает название своей статье, которая выйдет на первой полосе областной газеты - “Коровья любовь”, или “Любовь и корова”, или “Корова и любовь”, а может даже “Берегитесь - маньяки!”, или вообще “Нарушение божьей заповеди”. (И как только они смогли? Я имею в виду и селянина и репортера. Как смог прелюбодей изменить своей жене, а репортер выведать все подробности коровьего интима? Свечку что ли держал при этом начинающий репортер?) И вот завтра все оставшееся население будет просвещаться популярной темой. В спящей многоэтажке одиноко светит своим окошком начинающий писатель, рассказывающий почти о том же, что и молодой корреспондент. Писатель (вернее, тип, думающий, что он писатель, так как является членом какого-то бумагомарательного кружка, и имеющий удостоверение об этом), с энтузиазмом пациента психиатрического заведения распалил свое, также достойное подозрения, воображение, и на собственный художественный вкус повествует, как его герой из корыстных побуждений жил с пожилой, страдающей климаксом женщиной. Только иногда сомнения накатывают на писательскую душу. Возмущает его - что положено гениальному Пушкину, не положено ему, начинающему писателю. Чует писатель, что покромсает беспощадный редактор его зарисовки. Но он, упрямо тряхнув бессонной головой, пишет во весь размах, решив, что писать следует во всю ширь своей фантазии, а уж ограничители найдутся. Идя на сделку с совестью, писатель продолжает врать, чтобы получилось более правдоподобно. “Ах, вот только если бы только каждый творец соответствовал своим идеалам, или хотя бы порождаемым им героям! Среди всех творцов один только Господь Бог лучше своих творений” - смиренно завидует писатель. И одинокий бродяга Костя Галушкин со смертной тоской проходит по ночным улицам.

* * *
Но чаяниям двухместного гроба сбыться не довелось. Однажды в вечерней газете я прочел заметку о том, как парень, придя из армии, влюбился в десятиклассницу и, не получив взаимности от нее, подорвался вместе с ней на самодельной бомбе. “Придурок, нашел из-за чего подрываться”, - машинально подумал я. И тут же поймал себя на том, что не сам ли желаю того же. Я как бы посмотрел на себя со стороны. Со стороны я смотрелся глупо, народ только посмеется надо мной, и все. И я еще подумал, что, наверное, не совсем нормально желать смерти человеку, которого ты любишь. Любимому всегда надо желать добра.
После этого мне стало легче справляться с суицидальными желаниями. Но безысходность, тоска оставались. В личной жизни мне было плохо из-за Марины. А может быть, личные неудачи усугублялись окружающей меня большой жизнью...

* * *
Я не мог уединиться от внешнего мира. Жизнь заставляла обращать на себя внимание и добавляла депрессии в мое существование. Политика и политики, постоянные общественные переломы, уклад жизни, постоянное несоответствие между содержимым магазинов и карманов (если что-то звенит в кармане, то нет ничего на прилавках, и наоборот), все сферы жизни оказались связанными в единый клубок.
Целеустремленные люди долго прорывались к большой трибуне. В этом им помогала неуверенная, слабая, но грамотная прослойка под именем “интеллигенция”. Она высматривала сильного беспринципного руководителя, чтобы окружить елеем-смазкой агитации для его возвеличивания и продвижения. Она будет создавать ему популярность и славу. Она будет внимать и всячески трактовать его изречения, “с балды” бросаемые им - лидером - в обожающую толпу.
И, наконец, они своего добились. Кто горластей всех кричал, тем давали слово, а затем и все остальное.
Затем крикуны, рыхло сплотившись вокруг лидера, набирались большей наглости и начинали от имени народа присваивать все себе (наконец-то! - законно сбылось “кругом добро колхозное, кругом добро мое”). Временщики из провинций, сами того не ожидая, взлетели на так называемой демократической волне на самый верх власти, в самую гущу высоких преобразований. И теперь, находясь в центре народного внимания, театрально-библейски сгибались под тяжестью возложенной на них ответственности. На них нападал синдром кассира: «Вас много, а я один!». Скрывая довольное добродушие, они начинали ворчать на обстоятельства, а про себя говорить от третьего лица. “Была засуха, а вину за неурожай взвалили на губернатора Иванова..., городская канализация забилась, а недовольны мэром Петровым..., буржуи деньги в долг не дают, а крайним оказался финансист Сидоров...” - публично сетовали на тяжелую жизнь соответственно губернатор Иванов, мэр Петров и банкир Сидоров. Все бездари, вызываясь устроить новую жизнь, уповали на свой “профессионализм”, правильно говорили, а действовали как доморощенные монголо-татары. Они призвали в свое оправдание всю российскую историю, сравнивали себя, по меньшей мере, с петровскими соратниками и показывали, как они усиленно работают и разрешают народные проблемы. Иногда разрешались до танково-народных разборок прямо в центре столицы. Куда уж там братве со своими “стрелками” до таких массовых побоищ, рекламируемых на весь мир.
Появились, сначала стыдливостью пробного шара, а затем с возрастающей наглостью, новые идеалы. По телевизору официально сообщили, что быть бедным теперь стыдно. Это время, когда отменили строительство коммунизма из-за нехватки стройматериалов, и стали вместо Бога поклоняться маммоне. Появились фирмы с именами “Золотой Телец”. Был Авраам, но он пока нас водил десятый год по пустыне.
Была масса пустопорожних идей, но идеологии не было. И, следовательно, не могло быть великого государства, возродить которое не покладая рук старались все начальники, начиная от президента и до последнего бригадира колхоза. Они только выучили, что прежде чем что-то строить, надо все сломать до основания. И, поэтому, чтобы “возродить Великую Россию”, предварительно надо было разрушить старую великую империю. Чем пока все успешно и занимались. Распад благозвучно назвали приобретением независимости, видимо от “Союза нерушимого республик свободных”, а от частичных продуктов распада образовали “Союз независимых государств”.

* * *
Согласно новым веяниям появилась новая элита, новые стандарты, новые образцы для народного подражания. Их основное отличие состояло в том, что они в мгновенье ока становились супербогатыми, хотя ничто в их жизни не предвещало этого. Средние “образцы” были из “бывших” или сидевших, не были слишком умными, не работали больше нескольких миллионов человек, и по пятьсот часов в сутки. Они не были старыми, им еще не стукнуло даже по несколько тысяч лет. Они не просыпались на заре земной истории вместе с динозаврами, не вкалывали целую эру от зари до зари не смыкая глаз и без получки, чтобы затем за многолетний труд в одно мгновенье им бы выдали зарплату. Они не имели от непосильной работы изнуренного вида. Даже наоборот, многие из “образцовых” были плотного телосложения, выглядели весьма упитанно.
Им просто везло. Они имели возможности. Они воровали. Люди имеют свойство отождествлять себя со своим местом, присваивают себе это место. И от Президента, под которого перекроили Конституцию, до простого работника пошел принцип “не человек для места, а место для человека”. Так как воровство - болезнь национальная, то тащат все, к чему имеют доступ и на страже чего находятся по службе. Телевизионщики слишком много внимания уделяют своей персоне, то есть присваивают себе драгоценное эфирное время; они становятся едва ли не великими людьми. Бухгалтера и банкиры делают себе баснословные оклады, избранники народа законодательно определяют себе такие льготы, что самому народу-избирателю и не снились. Часто даже они сами не понимают, как и зачем появились на сцене общественного театра. А может, они действительно мудрые люди? Чей это афоризм, умные зарабатывают на жизнь собственным умом, а мудрые живут за счет умных? Но все равно, было обидно. И хотелось революции.

* * *
Но богатые тоже плачут. У крупно деловых, как по мановению волшебной палочки разбогатевших “образцов”, которых теперь рекламировали и ставили в пример рядовому шаромыге и простому дворнику, имелись свои сложности бытия. Они опасались наводки, налоговой полиции, конкурентов и, наверное, собственного признания того, что они жулики, и нажива их неправедная. Но они проникали в Госдуму и законодательно укрепляли свои права. Теперь они жили по закону. И в первую очередь они законодательно постановили, чтобы им приоритетно платили зарплату министра. (Интересно, сколько бы эти сытые надменные хари протянули на “среднепрожиточном минимуме”, который они также установили законно для простых граждан?)
Но, может быть, я не прав. Может они и на самом деле радеют о народе, выдвинув главным своим лозунгом “Деньги - это зло”, и принимают это зло на себя, так же, как Господь Бог принял наши грехи?

* * *
Старые, как мир, проблемы взяточничества, бюрократии, стремления обогатиться, обмана обнажились перед нами со всей их ужасающей беспардонностью. Только сейчас я понял, почему все классики нашей литературы обличают, высмеивают порочное общество. Раньше в благополучном советском обществе этого не было заметно. Суды, чиновничество, учебные заведения, больницы - все требовали денег. Грабеж вошел в норму. Все знали, что он есть, и официально признавался, но его как будто и не было с другой стороны, подобно тому как мы знаем, что существует атмосфера, мы живем на ее дне, но в то же время не можем ее пощупать. Соблюдающие юриспруденцию люди законным образом сделали так, что невозможно было доказать воровство. В отличие от простого ворующего народа, начальство не унижалось до воровства. Оно просто все выписывало, “на нужды производства, на инвестицию программ, на защиту обездоленных...” и на другие благие намерения. В чужой карман глядеть, конечно, совестно, но верхушка его содержимого бросалась в глаза при выезде из города. Пустые средневековые замки, построенные на средства, заработанные непосильным, тяжким, шпаковским трудом, каменным кольцом быстро и неожиданно опоясали город.

* * *
Укоренялись новая мораль и новые заморские традиции в русифицированном варианте. Люди стали желать друг другу здоровья и денег. Но теперь не принято было, встречаясь с каким-нибудь шаромыжником, в лоб спрашивать о том, чем конкретно занимается твой собеседник, и какая у него зарплата. Теперь это считается неэтичным. Почему неэтичным? Потому что так принято на Западе! (А на Западе, интересно, отчего завелась подобная традиция?).
Единственное, на вопрос: “Где работаешь?”, они, пытаясь изобразить морщину на узком челе, лишь соблаговоляли с секретной печатью на устах и с ожиданием зависти в глазах спрашивающего, сообщить: “В коммерческих структурах”. Мне становилось все ясно. Я тоже там работал - и возил товар из Москвы, толкался по рынкам, и стоял за лотком, и грузил мешки и коробки. Поэтому я ничего больше не спрашивал. В “коммерческих структурах” работать престижно, стоять за лотком - унизительно, хотя и не знаю, почему. Я только, ядовито улыбнувшись, одобрительно кивал головой, мол, молоток мужик, жить умеет. Мои знакомые “коммерсанты” в основном сидели в жестяных “комках” под непрестанную музыку из магнитофона, курили и ждали, когда их сменят. Или спалят к чертовой бабушке: между “крышами” постоянно шли разборки - то была эпоха горящих торговых палаток.

* * *
Шла борьба с невидимой мафией. В то время, когда всем было известно, что крутые ребята трясут заводы, рынки и старушек, все, где что-то производилось и где крутились деньги. Они нигде не работали, но ездили на иномарках. Даже невооруженным глазом был заметен их криминальный вид; предвзято говоря, прямо хватай и сажай в тюрьму, большой ошибки не будет.
Меня к ним почему-то не тянуло. Вроде бы, я искатель приключений, и моя бездельно-деятельная натура неизбежно должна была бы привести к ним. Жизнь исправно протаскивала меня по многим клоакам, но в рэкетиры почему-то я не подавался. Они мне не нравились, и я не мог понять почему. Лишь позже до меня дошло - Марине нравятся богатые, модные, престижные, красивые, но не такие.

* * *
Появились новые люди и, значит, появилась новая культура, что для обывателя, прежде всего, обозначали кинотеатр и мода - “в чем нынче ходят”.
В хиреющих кинотеатрах вместо прежних нейтрально-лирических названий фильмов - “Белые росы” или “Летят журавли” - афишировались “Ярость мести”, “Кровь и смерть”, “Кошмары на улице Вязов”. Это сначала вызывало возмущение. Но скоро мы привыкли к этому, и даже забыли, что когда-то возмущались. А, привыкнув, перестали замечать много нового, что только что казалось диковинным. Это незаметно входило в норму нашей жизни. Творчество превратилось в показ чернухи без просвета в конце тоннеля. Наши комедии стали в том же безысходном жанре черного юмора. Как ни странно, когда надо было бы работать, все каналы на телевидении оказались забиты развлекательными, ничего не дающими совковому сердцу и уму программами.
Но не все плохое приходило “оттуда”. Есть ли более красивая мелодия, чем в фильме “Крестный отец”? Да и как она называется - “Мелодия любви”! И нашелся ли более достойный образец для подражания современной молодежи, чем мафиозный “крестный отец” дон Корлеоне?
И наши “Росы” стали пресными.
Благодаря средствам массовой информации, особенно телевидению, появился новый культурный пласт - реклама. Реклама, особенно любимая детьми и ненавистная для взрослых, настырно пролезала везде, на самом интересном месте прерывала фильмы и мозолила глаза. Благодаря своей интернациональности, она становилась источником понятных всем шуток и крылатых выражений.
Бедные ученые, думающие опубликоваться, и поэты, мечтающие прославиться, пишут и откладывают свои труды подальше до лучших времен. Узники совести знают, что не увидит детей их разума и сердца заинтересованный читатель. Потому что интерес к совсем не желающему известности порочному селянину выше у большинства граждан, чем, вместе взятые, мировые проблемы, научные дерзания и духовные поиски. Блаженны пишущие в стол.
Нагнетался ужас жизни. После просмотра газет всегда хотелось помыть руки. Газеты на первых полосах старались шокировать публику каким-то выдающимися по дикости событием. Становилось страшно от осознания того, что сколько разнообразных жестоких смертей, оказывается, существует.
Когда истощалось и на время стихало преступное буйство, не случалось убийств на этой неделе, то вытаскивались из архивов старые уголовные дела и романтически расписывались судьбы отщепенцев. Были такие мастерские жизнеописания, что мне самому хотелось стать разбойником с большой дороги.

* * *
Народ-избиратель тем временем бедствовал. Избирателя реформаторски терзали во имя его же, избирательского, блага. Народ верил в Глобальную Неправедность, а не в Высшую Справедливость. Ленивым и не уверенным в себе было плохо. Многие голодали, некоторые даже умирали, добровольно покидали этот мир, стесняясь кому-то поплакаться.
Некрасовских стонов за “гласом” народа через телевизор слышно не было. Простой обыватель неинтересен для публики. Разве это интересно по сравнению с тем, что для сенсации выкидывали пронырливые журналисты областных газет, чтобы повысить рейтинг родного издания? Например, красочный рассказ, как трудно живется проституткам, или исповедь бомжа, или фотографию расчлененных останков трехмесячной давности.
Одно сплошное недовольство своей жизнью. Все негодуют на весь свет. Кругом одни сплошные разборки - с попутчиками, с родственниками, собственными и второй половины, с коллегами по работе, с начальством (имеются сотни вариаций). Муж жалуется на жену - денег не дает на опохмелку. Жена в печали - муж пьет и не зарабатывает. Да еще и дерется!

* * *
Так как муж с женой часто недовольны друг другом, находятся в постоянной ссоре, то в роддомах стали закрываться ненужные этажи. Но появилось очень много крестов и других надгробных знаков. Раньше не было столько. Может, раньше запрещалось их ставить. Страна быстро покрывалась надгробьями, пометками о том, что на этом месте кого-то убили, здесь кто-то погиб. Православные кресты стояли рядом с правоверным полумесяцем, на дорогах через каждый километр стояла памятка о том, что на этом месте произошла авария с трагическим исходом. Цветы в дешевеньких пластмассовых горшочках часто возникали то тут, то там. Они сначала по мере увядания обновлялись, а затем, когда они засыхали в очередной раз, их больше уже никто не менял. Летом не так заметно, но зимой кровяная цепочка нередко встречалась на снегу.

* * *
Все создавало тягостное ощущение. Многократно инструктированные дети взирают со страхом на взрослых и правильно делают, отказываясь садиться с чужими в лифт. Старушки боятся, что их уронят в глубокий снег, и добровольно отходят на обочину, пропуская на узкой зимней тропинке группу молодых людей. Невоспитанные подростки, тупо разглядывая морозные узоры на окнах троллейбусов, трамваев и автобусов, не желают уступать место старшим.
Все создавало ощущение, что не все ладно в датском королевстве.

* * *
Да, на глазах моих современников произошла инверсия миров. Запад из мира мрачного и капиталистического, нищего и бесправного, жестокого и рабского превратился в мир процветания, счастья, законности, в предел мечтаний, жизненной цели, мир счастливого замужества, богатых казино, волшебный мир Уолта-Диснея, “классово-размытых слоев населения” и “неопределенной экономической формации”.
А оплот социализма, мир мира, мая, свободного труда, красного дня календаря, счастья, равенства и братства за короткое время превратился в мир гласности, плюрализма и дикого капитализма.

* * *
Давным-давно я радовался, что мне повезло родиться в двадцатом веке, в мирное время, да еще в стране Советов. Я радовался, что не попал в ужасный мир древнего человека, обитающего в пещере, или в мрачный освещаемый лишь кострами инквизиции средневековый век невежества и косности, или в буржуазный мир наживы и денег, а в страну со светлым коммунистическим будущим. Но сейчас весь холод из прошлого дотянулся до нас. Я начал чувствовать холод постоянно, тепло кутался, но одежда меня не согревала.

* * *
Все соки кто-то невидимый высасывал из нас и парализовывал всю нашу жизнедеятельность. Как бы зима навечно накрыла своим ледяным дыханием наши души. Как Кай из сказки Андерсена, мы от такой ледяной анестезии перестали ужасаться. Это бесчувственное состояние называется шоком. И появился, соответственно, шоколад “Шок”, с гордым ревом: “Шок - это по-нашему!”.
Все как будто вымерзло. Народ был как в состоянии анабиоза, вялый, апатичный, покорно ожидающий своей участи. Из народа можно было не только вить веревки, но и издеваться над ним как угодно, уничтожать, грабить по десять раз, испытывать голодом, безработицей и прочими прелестями неистощимых на выдумки государственных артистов, на выдумки сволочи, как безобидно говорил Егор. А может, “избирателя” околдовывали через телевизор с помощью двадцать пятого кадра. Или разгоняли над нами пассионарность - космическое влияние, вдохновляющее народную деятельность? Или держали под контролем с помощью психотронного оружия? Или держал под гипнозом Кашпировский? А может во всем виноваты солнечные затмения. Не знаю.

* * *
Философское отношение к жизни как Его Величество Цинизм стал доминировать в моем существовании. Я стал говорить о людях плохо и соответственно думать о них. Моим самым лучшим отношением к другим было их высмеивание. Пусть иногда беззлобное, что не значит безобидное.
Я не любил и избегал людей. Кроме избранных. Но и в хороших боялся разочароваться. С плохими и так не было желания встречаться. Среди людей идешь как будто в темной сырой пещере, и тебе за шиворот падают холодные капли. Летучие мыши задевают противными крыльями. Эти отношения нельзя называть человеческими. Это орудия пытки, унижения, уничтожения человека. Люди создают друг другу проблемы. Всегда найдется кто-нибудь, отравляющий жизнь.
Хотелось одиночества, но в монастырь уходить не думал. Мне очень часто хотелось просто спрятаться куда-нибудь подальше от мирского, чтоб без всякой идеологии - в глухую тайгу хотя бы, к отшельникам Лыковым. Завидовал Робинзону Крузо. Какое счастье с какой-нибудь молоденькой Пятницей попасть на обеспеченный всем необходимым теплый необитаемый остров! Вся общественность состоит только из попугая и хорошенькой обезьянки. И при этом никакого штампа на паспорте. И чтобы никаких генералов за тысячу верст! Красота! Только иллюзию такого бесплатного курорта создают “пробитые” по блату профсоюзные путевки. Но никакой профком не соглашается оплатить одинокую лафу более двадцати дней. А это двадцать шесть лет почти безоблачного уединения! Отрезанный от мира Крузо может сказать, что он много работал, чтобы выжить, но мне бы твои заботы, мистер Робинзон! Сам ведь скучал после того, как уплыл со своего острова.
Тягостно жить среди людей. Человеку свойственно бороться с окружающим миром за свое существование, но он же не сможет прожить без этого окружения. И этот парадокс выражен в девизе: моя жизнь - борьба. Можно позавидовать Робинзону Крузо непродолжительное время, но окажись кто на его месте, то ему скоро бы захотелось обратно к людям. Человек - стадное животное, клетка общественного устройства, пусть не желающее соблюдать, но выполняющее законы стада. Жить без общества нельзя не вернувшись к первобытному состоянию.
Не оформляя в словесность, я принимал эту борьбу. Был, как большинство серой массы людей, неотделим от нее.

* * *
Но хватит нудить о социально-плохом, хватит бузить и повторять сказанное много-много раз. Только я понял, что не надо верить респектабельным дядям с экрана. Они сами ничего не знают, или не желают знать, или это не в их интересах. Не надо верить и остальным официальным источникам информации. Врут печатные слова. Все врут. Все преследуют свои интересы, хотя все заверяют, что стоят за интересы других. Дети, взрослые вам врут!
Я был раздражен лишь потому, что во всеобщем дележе мне не удалось ничего урвать, как и многим миллионам граждан страны. И да простят меня власть предержащие и богатенькие буратино за вкусовщину при выражении своего мнения. Меня тоже можно понять - я уже более полгода не получал зарплаты.
Помню, с таким недостойным раздражением я бродил по вечерним улицам и страдал по Марине.

* * *
Мое сердце было куском льда для всего человечества, но для самого себя мое сердце казалось живым и трепетным: любой крокодил, жующий обезьяну, при этом проливает слезы. И при этом оно принадлежало Марине. Его Величество Цинизм занимал королевское место в бренной жизни. Но это не значит, что он оттеснил божественную Марину. Марина Космовская была в верхнем мире, выше всего остального. Недосягаемо высоко. Она в моем сердце была помещена в иконное обрамление. Мной она была вознесена до самых небес. По отношению к Марине, сам не замечая того, я стал рассуждать категориями религиозными. Да, поскольку для меня она воплощала святое, она перешла в религиозное понятие.
И, даже не рискуя попасться ей на глаза, любуясь ею из-за угла, я по-прежнему требовал ее благосклонности.

 * * *
Душа предчувствует. Зиму я начал бояться с появлением Марины в моей жизни. А в моей жизни она занимала немалое место, если вообще не основное.
Да, на этом переломном фоне десятилетней давности моя голова была безответственно забита мыслями о Космовской Марине. Меня, как физическое лицо, конечно, социально задевали, но душевно глубоко не интересовали великие глобальные перемены. Политики занимались мной, но я не занимался политикой. Я вел себя аполитично, непатриотично. В благом нищенстве своего духа я не занимался великими преобразованиями, не интересовался судьбами страны. Я был поглощен космическим процессом завоевания Марины Космовской. Я просил, я уговаривал, я умолял, я требовал ее благосклонности. Как будто от этого зависит моя судьба. Угрожать ей было дико. Шантажировать ее было бесполезно: между нами “ничего не было”. Она была катализатором моего дурного настроения, которое мгновенно вспучивалось до заоблачных высот.
Я падал, и снова восставал. Мое настроение зависело от последней встречи с ней. Я бывал разбит или деятелен от того, насколько удачно мы расставались. Я много раз отрекался от нее, но едва она появлялась, как в мой душевный настрой снова преображался. Я был снова готов завоевывать ее. И каждый раз я был отбрасываем от ее стен.
Но внешне это проявлялось совсем не так. За все время ее декретного отпуска мы с Мариной не встречались ни разу.

НЕМНОГО О ДЕНЬГАХ

Основным моим переживанием была болезненная любовь к Марине. Но от любви, вкупе с агитацией внешней жизни, с насилием новых идеалов, ветвились другие проблемы. Передо мной постоянно начал возникать, пробиваться в круг бессмертных вечных вопросов вопрос денег. Нужны были деньги. Летом я протягивал на дачной зелени, а зимой жил лишь на то, что случайно подрабатывал.
Ах, деньги, деньги! Деньги превратились в синоним счастья, всего, чего может захотеть и достичь человек. Это чувство обостряется в неуютном состоянии. Подозрительно много классики говорят о том, что деньги - это не главное в жизни. Деньгам, как я уже говорил, во все времена абсолютно все выдающиеся люди посвящали многостраничные оды. Даже Иисус Христос не считал финансовые проблемы пустяковыми. С его точки зрения, гораздо легче верблюду пройти через игольное ушко, нежели богатому расстаться со своим добром. Видимо, классики с Иисусом Христом тоже частенько бывали не при деньгах.
Самой лучшей песней, которую сделал собственным гимном, я считал песню ростовщика из картины “Сватовство гусара”.
Ах, деньги, деньги, денежки! ... Деньги после Марины стали вторым навязчивым кошмаром. Мне хотелось найти клад. Половина мизерного, только что случайно заработанного состояния уходила на покупку лотерейных билетов “Спринт” и “Спортлото”. Я участвовал в различных телевизионно-газетно-журнальных конкурсах. А посмотрев по телевизору “Угрюм-реку”, подумывал, что может и мне с топором стоит выйти на большую дорогу, чтобы сколотить первоначальный капитал. Помня о том, что деньги к деньгам, я никогда не тратился до последнего гроша - оставлял в кармане хотя бы копейку для затравки. А затем стал таскать в кармане неразменный рубль, как старый утиный дядюшка Скрудж Мак-Дак. С детства я знал, что “брось - больше найдешь”, и мелкие монетки, которые находил по дороге и на которые все равно невозможно было ничего купить, всегда кидал через голову. Я дошел до того, что даже начал извиняться перед деньгами, за то что в прошлом плохо обращался с ними, держал их мятыми в карманах.
Но судьбу провести мне никак не удавалось. Мне не везло на халяву. Деньги, действительно обидевшись, со мной навек раздружились. Ни симпатическая магия, ни неразменный талисман не притягивали монет, ни заговоры и народная мудрость не приманивали ко мне богатств. Золото ко мне не притягивалось и не липло. И даже более того - как в случае с тушканчиками, судьба-разбойница отнимала у меня то, что я зарабатывал своим честным трудом.
Поэтому, без денег, и противно было смотреть на игры богатых. Шатался как бродячий пес по городским улица. Я не мог купить себе даже простой одежды. Ходил как последний чухонец. В ненастную холодную погоду носил старые, давно вышедшие из моды “дутики”, которые купил еще до армии, учась в техникуме. На них искусственная кожа в нескольких местах лопнула, и они просили каши. А когда наступила сухая летняя погода, прифасонился в матерчатые, с резиновой подошвой, тапки “спи спокойно”. Чтобы никто не подумал, что рваная футболка, потертые джинсы и тапочки - это моя парадная форма, я, как будто бы только что выйдя из квартиры, в которой делаю ремонт, с деловым видом шел “покупать” стройматериалы. Но меня можно было также принять за “коренного”, имеющего за плечами первые полгода стажа городской жизни в заводском общежитии, горожанина, который в майке и домашних тапочках несется с пустой трехлитровой банкой за пивом или квасом до желтой бочки за углом соседнего квартала.
Иногда настолько откровенно начинал мучить голод, что, встречая симпатулю с буханкой хлеба в руках, хотелось говорить ей не комплименты, а, алчно взирая на ее батон, серьезно попросить: “Девушка, дай укусить”. Приходилось восстанавливать старые навыки лазания через заборы, чтобы поживиться в чужом огороде. Особенно раздирали муки голода, когда я проходил мимо кондитерской фабрики, которая, как назло, находилась недалеко от моего подвала. Я вдыхал изумительные запахи и как будто бы наедался.
Я регулярно ходил на станцию переливания крови, где сдавал кровь на плазму, и едва не стал почетным донором.
Природа давала мне ровно столько, чтобы я не сдох с голоду. Однажды я пытался залезть в чужой огород, чтобы запастись огурцами впрок на будущее, но выскочил огромный пес со слюнявой клыкастой пастью и тяпнул меня за штанину. Я едва смог унести покусанные ноги. После этого выходил на охоту в чужие огороды только во время голодной нужды. А если уж говорить про курево, единственную роскошь, которая была доступна, то мне, признаюсь со стыдом, как в детстве, с оглядкой приходилось собирать окурки по дороге; особенно много хороших длинных “бычков” валялось около мусорных бачков.
Среди моих знакомых стало больше всякой швали, нежели порядочных людей. У меня появились знакомые бомжи, с которыми и шабашил на рынке. Быкаря в директорах уже там не было, он сгинул куда-то, и я его больше не увидел.
Выходить на большую дорогу и грабить прохожих серьезного желания не возникало. Кроме недолгого грабительского настроения, навеянного фильмом “Угрюм-река”, только еще пару раз, прочитав очередную романтическо-криминальную статью в газете, подумывал совершить налет на магазин и прикидывал, как можно ограбить банк. Я даже покрутился вокруг попутной сберкассы, заходил и приглядывался, как бы я “взял” ее. С тем и вышел. Снова пришли спасительные мысли. Мне хотелось быть богатым, но не ради себя, ради нее. А святая Марина Космовская требовала к материальному достатку безупречности моей биографии. Чтобы ей не было за меня стыдно людям в глаза глядеть, а мне в ее глаза. Она бы наверное оскорбилась, узнав, каким образом я разбогател. Мне хотелось ради нее делать все красиво. (Хотя такие мысли не пришли во время вымогательства машины у Старухи; но ничего - не страшен грех, страшна молва.). Марина была надзирающим оком, предохраняющим и предостерегающим меня от преступных замыслов. Не дай бог, чтобы она услышала плохое про меня. Не безупречная, но прилюдно незапятнанная моя репутация была ее заслугой.

* * *
Так я жил после развода с Зоей. И при всем этом не считал себя отбросом общества. У меня была уверенность, что все это временно, рано или поздно я добьюсь своего. Я был спокоен насчет своего благополучия. По отношению к себе я следовал жестокому собачьему принципу: хорошая собака не пропадет, а плохую нечего жалеть. Я отношусь к тому типу людей, которые предпочитают иметь журавля в небе, нежели синицу в руках. И, поэтому, чаще всего остаются на бобах.
Конечно, можно было бы уехать отсюда, например, обратно вернуться в родное Полевое. Но здесь была Марина. Из-за нее я был привязан к данной географической координате, чтобы хотя бы иногда видеть ее, продолжал влачить жалкое существование. Мне достаточно было увидеть ее хотя бы издали, пусть даже с коляской и Оляпкиным. Я продолжал ее ждать.
Вся жизнь - это сплошное ожидание. Каждый шаг сопровождается напряжением, усилиями. И ожиданием, стремлением в будущее. Всю жизнь я годы торопил. Быстрее хотелось, чтобы пролетел урок, день, закончилась школа, про армию даже говорить нечего, даже не верилось, что когда-нибудь я окажусь дома, на гражданке. Но самым главным ожиданием была Марина. Да, она разбила мое сердце. И если считать, что я нашел и имею в жизни, то в первую очередь пожизненную войну с Мариной.
Мне хотелось стать богатым, обрести власть или прославиться, чтобы добиться ее любви. Любовь, деньги, власть, слава - это основные стимуляторы человеческой деятельности, и их отсутствие часто вызывает чувство нашего неблагополучия. У меня из всего этого набора имелась только любовь. Одновременно я понимал, что между этими четырьмя понятиями существует мостик, и, имея одно, я смогу получить все остальное. И смогу завоевать Марину.
Но часто накатывали волны безысходности. Прежде всего потому, что я не получал ее благословения. Это было жизненной необходимостью. Мне фатально не везло с ней. Мне снова хотелось убить ее и покончить с собой.

ТАДЖИКИСТАН

Я стал вообще нервным. Измотанным. Блудным сыном своих родителей. Домой заявлялся только, если мне становилось трудно, когда нужны были деньги. Поголодав в городе, надоев смертельно сестре, чью семью оставил без редиски и салата, я уехал домой - опять отдыхать, залечивать раны, возрождаться. Вынашивать новые планы завоевания Марины.
После попыток разбогатеть, наиболее легким мне показалось приобретение славы. Но в наше относительно мирное время прославиться было невозможно.
Но зверь на ловца бежит. Однажды я лежал на диване и смотрел телевизор. Там шла информационная программа “Время”. Среди прочих новостей показали интервью из Таджикистана. Рота из двадцать пятой московской дивизии на границе выстояла против двухсот вооруженных бандитов. Оставшиеся в живых, израненные солдаты плакали после пережитого. Что-то говорил сержант, во время боя он возглавил роту. Тут же ведущий сообщил, что ему, сержанту, присвоено звание Героя России. Не отрывая своего взгляда, я встал с дивана, чтобы не пропустить ни одного момента показанного. Вот где, оказывается, скрывалась моя слава, и, следовательно, Марина! Кругом же одни войны - была Югославия, были кавказские республики, Карабах, Грузия, но это как будто далеко. В Афганистан я опоздал. Чечни еще не было.
Я тут же решил пойти контрактником. Когда я жил в городе, то видел объявления о том, что требуются контрактники в “горячие” точки, но почему-то до сих пор не обращал внимания.
В предвкушении своего взлета в глазах Марины, я опять опустился на диван. Военные сценарии уже широко разворачивались в моей голове. Я, Герой России, складно рассказываю, как сражался против тьмы противников. Пускай Марина покусает локоточки.
Но на пути к славе, к большому капиталу, и, в конечном счете, к Марине, находилось небольшое препятствие. У меня не было денег на билет, чтобы доехать до города. Но эту проблему лучше было решать утром. А если с вечера просить - трепни только будет больше. Все равно дадут. Автобус проходит мимо нашего села в полдевятого утра.
Утром я встал, собрался, сложил вещи в рюкзак, в котором обычно продукты возил, пока учился в техникуме. Сел на табурет:
- Деньги нужны. До города надо доехать.
- Куда опять засобирался? Нету тебе покоя, перекати-поле, - запричитала мать.
- На работу устраиваюсь, друзья обещали.
- Куда устраиваешься? Наустраивался уже, хватит, успокойся! Небось, опять за тушканами навострился!
- Какими еще тушканами? Брось ты причитать!
- Угомонись. Как блудный сын шатаешься по белу свету. Вон Борзунов, алкаш, ходит по селу, рюмки собирает. Ты тоже так будешь с ним на пару ходить?
- Да ладно, успокойся! Тоже мне пару нашла. В милицию друзья обещали устроить.
- В милицию! Будет тебе, помотался уже, утихомирься, остепенись! Соседкам стыдно в глаза глядеть, не знаю что им говорить, когда о тебе спрашивают, - не унималась мать.
“Остепенюсь, когда увидите мою физиономию по телевизору. Со звездой Героя на груди. Посмотрим тогда, как ты запоешь перед соседками?” - так думал я, собираясь на войну.
Отец сидел молча. По всей видимости, он что-то заподозрил, я боялся глянуть ему в глаза.
Мать причитала; я, ожидая своего, то и дело поправляя лямки своего рюкзака, сидел на табурете.
- Ну ладно, дай ему на дорогу, - вдруг прорезался отец. Я от него такой поддержки не ожидал. Он обычно горячился не менее матери.
Мать достала завернутые в тряпочку деньги.
Я шел с по проселочной дороге к большой трассе. По пути оглянулся назад. На крыльце стоял отец в светлой рубашке. Я издалека махнул рукой: “Не волнуйся, отец. Твой сын вернется героем”.
Я пришел в военкомат, заявил, что хочу служить контрактником. Затем у того же прапорщика, который отправлял меня на срочную службу, расписался в нескольких местах, подождал недели две у сестры, пока набиралась команда, и отправился на войну.

* * *
“Война - дело молодых, лекарство против морщин...” - доносился из магнитофона голос Виктора Цоя, пока мы летели в самолете.
Война - она и в Африке война, а Костя Галушкин там же остается Костей Галушкиным. Мне повезло. Я служил по контракту как раз в то время, когда на границе было относительное затишье. Нам рассказывали, какие жестокие бои приходилось выдерживать служившим ранее. Эти рассказы из уст бывалых офицеров становились легендами.
Контрактную службу можно было разделить на два состояния: на службу в полку и на службу на пограничной заставе. В полку нам служить не хотелось. Там была та же муштра, соблюдение формы, различные смотры, наряды, все то, чем занимается солдат в армии в мирное время, то, о чем я уже рассказывал. Правда, кроме нарядов, почти каждый день проводились стрельбы, дневные и ночные; или мы плохо стреляли, или автоматы Калашникова калибра пять сорок пять были непристреляны, но пули в мишени не хотели попадать.
Учитывая военную обстановку, усатый командир батальона майор Комаров то и дело делал нам наставления:
- Значит, так, всем известно, что мы стоим на передовой. Осторожность следует соблюдать во всем. И поэтому обращаю ваше особое внимание на то, чтобы вели себя соответственно. Не терять бдительности. Глазом не успеете моргнуть, как сцапают. Хорошо, если только продадут вас за кордон. С местными жителями держаться осторожно. Что касается удовольствий, то можете пить, можете курить, можете как угодно развлекаться. Но чтобы вы мне не попадались. И чтобы во время утреннего построения все были трезвыми. Что хотите делайте: можете покупать жвачки, жрать чеснок, лавровый лист, но чтобы я от вас запаха не чуял! Понятно всем?
- Так точно! - отвечал батальон.
Наутро, жуя жвачку, комбат проверял нас, а мешки под глазами говорили, как будто он ночью занимался черт знает чем. Мы тоже жевали.

* * *
Было гораздо интересней находиться на заставе. От полка до заставы было около часа езды на БМП по шоссейной дороге.
Там никто не придирался, допущения к форме одежды довольно просторные, и не надо ходить строевым.
Нас познакомили с позициями, куда мы должны были бежать в первую очередь, если объявляли тревогу. По тревоге мы выбегали даже не одевая сапоги. Главное, чтобы были каска, бронежилет и автомат. Ноги привыкли к гравию, и мы чесали что есть силы на указанное место.
- Вон там, за речкой, десять километров туда - наша территория. Просто водораздел приняли для удобства, - объяснял нам командир роты, указывая на долину по ту сторону Пянджа.
Пяндж - река совсем неширокая, нарушители его спокойно преодолевали вброд. Хотя было жарко, стираться приходилось очень часто, но сами мы не купались. Когда ротный предложил нам искупаться, мы, попрыгав в речку, быстро выскочили обратно. Неожиданно Пяндж оказался холодным, он брал начало с заснеженных гор.

* * *
Я сдружился с сержантом Витькой Анофриевым из новгородской области. Контрактником Витька прослужил почти уже два года, хотя мы с ним были ровесниками.
А ротным был у нас не кто-нибудь, а живое воплощение моей мечты, Герой России старший лейтенант Медведев. И причем, он был всего примерно на год старше меня. Окончив военное училище, он попал по распределению сюда. Их атаковал противник, имеющий численное преимущество. Им пришлось сражаться, и они выстояли. Наш ротный, который тогда еще был взводным, проявил себя, и Медведеву присвоили звание Героя и очередное воинское звание.

* * *
Местные жители, которых нас призывали остерегаться, поставляли нам все блага цивилизации. За ведро солярки или пачку патронов они доставали спиртное, наркотики. Многие укуривались прямо на посту. Однажды один часовой поймал такой кайф, что, совсем одурев, начал палить по собственной смене. И после этого разводящие больше не меняли их без оглядки, не доходя до поста. Они подкрадывались поближе, окликали, и, убедившись что часовой вроде бы в нормальном состоянии, производили смену часовых. Я попробовал один раз наркотики и больше не стал. На примере других видел, как затягивает. Я предпочитал водку, более знакомое и родное удовольствие.

* * *
Мы дежурили на выдвижных постах, которые называли “кленами” - Клен-1, Клен-2 и так далее. Они занимали средний ярус горных вершин.
А высоты, откуда можно было обстреливать всю окружающую местность, занимали пограничники. Их высоты назывались “гардинами”. У них были вырыты траншеи, там расположены гранатометы АГВ, которые могут очередями пускать гранаты. Однажды мы волокли наверх гранатные обоймы, названные за свою форму “улитками”, и одна из “улиток” уползла вниз, на минное поле. Заходить туда было опасно, усики мин торчали из земли. Стоя на краю минного поля, автоматами еле достали обратно.
На точках мы дежурили по отделению. Нам особенно нравилось стоять на втором “клене”. Там было, как в раю - виноград и отдаленность от начальства, правда, до воды далековато. Здесь можно было расслабиться. Чем-то напоминало мое полигонное отшельничество в годы армейской службы.
Однажды на втором “клене” я один провел целые сутки. Только прибыл новичком сюда на заставу, как меня послали на время заменить дежурившее отделение. Я стал ждать, час, два, держа наготове автомат, и передо мной был ручной пулемет. Я вспомнил, что пришел сюда, чтобы стать героем и робко захотел, чтобы кто-нибудь оттуда напал на мою оборону, и желательно без оружия. Но скоро начало смеркаться. Наступила бесконечная ночь. Я даже не сомкнул глаз, ожидая нападения, не отрывался от прибора ночного видения. Снова позабыл, что хотел стать героем, только молился, чтобы никто не сунулся сюда. Днем я прибодрился, и опять возникло желание, чтобы на мою высотку напал десяточек безоружных бандитов. И лишь на вторые сутки пришла смена. Оказывается, просто-напросто про меня забыли. Страху я тогда натерпелся. И лишь спустя какое-то время запоздало, но лихо фантазировал как я с великолепным шварценеггеровским торсом расстреливаю карабкающихся по склону врагов из шестиствольного (!) пулемета. И мне дают Героя.

* * *
Дежуря на “клене”, мы делились планами на будущее, вспоминали, кто чем занимался на “гражданке”. Мы беседовали о том, что происходит в нашей стране. Было обидно за нее, обиженную, униженную Россию.
Родные лица пацанов. Простые, обычные ребята. Некоторые здесь служили уже второй срок. Деньги не были главными для нас, хотя никто ничего и не имел против них. Но это все-таки не самое главное. Контрактник - это не мародер, не безжалостный и беспринципный желатель наживы, любой ценой жаждущий обогатиться. Контрактник - это состояние души, это больше бесшабашный искатель приключений. Тот же испанский конкистадор ничем не отличался, пожалуй, от современного контрактника. А деньги можно, в конце концов, зарабатывать и сидя в палатке, занимаясь бизнесом.
Здесь я поймал себя на мысли, что в сути армейской жизни скрывается одно противоречие. Защита родины исключает службу, которая состоит ради получения званий и наград. Служебная лестница, карьера - это лично человеческое. А защита, беззаветная любовь к родине - это совсем другое, даже противоположное “погонной” стороне армейской жизни. Но в армии обе стороны умудряются сосуществовать вместе. Народный ополченец Кузьма Минин и полковник Скалозуб здесь часто живут в одном лице.
Мы коротали время в воспоминаниях и планах, а в это время у пулемета стоял Андрюша Барыкин. Через окоп, где он находился, проходила тропинка. Было темно. Он прикурил и, подняв глаза, увидел перед собой ужасную волосатую морду. Он заорал от страха и начал палить из РПГ. Мы, подбежав к нему, поддержали его огнем.
- Что это было? - спросили, успокоившись.
- Не знаю. Думал, душман. Волк, кажется. Только морда вот такая широкая и рыжая.
В это время к нам прибежала помощь из гарнизона во главе с командиром первого взвода лейтенантом Митрофановым.
- Что случилось? - спросил Митрофанов.
- Медведь напал на Андрюшу, - объяснил Анофриев. - Морда вот такая широкая, и рыжая.
- Черт! Да это камышовый кот! Их тут навалом, - Митрофанов рассердился, и подкрепление ушло.

* * *
Места здесь были заповедные, живности водилось много. И наши офицеры, временами шебутные и веселые, однажды организовали охоту. Я и Витька Анофриев попросились с ними. К нам пристала также Зина, пухленькая симпатичная повариха. Мы взяли у пограничников бронетранспортер и с автоматами отправились в горы.
Мы ехали на броне, сверху на дорогу посыпались камешки.
- Врубай прожектор! - скомандовал лейтенант Митрофанов.
Луч света выхватил из темноты кабана. Десять автоматных стволов грохнули по цели. Кабан свалился. Мы быстро его разделали и начали собираться обратно.
- А когда будем охотиться? - спросила Зина, высунувшись из люка бронетранспортера.
- Все, Зина. Мы уже закончили, - сказал ротный.
- Так быстро? - удивилась Зина, - Давайте мне тоже стрельнуть.
Мы попрятались за БТР. Зина взяла автомат в руки и выпустила длинную очередь в сторону гор.
Еще мы ходили на рыбалку. Молодые попросили у пограничников леску, наделали крючков. Бывалый Витька взял гранатомет. Мы пошли к омуту, стали распутывать удочки. Ротный долбанул из гранатомета в омут, и рыба всплыла наверх.
- И это все? - пришел черед молодым удивляться такому быстрому завершению рыбалки.
- Что же вы хотите, до часу ночи здесь сидеть? - сказал Витька.

* * *
- Тревога, тревога, рота подъем! - заорал стоящий на тумбочке дневальный, когда застава отужинала и ждала отбоя.
Мы выхватывали из пирамид автоматы, нацепляли на пояса подсумки для магазинов. Вооружившись, бежали строиться. Скоро стояли в полной боевой готовности и, пока командиры что-то решали, гадали, что случилось. Они решали часа полтора, время показывало около двенадцати. Затем мы побежали в запасной район занимать позиции. Затаились за камнями.
Небо едва озарялось за горами Афганистана. Оттуда, сопровождаемый нашей разведкой, двигался караван. И к рассвету оказался в фокусе нашего ротного полумесяца.
Было смутно видно небольшой обоз, не более десятка человек и пять ослов. Они торопились быстрей проскочить открытую местность. Я целился в светлую точку где-то в середине. Наконец, настал звездный час, когда можно было проявить себя.
- Огонь! - раздалась команда.
Шквал огня обрушился из семидесяти стволов различного оружия. Кроме автоматов, у нас было десяток винтовок CВД с ночными прицелами и три ручных пулемета РПГ. СВД и двенадцать автоматов с ночными прицелами указывали нам цель трассирующими пулями. Мы стреляли туда, куда летели трассеры. В ряду окруженных со всех сторон нарушителей началась паника. Что-то крича, они рассыпались по обочинам, старались укрыться за камнями. Ослы почему-то не ревели. Бедные животные метались со своим грузом, падали, дергались в агонии и стихали. Трассеры веером неслись к ним, рикошетили, снова взвивались в воздух. Мы стреляли до тех пор, пока все там не затихло и не перестало шевелиться. Вплоть до ослов. Я стрелял, но не знаю, попал ли вообще в кого-то. Не целился конкретно, бил в общую кучу. И из четырех магазинов осталось только полмагазина патронов. Они пытались ответить нам огнем. С их стороны раздалось несколько коротких очередей. Словно из крупнокалиберного пулемета. И длинная очередь оказалась последней. Больше они не стреляли.
Бой длился, показалось, минут тридцать. Хотя в светлое время мы бы с ними расправились гораздо быстрей.
Дождавшись ясного рассвета, мы поднялись и подошли. Мы в первый раз так близко рассматривали тех, против кого стояли на границе.
Они лежали в разных позах, даже не успев разбежаться далеко друг от друга. Девять человек. Бородатые, волосатые, здоровые. У одного головы не было, срезало пулеметной очередью. Да и то, что лежало неподалеку от обезглавленного трупа, нельзя было назвать головой. Кровь разбрызгалась на несколько метров вокруг. Кто-то из наших пулеметчиков постарался, видимо, с закрытыми глазами стрелял в одну точку, которая случайно оказалась на голове несчастного нарушителя.
На них было много золота. Золотые перстни на руках, на волосатой груди сверкали золотые цепи. У одного даже бляха сверкала, видимо золотая.
А против наших автоматов калибра пять сорок пять у них были “Калашниковы” на семь шестьдесят два. Такой автомат, какие у них, я держал в руках в десятом классе. У нас были сборы по начально-военной подготовке. Мы отстреляли по три патрона, и после этого у нас звенело в ушах.
Позже я подсчитал, что на каждого из убитых приходилось не менее 900 патронов, или около 10 кг пуль. Каждого нарушителя, пусть и не в натуральную величину, можно было отлить из свинца, который обрушился на обоз.
- Берите трофеи.
Лейтенант Сергеев, командир третьего взвода, поддел из песка носком сапога окровавленную золотую цепочку толщиной в палец. Она слетела как раз с того, у которого отрезало голову.
Не знаю, кто что при этом подумал. Но никто из нас не взял ничего.
Изрешеченные пулями ослы, с замотанными мордами, с выпученными глазами, лежали, придавленные своей ношей. Из распоротого мешка высыпался белый порошок.
- Героин, - взяв на палец и понюхав, определил командир первого взвода лейтенант Митрофанов.
Белого порошка было несколько десятков килограмм. Потом прошел слух, что в дивизию сообщили только о семи задержанных килограммах наркотиков. А вечером по телевизору сообщили, что подразделение пограничников нашей дивизии обезвредило большую группу нарушителей, и при этом было захвачено три килограмма наркотиков.
Мы рассматривали убитых с любопытством и с тягостным ощущением. Когда возвращались в расположение Витька Анофриев сказал: “Да ну ее, эту службу”.
Но возвращались мы еще с одним странным чувством. Чем-то похожим на гордость. В общем, это было то чувство, которое определило ритуал у некоторых диких племен, где считалось, что убить человека - значит быть посвященным в мужчины.
 Наших никого не зацепило.
- Представляете, пацаны, прямо надо мной очередь пролетела! Прямо в меня мочил гад! - только восторженно поделился со всеми Андрюша Барыкин.

* * *
Золота здесь крутилось много. Оно было дешевым, в несколько раз дешевле, чем в России. Даже когда мы стирали свою форму в студеном Пяндже и вешали сушиться, то на одежде под солнцем сверкали маленькие блестки. Гимнастерка была похожа на золотое руно. Говорили, что это в самом деле золото. Золото мыли в Пяндже и с нашей, и с той стороны. Старатели сидели по обоим берегам реки, в чалмах, с автоматами за спиной и с лотками в руках. Желтые прожилки были видны даже в каменной породе. Говорили, что это тоже золото. Но кланы не могли ужиться здесь. И вели войну.

* * *
Однажды мы никак не могли связаться с пограничниками.
- Они там заснули, что ли? Анофриев, возьми солдата, рацию и выясни, почему не отвечают “гардины”, - приказал лейтенант Митрофанов.
- Костя, пойдешь со мной? - по дружески предложил Витька.
Я согласился. Но “переть” рацию на “гардины” договорились поочередно. Пошли налегке, с одними автоматами и рацией. Лишнюю тяжесть, бронежилеты и каски, взять отказались.
Мы шли с автоматами наперевес. За спиной у меня торчала антенна переносной радиостанции. Витек травил байки из своей жизни, мастерски рассказывал анекдоты, а слушая его рассказ про то, как он чуть не задавил на мотоцикле бабку с авоськами, я упал на землю, после того как, Витек, все изображая руками, произнес гениальную фразу: “Представляешь, я туды-сюды, а у нее шары квадратные, по восемь копеек. И тоже туды-сюды!”.
- Атас! - вдруг поднял вверх палец Витька. Мы прислушались. Кто-то шел, оттуда...
Спрятавшись за камнями, мы всматривались в затуманенную сторону границы. Из-за скалистого поворота вышел толстый абориген, в полосатом халате, в белой чалме. Он напевал себе что-то под нос.
- Стой, контра! Руки вверх! - мы выскочили из своей засады.
Задержанный остановился и медленно поднял руки вверх. Он был удивлен.
- Куда идешь? - спросил его Витька.
- Эта, заблудился, э-э, - блеял с характерным акцентом азиат. - Я беженец.
- Ты откуда идешь? - Анофриев махнул рукой в сторону границы. - Оттуда? Там же кругом минные поля! Как же ты прошел через них?
- Заблудился, - опять сказал азиат.
- Как так заблудился? Ты местный? Нет? Сейчас проверим, - Витька оставался непреклонным. - Костя, сообщи, что задержали нарушителя. Так где ты живешь, душман?
Я присел и набрав волну начал пробиваться сквозь эфир на базу. На приеме сидел Барсуков, радист с нашего взвода:
- Первый, первый, я седьмой, прием. Я седьмой! Задержали нарушителя! Нарушителя задержали! Понял, Барсуков? Прием.
Не успел я передать сообщение как краем глаза уловил какое-то движение. Подняв голову, я увидел как таджик вырывает из рук полулежащего Витьки автомат. Витька волочился по гравию, но не отпускал оружия.
- Стой! - не своим заорал я.
Доли мгновенья мне потребовалось для того, чтобы снять автомат с предохранителя, лязгнуть затвором и выстрелить над ними. Я начал уже целиться, как таджик отпустил Витьку и бросился наутек. Я провожал его сквозь прицел, и, почему-то, не выстрелил. А он уже скрывался за поворотом скалы. Тут только я оторвался от оцепенения и бросился к Витьке. Он лежал, скорчившись, держась обеими руками за живот. Между рук у него торчала рукоятка ножа. Это был даже не нож, а заточка с замотанной прозрачной изолентой ручкой. Сквозь пальцы текла струйка крови.
- Хана...догони его...ах, твою... - Витек матерился. Его взгляд при всем этом был внимательным и спокойным, словно он удил рыбу на озере.
- Сейчас, сейчас, погоди, Витек, - я засуетился, не зная, что делать. Пытался снять с него автомат, трогал ручку ножа, но не решался его выдернуть из Витьки. Я боялся касаться его самого. Витек судорожно сжимал рукоятку и не выпускал. Я боялся причинить ему лишнюю боль. Я растерялся, как молокосос-первогодок. Все инструкции, все плохо заученные пункты оказания первой медицинской помощи вылетели из головы. Одновременно держал в голове, что нарушитель убегает, и не надо его упускать.
“Сейчас убью душмана и вернусь”, - пришло мне в голову. - “Это недолго, Витька потерпит”. Я решил, что теперь все равно, торчит нож в Витьке или вытащить его. Бросив рацию, я кинулся вслед за убегающим.
Скалистый выступ загораживал таджика от нас. Но дальше слева лежала равнина, справа крутой каменистый подъем. Он далеко не мог уйти. Миновав выступ, я увидел мелькающую впереди светлую чалму. Оглянувшись назад, бегущий споткнулся, упал и снова побежал. Я несся за ним вдоль отвесной стены. И вдруг увидел что моя нога, перемахивающая через камень, приземляется рядом с зеленой кочкой, которая оказалась наступательной гранатой РГД-5 с выдернутой чекой. Граната лежала там, где падал преследуемый. Как на фотографии запечатлелось в памяти величайшая нелепость: лежит зеленая граната с выдернутой чекой, рядом с ней моя нога. И снова искривилось пространство-время. Еще до взрыва пришел шок, свет в глазах сгустился еще до удара. По правой ноге ударило как кирпичом. “Все...” - пришло тоскливое осознание собственной гибели. И, разворачиваясь, упал спиной на удивительно мягкие, как резиновые, камни...

* * *
Но я не погиб. Хитрый азиат, то ли все рассчитав, подложил гранату, то ли, нечаянно вылетевшая во время его падения, сама граната навела его на эту мысль, но она взорвалась как раз в тот миг, когда я почти наступил на нее. Меня спасло то, что граната была наступательной, и в какой-то степени выручили сапоги. Я даже помнил, как меня погрузили на грузовик, на котором доставили в лазарет. Полковые медбраты вернули меня к жизни, а затем я был отправлен в дивизионный госпиталь.
Витька Анофриев протянул в лазарете почти целую неделю. Затем он умер, и его отправили домой. Его бы спасли, но пошло заражение крови.

* * *
 Я лежал в трусах, с полностью замотанными ногами. (Осколками посекло и левую ногу.) Забинтованные, они были похожи на бревна. Мне также залепили лейкопластырем лоб - чиркнуло по брови осколком.
Ноги горели.
- Товарищ майор, что будет со мной?
- Повезло тебе. Все будет нормально. Скоро выпишем. До свадьбы заживет.
Я ему не верил. Мучили страшные мысли. Как же я теперь буду жить? Без ног что меня ждет? Нужен ли я теперь Марине? Я ее теперь ненавидел. Она теперь и не посмотрит на меня. А ведь я из-за нее как раз и потерял ноги.
Ноги было жалко. Но меня беспокоило еще одно. Я не мог ощупью это определить, так как вся нижняя часть тела, от пояса и ниже, болела. Опасливо оглянувшись по сторонам, я приподнял одеяло, сунул под нее голову и, поддерживая освещение из образовавшейся щели, приподнял резинку трусов. Быстро, но внимательно разглядев то, что нужно, я вынырнул обратно, облегченно вздохнул. Пронесло, кажется, все в порядке, ничего не задело.
- Хозяйство целое, земляк? - услышал вдруг я насмешливый голос. Сосед справа с перебинтованной головой понимающе подмигнул: - Ничего не оторвало?
Один выследил все-таки. Слегка смутившись, я подмигнул ему в ответ. Жизнь продолжается.
После этого мои мысли перешли в более спокойное русло. Нога, конечно, важная часть тела, но не главная. Даже если и потеряю ее - протез, в конце концов, сделают. В любом случае буду ходить. Ногу менее всего жалко потерять. Рука и то дороже, чем нога.
Справа от меня лежал внимательный сосед с перебинтованной полностью головой. Слева сосед был контуженным. Он тряс головой, дрожал. И очень сильно заикался, когда хотел что-то сказать. Но разговаривать ему хотелось. В начале, пока я привыкал, слушать его было невыносимо. Смеяться грешно.
Кроме них, в палате со мной лежало еще несколько солдат. Лежал сержант. В протоколе по его делу скорее всего написали, что во время неуставных взаимоотношений неизвестные пострадавшему переломали несколько ребер и нанесли другие значительные телесные повреждения. Отрешенно смотрел в потолок неудавшийся самострел. Двоих “дедов”, наоборот, расстреляли отчаявшиеся сослуживцы, над которыми старослужащие измывались. Попал в аварию механик-водитель БТРа. Как тень, ходил печальный дистрофик. Беспрестанно веселились два травмированных стройбатчика, которые при возведении генеральского особняка так заигрались, в шутку бросаясь друг в друга кирпичами, что свалились со строительных лесов.
Ко мне приходил какой-то старший лейтенант, как я понял - из особистов. Военный следователь спрашивал, как все произошло. Я рассказал все почти как есть.

* * *
Сравнивая два случая из своей жизни, когда мне грозила смертельная опасность, я склоняюсь, что первый случай был все-таки более опасным, чем второй. Наступательная граната РГД-5, с радиусом разлета осколков пять метров, взорвавшаяся подо мной, была все равно не такой опасностью, как капитан Николаев из приключения в мою армейскую “старость”. При взрыве “консервной банки”, как мы называли этот тип гранат, пространство-время не так ужасно искривилось, только очень сильно ободрало ноги. В то время, как в спальне с армейской Мариной пространство-время было до неузнаваемости покороблено неожиданным появлением областного чемпиона по самбо в тяжелом весе. Хорошо, что у врага оказалась не “лимонка”, а то хоронили бы сейчас в Полевом гроб с булыжниками.

* * *
В госпитале я узнал, что моего отца не стало. Ему придавило голову во время сенокоса, когда пытался разгрузить сено из тракторной тележки. Кузов поднялся, сено выгрузилось, но что-то заело в гидроцилиндре, и платформа не могла опуститься обратно. Отец с поленом полез что-то поправлять. А тележка в это время сама по себе исправилась, и платформа опустилась на шасси...
Отец для меня так и остался стоять на крыльце в своей светлой рубашке. Я вспомнил один момент, тогда мне это не показалось странным. Весной мы шли с ним мимо совхозного сада. Он вдруг, как мальчишка, перелез через изгородь и бросился к зеленым недозрелым сливам, мы даже в детстве еще не соблазнялись такими. “Зачем они тебе? Витаминов не хватает?” - тогда я спросил его. Отец молча ел по пути. Это были его последние сливы...

* * *
После лечения я демобилизовался. Вышел из госпиталя слегка хромающим, опираясь на палочку с пластмассовым набалдашником. Честно говоря, хромать мне понравилось, торопиться никуда не надо и, казалось, выглядел солидно. Если раньше можно было гордиться лишь тем, что отслужил в армии, особенно в десантных войсках, и этого было достаточно для мужского самоутверждения, то сейчас уже стало считаться “круто”, если ты побывал в “горячих” точках.
Таджикистан, кроме ободранных ног, на память оставил отметину на лице в виде шрама от осколка, чиркнувшего по брови. Я чувствовал огрубелость над глазом и во время выражения определенных эмоций научился поднимать раненную, с выбритой полоской, бровь кверху. Особенно, когда я делал удивленное лицо.
Вернувшись из Таджикистана, я увидел, как постарела моя мать. А ведь ей недавно минуло сорок.

                СНОВА МАРИНА

Сразу же на буквально кровные шестнадцать миллионов “деревянных” рублей купил слегка подержанную, но с новым мотором, “девятку” вишневого цвета. Выбор мой определила властительница юных душ группа “Комбинация”, которая вовсю рекламировала в шлягере “твою (то есть мою) вишневую девятку”. Припев “Твоя вишневая девятка...” гремел во всех углах, где продавались музыкальная аппаратура и магнитофонные кассеты.
Я “девяточку” лелеял, пестовал, менял салон, шпаклевал все щелочки, приделывал все “навороты” и прибамбасы, что видел у других. Мне активно помогал двоюродный брат Толик. Он мне перегонял машину, так как у него имелись права на вождение. Я Толику даже доверенность выписал для обкатки. У них был столетний “Запорожец”, который давно уже не на ходу. Дядя Петя еще до моего рождения его в лотерею выиграл за тридцать копеек. И сколько себя помню, “горбатый” у них всегда стоял на кольях во дворе.

* * *
Мы встретились с Мариной после Таджикистана, когда я выписался из госпиталя и съездил в гости к городским родственникам.
Я увидел ее случайно на центральном проспекте. Чтобы выглядеть молодцом и бывалым раненым ветераном одновременно, старался рядом с ней хромать изящно.
Мы разговорились. Поспрашивали друг друга о том, кто, чем, как живет. Поговорили о самых выдающихся событиях в жизни наших общих знакомых. Потом я стал рассказывать о том, как я воевал в Таджикистане. Намекнул на то, что слегка “наварился”.
- И что же, много ты заработал? - тогда спросила меня Марина.
- Ничего, нормально, на авто хватило.
- Да? - Марина с легким интересом посмотрела на меня. - И где же твое авто?
- Братан двоюродный прокатывает. У меня еще прав на вождение нет. К тому же долечиться надо.
Впрочем, я уже при желании мог не хромать и спокойно обойтись без трости, шкандыбал только по привычке.
Мирно беседуя, мы продолжили путь до ближайшего поворота. Марине, как всегда, оказалось в другую сторону.
Ее вопрос “сколько?” в приведенном фрагменте нашей беседы был воспринят мной по-своему. Я воспринял ее интерес за благосклонность, чем являлся сам путь с ней почти по всему проспекту. Я понял для себя, что она приценивается ко мне. Марина торговалась со мной! Опять возникло негодующее чувство, расчетливость Марины снова покоробила меня.
Но сейчас было не до обид. Надо скорее закрепить хотя малюсенькую, но победу. Она впервые не прогоняла меня, мы прошли рядом самый длинный путь, и в первый раз, кажется, попрощались без скандала. В самом деле, надо побыстрее приобретать права на вождение. Тогда уж буду раскатывать.
Да, автомобиль - это вещь! Взял, посадил любую, прокатил, завез... А без “тачки” одни страдания остаются. Только головой в омут броситься и остается. Папа не дал Ромео лошадь, и все - никакого счастья, осталось от бедных Ромео и Джульетты только трагическое воспоминание. Я наконец-то начинал вникать в смысл обеспеченной жизни. Хорошо хоть вовремя спохватился, а то последовал бы за этими дурачками в какую-нибудь опереточную трагедию.

* * *
Но моим душевным чаяниям, - в который раз! - сбыться не было суждено. Великий маэстро-виртуоз скрипач никак не желал на моей свадьбе с Мариной пить на брудершафт с деревенским ложечником. Писклявое извращение аристократизма никак не хотело скрещиваться с непритязательным, но добротно сколоченным народным фольклором. Легенда о том, что Паганини продал свою душу дьяволу в обмен на скрипку действительно имеет какое-то основание.
Пока я намеревался получить водительские права, лихому двоюродному брату Анатолию почему-то потребовалось резко затормозить на коровьем перегоне. Мою “ласточку” в чужих неумелых руках занесло по лепешкам, и она врезалась в придорожный столб. И все мои планы, связанные с автомобилем, в мгновенье ока вместе с “девяткой” пришли в состояние полной непригодности к ремонту.
Я рвал и метал. “Я вас в тюрьму посажу! Вы будете в кабале сидеть до скончания века! Я включу счетчик, и если не найдете денег, придет братва и разберется с вами! Дом свой продайте, но чтоб машина у меня была!”. Так я требовал скорейшей отдачи стоимости машины от дяди Пети и тети Маши, родителей двоюродного брата. Сам Толик в это время лежал в областной больнице с переломом ребер и сотрясением головного мозга.
Потеря долгожданной машины была большим несчастьем, и переживание было трудным. Я ее даже застраховать не успел. Ведь деньги добыты моей собственной кровью. Но главное - рухнули все планы относительно Марины.
Большей частью меня успокаивали родители. Толик и его родители сначала говорили, что будут собирать деньги, но пока они соберут, рак на горе давно бы устал свистеть. Тем более, они, кажется, собирались подавать в суд, чтобы вообще отказаться мне заплатить.
Я всегда терпел поражение, еще не достигнув стен крепости, которую собирался штурмовать. Еще на подступах к стенам находилась какая-то роковая причина, мой конь или попадал в капкан, или спотыкался на ровном месте, или я уставал и терял свою уверенность. Так или иначе, но судьба всегда подстраивала какую-то пакость. Меня подстерегал неожиданный удар, и я падал, так и не начав своего приступа.

* * *
Катастрофа подкосила меня. Я стал разбитым, как и мой автомобиль. Устал. Я сдался. Мне хотелось пойти на мировую. Моя фантазия на дальнейшие действия истощилась.
Такое апатичное состояние продолжалась недели три. В конце концов, хватит войны! Войны одного фронта, войны о которой другая сторона даже и не догадывается. Пойду к Марине, чтобы без скандалов, дружа семьями, низвести боль до бытовых отношений.
“Что такого, если просто по-человечески пойти к ним домой, как к простым знакомым? Чего держать-то эту дурацкую марку? Чего гонор свой показывать? Глушиться пора с этой любовью. Объясниться надо, рассказать всю правду, извиниться за все и предложить дружить семьями. Хотя нет у меня семьи, но я быстренько заведу. Стас будет моим хорошим приятелем. Правда, я его с трудом перевариваю, можно сказать, совсем не перевариваю, но ведь можно привыкнуть к человеку, как в армии, например. Проблемы в этом большой не будет. Чай, поймут меня. Они ведь тоже люди. Пойду, подарю Марине цветы, дочке что-нибудь куплю. Придумаю какой-нибудь повод, поздравлю их с сегодняшним днем, например. Весело будет!”
Мысль была неожиданной. Имела новизну. И, значит, какой-то успех.
После обеда я принарядился. Наверное, третий раз за жизнь надел свой пиджак, нацепил галстук на резинке и пошел на рынок, по пути заглядывая в различные магазины.
Оставшихся после Таджикистана денег оказалось в обрез. Их едва хватило на цветы для Марины и куклу для их дочки Машеньки. Я, счастливый, шел с цветами в серебряной обертке, под мышкой держал коробку с куклой, то ли Барби, то ли Синди, и гремел медяками в кармане.

* * *
Марина, увидев меня на лестничной площадке, сразу посуровела. Как всегда, она не ожидала от меня ничего хорошего. Первым делом я заметил, что Марина остригла волосы. Теперь она ходила с короткой прической, но оставалась прекрасной, как всегда. Неземной свет по прежнему просвечивал сквозь нее. Я внутренне опять пожалел о своей самой большой потере, коей была для меня Марина, которая пусть даже никогда и не принадлежала мне.
- Ты чего пришел, Костя? Чего тебе надо? - скользнув настороженным взглядом по моему парадному виду, блестящей цветочной обертке и коробке с Синди-Барби, спросила она тоном, также не предвещающим ничего хорошего.
- Давно не виделись. Вот пришел навестить. Я воевал в Таджикистане. Получил ранение. Теперь в отпуске, на лечении. Скоро опять туда же махну, - я старался говорить беззаботно, но получилось так, что я пытался разжалобить ее, напугать, намекнуть, что, возможно, больше не увидимся с ней, вернее, сказать, что она больше меня никогда не увидит.
- Мы уже виделись с тобой недавно после твоего Таджикистана. Не надо, Костя, меня навещать, не надо, не надо! - голос Марины, раздраженной моей многолетней назойливостью, постепенно переходил на более высокие ноты.
Она даже не сделала никакого комплимента насчет моего галстука. Ни удивления, ни радости - ничего не было с ее стороны.
- Марина, кто это там? - раздался до неприятности знакомый спокойный голос из глубины.
Престижный муж из коммерческих структур Станислав Оляпкин вырос за Марининой спиной.
- А, опять ты? - сказал он буднично, как будто виделся со мной только вчера.
- Да, я, Станислав, - придерживаясь миролюбивого тона, ответил я.
Он, в домашних тапках на босу ногу, запахнутый в понизу окантованный висюльками голубой халат, отодвинул Марину, которая покорно отошла вглубь.
Престижный муж схватил мои цветы, коробку с куклой и, ничтоже сумняшеся, выкинул их в лестничный пролет. Я оторопел.
Деловой коммерсант невозмутимо действовал дальше. Он, как я понял, решил изобразить из себя “завязавшего” бугая из “Джентльменов удачи”.
- Слушай, Доцент, я обещал тебя с лестницы спустить, если заявишься сюда? Так что, Бельмондо, не обижайся.
Он пытался схватить меня за шиворот, но я отбил его руку. И когда он снова протянул руку к моему воротнику, мой кулак снизу вверх с выворотом врезался в женственно-волевой подбородок Марининого мужа. Модный коммерсант не учитывал такого поворота совершенно. Он вскинул ноги и, вылетев из своих шлепанцев и оказавшись в невесомости, стукнулся головой об электросчетчик, замурованный в стену. Как переломившаяся гипотенуза, спина к стенке, голые ноги на полу, Станислав с задранным халатом расслаблялся на лестничной площадке. Красно-белый алюминиевый диск электросчетчика над его головой быстро крутился, отсчитывая киловатты электроэнергии и его нокаут.
Бедному Станиславу не удалось покрасоваться перед своей женой. Да простит меня Марина в этой некрасивой сцене, но такого унижения я не смог перенести. Возможно, в целом я был неправ - и мне потом стало неудобно - действительно, какое право я имею врываться в чужую семью? Но тогда я вложил в удар всю свою ненависть в человека, который имел ее, имел от нее ребенка, который каждый вечер спит с нею в одной постели, которому она покорна и уделяет, наверное, все свое время, которому она возможно даже говорила “люблю”, и который допустил, чтобы она постригла свои волосы. Вот что было дополнительно скрыто в моем ударе. А я ведь только за один ее час был готов отдать весь свой трехмесячный заработок. Да что там деньги! Я был готов просто за так умереть, отдать свою жизнь, если бы только она пожелала. Ради нее я был готов на все, пусть даже ни разу и не коснувшись ее руки.
А Марина едва ли не билась в истерике:
- Уходи отсюда, Галушкин! Уходи! Я милицию вызову!
Я повернулся, чтобы уйти.
- Чтоб я тебя больше никогда-никогда не видела! - вдобавок повелела она мне.
- Будет исполнено, мадам, - ответил я, взглянув ей в глаза на прощанье.
Ее глаза - ледяная синева с маленькими черными точками посередине - были полны ненависти. От Марины никогда не будет понимания и прощенья. Я ушел, больше не оглянувшись на нее.

 * * *
Я шел пешком, под поганое настроение начался проливной дождь. На переходе огромный джип с затемненными стеклами на большой скорости летел на красный свет светофора.
- Куда прешь, баран! - процедил я сквозь зубы - зеленый свет горел в мою пользу.
Правда была на моей стороне, я не стал убегать, а принципиально пошел медленно. Машина с хорошими тормозами успела затормозить и остановилась сантиметрах в двадцати-тридцати от меня. Никелированный блестящий бампер едва не коснулся моего колена. Я застыл с внутренним холодком, и захотел, чтобы этот столбняк сидящие в машине приняли за олимпийское спокойствие.
В тачке, первый предмет моей зависти, я увидел красивую даму. К ее соседу возникла зависть. Дверь со стороны водителя открылась, и оттуда вместо барана выгрузился дядя, на животе которого едва сходились пуговицы красного пиджака, как у новых русских. Но я его все-таки узнал. Рядом с ней, за рулем, сидел, кто бы вы думали? Мой “драгоценный” тезка, мой одноклассник Костя Подберезов, Константин Александрович Подберезов!
 - Ты ли это, родной? Бельмондо! - воскликнул он.
И мы уже бежали к друг другу и обнимались. Сначала наши объятья были вроде крепкими, но уже через секунду ослабли, и мы держали друг друга в объятьях только ради приличия - я уже говорил о продолжении прежних отношений при встрече через любое время - мы вспомнили, в каких отношениях находились в последнюю нашу встречу, то есть еще в восьмом классе.
Он изменился. Из тщедушного хлюпика превратился почти в дородного детину. У него даже намечался второй подбородок. “Ну и репа выросла!” - невольно восхитился я абрисом Отличника.
- Ты знаешь, я тебя в первую очередь по зубам узнал, - сообщил обрадованно Костя и сразу же потащил меня в машину. - Так, куда идем? Ну конечно же в “Россию”!
Я, устроившись на заднем сиденье, “балдел” от езды, не в силах сравнить тишину внутри джипа с внутренним комфортом какого-либо другого автомобиля. Даже уют моей родной “ласточки”, так безвременно превратившейся в металлолом, не шел в сравнение. Тем более, что в последний год я ездил в основном на БТРе или на боевой машине пехоты, БМП, тоже, кстати, имеющей очень плавный, убаюкивающий ход.
Мы припарковались на стоянку, вышли.
- Один момент.
Подберезов похлопал себя по карманам. Затем сунулся в машину и вытащил оттуда дипломат. Открыл, а там почти полно денег. У нас на всю артель, когда целый сезон жарились на охоте за тушканчиками, и близко не тянуло. Я только в гангстерских фильмах видел столько денег в дипломате.
- Слушай, а ты не боишься, что ограбят? - заботясь о дипломате, спросил я.
Подберезов оглянулся вокруг и вытащил из-за пазухи пистолет Макарова.
- А ты это видел? Пускай полезет какая-нибудь сука - размажу мозги по асфальту. Штука надежная. Хочешь подержать “макара”?
- Да нет, - не изъявил я желания.
Он снова сунул пистолет за пазуху.
- А как же руль? - продолжая заботиться о чужом добре, сказал я, когда мы повернулись к неоновой вывеске “Россия”.
Костя, действуя на публику, представленную в моем единственном лице, махнул рукой:
- Да ну его, этот руль! Лариска довезет. Гаишники простят, там они все мои друзья. Лариса, сиди здесь, потерянное время компенсирую, - приказал он девушке, и вдобавок пригрозил. - Головой отвечаешь за тачку и имущество.
Шикарная мадам осталась сидеть на своем месте.
Мы зашли в ресторан.
- Что будете заказывать? - подошел к нам официант.
Костя, по-свойски мигнув ему глазом, сказал:
- Милый, нам что-нибудь самое лучшее. Друга детства встретил все-таки.
- Коньячок греческий имеется, “Александрос”.
- И все?
- Нет, не все.
- А что еще?
- Еще имеется “Архимедос”.
- И все??
- Да, к сожаленью.
- Ну, милый, хотя бы самой паршивой водочки...
Официант с таким болезненным сожалением на лице отрицательно помотал головой, что не поверить было грех. Но искривленная чересчур жалостливой гримасой физиономия говорила скорее о том, что под личным контролем директора ресторана имеется заначка для таких людей, с которыми даже сам Подберезов не держался за ручку.
- Да уж! - Костя постучал пальцами по столу. Чувствовалось, что ему было неудобно передо мной. - Негусто, негусто... Ну ладно, начальник, твоя взяла. Неси коньяк.
Подберезов заказывал, мы пили вдоволь. Поскольку ничего лучшего не оказалось, то от начала и до конца пили греческий коньяк в удлиненной бутылке. Костя поворчал для приличия, а затем с пониманием дела стал похваливать вонючую жидкость, удивительно похожую по вкусу и запаху на самогон разбавленный одеколоном. Подберезов пил маленькими глоточками, я глушил рюмками, так как тянуть надушенного “Александроса” было невозможно.
Конечно, Подберезов меня раскусил сразу. Мгновенно определил всю мою финансовую состоятельность. Он меня угощал, а я с внутренним унижением соглашался с его заказом и пил с тем же чувством.
Подберезов ничего не скрывал, он “раскусывался” сам. Показывал манеры культурного человека, как бы невзначай хвастался своими достижениями. Подберезов с похвальным листом окончил школу (о медалях в нашей сельской школе никто даже и не мечтал), затем университет, хотя институт марксизма-ленинизма закрыли, но успел немного пройтись по комсомольско-партийной линии. А теперь Отличник открыл свою посредническую фирму, ездит на джипе, носит пистолет в кармане, а деньги в дипломате. Короче, мой друг детства Костя Подберезов встретился мне в момент своего жизненного блеска. И это человек, которого мы всегда ставили в ворота, так как он не мог двух метров пробежать с мячом, обвести даже Семку Агафонова, самого хилого в нашем классе? Отличник - спекулянт! Все имеет, морально и внешне выглядит благополучно.
Начиная с улицы, когда показал пистолет, похваставшись всем, чем только можно, “новый русский” Костя Подберезов не успокаивался. Он вытащил радиотелефон и, попикав кнопочками, позвонил в свой джип.
- Как там, все спокойно, Ларочка? - поинтересовался он.
- Классная у тебя телка, - позавидовал я ему искренне.
- Кто? Лариска? Да, - Костя махнул ручкой пресыщенно, - шлюха.
Затем он вытащил из другого кармана какую-то счетную машинку, похожую на китайский калькулятор или на японский тамагочи, которых в комиссионных ларьках лежало навалом. С удовлетворением посмотрел на экранчик. Хмыкнул.
- А это что такое? Тамагочи? - сподхалимничал я, изображая интерес к его штучкам.
- Пейджер называется. Знаешь, удобный аппарат. Без него как без рук.
- А, - сказал я, и похвалил, - хорошая вещь.
Костя рисовался, но затем вспомнил и обо мне.
- А ты как? Чем живешь? Худой весь, загорелый.
- Ничего, живу... Но как-то не наросло.
- А чего такой загорелый?
- Да, был в местах...
- В не столь отдаленных? - захохотал он над своей шуткой.
- Таджикистан, - многозначительно произнес я.
- А! - понял Костя. - Наемник?
- Контрактник. Было горячее дельце. Страх, что было. Одному даже автоматной очередью шею перепилил, - не моргнув глазом, приписал я себе ужасный “подвиг” пулеметчика нашей роты. - Да и самому, правда, тоже досталось.
И я, в который раз, разыграл неотразимую среди мужиков коронную карту - воспоминания ветерана, понюхавшего пороху, я начал рассказывать про жизнь контрактника.
Подберезову скоро надоело.
- Про Игорька слышал?
- Какого Игорька? Каландарова?
- Ну да.
- А что?
- На “вышку” себе накопал.
- Надо же! - удивился я. - А был такой примерный. Вроде тебя. Перспективный был.
- Я не знаю подробностей. Говорят, вырезали несколько человек. Зверское убийство. Ты же помнишь, он после десятого уехал в столицу, в Москву имеется в виду, вроде учиться, а там связался с нехорошими ребятишками.
- Да? Ну ладно, давай за его светлую память.
После минутной тризны за нашего одноклассника Игорька Каландарова, до конца не выяснив подробности про сгинувшего друга детства, мы снова вернулись к собственным персонам.
(Но предварительно, прикончив “Александра Македонского” с длинной шеей, еще раз подозвали официанта. Теперь для разнообразия приступили к “Архимедосу” - такая же бутылка, такое же вонючее содержимое и почти те же греческие загогулины на золотой этикетке.)
- Да, ты изменился, не тот ханурик, что был в школе, - неосторожно заметил я.
Подберезов не обиделся. Костя, в отличие от других “коммерческих”, раскрывался полностью, он сводил счеты со старым приятелем:
- А я знал, что у нас такой расклад получится. Я был принципиальным с детства. И работал все время! Вспомни - “Учеба - ваш главный труд”. А вы из-за моей тетради с домашней работой дрались и в футбол гоняли. Так что я все-таки выиграл в гонке нашей жизни. Я все имею! Что не имею, могу купить. Теперь мне начихать с высокой колокольни на все и вся.
- А как же высокие идеалы? Коммунизм? Братство? Всемирное счастье? Ты же вроде комсомольским вожаком был.
- Ну что же, человеку свойственно ошибаться. Эти козлы, что наверху, нас обманывали, а сами хапали и хапали.
Разговор наш перекинулся на политику.
- Когда же кончится эта мышиная возня наверху? Как ты думаешь, Отличник? Надоел уже бардак в стране.
- Знаешь, Бельмондо, пока вошкается шелупень в верхних эшелонах власти, нам же легче будет нагревать руки. Бог с ним, с этим бардаком. В мутной воде рыбку ловить легче. Так что живи днем сегодняшним.
Докатился я, однако. Костя Подберезов уже стал учить меня, как ловить рыбку! Хотя в нашем озере Светлом даже порядочного головастика ни разу не выловил.
Но мой товарищ детства, видимо, имел право учить меня. Он так небрежно оставил на улице неопровержимые, видимые и осязаемые, доказательства собственной правоты. То, чего я великими усилиями так и не смог добиться.
- А как же остальные? - спросил я.
- Кто остальные?
- Ну, народ.
- Знаешь, Бельмондо, один умный китайский мужик сказал: “Мудрый беспощаден”. Нечего жалеть всех. Каждый заслуживает то, что имеет.
Костя передал хорошо, но перевернул смысл восточной мудрости с ног на голову. Оправдывая свой образ жизни имел в виду, что если он беспощадный, то значит мудрый.
Но мне приходилось соглашаться с ним. Не оттого, что он угощал меня, и уже не оттого, что на улице стоит его сверкающий джип с недурственной Ларочкой. У Отличника, оказывается, была целая жизненная стратегия. Он и на самом деле не дурак.
Я разоткровенничался с умным человеком и унизился до того, что начал спрашивать у него совета:
- Послушай, Отличник, почему так, а? Одному везет, другому - нет. Где тут справедливость? Ты думаешь, я не хотел бы жить лучше? Иметь тачку, особнячок, “бабки”. “Телки” чтобы менялись каждый день. Плохо разве, согласись?
- Допустим, существует закон сохранения энергии, массы. А я думаю, что существует закон сохранения всего. Ты больше тратил, чем копил. Хотя, может, ты тоже что-нибудь заработал, просто еще не проявилось, откуда мне знать. Ищи, зарабатывай, - Костя сделал открытый жест. - Да, жизнь ничего, жить можно, брат. Вертись только, занимайся делом, и будет у тебя все.
Подберезов, кажется, достиг своего. Он чувствовал свое превосходство и начал меня учить.
- Да уж, - только машинально отвечал я на все подберезовские высказывания, которые ложились как кирпичи. Я отходил от пережитого на лестничной площадке и теперь уже с удовлетворением вспоминал свой удачный удар по вздернутой челюсти Станислава.
Наши мировоззрения с другом детства не слишком различались. Мы выясняли больше выбор средств для достижения цели, то, как правильней приспособиться к жизни.
Напоследок подозвали официанта. Подберезов рассчитался, и при этом отвалил такие чаевые, что я пожалел, почему в детские годы не держался с ним душевней.
Я чувствовал себя пока сносно, но по опыту знал, что “нагрузился” - как-никак полтора великих греческих деятеля мои. Костя хотел подвезти до дома, но я отказался, под предлогом что надо пройтись по воздуху. Тогда он проводил до остановки и, пожав на прощанье руку, сказал:
- Заходи, брат, если какие проблемы возникнут.
На этом и расстались.
В тот вечер, проиграв Подберезову в выборе способов достижения цели, я проглотил еще одну горькую пилюлю. Мне оставалось только поблагодарить его за угощение. А как же быть с тем, что он так хорошо учил и за что получал пятерки?
Это был, после замужества Марины, пожалуй, второй удар ниже пояса. Это заставляло меня более пристально всматриваться в новые веяния, стараться изменить взгляды на жизнь и ориентацию на общечеловеческие ценности. Может, я перестал чего-то понимать? Я - последний совок нашего времени? Я, оказывается, в глубине души еще верил в светлое будущее!
Он всегда был таким спокойным и расчетливым, этот отличник Костя. Мне никогда не удавалось пронять его. И это часто раздражало в нем. Несмотря на одинаковость наших имен, как будто по сравнению с ним я второсортный! А ведь он всегда находился с нами в одной компании.

* * *
В автобусе народу было чуть поменьше, чем обычно бывает в часы пик. Людей набилось примерно до трех четвертей пикового состояния “кильки в бочке”. Меня, тихого и печального, стало потихоньку раскачивать, и, видимо, этим я допекал пассажиров вокруг себя. Но при каждом толчке в бок все оглядывались и никак не решались что-нибудь сказать.
Кондуктор, сухонькая боязливая старушка, со своим неэффективным “платим-показываем-проездые-билеты” медленно пробираясь к хвосту автобуса, подошла поближе, и поняв, что навряд ли чего с меня возьмешь, начала поворачиваться обратно. Народ не платил. Все, ничего не показывая, говорили что у них проездные и удостоверения. А один остряк вообще посоветовал: “Бабка, замолчи погромче”.
Я никогда не платил за проезд, тем более сейчас, имея льготное удостоверение ветерана. Но вдруг во мне проснулось гражданское самосознание.
- Эй, мамаша, я оплачиваю! Эй, билетерша, подожди, на, держи, - почувствовав себя лояльным законопослушным гражданином, я полез в карман за деньгами и высыпал всю мелочь в кондукторскую ладошку.
Поддал я крепко, меня мутило, но в целом держался еще хорошо. Я вообще даже под сильным градусом был устойчив и редко переключался на “автопилот”. Случаев пять только могу, пожалуй, вспомнить за всю свою жизнь.
Но тут какой-то стоящий рядом со мной хмырь с золотыми зубами, с синим татуированным крестом на пальце, что-то буркнул, на что я не обратил внимания, так как не расслышал толком, что он сказал. И он, после разведки на предмет безопасности, начал придираться ко мне:
- Ты че так нахлестался, интеллигент? Тут люди, понимаешь, едут домой, к детям, а ты надрался и мотаешься? Людям работать мешаешь. Ты, наверное, был в ресторане, в культурном обществе, да? У вас там базар был, да? Вы там речи блатные толкали, туда-сюда, да? Чувак, зачем, спрашиваю, так нажрался? Че молчишь? Ты всем такой пример показываешь, да? Ты борзый, да? Ты нас не уважаешь, да?
Видимо, фиксе было скучно, и он решил поискать приключений. Он был такой напористый и находчивый, так бойко сыпал фразами, которые мне казались очень обидными, что я никак не мог сообразить, как бы заткнуть его добротно отремонтированную хлеборезку. “Смотри-ка, угадал!” - только смог удивиться я в своем затруднении.
Злоба во мне, вот уже третий раз обижаемом за этот вечер, волнообразно возрастала и, невольно переходя на его стиль, неумело используя тюремный жаргон, я, наконец, сообразил что-то несуразное:
- Увянь, козел и п...с. Просидел, чай, на параше пятнадцать суток, вот и оборзел, да?
Видимо я задел фиксу за живое, потому что мой златозубый оппонент покрылся бурыми пятнами, а словесный понос стал более прерывистым:
- Ты за это ответишь, да? Я тебя найду, да? Ты понял, да?
- Я тебе свой адрес могу дать, козел, приходи, гостем будешь, уже жду, - с наслаждением выдохнул я, видя, что он, наконец-то, слегка подрастерялся. Я его обманывал: своего адреса я ему не мог дать, так как нигде не был прописан.
- Ах ты падла! Щас мы с тобой выйдем, потолкуем, - зловеще пообещал он, и, видимо уловив знакомые черты, ошибочно добавил, - Ален Делон.
- Выйдем, выйдем, если сможешь, - ответил я. Моя правая рука, державшаяся за поручень наверху неожиданно даже для меня самого сорвалась и по пути у самой его физиономии автоматически сформировалась в кулак.
Сначала из всего, что он говорил, самым обидным словом для меня был “интеллигент”, но путаница Бельмондо с Делоном для моего гипертрофированного восприятия показалась невыносимо обидной. И того, что этот грамотей неправильно произнес мое прозвище, простить я уже не смог, последнее оскорбление довело меня до белого каления.
Мой кулак проехался по его лицу, начиная с носа, и основной тяжестью пришелся на верхнюю челюсть. Только этот, второй, удачный удар был сверху вниз, по плоской морде, по пасти, изрыгающем паскудный приблатненный треп, который раздражал меня. Мой собеседник на мгновенье застыл строго вертикально и, с разбитой, окровавленной рожей, быстро, почти упав, опустился вниз на колени. Этот вечер был удачен в боксерском плане, Егор мог гордиться своим учеником.
- Сука! Мразь! Тварь! Дрянь! Еще на понт берет! - ожесточившись, уже не помня себя, я успел ударить несколько раз ногой поверженного по закрытому руками лицу. Стоя на коленях, фикса пытался на что-то пожаловаться.
Толпа, конечно же, как водится в подобных случаях, во время всей этой безобразной сцены безмолвствовала (только робкая кондукторша все-таки попыталась возмутиться, и какая-то мамаша издалека вякнула, мол, поосторожней, тут дети). Тут автобус остановился, двери раскрылись, и меня, почти уже невменяемого, вынесло вместе с повалившей толпой на улицу.
Возбуждение трезвило меня. Но в темноте улиц проклятый греческий коньяк начал пробирать все больше. На улице я помню только фонарный свет. Меня замутило, шатаясь, только успел забежать за угол, как поганая отрава начала раздирать меня, и тут я, наверное, отключился, перешел на “автопилот”.

* * *
Утром я очнулся у сестры. Светило солнышко, на подоконнике цвела герань. И нестерпимо захотелось поехать домой, зализывать свои раны. Спросив в долг у Светланы, я поехал домой, к матери.
Всю дорогу я мучался от вони, исходящей из горящих тормозных колодок автобуса. Выйдя из тошнотворного “Икаруса” чуть раньше, я пошел вдоль дороги, вспоминая позабытые запахи своей малой родины.
В городе я разучился любоваться красотами природы. Перемены сезона уже не волновали душу, как раньше. В детстве всем существом, зрением, обонянием, осязанием чувствуешь природу. В городе я не радовался, если был ясный солнечный день, и не огорчался, если шел с дождь со снегом. Правда, лето в городе мне нравилось больше, из-за того, что требовалось меньше одежды и легче было прокормиться. А в детстве я любил теплую погоду, веселую пургу и не мог терпеть дождя.
Прошедший вечер удручал. Случай с семейством Оляпкиных вспоминался со стыдом. Неудобная ситуация получилась. Но я также не мог поступить по-другому. Терпеть унижение вообще тяжело, а тем более перед Мариной. Случившееся на лестничной площадке в целом держало меня в неудобном взвешенном состоянии.
Встречу с Отличником также особо не раскладывал по полочкам. Один горький осадок в душе, зависть и сожаление о прошлом. Правда, удивила новость про Игорька Каландарова, с которым мы когда-то были закадычными друзьями.
А с фиксой меня взяло раскаяние: “И зачем я погорячился? Нельзя так неприлично поступать с людьми. Теперь человеку опять придется вставлять золотые зубы. Золото нынче дорогое. Хорошо, если не потерял. А если он проглотил их?” - пожалел я фиксу.
Но тут же расхохотался. Я признался самому себе, что мое сочувствие было лицемерным. В глубине, под грубой коркой своей души, я испытывал удовлетворение.
Я дрался, как учил меня Егор. И в самый ответственный момент его наука не подвела. Надо сказать, что таких обильных на удачные нокауты несчастных вечеров у меня никогда не было. Я для разминки крутил Егоровы нунчаки каждый день, но дрался очень редко и старался мирно разобраться с возникающими такого рода проблемами. Егор учил меня теории и практике борьбы. И я знал, из его же трагического примера, что кулак не всегда может помочь в критические моменты. При неблагоприятном исходе лишение передних выдающихся зубов будет самой малой ценой. Это в лучшем случае. Егор в сугробе был случаем худшим.

* * *
Путь домой проходил через скошенное Игнатово поле. И я сделал крюк, направляясь к далеко видному темному крестику.
Когда же это все произошло? Не так уж давно и было. Начало или середина шестидесятых годов, за несколько лет до моего рождения. А Игнат освободился, наверное, уже когда я родился. Семь лет он отсидел - не так уж и много. Я и то люблю Марину уже более десяти лет. Я, в настоящий момент, по времени нахожусь дальше от своего дня рождения, чем то событие. Чем больше живешь, тем больше кажется, что Пушкин жил не очень давно. Удаляясь по времени, мы приближаемся к прошлому. Может, это наше субъективное? А может, и нет. Ведь прошедшие двести лет, до того времени, когда жил Пушкин, это вечность времени для меня, когда я только родился, и только полжизни, если проживу при благоприятных условиях сто лет. А если пройдет бесконечность, то по времени я сольюсь с Пушкиным, буду считаться его современником. А потом, наверное, и современником древних греков и египетских пирамид. Я сольюсь в единое небытие со своими забытыми предками.
Так, продолжая открывать для себя свойства времени, я стоял над местом убийства Антонины. По времени она стала мне ближе. Да ей лет, поди, не намного больше было, чем моей матери.
Нет, я бы сейчас Марину убивать не стал. Не доросла она до Антонины и не достойна такой смерти. Мне показалось, что узнав о своем помиловании, Марина бы огорчилась.
Но почему все-таки поле стало Игнатовым, а не Антонины? Логичнее было бы назвать ее именем.

* * *
Когда я пересекал дорогу между селом и фермами, по пути попалась лужа. Хотя лужей это трудно назвать - целое озеро, целое море грязи простиралось предо мной. Насколько я помню с детства, лужа-море почти никогда не засыхала.
Я остановился на “берегу”. Мелкая рябь пробегала по тонкому слою незамутненной воды. Шмыгали мелкие хвостатые букашки. Зарываясь в ил или ложась на дно, они становились незаметными.
Странное чувство овладело мной. Мне непреодолимо захотелось нырнуть в это болото. Что я и сделал. Почему-то вспомнив Михаила Жванецкого с его монологом “Слабо”, я прыгнул прямо в своем цивильном костюме в холодное жидкое месиво, прямо в широкую колею разбитой дороги, в целое озеро грязи глубиной почти метр, где задние колеса трактора “Беларусь” тонули более, чем наполовину, выше своей оси. Мне было противно, и одновременно с этим я испытывал странное горькое удовольствие. Я только боялся, чтобы никто не появился в этот момент на дороге. Это мое! Мне с детства знакомо ощущение грязи, когда после дождя мы, закатав выше колен брючины, бегали босиком по улицам. Я в самом начале своего сознательного бытия, скатился, барахтаюсь и никак не могу выйти обратно отсюда. Это был как пророческий сон, как символ моего состояния, моего социального положения, моего душевного развития, развития моих мыслей, всех сфер моей жизни. Я барахтался и визжал, скулил, остро осознавая, куда я скатился, где нахожусь и откуда по-настоящему никак не могу выбраться. Я остро осознавал свою маргинальность, ощущал скользкое дно моей жизни. Не знаю, как это выглядело со стороны. Наверное, или смешно или страшно.
Рыча, я вылез из лужи на четвереньках, встал, пошел по направлению к озеру Светлому. Там искупался, постирался и, пока одежда сохла на жухлой траве, грелся на солнышке. Был теплый сентябрь. Еще не очень холодно, но, согласно народным байкам, Илья-пророк еще в августе в свой праздничный день в водоемы уже бросил по пуду льда.
Я просыхал на берегу озера, смотрел на высокое небо и мне тоскливо захотелось высокого, как это небо, светлого и бесконечного, хотелось вырваться из паутины своей судьбы. Мне хотелось счастья. И было до слез жалко самого себя.

* * *
Я приехал домой. В сенях стоял непривычный запах. Это запах чужих сусеков, дух чужого дома, который ударяет в нос, как заходишь к кому-нибудь в гости. У родного дома запаха не ощущается. Я понял, что дома меня по-настоящему давно уже не было.
Было даже непривычно слушать длинный монолог матери, которая возится у печки с ухватом и чугунами. Мать говорила, что ждала гостей, так как коты умывались, а котов никогда не застанешь врасплох. Гремя своими ухватами и чугунами, она рассказывала все новости в округе, все свои переживания и раздумья, где много внимания уделяла мне и Светке, выговаривала все-все, чем жила.
Мое село изменилось. Едва можно было узнать его. Были построены новые дома, новая школа, и даже поставлена церковь. Люди отстраивались, несмотря на все препоны, в законодательном порядке специально выставляемые против народа-избирателя родным правительством. Но народ, наверное, все-таки будет побежден.
В Полевом меня подзабыли и не узнавали, особенно старшие. А я не узнавал подросшую молодежь. Только к Смуглому и наведался в гости. Петька Смуглов теперь работал энергетиком в совхозе, а его рыжая с педагогическим дипломом Светка - заведующей свинофермой. Учительницей стать она почему-то не захотела.

* * *
Потеря машины и последующие за этим события едва не добили меня. Я отходил несколько месяцев. Я - в который уже раз! - отрекался от Марины.
Я часто отрекался от Марины, хотя и поют, что не отрекаются любя. Но это поэт срифмовал для песни, просто так у него получилось из-за нехватки слов. Отречением я маскировал свое неравнодушие к Марине. Когда я влюблялся, еще до Марины, в одноклассницу Ксюшу Овечкину, я также был к Овечкиной “равнодушен”, не разговаривал даже с ней. А когда разлюбил Ксюшу, то, вот сейчас встретив, признался ей в том, что она мне когда-то нравилась. И никакого напряжения не испытывал при общении. Ксюша стала для меня такой же, как почти все “мадамы”.
От Марины я отрекался со злости, чтобы отомстить или напугать ее. А при других - чтобы никто не догадался о моем чувстве (пусть даже с другой стороны и женихался с восьмого класса). А когда я не отрекусь, буду добродушно с ней разговаривать, легко говорить, что любил ее, то это значит, что на самом деле я ее разлюбил.
И сколько я ни старался искренне “порвать” с Мариной, у меня ничего не получалось. Я успокаивался, но без надежд на Марину было еще хуже, жизнь без Марины теряла смысл. Без надежд на нее было ощущение пустоты. После спада переживаний, после снятия колоссального душевного напряжения, я мазохистски стал скучать по своим мукам, своему “страдальческому” состоянию. Я привык страдать, и видимо это уже переросло в душевный мазохизм. Я не хотел, чтобы моя настоящая любовь исчезла, как в случае с Ксюшей Овечкиной. Мне опять хотелось поближе к Марине.
Кроме этого, родное Полевое мне уже успело надоесть. Дома хорошо было отдохнуть некоторое, непродолжительное, время. Дома я быстро поправлялся, успокаивался и залечивал свои раны. Дома я отдыхал, но без города жить уже не мог. Город стал для меня отравой. Как наркотик, он давал мне бодрость, пусть даже и высасывал при этом соки. Если раньше поселковые девушки были для меня нормальными, а городские хлипкими и смазливыми, то сейчас городские нормализовались, а девушки моего детства превратились в толстопятых марфушек и матрен. В деревне хорошо помечтать, подумать, но я не был приучен к этому и не мог использовать данного преимущества деревенской жизни.
В общем, так или иначе, на белом свете было неуютно. Мне нигде не было хорошо. Я отвык от родного села, а с городом никак не мог породниться. Город вообще никогда не имеет покоя и уюта.
С другой стороны, может, это даже и к лучшему, что нет мне нигде покоя. Согласно собственной примете - если где-то мне становилось хорошо, то значит скоро по каким-то причинам придется покинуть это место, если однажды мне будет уютно на белом свете, то это ненадолго - я покину белый свет.

                ТОСЯ И ЖКХ
 
Надо было дальше влачиться по отрезку времени, отведенного мне. Как птица Феникс из пепла, я снова возрождался после неудач. Хотя для моего случая птица Феникс - слишком красочное сравнение. Мое воскресение не было похожим на радужный взлет. Возврат к жизни Кости Галушкина скорее выглядел как весеннее пробуждение колорадского жука, после зимовки пробивающегося на поверхность из-под земной метровой глубины. Ползущего медленно, с тяжким похмельем бредового сна о том, как на картофельном поле прошлым летом травили-травили его всевозможными ядами, но так до конца и не отравили. И все-таки снова упорно идущего на колхозное поле, на обожаемую картофельную ботву.

* * *
Прежде всего, надо было опять устраиваться на работу. Теперь я уже не рассчитывал на большую зарплату. Мне было все равно куда устроиться, лишь бы только худо-бедно обеспечить самого себя. И лишь бы иногда видеть Марину.
Я помотался по отделам кадров различных предприятий, насмотрелся на довольные и сытые физиономии начальников, всегда отказывающих и говорящих, что у них нет мест. Пока они иезуитскими манерами отказывались принимать на работу, мне хотелось схватить пепельницу и ударить по холеной морде. Но, едва уяснив, что ничего не светит, я не настаивал, а старался побыстрее уйти. Они с приветливой улыбочкой, изредка, с суровым выражением лица, провожали до дверей. Меня не устраивали, говоря, что нет рабочих мест, хотя кому нужно быстро находили местечко и переписывали штатное расписание. И штаты управления, при всеобщем сокращении работников на предприятиях, раздувались как никогда. Но мне с могущественными родственниками и, вообще, с хорошими влиятельными знакомыми, особенно не повезло, у меня не было “толкача”.
Наконец, при попытке счастья устроиться в городском оздоровительном центре (так раньше назывался лечебно-физкультурный диспансер), жалостливая начальница отдела кадров посоветовала мне обратиться к самому директору центра. Сама бы она приняла, но без директорского ведома не имеет права устраивать посторонних. (Женщины чаще всего стояли на поворотах моей судьбы. Несмотря на вечные обвинения полов в вырождении своих начал, я склоняюсь к выводу, что они более соответствуют своему предназначению, и часто берут на себя функции мужчин. Женщины чаще заступались за несчастного, обездоленного или попавшего в беду. Женщины более храбры. Здесь уж Некрасов прав, могу согласиться. В отличие от мужчин, они иногда могут прямо протестовать. А мужчины измельчали. Самые воинственные из них могут только из-за угла пальнуть в спину и убежать, бросив оружие).
Я пошел на прием к директору. Рассказал, кто я такой, какое имею образование и военную специальность, рассказал о том, что воевал. Директор думал-думал, спрашивал-спрашивал - мысли в его голове ворочались трудно, и разговор наш складывался, как египетская пирамида, которую как будто возводили слоны, - но я, наконец, был принят электриком на полставки. При оформлении мне пришлось сходить в родное учебное заведение, чтобы достать справку о том, что просидел три года в энергетическом техникуме. Там почти ничего не изменилось, хотя сейчас техникум переименовали в колледж. Там я встретил Валентина Борисовича. Он меня помнил, но уже смутно, только на лицо. Поэтому даже беседы у нас не получилось.
На новом месте работы свободного времени у меня поначалу было много. В основном только менял перегоревшие лампы дневного света в кабинетах или в физкультурном зале разбитые лампочки накаливания. Но внимательное начальство стало эксплуатировать меня на других работах. Я убирал снег во дворе и перетаскивал все, что можно было перемещать в кабинетах. Скоро я стал самым незаменимым человеком в диспансере; в силу своей ленивой природы все рады спихнуть свою работу на другого. И как только диспансер раньше без меня обходился? Я попросил прибавки. И дослужился до того, что стал исполнять обязанности завхоза.
На досуге сидел в пыльной каморке в подвале - здесь располагалась моя база отдыха. Все помещение было залеплено вырезками из СПИД-ИНФО и других газет и журналов подобного профиля: целая бумажная коллекция обнаженных натурщиц заменяла обои на неоштукатуренных стенах. На старом стуле, претендующем, чтобы до сих пор его называли креслом, так как он имел ватную спинку и из-под рваного гобелена неопределенного цвета торчали пружины, я читал вечернюю газету. Там была байка про то, как все однажды стали глотать лампочки. Я посмотрел на потолок, где висела стоваттная лампочка. Неужели она может полезть в рот, а выйти уже не сможет? Мне стало интересно. Меня также взяло заразное любопытство. Я встал из кресла, внимательно разглядывая “сотку”. Тоже мне груша - нельзя скушать. Я, привстав на цыпочки, примерился ртом. Передние зубы мешали. Я раскрыл рот еще шире, до боли. Пасть маловата, наверное, врут юмористы. Но с чего же взяли, что лампочка должна влезть, а обратно не вылезает? Какая-то странная фантазия, слишком неправдоподобная, чтобы высосать из пальца. Кто-то, наверное, все-таки испытал это. Я со всей силы надавил на цоколь. И лампочка проскочила!
Я прочувствовал состояние с лампочкой во рту. И, насладившись данным удовольствием, решил вытащить обратно.
Но вытащить действительно оказалось невозможно. Я старался шире раскрыть рот, но и так уже было некуда. Было доказано, что избавиться от лампочки невозможно, но дальше ситуация оказалась безвыходной. Я даже стал задыхаться. Сдохнешь, и все. С чего, скажут старушки в моем родном селе, Бельмондо коньки отбросил? “Да на лампочке повесился”. “Как на лампочке?! Может на фонаре?” “Вот именно, что на лампочке!”. Глупо получается. Я пытался укусить лампочку, но она не лопалась. Пытался раздавить руками, и это тоже не удавалось. Я уже устал стоять на цыпочках. В это время кто-то ко мне стал стучаться. Нащупав в кармане пассатижи, я вытащил их, и, придерживая для жесткости кулаком с другой стороны, что есть силы ударил себя инструментом по раздутой щеке. Лампочка наконец лопнула. Я порезал язык и отплевывал осколки.
Стучался наш плотник Никитич. Моим напарником работал, хотя и был уже на пенсии. Нудный и ужасно ленивый плотник, каких свет еще не видывал. Никогда ничего не делал просто так, никогда не упускал своей выгоды. Он постоянно забегал в бухгалтерию и интересовался, не надули ли его с зарплатой. Его гордостью было то, что у него зять работал в суде, кажется, адвокатом. Никитич всегда рассказывал, какими приемами избегал работы, и как он был “материально ответственным”. Откровенно признавался, что со склада выписывал все, что лезло в его сумку. Любимым выражением Никитича было модернизированное “от работы кони дохнут и трактора ломаются”. “Уважай себя. Позовут, не торопись. Тогда больше ценить будут”, - учил он меня, как только я устроился сюда работать. Если бы мне доверили написать Никитичу надгробную эпитафию, я бы от всей души не дрогнувшей рукой вырезал на его надгробной плите посвящение: “С детства до дедства тропой дармоедства прошел он свой жизненный путь”. Это самое точное выражение вех трудового и жизненного пути Никитича, несмотря на то, что он считался одновременно работающим на нескольких местах.

* * *
Я опять связался с Левой Толстовским. Мы с ним начали часто сталкиваться, так как шарага, в которой он сейчас работал, находилась недалеко от оздоровительного центра. Сейчас мой старый друг Толстовский работал на какой-то базе инженером в управлении снабжения. С тех пор, как мы с ним попадали в вытрезвитель, он заимел высшее образование, так как купил себе диплом. Был до сих пор не женат и, помирившись в очередной раз, жил у родителей. Наше знакомство продолжалось в основном в виде того, что мы ходили в рюмочную, где вспоминали былые события студенческой молодости.
- Слушай, Бельмондо, - однажды сказал Лев Николаевич, - ты как собираешься встречать Новый год?
- Не знаю, не решил еще.
- Давай к нам присоединяйся. У меня будем встречать. Там девчонки будут. Как раз по одной на брата. Не пожалеешь.
- Да? Можно, в общем-то.
Когда наступил Новый год, наверное, самый любимый в народе, великий, самый праздничный праздник, мы встречали его четырьмя парами. Расположились в большом толстовском зале, пропитанном торжественным хвойным запахом. Напротив телевизора, в углу, сверкала мишурой и разноцветными гирляндами большая елка. Родителей Лёвы не было. Лёва обещал, что до утра предков не будет.
Мужская половина нашей компании состояла из самого хозяина Левы, двух друзей детства хозяина и техникумского приятеля хозяина, ветерана локальных войн, то бишь меня. Я пришел со своей инкрустированной палочкой - знаком отличия раненого ветерана, и “изящно” хромал.
Женская половина состояла из четверых девушек. Я тут же провел сравнительный анализ. Больше всего понравилась черненькая ехидная Катька, которая напоминала мою бывшую жену Зойку. А менее всего баллов набрала тихая толстушка Тося. Она пришла с подружкой, как раз той самой симпатичной Катей, на которую я положил глаз. Катерина опекала подругу и одновременно командовала ею: “Тося, будь смелей! Тося, ты что ничего не ешь? Тося, принеси то, Тося, сделай это”.
Когда Михаил Задорнов поздравил народ с наступающим праздником и зазвучали кремлевские куранты, мы с криками: “С Новым Годом!!” грохнули бокалами. А еще через недолгое время начали проявляться тенденции, как мы будем разбиваться по парам. Лева явно намеревался сблизиться с Екатериной, двое школьных товарищей с двумя дамами посредственной внешности, ну а мне негласно доставалась тихая толстушка Тося. “Значит, вот для кого меня приготовили”, - с уколотым самолюбием подумал я, бросая взгляды на Тосю. Но на этой вечеринке я не играл первую партию, и приходилось мириться с тем, что предложили.
Лева задавал тон нашему веселью, мы угощались, и скоро я забыл про свою трость и привлекательную хромоту.
- А теперь музыку! Танцуем, господа! - подбегая к музыкальному центру, прокричал Лев Николаевич.
В перерыве между ритмическими барабанными ударами быстрой музыки включалась вальсирующая тягомотина, как будто тянули кота за хвост.
Вальсировали мы уже полностью определившимися парами. Поддерживая крутые Тосины бока, я вынужден был рассматривать ее вблизи. “Квашня квашней, легче перепрыгнуть, чем обойти” - думал я, ласково улыбаясь Тосе. От нечего делать знакомился с ней ближе:
- Тось, а как твое настоящее имя?
- В смысле?
- По паспорту как ты написана?
- Тая, Таисия Михайловна.
Мы помолчали. “Не такая уж она и уродина”, - еще через некоторое время подумал я.
Когда с ужасной плавностью прокружили пол-оборота, в знак вежливости Таисия Михайловна также задала вопрос:
- Это правда, что вы воевали?
- Правда. А Катерина твоя подружка?
- Да, мы с ней неразлучные подруги, со школьной скамьи.
- Хорошенькая мадам, она мне нравится. Надо будет попробовать схлестнуться.
Тося отвела глаза в сторону-вниз.
До конца музыки мы успели повернуться еще на какой-то угол относительно переливающейся красавицы-елки.
Мы произнесли все самодельные тосты, какие были сочинены с помощью нашей фантазии, снова потанцевали. В начале третьего часа ночи уже всех уморило.
- А теперь идем на городскую елку! Надо просвежиться! - продолжал командовать парадом неутомимый Лева.
Мы собрались. Взяли с собой водки и побежали на пустырь, где на Новый год ставилась елка нашего микрорайона. Там было весело. Кутерьма, под ногами каждую секунду громко взрывались китайские хлопушки, взлетали в воздух шутихи; хулиганистые мальчишки едва ли не в карманы и за воротники всем совали чудеса восточной пиротехники. Меня это очень раздражало. Мы покатались с ледяных и железных горок. Затем, прибодрившиеся, вернулись обратно.
Мы еще попраздновали. И скоро парочки незаметно стали исчезать.
- Не теряйся, Бельмондо, действуй, - шепнул мне Лёва и пошел вслед за только что испарившейся Катькой.
Скоро в зале мы остались одни с Тосей.
- Вот и встретились два одиночества, развели у дороги костер. А костру разгораться не хочется... - дальше мои познания репертуара Вахтанга Кикабидзе закончились, и я предложил Тосе. - Хотите выпить, мадам?
Тося не хотела. На нее алкоголь действовал сильно. Она окосела сразу же после шампанского. И лишь едва пригубляла под настойчивые уговоры коллектива. Она, конечно же, отказалась. Сидела бледная. А мне нравилась все больше и больше. Я знал, что бледность (правда, дополнительно с худобой) считалась признаком красоты у средневековых дам. За ее здоровье мне пришлось выпить одному. Через какое-то время я удачно вспомнил, что справные дамы в ходу, кажется, у каких-то народов Кавказа.
Но пялиться друг на друга до бесконечности стало невозможно. Надо было искать прибежища. Извинившись за то, что покидаю ее на время, я встал и пробежался по комнатам. Обе спальни и кухня оказались заняты разбившимися парами. Лева уже спал, прямо на кроватном покрывале, в чем мать родила. Рядом с ним лежала прикрытая простыней Катька.
Тогда, не найдя уютного уголка, я попытался взять ее штурмом прямо в зале. Тося протестовала едва ли не робко, но для моих сил оказалась неприступной. Мне показалось, что она боится света и обширного пространства залы, так как сказала: “Сейчас придет кто-нибудь, увидит”.
- Ладно, иди просвежись, умойся холодной водой, ты вся бледная такая, - как будто сдался я.
Тося пошла в ванную. Когда послышался плеск воды, я пошел вслед за ней. И здесь, после отчаянной борьбы, победа была за мной...
Тося плакала. Она боялась не только света и открытости. Она, оказывается, была вообще незнакома с мужчинами.
- Что теперь будет? Зачем ты это сделал? Зачем? - боясь разбудить кого-нибудь, тихо всхлипывала она.
- Что будет? Ничего не будет! Брось ты расстраиваться! Ничего страшного не случилось.
- Зачем, зачем ты это сделал? Скоты! Какие же вы все скоты!
- При чем тут скоты? Чего ты обзываешься? Люблю я тебя! Хочешь, женюсь?
 В самом деле, почему бы не жениться на ней, подумал я, и совсем уверенно сказал:
- Завтра же присылаю сватов. Жди, поняла?
Она, вроде бы, успокоилась. Не оттого, что обрадовалась, что ей сделали предложение. Просто успокаивалась сама по себе.
Тося сидела в кресле, переживала свое горе, а я покурил и, пожелав спокойной ночи, прилег на диван.

* * *
Утром пришли родители Толстовского. Я уже проснулся, слышал все, но глаз не открывал.
Они заглянули в зал.
- Что тут такое было? - ужаснулась мать Левы. - Где Лёвочка? Что с ним? Живой что ли?
Она побежала по комнатам и то и дело восклицала: “Боже мой! Боже мой!”, видя следы бурного веселья. Везде царствовал полный кавардак. Пока я спал, перебравшие лишку друзья обделали ванную, туалет, кухню. Бодрствовал только один из школьных приятелей. Он сидел в туалете с унитазом в обнимку. Наибольшей интенсивности возглас к всевышнему издала госпожа Толстовская открыв спальню, где находился ее ненаглядный сыночек Левочка. Левочка храпел в своем первозданном виде, в том, в чем она его родила. Да еще рядом с ним лежала также не очень одетая молодая особа.
- Николай, что же теперь делать? Ой, что же такое происходит? - беспомощно обращалась она к мужу.
- Что делать, что делать! - нервно хрустел пальцами и ходил по прихожей взад-вперед интеллигентный Левин папа. Кажется, он даже еще не посмел снять ботинки. - Уборку произвести! Убирать надо, Алевтина Геннадиевна!
Мы при этом все продолжали как будто спать мертвым сном. Я посмотрел через щелочки глаз. Тоси не было. Она, видимо, уже ушла домой. Продолжая изображать крепкий сон, я даже всхрапнул, когда переворачивался на другой бок. Все остальные тоже как будто не просыпались.

* * *
Полная картина новогоднего веселья была воссоздана позже, по рассказам каждого из нашей новогодней компании. Я встретились с Толстовским через два дня.
- Да, здорово мы погуляли, - смеялся Лев Николаевич, вспоминая тот или иной момент нашего веселья.
Я рассказал о реакции его родителей. Он хохотал. Оказывается, из всей нашей компании один только Лев Николаевич спал искренне.
- А ты как с толстушкой справился? - спросил меня Лева.
- Нормально получилось. Я, оказывается, первым у нее был. Как бы не пошла в милицию. Ведь получается, что я ее как бы того, изнасиловал.
- Да? - удивился Лева, - Это серьезно. Но ничего, не расстраивайся, инвалид, все утрясется. Кто докажет, что было насилие? Свидетелей нет.
- Да хрен ее знает. Ты хорошо ее знаешь? Точно ничего не будет? - продолжал я волноваться, и тут же засмеялся. - Вот, черт! Даже жениться обещал на ней! Спьяну чего только не накуролесишь.
- Так женись, старик! - обрадовался Лева, - Чего теряешься, Бельмондо. Погуляем еще раз. Между прочим, это самое разумное решение. Разумно?
- Да ну тебя со своими шутками!
- А что? - загорелся уже Лева. - Я конкретно говорю. Сегодня же сватать пойдем. Давай, старик, до вечера.
Я завершался с работой и уже забыл про этот разговор, как вдруг жизнерадостный Толстовский действительно заявился ко мне.
- Ну что, пошли? - сказал он, как о решенном. - Собрался с духом?
- Да ну тебя, Лева! Грешно издеваться над человеком, которому уже пора сухари сушить.
- Давай, давай, собирайся быстрей! Но сначала надо что-то принять на грудь для храбрости, - Лев Николаевич схватил меня за рукав, и мы побежали с ним в ближайшую рюмочную.

* * *
Браки, действительно, совершаются на небесах. Хотя моя первая женитьба, на Зое, оставила неизгладимое впечатление, но к двадцати четырем годам я как будто совсем забыл, что уже однажды успел жениться, причем, это составляет немалую часть моих воспоминаний и утраченных нервных клеток, которым больше не суждено восстановиться.
Теперь судьбе было угодно связать меня семейными узами с толстушкой по имени Тося. После того, как ко мне пришел Толстовский, я превратился в зрителя и безвольного участника собственного сватовства.
Взяв поллитровку, мы с Толстовским “приняли на грудь” по двести пятьдесят грамм на брата, я опять расхрабрился и снова подумал, в самом деле, почему бы и не жениться. Тем временем деятельный Лева из телефона-автомата позвонил Кате и осведомился, где живет Тося. Затем, подготовленные, мы пошли свататься.
- Ну, с богом, - выдохнул Лев Николаевич, оказавшись перед Тосиными дверьми, и нажал на кнопку звонка.
Предварительно посмотрев в дверной глазок, нас спросили: кто там?
- Мы к Тосе, вернее нет, к вам, наверное, - отозвался Лев Николаевич.
Нам открыла сухопарая женщина с резкими чертами лица.
- Здравствуйте, если не ошибаюсь, Василиса свет Патрикеевна, - поздоровался с хозяйкой дошлый Лева; узнавая через Катьку адрес ее подруги, он сообразил разузнать даже имя Тосиных родителей.
Мы разделись и прошли в комнату. Все семейство невесты находилось как раз в сборе - Тосин отец, мать и сама невеста. Я присел на краешек предложенного кресла и не смел ни на кого поднять глаза, полностью доверив свою судьбу Льву Николаевичу. Лишь только заметил, что лицо Тоси изображало полное недоумение.
- Итак, давайте для начала познакомимся. Я - Лев Николаевич, а это Костя. Значит так, уважаемые Тосины предки, тьфу ты, то есть многоуважаемые ее родители, Василиса Патрикеевна и Михаил Степанович. Значит, у вас товар, у нас купец, - степенно и красноречиво приступил к делу Лева. - Как говорят, годы проходят, новые люди рождаются. В общем, мы просим руки вашей дочери, уважаемые Василиса Патрикеевна и Михаил Степаныч. И на том стоим!
Я бросил взгляд на “товар”. Удивление, изумление и ужас попеременно отразились в один момент на лице Тоси. Она хотела открыть рот, но мать так на нее посмотрела, что бедная невеста сразу же сникла.
- Это серьезное дело, молодой человек. С кондачка такие дела не решаются, шустрые вы больно, - хитро улыбаясь, запела Тосина мама. Тут же локтем ткнула в бок мужа. - Сходи на кухню, найди там в холодильнике.
Скоро на столе оказалась бутылка водки и кое-какая закуска. Все происходило так неожиданно, глупо и неправдоподобно, как может только быть при сватовстве.
- Ну, за счастье молодых, - подняв рюмку, провозгласила первый тост Василиса Патрикеевна и, уже закусывая листиком квашеной капусты. - А ты, Костя, где работаешь?
- Заместителем директора областного оздоровительного комплекса по имущественным вопросам, - с блеском вымолотил я завидную должность.
Язык меня не подвел, отщелкал правдоподобно, не спотыкаясь и без вывихов.
- Да? Много, наверное, получаешь?
Быть замом областного директора звучало солидно, но несозвучие полставки электрика плюс завхозовской надбавки с шикарной должностью смутили ее.
- Мало что-то для такой должности.
- Да мы лица подневольные, сколько положит начальник, на столько и будь доволен, - смиренно пояснил я.
- Живоглоты эти начальники! Сами понаделали себе зарплат, а своим заместителям и всему народу только шиш с маком показывают.
Я только утвердительно кивнул головой, удивляясь своей находчивости, прикидывал, не хватил ли лишку, когда представлялся. Хотя потом успокоился - нынче везде вывески меняют. К примеру, в Полевом простой заведующий гаражом Прохорыч, которому даже пожизненное прозвище дали Завгар, перешедшее по наследству его детям и внукам, считается теперь директором машинно-технологической станции. Также и рыжая жена Петьки Смуглого из заведующей свинофермы превратилась в директора свиноводческого комплекса. А раньше был только один директор на весь совхоз; он сейчас стал, наверное, Генеральным Директором, а может уже вообще Президентом поселка Полевое.
Пока мы разговаривали, Тося за все время не смогла произнести ни единого слова. Ее даже никто не спрашивал, соглашается она или нет стать моей женой.
Михаил Степанович Сырков, мой намечаемый тесть, всю процедуру сватовства просидел молча, с доброжелательностью в глазах. Только в особо ответственные моменты утвердительно кивал головой в знак согласия со своей супругой.
Мы продолжали знакомиться. Вернее, они. Спрашивали меня обо всем, о чем только можно спросить в таких случаях, и между слов потихоньку раскрывались сами. Они горожане первого поколения, как и я. Василиса Патрикеевна работает дворником, Михаил Степанович на заводе.
- Тося умница, скромная, работящая, - удовлетворив первоначальное любопытство, стала нахваливать Василиса Патрикеевна свою дочь. - И ты, Костя, видать, тоже скромный. Вам легко будет жить. А то ведь попадаются такие, не приведи господи! Бывают, бывают неудачи в браках, - улыбнувшись мне, сказала Василиса Патрикеевна.
Я понял, что все мои карты раскрыты. Откуда ей стало известно о том, что я уже был женат? Или она насквозь просмотрела своего будущего зятя?
- Бывают, вы правы, Василиса Патрикеевна, - грустно вздохнув, поддакнул я, не подозревая, что Лев Николаевич выдал тайну предстоящего мероприятия Катьке, а та уже успела по телефону со скоростью света предупредить Сырковых о том, что сейчас к ним придут сваты, и, естественно, передала мои основные характеристики.
- Я ведь сама, не к столу будет сказано, замужем второй раз, - подзадоривала меня к откровению Василиса Патрикеевна, нежно посмотрела на Михаила Степановича. - А вот уже с Мишей двадцать третий год живем, душа в душу.
Михаил Степанович радостно закивал головой.
Так, незаметно, без большого нажима, наш разговор подошел к освещению такого щепетильного вопроса, как моя первая женитьба. Он должен был, так или иначе, подойти. Раскрывая неудачу своего первого брака я, конечно же, всю вину свалил на Зою и еще более на бывшую тещу, особенно усердствующей в разбитии нашего еще не совсем окрепшего семейного корабля. Я настолько вошел во вкус, что даже смог выжать слезу у своей намечаемой второй тещи (видимо, Тосе плохая реакция на алкоголь передалась от матери). Василисе Патрикеевне было очень жалко бедную невинную овечку, то есть меня, которому теперь даже голову некуда преклонить. Кроме водки, на нее, видимо, оказали смягчающее влияние воспоминания собственного неудачного первого брака.
- Ну, коли так, то тогда давайте договариваться о сроках, когда будем свадьбу делать, - снова громко прорезался сватающий меня Лев Николаевич.

* * *
Тося была забитой, и о том, что между нами произошло, она не призналась никому. Так что, происшедшее в новогодний вечер перешло в латентное преступление. И под нажимом авторитетной мамаши, без единого слова согласилась стать моей женой. С ней в театр я уже не ходил. Мы не ходили даже в кино.
На скромной свадьбе, которую решили сделать в мае, из моих родственников присутствовали только сестра с Виталиком. Мать в это время приболела. Нашими свидетелями были позаботившийся о моем семейном счастье Лев Николаевич и Екатерина, закадычная Тосина подруга. Вся мужская половина приглашенных гостей влюбилась в Катьку, а женская в Льва Николаевича, который на общественных началах, кроме свидетельских обязанностей, исполнял еще обязанности тамады. И попутно его часто принимали за самого жениха. Я, в своем видавшем виды костюме и галстуке на резинке, и внешне, и по характеру общения проигрывал Льву Николаевичу.
Во время своей второй первой брачной ночи, наблюдая, как по потолку двигаются зайчики от фар проезжающего транспорта, я нежно поглаживал невесту по не худому загривку, вспоминал Зою и думал о том, что, пожалуй, не брошу своих любовниц. Тосе явно не хватало Зоиного темперамента. С армейской подругой Мариной Николаевой тоже никакого сравнения: Тося лежит, как бревно, никакого опыта и интереса к делу.
Раскритикованная новая жена, даже не подозревая о своей холодности, спала, тихо сопя мне в подмышку.

* * *
Вторая мама-дубль жалела новобрачных, но для жилья предоставила мне с Таисией мои же собственные четырнадцать квадратных метра общежития, где я до этого ютился. Ретроименная Василиса Патрикеевна оказалась не менее проницательной, чем Зоина мама, Анастасия Павловна.
В отличие от Зои, у Тоси был полный комплект родителей. Но эта разница не чувствовалась. Отец, Михаил Степаныч Сырков, работая через пень-колоду на своем механическом заводе, уже забыл, когда получал в последний раз зарплату. Мой тесть, как и Тося, был давным-давно смят непререкаемым авторитетом моей второй дубль-мамы.

* * *
Работать полу-электриком полу-завхозом я больше не стал. Зарплата не устраивала. К тому же, мне грозило увольнение: какому-то знакомому из вышестоящего руководства диспансера понадобилось рабочее место. Теща устроила меня в жилищно-коммунальное хозяйство. Там нужен был распорядитель работ, так как прежний распорядитель, старенький и вечно пьяненький, ушел на пенсию.
Но можно сказать, что на новое место я устроился чудом. Я знал, как нелегко устраиваться новонаемному, если ему не покровительствует влиятельный человек. Моя теща не обладала большим весом на работе, но она была напористой бабой и могла постоять за себя и своих людей. Кроме меня, она на полставки устроила дворником в наше ЖКХ также и своего мужа. Должностную сетку легко переделать, и мне придумали новую должность - я вошел в новый коллектив штатным инженером по распределению работ. Образование позволяло занимать такую должность, у меня был техникум, хоть и незаконченный. К тому же звание раненого ветерана негласно добавляло мне авторитета.
Сначала мне работа понравилась, кроме номера ЖКХ - я по прежнему из чувства суеверия не мог терпеть число тринадцать, всегда ждал от него какого-нибудь коварства, и это портило весь комфорт нового рабочего места. Первые две недели я просидел в своем кабинете, послушно складывая поступавшие заявления в одну стопку, которые затем делегировал нашему главному инженеру Сергею Михайловичу, сидящему от меня через комнату. Внимательно выслушивал все претензии жильцов. И всю неделю с энтузиазмом штудировал служебные документы, инструкции, положения, нормативы и прочую-прочую макулатуру коммунального хозяйства. Вооружаясь новыми знаниями, я ответственно подходил к исполнению своих обязанностей.
Но часто, бросив опостылевающие инструкции, я ложился на кожаный диван и до прихода очередного клиента предавался мечтаниям. Я лелеял надежды, что проявлю себя как талантливый администратор, руководство меня заметит, и я быстро продвинусь по служебной лестнице. От простого инженера после, надеюсь скорого, ухода на пенсию Сергея Михайловича буду главным инженером ЖКХ, затем руководителем администрации нашего района, потом городским мэром, главой области, депутатом Госдумы, и, наконец, вот он, рукой подать, - вожделенный пост Президента. Диплом о высшем образовании куплю, их даже в московском метро продают. Лев Николаевич там покупал, когда ездил в столицу.
Вот тогда уж я проявлю себя во всем блеске. Все-таки здорово, что я буду Президентом, гарантом Конституции. В общем, Марине очередной раз грозила печальная участь кусания собственных локтей. В миражи мечтаний, как в песок в пустыне, уходила вся энергия моей деятельности. Только иногда, прервав сладостные грезы, я, прихрамывая, выходил с тросточкой и практически вникал в новое дело.
Во благо поддержания дисциплины, с подчиненными, слесарями-сантехниками, дворниками и другими работниками, я решил держать себя без панибратства, требовать от них, чтобы все заказы исполнялись вовремя и в срок. И сам подавал пример, на крыльях первоначального энтузиазма живо и аккуратно исполняя мелкие поручения нашего главного инженера Сергея Михайловича. В начале своей коммунально-хозяйственной карьеры я чувствовал свою власть. С волевой маской большого начальника подходил к разлегшимся возле подъезда мужикам и давал им задания. Они начинали возникать, и все-таки лениво вставая, неохотно подчинялись. Но задание окончательно выполняли в зависимости от того, наливал им клиент или нет. Подлецы были готовы через весь город на своем горбу в чужой район тащить электросварочный трансформатор, если им светила хорошая шабашка, и тянуть два года мелкую проблему под боком, шлепнуть лопатку раствора на разошедшийся шов старушки в соседнем подъезде, если им ничего не обещалось. Я ругал их. У них были свои оправдания. Веские аргументы бывалых жуликов коммунального хозяйства ставили меня в тупик, и я уходил к себе в кабинет.
По телефону работать приятней. Телефонный звонок не принимался всерьез. Невидимому клиенту можно было безответственно наобещать, что все будет, конечно, сделано, а обещанное исполнить года через три.
И скоро я забыл про хромоту, трость и благие намерения. Злополучный тринадцатый номер сыграл-таки свою злодейскую роль. Скоро у меня возник первый конфликт с рабочим классом. Через две недели после моего поступления на службу возникли первые сложности, поскольку все работники, в свою очередь, всегда и всем были недовольны, и мной в частности. Дворникам мало платили и донимали работой, слесари требовали своих прав. И они решили сорвать свою злость на новичке. Слесари и дворники после моих притеснений возроптали и собрались устроить забастовку. Они, возглавляемые бригадиром Николаем Степкиным, пошли к главному инженеру и высказали все, что думают обо мне. “Этот вояка сопливый пускай здесь свои порядки не устраивает. Мы делаем свое дело, а остальное его не касается. Не трожь!” - примерно так сказали они главному инженеру. Тому еле удалось замять скандал.
Наш главный инженер Сергей Михайлович почти всю жизнь проработал в коммунальной службе. Но он прекрасно знал все полтора десятка заводов в городе, так как интересовался жизнью производства, и к тому же после армии успел за пять лет почти во всех них поработать. Это был высокий сухопарый предпенсионный человек с желтыми прокуренными зубами, с большими залысинами, как почти у всех людей его возраста, с гладко зачесанными назад остатками волос, и в роговых очках. Курил он сигареты, используя мундштук.
Он не любил выносить сор из избы и мягко взялся за воспитание молодого коллеги. В первую очередь сунул мне в руку хрустящую бумажку и послал за бутылкой. Добавив своих денег, я взял литр. И после работы мы остались.
Разливая, Сергей Михайлович сказал:
- Я приглашал еще Колю, но он что-то не пришел.
Колю Степкина я видел незадолго до окончания смены. Бригадир Степкин остался солидарен со своими подчиненными. В четыре часа уже никакой лежал в тенечке.
- Ну, давай, за знакомство, - сказал Сергей Михайлович.
Он не говорил мне прямо то, что думал, не высказывался о моих недостатках в работе. Он был человеком мягким, дипломатичным. Он давил на мое понимание. Пока мы доходили с ним до доверительной кондиции, он расспрашивал меня о родителях, где я учился, чем занимался. А я самостоятельно решал, в каком месте говорить правду, а где можно и приврать, чтобы моя биография выглядела более-менее солидно. Наконец, когда мы почти осушили первую поллитровку, он приступил к самому главному. Запалил свой мундштук и хлопнул меня по плечу:
- Эх, Костя, жизнь сложная штука! Ты знаешь, какая сложная! Жизнь прожить - не поле перейти. Тут не надо суетиться. Не надо. Надо быть спокойным. А куда нам гнать? Работа наша спешки не требует. Да, надо быть спокойным и упрямым! Как в песне поется. Вот посмотри на меня, посмотри на своего начальника. У меня даже имя как у Горбачева, только наоборот. А ведь я начинал с простого помощника слесаря на нашем механическом заводе в пятьдесят седьмом году. Представляешь, в пятьдесят седьмом! И дослужился до главного инженера. Представляешь? Вот так-то, брат. Жить непросто.
Я, опустив голову, глубоко затягивался сигаретой, соглашался, кивал головой. Заслуженность Сергея Михайловича возражений не встречала. Но я с ужасом представлял для себя такую перспективу. Я не завидовал ему. Мне уже не хотелось работать в коммунальном хозяйстве. Даже главным инженером.
А он продолжал:
- Да, брат, марку нам надо держать. Держать! Руководить людьми, это, брат... Непросто руководить людьми. Но скажи, зачем нам лишние проблемы? Не нужны нам проблемы, правильно?
Я соглашался - правильно, Сергей Михалыч! Все верно. Проблемы они никому не нужны.
- И зачем нам со слесарями конфликтовать? Они же тоже люди. Надо вникать в их положение. Понимать людей. Понимаешь, понимать! На многое приходится закрывать глаза. Все, как говорится, ... э-э... нюансы надо учитывать. Дипломатия - это главное! Вот так-то, брат.
Подвыпивший Михалыч мудро учил меня:
- Что я, лучше всех? Человек - существо стадное, коллективное. А коллектив следует уважать. Если ты плюнешь на коллектив, то он утрется. А если коллектив на тебя плюнет? А? То-то же. Мотай на ус, брат.
Михалыч, хлопнув меня по плечу, довольно смеялся. Мы снова налили.
Вставив в мундштук новую сигарету, он опять продолжал.
- В коллективе приходится, как фазану, отплясывать положенное число движений, соблюдать ритуалы. Без них нельзя. Подъезжать к нужному человеку надо окольной дорогой. Она оказывается самой короткой. Это, недавно совсем читал, соблюдали даже французские короли. Вот! - Михалыч многозначительно поднял вверх желтый, пропитанный никотином палец. И опять хлопнул меня по плечу. - Вот так-то, брат.
У Сергея Михайловича через недолгое время в отчестве сократился суффикс, он стал Сергеем Михалычем. А к половине второй емкости главный инженер ЖКХ №13 для меня упростился до Михалыча.
Мы опустошили обе бутылки. Михалыч, усталый и довольный своей проповедью, мирно курил мундштук. Скоро он вырубился. И в девять часов вечера я его еле доволок домой, благо, квартира его находилась на четвертом этаже в соседнем подъезде того же дома, где располагалась наша служба.
Больше со слесарями на почве своего профессионального самоутверждения я не конфликтовал. После этой беседы, методом проб и ошибок старался найти нужный подход к людям, и принципиальных затруднений не возникало. Слесаря и сантехники грелись на солнышке, вели беседы или “соображали на троих”. Говорили чаще о политике, ругая всех политиков (хвалили, наверное, только Жириновского). Все так правильно и грамотно рассуждали, что бери любого, ставь на царствование, и сразу же все исправится. Особенно азартно по политическим проблемам выступал Ванька Копейкин. Он так убедительно молотил языком, что я только удивлялся. Как это так получилось, что кругом управляют нами одни круглые дураки, а все умники сидят в сантехниках и дворниках? Меня так и подмывало задать Копейкину английский вопрос: если ты такой умный, то почему такой бедный?
 
* * *
Мудрый руководитель Михалыч был прав. Работать непосредственно с людьми тяжелее всего. Я даже заподозрил, что меня взяли в качестве буфера между Михалычем и рабочими. Низшее руководящее звено находится как бы между молотом и наковальней. Оно испытывает на себе всю тяжесть давящей сверху иерархии власти, и оно должно общую формулировку руководящего перста передать конкретным исполнителям. А, как известно, исполнять всегда тяжелей, чем приказывать, и исполнитель всегда протестует против приказа. Поэтому, в иерархии власти самая трудная работа достается тем, кто находится в непосредственном контакте с людьми ничего не теряющими, кроме своих цепей. От имени кого-то легче управлять, и мне приходилось часто ссылаться на авторитет Михалыча. Михалыч приказал, а ты вроде бы ни при чем - простое передаточное звено. Таким образом можно осуществлять самостоятельную политику, ссылаясь на благие намерения, или провозглашая от имени кого-то - вышестоящего начальника, народа или бога. Ну и сбагривать ответственность на них.
Поняв эту часть механизма власти, я стал избегать рабочих, а общался больше с Колей Степкиным, просто передавая ему приказания Михалыча. Понимание благой миссии бригадира сразу же облегчило мою участь. Недаром, все коммерсанты начинались с посредников.
И, конечно же, тяжелей всех приходится простому человеку. Поэтому обычно руками недовольных низших слоев чаще всего и делаются революции. Сейчас у низшего слоя отобрали даже цепи, их обычную точку опоры, и они оказались перед пресловутым космическим холодом.

* * *
У меня на работе произошло эпохальное событие. Наше жилищно-коммунальное хозяйство, стараясь идти в ногу со временем, превратилось в жилищно-коммунальное управление, и на синей вывеске вместо “ЖКХ №13” стало красоваться гораздо более солидное “ЖКУ №13”.
Но бунт, а затем бесконечная рутина работы заглушили все всходы моих честолюбивых планов. По степени важности и нужности клиентов я заявления раскладывал уже в несколько стопок: а) на нужных и важных людей, б) обычных и в) тех, на которых не стоит обращать внимания до скончания века. Даже более того, со стыдом приходится признать, что в мое время расцвело взяточничество. Именно в “мою” эпоху управление ЖКХ №13 (извиняюсь, - ЖКУ №13!) погрязло в коррупции. Но в этом виноваты сами жильцы, они сами меня совратили. Все началось с того, что однажды пришла бабка и, со словами: “Уважь уж, касатик”, сунула мне что-то в руку. У меня, естественно, сработал хватательный рефлекс. Я развернул газету, а там была бутылка самогона. Человек быстро привыкает к хорошему. Я обнаглел и научился контролировать свои хватательные рефлексы. Когда мне в той или иной форме предлагали какого-нибудь “кота в мешке”, что-нибудь завернутое в газету или в пакет, я не торопился это “что-то” сразу же брать и совать в ящик стола. Моя бровь, выдрессированная подчеркивать удивление, поднималась, а взглядом я старался выразить: “Это что, взятка?!”. На самом деле, маскируясь бровью удивления, делающей, что ей положено, я визуально пытался определить, что мне подсунули. Потом, для большей уверенности, как бы любопытствуя, приподнимал краешек бумажки. И, мгновенно соизмерив предлагаемое мне с требуемым от меня, соглашался принимать подношение, или же, приняв вид честного законопослушного чиновника, отказывался от взятки, если обмен был неравноценным. Нам за работу клиенты предлагали, в свою очередь, различные услуги, деньги, водку, шоколадки, натурпродукты, короче, кто чем был богат.
Бабки меня совратили, и они же приносили наибольшую головную боль, постоянно досаждали мне. Они называли меня “слатеньким, касатиком, сынком”, некоторые, наиболее продвинутые в подхалимаже, зная что для человека самым сладким звуком является его собственное имя, называли меня по имени-отчеству с какими-нибудь придуманными военными регалиями и при ком-нибудь не забывали охарактеризовать: “Константин Сергеич, наш главный начальник - очень хороший человек”. Но серьезных взяток от старушек ждать было нечего.
Мужики, более-менее солидные, подъезжали, толково договаривались, и все решалось без больших проблем. “Если что нужно будет, заходи” - пожимая на прощанье руку, говорили они. Я заходил, но такими приглашениями особо не злоупотреблял.
Крупным начальникам и известным жильцам нашего квартала приходилось отвечать только “Да, да, все будет сделано, Иван Иваныч”, а посылать их подальше, уже положив трубку.
Но самое постыдное в моем падении было то, что я начал брать взятки от красивых дам. Человек с красивыми глазками, особенно дополнительно с умной головой, может многого достичь. Но только не в моем случае. Очаровательной, но невлиятельной даме в равной степени было трудно от меня чего-то добиться. Не осознавая за что, я был обижен на весь женский мир, и вслух начал считать, что для меня все равны, и могу без зазрения совести принимать “подарки” со всех, не взирая на статус и общественное положение, на черты лица, половые или какие-нибудь другие различия.

* * *
Я обнаглел до того, что от наших жильцов стали поступать жалобы в соответствующие органы. Не все соглашались с таким положением. Были клиенты, настроенные более серьезно. Они начинали добиваться справедливости и скандалить со мной. Но делали только хуже себе: я откладывал их заявления на потом, в третью стопку, под буквой “в”.
Милиции я не боялся. А чего бояться, если в знакомых имеется комплект таких важных и нужных персон, как адвокат и прокурор.
Пришла старуха со злым лицом. Она нас навещала уже раза три. У нее была мелкая причина - протекал кран, до которого слесаря никак не могли добраться. Старуха находилась как-то не попутно, чтобы ради нее можно было сделать целый рейс, ее угол был коммунально беспроблемным.
Со скорбным лицом, сдерживая себя, она напомнила, что уже здесь четвертый раз, но нет никаких результатов по ее вопросу.
- Пенсию не платят, на что нам жить, Константин Сергеич? - с тяжестью в голосе сетовала она, видимо намекая, что отблагодарить нас не сможет за работу.
- Да, нынче всем живется нелегко, - с сожалением отвечал я, поглядывая на часы - рабочий день кончался.
После нескольких фраз о несносной жизни, она вспомнила о своих правах, на что я отпарировал, что тоже прекрасно знаю свои права. У нас есть соответствующие инструкции по всем вопросам, и я действую согласно им. Клиентов много, а у нас в управлении всего несколько человек. У нас, в конце концов, есть план, и мы не можем сделать льготу кому-то в ущерб другим жильцам. Как перед богом, для нас все жильцы равны. Зарплата нам все равно выдается государством.
- Вы же должны это сделать, это же входит в ваши обязанности! Сами, небось, зарплату вовремя получаете с наших копеек, - упершись взглядом в массивную, литую из стекла, пепельницу на столе, посетительница переходила все к более решительному давлению.
- Моя зарплата вас не касается. Это коммерческая тайна, - отвечал я, закурив и держа руку поближе к собственным окуркам, чтобы удобнее было стряхивать пепел.
Но она настаивала на своем, и нам пришлось перейти на личности.
- Вы откуда такие грамотные взялись? Вы что, учительницей работали? Или где-нибудь в прокуратуре? - заинтересовался я с недовольством.
- Начальник нашелся! Да ты, наверное, под стол ходил, когда я на заслуженный отдых вышла! - в свою очередь, уже не скрывая своего возмущения, отпарировала она.
- Спасибо вам! Вы меня еще раз убедили, что моя мать самая благородная женщина на свете.
- С чего бы это? - сбилась с толку назойливая посетительница.
- Она меня в таких видах видела, что вам и не снилось. И никогда не вспоминает о том, как в детские годы бегал без штанов инженер жилищно-коммунального управления. А ты, бабуля, наверное, сразу же родилась заслуженной пенсионеркой, и поэтому вот тут права свои качаешь.
В конце концов, поддерживаемый государством, правом и личной находчивостью, я одержал победу. Дождавшись, когда длинная стрелка часов, наконец, добралась до без пятнадцати минут пять, я засобирался.
- Пусть бог тебя накажет, - уходя, прокляла меня старая карга.
- Накажет, накажет, - равнодушно пробормотал я, одевая новую, совсем недавно купленную дубленку.
В другой раз приходила моложавая дама в потресканой молью меховой шубе и шапке из хонорика (видимо, на лето забыла посыпать табаком). Она решила с ходу сбить меня с толку.
- Я буду жаловаться, - пригрозила молодуха с апломбом, не добившись от меня желаемого ответа.
В таких случаях, собираясь с мыслью, соображая как мне вести себя, я всегда неторопливо вытаскивал сигарету и, несколько раз чиркнув зажигалкой, прикуривал. Кроме этого, в менее значительных ситуациях мне помогало глядение через “третий” глаз и “удивленное” поднимание старого шрама на брови. Приемы затягивания времени были отработаны уже до автоматизма и стали моими привычками. Прикурив, я процедил:
- Можете жаловаться кому угодно, это ваше полное право.
Я научился беседовать с клиентами прохладным официальным тоном. При этом на моем суровом мужественном лице не дрогнул ни один мускул. С неприкрытым холодом я смотрел на дамочку, когда затягивался, и щурился, выпуская дым через нос. Она ушла, громко хлопнув дверью. Но через какое-то время, передавая наш диалог, она заявилась с нашим главным инженером Сергеем Михалычем. Добрый Сергей Михалыч успокаивал ее и авторитетно заявлял, что, мол, разберемся, и все будет сделано. Дамочка, победно-презрительно зыркнув на меня обведенными карандашом глазами, ушла. Сергей Михалыч спросил:
- Что там у вас, Костя?
- Да что вы, Михалыч, не знаете что ли их?
Михалыч знал. Он махнул рукой:
- Ну ладно. Как-нибудь уж там разберись. Чтоб она уж больше не приходила.
- Будет сделано, Михалыч, все нормально.
“Значит вот какие мы сурьезные, мадам”, - думал я про дамочку, и пустил ее заявление в производство. В порядке общей очереди, положив на дно самой толстой стопки заявлений жильцов всего квартала.
Строптивые, вроде этой дамочки, так или иначе добивались своего. Но те, кто думал, что, написав заявление, дело этим закончено, глубоко ошибались. Их заказ так и оставался не выполненным до следующего года. Их бумаги терялись, и люди постоянно выпадали из внимания. И, так или иначе, преодолевая свою робость, боясь надоедать и выглядеть настырным, им приходилось писать новое заявление. Простому жильцу надо было уметь с нами договариваться. Даже в ущерб другим соседям. Некоторые заказчики действовали через мою тещу или через знакомых высоких чинов. Некоторые, не имеющие средств и связей, отчаявшись, исправляли небольшую поломку сами.

* * *
Служба ЖКХ №13 (ой! – ЖКУ №13) - это вечная борьба жильцов и коммунальщиков. И меня, кроме хороших слов, награждали обзывательствами. Меня прямо в лицо называли взяточником, обманщиком, живоглотом, аспидом, сатаной, толстым сычом, проходимцем, каким-то вельзевулом, а однажды, в совокупности с Михалычем и Колей Степкиным, обозвали даже старым хрычом (мы сидели втроем после работы, а в это время прибежала красная от гнева тетка и с порога закричала на нас: “Сидите тут, как старые хрычи, пьянствуете, а у нас в сто восьмом доме лифт взбесился, носится вверх-вниз, и мы уже второй день никак переехать не можем! Все глаза свои бесстыжие заливаете! Пойдемте исправлять, а то на вас в суд подам!”).
Борьба шла не только с жильцами. Между кровельщиками и нами, коммунальным обслуживанием, были постоянные трения, так как наши интересы соприкасались. Мы не могли определить точные границы своих обязанностей. Постоянно происходили стычки из-за крыш и унитазов, вентилей и труб, подвалов и чердаков. В том смысле, что каждая служба старалась спихнуть друг другу ту или иную часть своих обязанностей.

* * *
Не всегда все заканчивалось, как бы хотелось. Времени - пока поднимается бровь удивления, распахивается космическое третье око, многократно чиркается зажигалка и прикуривается медленно доставаемая сигарета - не всегда хватало для достойного разрешения той или иной ситуации. Иногда приходилось искренне обещать, что разберемся, и все будет сделано. А что предпринять, если на твой служебный стол водружается расколотый югославский унитаз, который надо было нам давно уже заменить, поскольку его разбил наш работник? - при замене вентиля в туалете сантехник Ванька Копейкин на него газовый ключ уронил, сначала угостился паразит, и лишь потом принялся за работу.
И как только удалось ему авансом раскрутить хозяев на самогонку? - удивлялся я, вызвав Копейкина “на ковер”. Хлопает глазищами, тупица, и даже не подозревает, наверное, что его годовой зарплаты не хватит, чтобы купить такой унитаз. Только объяснительную и написал, больше нечего с него взять. “Вот артист! - с раздражением думал я про Копейкина. - Доконал все-таки унитаз”.
 Он давно за ним охотился. Однажды ему бзик тюкнул: полезет ли его голова в этот унитаз? И застрял башкой там. Всей бригадой во главе с самим Михалычем ходили спасать. Полдня никак не могли вызволить. Хотели разбить унитаз, но хозяева запротестовали: “Вы не представляете, сколько мы заплатили за него. Из-за границы контрабандой вывезли. Лучше своему идиоту голову разбейте, намного дешевле обойдется. Или оставьте его пока тут, пускай усыхает, как Винни-Пух. Сами уж перетерпим как-нибудь”. Хорошо хоть соседская старушка, прибежавшая на шум, посоветовала подсолнечным маслом полить.
С таким юмором в цирке клоуном бы надо работать этому Ваньке, а не в нашем ЖКУ. После этого случая сдружился с хозяевами и повадился к ним заходить. И вот добился своего - грохнул драгоценное оборудование.
“- Ты лучше сам бы угробился! - не чистосердечно ругал я его. - Жена бы только обрадовалась”. Я помнил, как сам глотал лампочку, и имел представление о необъяснимой силе любопытства, познания, заставляющей людей соизмерять все с собой. Вплоть до того, чтобы глотать лампочки и совать головы в унитазы. Действительно, человек - есть мера вещей.

* * *
Дни рождения, праздники и остальные поводы мы отмечали в диспетчерской со всеми сотрудниками, слесарями, лифтершами и дворниками. Но в будничные дни мне приходилось задерживаться на работе с Михалычем. К нам иногда присоединялся бригадир Коля Степкин. И мы соображали на троих.
Коле было вообще тяжело. Ему надо было ладить и с нами, и со слесарским коллективом. И, соответственно, выпивать и там, с ними, и тут, с нами. У меня лично с ним также поначалу возникали трения. Я начал было ходить с сантехниками к “важным и нужным” и давать “ценные” указания, чем вызывал раздражение у подчиненных и у бригадира Степкина, который часто присутствовал тут же. Переступая сферу бригадирской деятельности, я хотел чтобы важные и нужные меня заметили как дельного и волевого начальника и, может быть, предложили место получше. Я рисовался перед ними, так как хотел сменить место работы, поскольку работать инженером мне уже надоело. И это продолжалось до тех пор, пока не вычитал в “СПИД-ИНФО” статью про одно малое предприятие “Любовь по заказу”. В статье рассказывалось о быте притона и нравах, царящих в этом заведении. И, ко всему прочему, там рядовые проститутки жаловались на свою хозяйку, работающую по совместительству диспетчером, которая сидела на телефоне, принимала заказы и распределяла своих сотрудниц по клиентуре. Проститутки были недовольны тем, что хозяйка отправляла их на бесплатные “субботники” отрабатывать для “крыши”, а к нужным и важным, туда, где светили хорошие чаевые, ездила она сама. Я, уловив некоторую аналогию, перестал вмешиваться в круг Колькиных обязанностей.

* * *
 Если коллектив - это все, то безликий народ был ничем. Пусть не возмущаются добропорядочные жильцы, исправно и вовремя оплачивающие квартирный взнос. Ведь каждый на своем месте хозяин. Я выпроваживал санитарку, санитарка хамила больному, больной оказывался начальником цеха по производству сантехнического оборудования или, хуже того, - сотрудником из отдела сбыта, и он, в свою очередь, отказывался нам добром отпускать хорошую продукцию.
Хотя этот кармический круговорот прослеживается не совсем явно; я твердо усвоил, что начальник везде и в любых ситуациях пользуется преимуществом, а простой безработный реально не имеет никаких прав.

* * *
Тем временем моя семейная жизнь опять расстраивалась. Тосе не хватало стервозности, той соли, того яда, которая бывает в женщинах, что делало их, например, Зою, очень даже нескучными дамами. Если уж быть последовательным, если каждую женщину считать крепостью, то Тося, несмотря на внешние габариты, была крепостью без стен и защищающего ее ополчения всевозможных капризов и кокетства. Она как раз и комплексовала из-за своего пухлого строения.
Я измывался над Тосей. На ней я тренировался, как надо разговаривать с клиентами. Каждый вечер находился повод, чтобы придраться к ней. Она не смела мне перечить. Только сидела, отвернувшись, безмолвно чем-то занималась, готовила обед, штопала, чинила что-то. Она была спокойна, как камень, и это меня еще больше бесило. Но однажды, выходя из себя, я подошел к ней с вопросом: “Ну что ты молчишь, как дура набитая?”, взял за подбородок, поднял кверху лицо и осекся. Ее глаза оказались полны слез, а лицо выражало величайшее горе - Тося страдала. Увидев, что ее переживание раскрыто, она бросилась на кровать и, тихонько всхлипывая, заплакала. Я больше за подбородок ее не поднимал, и теперь она продолжала по-прежнему плакать втихомолку, пока я изливался в ругательствах. Единственный раз она возразила, когда я обозвал ее потаскушкой, еще до законного обручения перевалявшейся со всяким сбродом во всех местах общественного пользования. Покраснев, она попыталась защититься: “Так ты же сам...!”. Но я ее резко оборвал: “А если бы другой оказался вместо меня?”. Против этой “вескости” она уже не нашлась, что ответить.

* * *
Тося довольно быстро забеременела, и пока, “залетев”, мужественно переносила тяготы женской доли, я давал себе волю: в общежитии скучало много одиноких дам. При этом я считал себя не подлецом, а несчастным страдальцем, обязанным из-за недоразумений природы терпеть длительное воздержание. В качестве семейного идеала полушутя-полусерьез я приводил многоженство, хвалил умных мусульман и превозносил арабские семейные традиции (хотя толком и не знал ни одной из них).
Когда же родился ребенок, я, при оформлении свидетельства о рождении, назвал его против воли всех Егором, в честь своего безвременно ушедшего друга, который для меня был героем и святым. Теща-дубль, вкупе со всеми домочадцами, хотела назвать своего внука Владиком, и был крупный скандал. Но я не жалел, что сам дал имя сыну. К тому же “Владислав” перекликается со “Станиславом”.
Первое время я пристально рассматривал ребенка, пытаясь определить, насколько похож он на меня и похож ли вообще. Я боялся, что Тося обманула меня, и я, как дурак, буду воспитывать чужого ребенка.
Тося целыми днями проводила с грудным Егорушкой. Гулила, играла, рассказывала всякие глупые истории, водила на прогулки. “Скворушка-Егорушка, маленький мой, милый мой сыночек, агу, агу, маленький”. И он, со всеми капризами, болезнями, ей не надоедал!
Я называл сына Скворец-огурец, а если Егорушкой, то сразу же рифмовал с Сыр-борушкой. Хорошо, что назвал его в честь своего друга. А то, интересно, как бы Сырковы рифмовали своего “Владика”?
Тося нянчилась с дитем, а я, переселившись на соседнюю кровать, заявлялся на супружеское ложе только с требованием исполнения супружеских обязанностей. Они мешали мне спать по ночам, мешали смотреть футбол, и во время интересных матчей я уходил к соседям.

* * *
Общежитие, в котором мы проживали с Тосей, находилось далеко от моего места работы. Но когда родился Егор, под этим уважительным предлогом мы вскоре переселились к Тосиным родителям. Как уволившегося из оздоровительного комплекса, меня уже давно выселяли из общежития. Можно было, конечно, остаться, тут половина обитателей трущоб жила полулегально. Но мне не хотелось давать коменданту взятки. К тому же, я ожидал, что когда мы переедем к Тосиным родителям, Сырковы-старшие ради счастья единственной дочки выметутся куда-нибудь “на фазенду” из своей двухкомнатной жилплощади. Или хотя бы произведут обмен на две однокомнатные квартиры, пусть даже с доплатой.

* * *
Но я опять зря раскатал губёнки. В Тосиной семье я быстро почувствовал себя инородным телом. Моя свобода во владениях Сырковых резко ограничилась. Я уже не мог, как раньше, наорать на собственную жену, так как мы жили под неусыпным надзором ее мамаши, которая имела в семье непререкаемый авторитет и даже не помышляла куда-нибудь сгинуть от нас.
Очутившись в родных пенатах, чувствуя защиту мамаши, Тося вдруг зачирикала. Я пытался приструнить ее, но она не унималась. И очень скоро с ней уже ни по-хорошему, ни по-плохому сладить было невозможно.
Когда мы оказывались одни, я пытался поговорить с глазу на глаз с Тосей. Как и в случае с Зоей, я не признавал в ней родственницу, но Тося была матерью моего сына, и я требовал большей сговорчивости от нее. Но она, едва ли не умирая от страха, продолжала упрямо отстаивать интересы вражеского лагеря. Да если бы мы жили отдельно, она бы даже не вякнула против меня, прожила бы Тося сто лет со мной и никогда бы не возмутилась. Я называл ее предательницей, звал жить куда-нибудь обратно в общежитие или уйти на квартиру. Она не хотела, оказывается, со мной ей было неуютно.
Я понял, что совершил большую ошибку, переехав сюда. Удивляясь и ужасаясь, я начал замечать, как в Тосе проявляются столь ненавистные черты тещи-дубль Василисы Патрикеевны, как в ней проступает материнский характер. Такое копирование меня очень удивило. Неужели каждая добрая, кроткая, непосредственная Золушка стремится стать сварливой, взбалмошной королевой? Ведь действительно обычная девушка проходит все сказочные женские ипостаси - бедной Золушки с шелковым характером (девушка на выданье), принцессы (невесты), королевы (жены) и ведьмы (тещи или свекрови). Тещины черты проступали все явственней, моя кроткая безответная Тося поистине превращалась в сущую ведьму. У нее оказалась феноменальная память. Тося припомнила мне все, что я даже сам успел забыть, начиная от ревности к Катьке в новогоднюю ночь, и до последнего нашего скандала.
Василиса Патрикеевна, в свою очередь, пыталась приструнить меня. И в отдушину превратилась нелюбимая работа.

* * *
Тем временем Егорушка подрастал и становился все более забавным. Он начинал учиться ходить и что-то лопотать; как только Тося понимала его? Было очень интересно за ним наблюдать. Само его появление на белый свет я воспринимал как необыкновенную тайну. В самом деле, человек появляется как бы ниоткуда. Приятно было потереться носом о его носик. Я понял, почему дикари при приветствии трутся носами. Это из детства, из нежности. Это более древнее и естественное приветствие. В то время как европейское рукопожатие якобы показывает то, что встретившиеся не имеют оружия в руках. Это уже более взрослый, более церемониальный, настороженный, основанный на разуме жест. Никогда не любил детей, мне всегда больше нравились щенки и котята, а тут свое дитя стало самым ласковым, с маленькими нежными ладошками. Только сейчас я понял, почему дядя Петя, здороваясь с нами, когда мы были еще детьми, долго не отпускал нас. Он удерживал нас за руки, мял пальцы своей грубой ладонью, старался привлечь разговором, задавал вопросы о том, кто и какие отметки получил в школе, до тех пор, пока мы сами не вырывались от него.
Егор Константинович Галушкин придавал мне солидности. В то же время было странно слышать полное имя собственного сына, поскольку вроде бы это я даю ему солидность. Удивительно, что мое имя и фамилия входят в имя другого человека.
Я учился у своего Егорушки. Пожалуй, только дети, удостаивающиеся царства небесного, могут правильно реагировать на различные события. Гнев или ласковое слово Егорушка воспринимал безошибочно. Он не понимал, но чувствовал настоящее состояние. А я чувствовал, что он лучше взрослых знает, что такое хорошо и что такое плохо. И признавался самому себе, что детей не надо бы портить воспитанием.
С Егором я был ласков. Но я не мог, как Тося, постоянно заниматься им. Он иногда надоедал мне, и я отмахивался от него, или, если был не в духе, срывал на нем раздражение. Егор смотрел на меня, когда я его ругал, стыдясь и осуждающе. Он молчал, не говоря ни слова, которые лепетал чудным детским языком.
Ребенок был свидетелем всех наших скандалов. Он все понимал. И во время ссор, когда я особенно жестоко наседал на Тосю, всегда прижимался к ней. Это меня еще больше бесило. Когда оставались одни, я отчитывал его, требовал от него такой же любви, как к матери. Егор молчал, и я доводил его до того, что он начинал плакать.

* * *
Однажды мы все сидели за ужином на кухне. Тося, с молчаливой тещиной поддержки, начала наступление на меня. Она начала выговаривать, что я поздно прихожу, не так сижу, не так лежу. Неважно, что я действительно стал часто задерживаться с Михалычем и Колькой Степкиным “по производственным причинам”, главное - сама теща присутствовала здесь. И мне пришлось объясняться с Тосей миролюбиво.
- Так ведь же работа у меня ненормированная, - оправдывался я (перед Тосей!).
- Семье надо уделять внимание, - умудренная драгоценным опытом семейной жизни, наставительно произнесла Василиса Патрикеевна.
У меня пропал аппетит, я, еще необъезженный, с вызовом бросил ложку и вышел из кухни.
Поднимая ложку с пола, как брошенную перчатку - символ вызова на дуэль, теща вслед мне бросила:
- А ты не ерепенься, Костя. Мы крылышки-то твои обрежем.
Это открытая конфронтация! Я был зол и раздражен. Вошел в спальню, включил телевизор. Егор начал ко мне приставать, и я, не отводя взгляда от телеэкрана, смахнул его. Он упал и головкой ударился об угол кровати. Дикий крик заполнил весь дом.
Растерявшись, я заметался, а затем бросился за помощью. Но едва успел взяться за дверную ручку, как дверь сама распахнулась. Тося открыла так, что я отлетел и, чудом не задев лежавшего на полу Егора, приземлился в метрах трех от двери.
Как разъяренная медведица, Тося ворвалась в комнату. С криком “Убийца!” подхватила Егора и стала раскачивать его успокаивать: “Ну не плачь, маленький, не плачь. У-у, какой твой папа! Убийца! Больно, головке, да больно, ва-ва головке? Убийца! Ну-ка погрози ему, убийце” - поочередно обращаясь то ко мне, то к ребенку, она ходила по комнате. Успокаиваясь, Егор с синей царапиной на затылке только поглядывал на меня.

* * *
После этого я, можно сказать, почти зауважал Тосю. Но было поздно. Тося повела непримиримую борьбу за освобождение от меня. Как долго громыхающий назревающий вулкан, наши скандалы вырвались из супружеской спальни и затопили все тещино двухкомнатное царство.
Меня, конечно, никто не поддерживал. Теща уже не сдерживалась, и наши отношения стали более "откровенными". Я, оказывается, был по гроб жизни обязан Василисе Патрикеевне за то, что она устроила меня “самым главным начальником” в свое задрипанное ЖКХ. И вообще, без нее я бы пропал. Почему-то она решила, что я сгинул бы обязательно в тюрьме, и обязательно - на каторге в Магадане (почему именно там, а не на Колыме?). Моя первая теща Анастасия Павловна, по сравнению с тещей-дубль Василисой Патрикеевной, теперь казалась ангелом. По крайней мере, первая действовала против меня через Зойку и почти никогда прямо не высказывалась.
Пока я, как загнанный в угол зверь, затаивался в спальне, откуда выходил только поужинать и по иным естественным потребностям, теща-дубль за дверью ходила с внуком на руках и приговаривала:
- У-у, папа! Папа у Егорушки нехороший, папа пьяница. Ну-ка, ну-ка погрози, погрози, пальчиком. У-у, папа! Нехороший, алкоголик папа у маленького.
У меня чесались руки, мне очень хотелось выйти и, извините за грубость, съездить пожилой леди кулаком по морде. Василиса Патрикеевна как бы шутила, но на самом деле хамила зятю, оскорбляла меня перед Егорушкой. А про свою фригидную толстушку хотя бы словечко кривое бросила! Не знаю, кому Тося будет нужна кроме меня. Это я, остолоп, поддался на уговоры Льва Николаевича, который, между прочим, до сих пор еще не женат. Как я опять голову засунул в ярмо? Как так я мог ошибиться второй раз в жизни? Вроде бы такой прожженный в семейной жизни. Часто приходилось жалеть, что так глупо поддался на уговоры Толстовского. Лучше было бы, наверное, отсидеть в тюрьме.
Скоро меня, как бы случайно, стали забывать звать на ужин. Про обеды я даже не говорю - я уже давным-давно замаривал червячка на работе. Приглашать есть меня стали все реже и реже, а затем вообще стали делать вид, что меня не существует. Как я понял, они решили меня взять измором. Было гораздо справедливее убить меня, как практикуется у пауков “черных вдов” - паучиха после спаривания убивает самца. Это не так подло. А то заманили как производителя, оплодотворили свою дочку и теперь вышвыривают вон. Женщина была освящена мной, но она часто виделась беспринципной. Это было противно.
Я никогда не скажу про Тосю, что она прочитанная книга. В ней таилось столько, что я даже и представить раньше не мог. И я должен признать, в недрах моей обширной Тоси была сокрыта величайшая материнская любовь, которая теперь вырывалась наружу в виде ожесточенных скандалов со мной. И в тех же недрах страх перед собственной матерью и передо мной заставлял ее быть солидарной с “неприятельским” тещиным лагерем.
Даже затюканный тесть запротестовал. Особенно после того, как я тет-а-тет обозвал его “старым козлом”. Сырковы создали объединенный фронт.

* * *
Задерживал меня у Сырковых страх снова оказаться на улице. И еще я чувствовал ответственность за сына, хотя, может, и не в той мере, как Тося; все-таки то, что человек обычно более благодарен своей матери, более оправдано. Егорушка был для меня самым главным человеком, почему-то его мнение я считал самым решающим в неравной борьбе со всем семейством Сырковых. У меня было все-таки отцовское чувство.
- Егор, неужели тебе не жалко папу? Ты тоже не хочешь видеть меня, да? Скажи правду, Егор, - допытывался я у него, как у взрослого.
Карапуз молчал. Не понимал, что от него хотят.
- Тебе жалко папу? Мы расстанемся, да, Егор? Я к тебе не буду даже в гости ходить! Понимаешь, Егорушка? Паршивое наше дело. К этому ведь все идет.
Он улавливал интонации и опускал взгляд вниз. Весь в зеленых точках зеленки от ветрянки, с залепленным лейкопластырем затылком, молча и упорно глядел на меня. Мой сын тоже хотел, чтобы я ушел.
- Эх, Егор, Егор, Егор Галушкин! - стыдил я сына.
Он упрямо продолжал молчать. Сторонился меня. Это меня начинало злить:
- Все-таки не хочешь видеть папу, шпендик! Вот придет чужой дядя, и будешь его называть папой! Уйди отсюда, иди к своей мамке и бабке своей, старой вороне.
Егор убегал к матери и исподлобья, все также молча, смотрел на меня. Я оказался ненужным даже собственному сыну. Все, в том числе и половина здешних Галушкиных, напрочь отрекались от меня.

* * *
И семейно-освободительное движение победило. Объединенный сырковский фронт под мудрым руководством верховного главнокомандующего дворничихи ЖКХ (тьфу, черт! - ЖКУ) №13 Василисы Патрикеевны выставил меня за дверь. Вернее, я сам, “добровольно”, как Наполеон Москву, покинул Сырковых. Мне пришлось снова “временно” переехать к сестре.
Пока я бегал с обходным листом, оформлял увольнительные документы, встретил недавнюю тещу-дубль Василису свет Патрикеевну. Она поздоровалась со змейской улыбкой и, больше не говоря ни слова, прошла мимо.

* * *
Таким образом, мой полный семейный стаж, учитывая полгода совместного проживания с Зойкой, составил около двух лет.
И только я недавно понял - за семейными неудачами, за моей необыкновенной взвинченностью в супружеской жизни, за “обидой” на женщин, особенно на красивых и благополучных, стояла роковая фигура. Это, конечно же, Марина Космовская. Я сам долгое время не догадывался о таком ее влиянии на мою жизнь. И тем более мои жены не знали человека, причины, определившей в какой-то мере их судьбу.

                НАКАНУНЕ

Я снова оказался безработным. Снова был в полном упадке. Снова жил у своей сестры. И больше не думал никуда устраиваться. Космическая пассионарность покинула меня окончательно.
Опять лето проводил на даче родственников. Одновременно охранял их и соседские участки от воров и грабителей. О внешнем мире узнавал только из радиоприемника. Из всех передач запомнился только один рассказ. Рассказ был хороший, про войну и про подвиг, если бы только читающий родной автор не портил его своей ужасной дикцией.
Нравились музыкальные передачи, составленные по письмам слушателей. Люди, когда-то давно любившие друг друга, и расставшиеся по тем или иным причинам, через несколько десятков лет передавали друг другу приветы и песни, они продолжали любить друг друга. Интересно, а если бы они прожили вместе все это время, они бы также любили друг друга? - задумывался я. Исходя из своего семейного опыта, я сомневался в совместном счастье. Получается, что расставание сохраняет любовь. Она как бы консервируется во время разлуки, что ли?
Слушать радиоприемник было дорого - батарейки быстро садились. Газет уже не покупал - на прессу, на “Спид-Инфо” раскошеливаться также стало накладно. Но к дачам было подведено электричество. И я выпросил у Виталика старый маленький телевизор “Юность” и вышедший из моды катушечный магнитофон с целым арсеналом бобин. Теперь я смотрел подряд все телевизионные передачи, музыка отвлекала от раздумий.
Передачи развлекала, музыка оглушала, я как будто бы о чем-то размышлял, но на самом деле жил бездумно и примитивно. Единственное, что теперь выводило меня из себя, это когда я целый день и полночи ждал многообещающего фильма, а он разочаровывал. Я чувствовал себя дураком и, от расстройства потеряв сон, отправлялся гулять по ночным дачным закоулкам.
Еще стояло лето, но я уже ощущал быстрое наступление неуютной зимы. Зимой просуществовать труднее. На даче не проживешь, околеешь от холода, жрать нечего. Зимой опять придется бродить по улицам и только на ночевку проситься к родственникам. Буду стараться меньше им мешать, хотя у Светланы с Виталиком из-за меня опять возникнут скандалы.
Иногда чтобы развеяться, когда надоедали сто раз прокрученные идиотские припевы вроде “Буду умирать молодым” и когда дурел от телевизора, я выходил из дачной спячки в город.
Я встречал Марину. Давно не видел ее - женат был, и времени на нее не находилось. Имя Марины вспоминалось уже не так часто. Она осталась как бы привычным, хотя и не зарубцевавшимся, шрамом, своего рода хронической болезнью. Марина отказалась со мной общаться. А в ответ на мое издевательское: “Как там Стасик поживает? Как его дражайшее здоровье?”, вообще отвернулась. Я больше к ней не привязывался. После случая на лестничной площадке я вдруг обиделся на Марину. И почему-то было обидно за тушканчиков. И я убедился опять, что это конец любви, я разлюбил Марину.
Встречал Зойку. Она волокла с рынка свою поклажу в тележке на колесиках. Она тоже не захотела со мной разговаривать. Только вспыхнул сиамский блеск ее глаз. И отказалась от помощи, когда я предложил ей дотащить тележку до остановки.
Тося неожиданно быстро нашла другого. Хороший спокойный парень. Я даже не обиделся на Тосю и не заревновал. Я был за нее рад. Издалека, спрятавшись за угол, я смотрел, как новый папа весело общается с Егоркой. Они гонялись друг за другом, и Егор при этом заливался звонким смехом. Новый Тосин муж несколько мельче меня, но Тося таких любит.
Даже случайно встречал Маньку с Елховки, почти через семь лет, после того как она проводила меня в армию. Моя бывшая любовь превратилась в гладкую загорелую тетку, приехавшую в город вставлять зубы. Маня работала дояркой и имела троих детишек. Она сперва испугалась меня, видимо, чувствовала себя виноватой за неверность. Но увидев, что я не обижаюсь, повеселела. Прикрыв ладошкой рот, засмеялась, сказала, что я облез, как бы поизносился в свои двадцать пять. А я, как джентльмен, ответил, что она не изменилась и продолжает оставаться такой же красивой, как и раньше, солгал, что готов прямо сейчас за ней приударить.
Манькина любовь являлась случаем типа Татьяны Лариной. Чаще всего не получившая взаимности сторона, мучаясь от страстной любви, отнюдь не ждет перемен в лучшую сторону, а как только находится случай - женится (или выходит замуж) и старается вылечиться временем. Хотя, судя по моему опыту, от романтической страсти лучше всего избавляет брачный союз.
Я снова возвращался на дачу. Давно уже не следил за временем. Даже не мог вспомнить, в каком году произошли многие недавние важные события, когда женился, когда погибли друг Егор и отец... Память не связывала с датами мои жизненные моменты. Я мог лишь сказать - летом или зимой произошло то или иное событие. Счастливые часов не наблюдают... Несчастные время не разделяют. Оно тянется длинно, непрерывно, тоскливо, как в мрачном подземелье.
Телевизор остался моим единственным окошком в мире. Я смотрел рекламу. Были талантливые моменты. Но мне больше всего нравился ролик, где рекламировался шоколад “Шок”. Там были доктор со всклокоченными от электрического разряда волосами и девушка-санитарка, кусающая шоколад. Увидев ее, придурковатого вида парнишка, которого только что откачали с помощью шоколада “Шок”, снова пошел в “отруб”, стукнувшись головой о что-то гофрированное, похожее на огромный дембельский сапог. Санитарка была очень похожа на Марину. Из-за чего мне и нравилась эта реклама.
Выключив телевизор, снова глушился поп-музыкой.
Но всюду было одно и то же. Что по телевизору, что по магнитофону. И в политике, и в шоу-бизнесе (так теперь называли свое искусство певцы и композиторы) были обещания и обман. Политики по-прежнему обещали, обманутый народ по-прежнему страдал. И в песнях, исполняемых как бы мужчинами (в недоступном теперь “Спид-Инфо” однажды я читал, что кроме Олега Газманова, все певцы в основном “голубые”) были одни невыполнимые обещания, “с неба звездочку достану”. А певицы исполняли обманные страдания. Насколько я помню из детства, единственным исключением, где “его” обманула “она”, была украинская песня со строками: “Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвела...”).
Выключив музыку, опять уныло смотрел телевизор. Оттуда суровый, как ветхозаветный пророк, Станислав Говорухин убеждал, что “так жить нельзя”. Я был с ним согласен. Я тоже считал, что так жить нельзя. Но не знал, как можно жить по-другому. Да и никто толком не знал, как можно.
На улице стояло теплое лето, но температура моей жизни снизилась окончательно. Я сердечно остыл, мое внутреннее тепло ушло на согревание айсберга по имени Марина. Айсберг не растапливался. Как у хладнокровного животного, моя внутренняя температура сравнялась с температурой окружающей среды. Поэтому я не чувствовал холода. Мне было ни жарко, ни холодно. Я не испытывал уже никаких желаний. Мне ничего не хотелось. И странно ничего не ощущать. Когда какая-то часть замерзает, то сначала она болит, а потом теряет свою чувствительность. Мороз вначале жжет. Вся моя страсть и была морозным жжением. Но когда температура снизилась окончательно, я потерял свою чувствительность. Я превратился полностью в Кая. Если на Остапа Бендера давила атмосфера весом пятнадцать тонн, то я жил в среде с температурой минус 273 градуса по Цельсию, или абсолютному нулю по Кельвину. Несмотря на взвинченность своего восприятия, психопатическую натуру, я больше не раздражался внешним миром.
И я однажды заметил, что когда смыкаю веки, спонтанные образы, возникающие при этом перед глазами - какие-то развалины или пустынный лунный ландшафт.
Так жить нельзя. И я чувствовал, что такое состояние самостоятельно долго продержаться не может.

                ЧАСТЬ III

                РАК

Все началось со сна. Будто бы огромная толстая змея обвила мою шею и сдавила ее. Задыхаясь, в ужасе я дико закричал, как можно кричать лишь во сне. И сам проснулся от своего вопля. Проснувшись, продолжая тяжело дышать, с радостью осознал, что это всего лишь сон. Видимо, моя голова лежала в неудобном положении, сдавило шею, и поэтому дыхание было затруднено. Я попробовал сделать глотательное движение. Было больно.
“Ангину подцепил, - с легкой досадой подумал я. - Вроде бы август еще не кончился. Надо же летом простудиться. Но ладно, дня через четыре и следов не останется”. От сна у меня осталось только тягостное воспоминание.
Прошло уже недели три, но боль в горле не проходила. Я вообще редко болел просто так, тем более, из-за простуды. Но пришлось лечиться. Глотку я полоскал спиртом, пил прополис, мазал йодом, глотал сухую хлебную корку, но ничего не помогало. Так и пришлось идти к врачу, хотя с такой ерундой за помощью никогда не обращался.
- Надо сдавать анализы, - глянув мне в глотку, проскрипел пожилой ухогорлонос с зеркалом на колпаке.
Я сдал анализы, проверился на УЗИ (ультразвуковой аппаратуре). Когда через несколько дней пришел за результатами, там было что-то неразборчивое, как всегда пишут медики на рецептах, да еще на латинском языке.
- Что тут накарябали? Переведите на человеческий язык, - сунул листок с результатами в регистратуру.
Девушка с телячьими глазами долго изучала листок и, наконец, сказала.
- Онкологическое образование щитовидной железы.
- Что? Что это обозначает? - не понял я сразу.
- Злокачественная опухоль, - как мне показалось, холодно посмотрела регистраторша. - Рак.
- Как рак? - потемнело в глазах. И снова искривилось пространство-время.

* * *
Так я вошел в дом скорби. Так начались мои хождения по кругам ада.
Я не буду описывать атмосферу онкологического диспансера. Эти опухоли, запах при раке носоглотки, гнусавые голоса, выпираемые тем же раком и смещенные из орбит глаза, скорченные от боли фигуры. Эти стоны, крики. Все то, к чему я привыкал. Сначала все ужасы вызывали мороз по коже. Но незаметно привыкал. Прежде всего, потому, что отчаянно был занят собственной болезнью.
Это произошло так неожиданно, что я никак не мог поверить. Я знал, что есть где-то раковые больные, что это смертельная, почти неизлечимая болезнь, причем, одна из самых частых. Но все это не касалось меня, я никогда не допускал даже, что это коснется меня. У меня не было больных раком родственников, как, впрочем, и близких раковых знакомых вообще. Хотя в селе онкологические были. Больше у меня вызывал веселый интерес СПИД, так как считалось, что от него заражаются наркоманы и гомосексуалисты. (Как не смеяться, если на заднем стекле автомобиля на наклейке изображены две стилизованные фигуры в роденовской позе, и почему-то под этим пугающая надпись: “Стой! СПИД не спит!” Если эту фразу гаркнуть в ухо любому мужику, который ничего не подозревая честно исполняет свой супружеский долг со своей женой, то он запросто может импотентом стать). Но рак являлся абстракцией.


* * *
Первоначально я был больше занят тем, что происходило внутри меня, в моей душе. Каждый верит в свою исключительность и надеется на лучшее. Но я чувствовал, что нет... Было тяжкое осознавание, что моя смерть неотвратима. Я, все-таки, буду умирать молодым…
Образно я посчитал, что попался в отделение онкологии как легкомысленная рыба на крючок, бездумно хватающая червяка, даже не подозревая об опасности. Только мгновенье назад ты был свободен, и вот все - ты попался. Безвозвратное мгновенье стало непреодолимой пропастью. И нет возврата обратно. От навалившейся вдруг тоски мне хотелось даже заплакать.
А может, все-таки пронесет? Ведь живет же в поселке мужик Прохорыч, тот самый Завгар, превратившийся в директора гаража. Саркома, казалось бы, сгорит за считанные недели. Он отчаялся, решил в удовольствие потратить свое последнее времечко и начал пить беспробудно. И выкарабкался! И теперь опять директорствует над своим гаражом.
Раньше над больными я иногда даже издевался. Вот у нас есть еще тетя Дарья, она также попадала сюда. А когда вернулась - читала такие блестящие проповеди, что все диву давались. И полсела перешли в баптистскую веру. При этом она едва закончила три класса. Даже школьные учительницы признавали свою темноту перед ней в религиозных и философских вопросах. Она приходила к нам. Разговаривала с моей матерью на душеспасительные темы. Что уж такого тетя Дарья пережила, чтобы так рассуждать? И она благодарила бога за то, что оказалась там, в раковой поликлинике. С ума свихнулась совсем старуха, тогда подумал я, рак, наверное, и на мозги действует.

* * *
Страха смерти сначала не было. Я еще не осознавал своего положения. Я просто не верил в свою смерть. Было лишь досадно, что ничего не успел сделать, мне рано еще закругляться. Было стыдно за то, что умру. И хотел, чтобы людям для компенсации за испорченное настроение после моих похорон вместо поминок устроили дискотеку в нашем клубе.
 Получалось курьезно. Я не раз считал, что родился в рубашке. Я не замерз в холодной степи, только едва появившись на свет, и выжил в боевых операциях. Но надо было умирать на больничной койке. Пессимизм имел место быть. Бывали случаи когда человек, родившийся в рубашке, прошедший огонь и воды, заканчивал свою жизнь, поскользнувшись на безобидной банановой шкурке. И моя жизнь заканчивалась как печальная сказка с плохим концом, жизнь завершалась как бездарная мелодрама. Я буду страдать, пока рак не дойдет до позвонков, пока я не задохнусь, пока шея - перемычка, соединяющая голову с туловищем - не сгниет полностью, и голова не отвалится. В лучшем случае, опухоль дойдет до сонной артерии, пережмет ее, и все. Я засну и больше не проснусь. И все, как будто и не жил, ничего не успел сделать. Как и не было тебя, Константин Сергеевич Галушкин.
Что останется после меня? У меня есть сын. Но он, наверное, уже не носит моей фамилии. Я для двухлетнего Егорушки не останусь даже смутным воспоминанием.
При своем уходе мне не удалось даже хлопнуть дверью. Друзья, знакомые равнодушно передадут друг другу незначительное событие: “Слышь, Костю Бельмонду помнишь? Загнулся”. И многие даже сто грамм не выпьют за мое успокоение. Вселенная не вздрогнет при моей гибели.
Неужели все, что меня окружает сейчас, останется после меня? Неужели после моего ухода не исчезнут люди, дома, деревья?
Я представлял крестик, торчащий над занесенной снегом моей могилой в степи на границе суверенного Казахстана. Единственные, кто бы горевали по мне, - это моя мать и самые близкие родственники. Многие из родственников же мою кончину близко к сердцу бы не восприняли.
А как, интересно, отреагирует Марина?

* * *
Анализируя внешние причины моей болезни, мне следует пояснить, что я очень много курил. Кроме вышеупомянутых “детских” сигарет - “Примы”, болгарской мягкой “Стюардессы”, отвратительных и горьких, действительно, только на любителя, папирос “Любительских” и многих других, - далее пошли вьетнамские термоядерные, кажется с цифрой 15, кубинские горькие сигары, индийский травянистый “Мадрас”, персидские ванильно-сладковатые “Ориенты”. В армии сначала в “духовстве” собирали те же бычки, потом прапорщик Мустафаев раздавал бесплатно “Гуцульские”, “Охотничьи” и “Донские” сигареты. Будучи контрактником, ради экзотики, хотя и опасался этого, укуривался наркотой. Вернувшись на гражданку, я застал время, когда хлынула и затопила все прилавки отрава из-за рубежа, которая звучит на нашем языке как “Мальборо”, “Кэмел”, “Вест”, “Кент”, “Бонд”, “ЛМ”... С каждого лотка насквозь тутошние бабки вместе с семечками и укропом предлагали заморскую отраву в красивых упаковках; аккуратненькие цветные коробочки так и просились в руки.
В детстве мы курили тайком. Освободившись после восьмого класса из-под непосредственной опеки родителей, я уже мог не пряча сигарету в кулаке, проходить по улице. Сначала мне хватало полпачки в день, затем постепенно доза никотина увеличивалась, и со временем я стал выкуривать до двух с лишним пачек в сутки.
Действительно, курил я круглые сутки. Как только просыпался, правая рука привычно тянулась в сторону тумбочки и нащупывала там открытую пачку сигарет и зажигалку. Затем в течение всего дня через каждые десять-пятнадцать минут по всякому поводу и без повода я дымил сигаретой. Иногда, особенно во время деловых отношений или очередного скандала, без перерыва подряд выкуривал две-три сигареты. До и после приема пищи обязательно принималась сигарета. Перед сном опять с упоением поглощал табачный дым. И даже ночью нередко просыпался, чтобы покурить. Мы с моим покойным товарищем Егором сто раз пытались бросить, но так и не смогли. Неудобства кашля, желтых зубов и вони изо рта курильщика не могут сравниться с муками отсутствия курева и удовольствием, получаемым от табака. Хотя от чего именно я получал удовольствие при курении, до сих пор не могу сказать. Когда я жил по общежитиям, две стены в комнате полностью выкладывались пустыми сигаретными пачками. Одна из стен была расклеена красными пачками “Примы”, а другая пестрела пачками всех сортов сигарет и папирос, какие мне доводилось доставать. Было любопытно распробовать все, что дымилось и тлело. Тем более, что удержаться стало невозможно, когда хлынул огромный пестрый красочный поток сигарет из-за теперь дружественного кордона. Я не был предан какому-то одному сорту курева, и вкус у меня не устоялся, если не считать предпочтения со временем более крепких сигарет.
Самые большие и быстрые деньги делают на человеческих пороках - на водке, сигаретах, наркотиках. Все начинающие бизнесмены, по крайней мере, в нашем городе, делали ставку на водку и сигареты.

* * *
С испуга я начал читать сообщения о новых средствах против рака, начал интересоваться лекарствами. Стал знать их названия. И скоро узнал, чем отличается цитрамон от анальгина, и как мне лично помогут вместе с радиоактивным йодом адриабластин, фторурацил, цисплатин... Никогда не думал, что медицинская промышленность во всем мире выпускает столько разных лекарств.
У одного из пациентов был справочник по болезням. Я вычитал, что мне грозит. Мне грозила метастаза в лимфоузлы, легкие и печень. Начинает вымываться кальций из костей, отчего кости теряют свою прочность, начинают деформироваться и ломаться. Меня будут мучить рвота, нервно-мышечные и другие расстройства. Также была возможность язвы желудка. У меня будут слабость, раздражительность, плохой сон, худение, потливость, сердцебиение, дрожание рук, боли. Единственно, что успокаивало, - это медленное развитие болезни. Еще, к счастью, нет лучевой терапии - облучения я боялся - опухоль удалялась хирургическим путем.
Я читал, то и дело вслушивался в себя и не без успеха старался обнаружить предсказанные симптомы. Но пока что моя болезнь проявлялась бархатным, благотворно воздействующим на слух санитарок баритоном, в который переродился мой развязный подростковый полутенор.
И еще однажды возникало ощущение - как будто тот рак, настоящий, съеденный мной в детстве, умудрился воскреснуть, вырасти и, наконец, схватить меня за горло, чтобы отомстить.

* * *
Нас в палате помещалось шесть человек.
Альберт Зигмундович, старый немец. Терпел страдания от рака печени.
Еще один старик Зиновий Лукич, молчаливый ветеран войны. Лежал с предстательной железой.
Михаил Федорович, пожилой сыч, которому до пенсии оставались год или два. Он был начальником какого-то проектного отдела. Рак поджелудочной железы.
Гриша, мужик за сорок лет. Рак пищевода. Он был страстным охотником-любителем и рыбаком. Умер быстро, я с ним даже познакомиться не успел толком. Тем более, что ему было уже не до знакомства. Охотники, как я заметил, нынче долго не живут: у нас в поселке все охотники кончали плохо. Я объяснил себе, что раньше охота являлась необходимостью, а нынче превратилась в прихоть. И природа мстит за такую роскошь, как охота в наше время.
Художник-оформитель Степан, бородатый пятидесятилетний интеллигент из пригородного поселка. Всю жизнь писал сельские пейзажи. “Ё-моё” и “ёлки-моталки” - его любимые присказки. У него была опухоль носоглотки. Его глаза выпирали из орбит. Он гнусавил все больше и больше. И смотреть на него было трудно.
И я, Костя Галушкин, молодой человек без определенных занятий и места жительства. С онкологией щитовидной железы.
Все мужики говорили о своей жизни. Гриша - недолго, но с жаром - как охотился и рыбачил, Ё-моё жаловался на скандалы с начальством по поводу неуплаты за выполненный заказ, Михаил Федорович - какие занимал должности и какие принимал мудрые решения, если кто-то приезжал на проверку его подразделения.
Михаил Федорович менее всего нравился. Упрямый и старомодный человек. Перед всеми он хвастался своими должностями, которые занимал когда-то, как породистый пес своими медалями. Мне хотелось сделать ему большую железную табличку с надписями его регалий, должностей и льгот, которыми он пользовался и которые имеет, и повесить ему на шею. Чтобы ходил, и все видели, какой он заслуженный. Он и внешне был похож на сенбернара - с седой зачесанной назад шевелюрой и с толстыми складками вислых щек. Как я понял, на самом деле это был бездарный административно-политический деятель, никак не усвоивший до своего смертного часа, что в политике надо говорить одно, писать по другому, а делать третье. То поведение, что я усвоил за полтора года, пока работал буферным инженером в жилищно-коммунальном управлении №13.
Глубокие старики были полярны в общении - Зиновий Лукич всегда немногословен, а страдающий Альберт Зигмундович, отвлекаясь от своих печеночных болей, всех измучил религиозными нравоучениями.

* * *
В больнице меня навещала в основном сестра. Она приносила передачки. Я жалел, что так обращался с ней. И обещал разобраться с зятем Виталием. Сукин сын зять Виталий был все время занят на своем автотранспортном предприятии, и ко мне ни разу не приходил. Я про себя сделал заключение, что самое сильная родственность - родственность по крови. Родственник не предает. Поэтому все короли и правители старались и стараются скумоваться. Все кланы имеют родственные связи. Крестный отец старается породниться со всеми членами банды. Чтобы была преданность и не было конфликтов.
От сестры я узнал, что первая моя жена Зоя снова вышла замуж. Но меня эта новость не так удивила, как Тосино замужество. Зоя из того теста, которые выходят по нескольку раз замуж, в то время как некоторые их подруги никак не могут не то что выйти замуж, а даже стать хотя бы матерями-одиночками. А Зоя, между прочим, уже была на сносях. Я за Зою порадовался, так как чувствовал свою вину перед ней за то, что так безответственно обошелся с ней.

* * *
С пяти до семи, если не было свидания, я прогуливался. Более всего неприятным являлось то, что самая широкая и удобная дорожка проходила неподалеку от здания морга. Мы шутили по-черному, говоря, что его построили рядом с онкологическим отделением, чтобы таскать нас было недалеко. К приземистому зданию с закрашенными окнами по нескольку раз за день подъезжали машины скорой помощи, грузовики с открытыми кузовами, закрытые фургоны, автобусы с черной надписью “Ритуальные услуги”. Мы окольными тропами старались обходить его.
В кармане у меня лежало три сигареты на предстоящую прогулку и россыпью спички. Режим требовал отсутствия табака. А я пренебрегал запретом на курение, сказав самому себе, что вреда мне от никотина будет уже не больше, чем есть. Для конспирации я брал из пачки несколько сигарет и спички россыпью, чтобы в коробке не гремели. Можно было использовать серный бочок от коробки, но для розжига спичек подходила любая достаточно гладкая поверхность. Я использовал для этого небольшой кусочек шифера, который засовывал под литую ножку скамейки на больничном дворе, чтобы не вымели уборщики.
Режим также был противником алкоголя. Но мужики часто нарушали запрет, считая, как и я, что алкоголь помогает от онкологии. Говорят, что водка помогает от раковых клеток. Кто употребляет - протягивает дольше, и были даже случаи, когда люди спасались. Мы лечились спиртным. Пили, скрываясь за кустами.

 * * *
Главврач больницы Георгий Петрович ходил всегда веселый и неунывающий. Нам становилось легче от его оптимизма. В ответ на все наши жалобы, он отшучивался, что до свадьбы заживет, и не стоит придавать большого значения своей болезни. Правда, не взирая на стенгазеты, предупреждающие о вреде курения, он очень много курил. Наверное, даже больше, чем я когда-то.
Врачи были хорошие. Но больше всего из медперсонала всем нравилась медсестра Люся. Она только несколько месяцев назад, окончив медицинское училище, пришла сюда. Молодая приветливая медсестра Люся была теплым лучиком света в нашем мрачном царстве. Она вообще не покрывалась коростой равнодушия, как иногда бывает у обслуживающего персонала. Хотя говорят, что врачам переживать за больных, в смысле представлять, как больно пациенту, не следует. Люсиной единственной причудой, которую я почему-то заметил, когда она меня оформляла сюда, было то, что она цифру семь писала без перекладинки, и от этого семерка и единица, торопливо, как у всех медработников, написанные ее рукой, были похожи друг на друга, как близнецы-братья.

* * *
В любой ситуации я не мог жить не влюбленным. Едва оказавшись в онкологическом отделении и едва успокоившись, я привычно разделил всех представительниц женского пола на симпатичных и остальных.
Сначала, как и всем остальным, больше всего понравились общая любимица Люся. Но через какое-то время я заметил темноглазую девушку из женской третьей палаты. Они какое-то время посоперничали в моей душе - печальный и задумчивый взгляд незнакомки больше запал в сердце, я вместо Люси выбрал ее.
Получилось так, что я оказался самым молодым из мужского населения в нашем отделении. И это придавало мне уверенности для знакомства с понравившейся девушкой. Мне ревниво казалось, что в нее, как и в Люсю, влюблены все пациенты нашей палаты, так как никогда не задевали ее в разговорах, мне хотелось, чтобы только я был в нее тайно влюблен. Долгое время не удавалось узнать ее имя. Но, наконец, мне повезло. Однажды пришедшая к ней на свидание женщина, видимо ее мать, назвала приглянувшуюся мне девушку Валей. Сестра, приходившая навещать чаще всего, обычно всегда приносила яблоки, с той самой старой большой дачи, которую я когда-то охранял, и где находил приют. Я выбирал самое лучшее, клал в карман полосатой пижамы и шел на охоту за прекрасной незнакомкой, чей спокойный взор отгонял от меня покой и отвлекал от тягостных больничных переживаний. Я старался ходить так, чтобы она попадалась мне навстречу. Выслеживать ее пригождались все уловки и приемы, которые я использовал, “ухаживая” за Мариной. Было хорошо то, что в фойе имелся телевизор, и больные собирались смотреть телепередачи. Валентина часто бывала там. Я садился от нее не ближе, чем на три табуретки.
Постепенно, как бывает между людьми, которые постоянно встречаются, мы, сталкиваясь в коридоре или на тротуаре во время прогулки, стали здороваться.

* * *
Художник-оформитель Степан Ё-моё как-то рассказывал о полотне голландского живописца Ван-Гога. Про картину с цветами, которую Ван-Гог при жизни не смог продать за мизерную сумму, а после его смерти за нее на аукционе предложили несколько миллионов фунтов стерлингов, а может, долларов.
- А как вы оцениваете свои работы? - спросил я художника Ё-моё.
- Ну как, берутся цены холста, рамки, красок, площадь рисунка, и все вместе складывается.
- И это все вырастает в несколько миллионов?
Степан начал вешать лапшу на уши про искусство, старину и прочее, но так и не смог толком объяснить, почему так дорого продаются картины.

* * *
Больше всего я общался с Альбертом Зигмундовичем. Старый немец, кроме своего немецкого имени и набожности, ничем не отличался от всех. С ним мы познакомились, как только я пришел. Как всегда, когда приходит новый человек, в палате устанавливается тишина, изредка прерываемая репликами уже знакомых друг с другом соседей. В то же время все краем глаза наблюдают за новеньким.
- Вот почитай, сынок, деяния святого мученика Варвара. Разбойник был, а стал чудотворцем. И какую смерть принял страстотерпец! - первым обратился ко мне сосед слева, протянув мне потрепанную книжку, когда я разобрав койку сидел, туповато уставившись в стену, наполовину белую, наполовину выкрашенную в салатовый цвет.
- Ты что, меня тоже считаешь разбойником, отец? Я не разбойник - оскорбился я.
- Я и не считаю вас разбойником. Зачем же. Просто очень интересно. Вот был человек, - старик погрознел, - распутничал, озоровал, даже убивал, но пришел господь ему на помощь, раскаялся он и встал на путь истинный. А слышал ли ты что-нибудь про сорок воинов, в одночасье ставших христианами?
Про сорок воинов я ничего не слышал. Религия всегда была мне скучна. Никогда не интересовался подобными вещами. При слове религия всегда возникало что-то скучное, маслянисто-закопченное восковой гарью. И сейчас не проявил особого интереса к ней.
- У меня есть что читать, - я вытащил из пакета “Лолиту”.
Зная, что придется скучать в больнице, кроме двух последних номеров “СПИД-ИНФО”, я по пути решил прихватить что-то более солидное, для более продолжительного чтения. На вопрос “Вам что?” я ответил: “Что люди читают”. То было время, когда диссиденты возвращались из-за рубежа, когда стала издаваться литература, которую раньше никто никогда не видел из простых смертных. Реабилитированный Набоков тогда был в моде, и на книжном развале очкастый сморчок подсунул мне его книженцию в мягком розовом переплете.
Сначала мне “Лолита” не понравилась, но постепенно утонченные душевно-животные пертурбации старого извращенца Г. Гумберта захватили, и к концу романа я вошел во вкус чтения. Это была, наверное, двадцать первая книжка, полностью прочитанная мной.
Немец был очень религиозным и нам всем надоедал разговорами на душеспасительную тематику. Он нас просвещал по всем вопросам религии, и, кроме агитационной работы, соблюдал все посты. Остальные его в этом не поддерживали.
Все соседи по палате как-то его терпели, видимо, привыкнув, и более-менее мягко обходили. Я же спорил с ним.
- Предрассудки все это, вся ваша религия. Почему твой бог допускает столько гадостей. Что он - не видит? Если бы он был, он бы этого не допустил. Так что не надо мозги пудрить. Милосердый бог! Тоже нашелся - милосердный! - высказывался я, когда старик начинал говорить о боге.
- Бог - он все дает. Надо только просить. Стучите, и воздастся вам, - цитировал Альберт Зигмундович выдержки из Ветхого Завета.
- Да ну его! - я махнул рукой.

* * *
Я собирался покурить. Достал принадлежности для курева и стал уходить.
- Сынок, будь добр, передай, пожалуйста, Люсе, чтоб пришла, - сказал Михаил Федорович.
- Мне не по пути, Федорыч, - отказался я.
Михаил Федорович мне никак не нравился. Как я понял, он всю жизнь прожил на чужом горбу и даже тут старался эксплуатировать людей. К тому же, мне показалось, что он собирается пококетничать с Люсей, и тем более не мог этого допустить.
- Ну будь добр, уж зайди к ней, - повторил просьбу Михаил Федорович.
- Что я, должен, что ли? - огрызнулся я.
- Наш спаситель Иисус Христос ноги мыл своим ученикам. А ведь он есть сам Бог, - заступился за эксплуататора старый немец, опять вмешавшись со своей религиозной точкой зрения.
- Глупости все это! Значит, не было гордости у твоего Христа. Вот еще, ноги мыть всяким! Попробуй, заставь начальника ноги помыть своим подчиненным? А тут Бог! - спорил я с ним. - В армию бы твоего Христа. Он там бы ума набрался. Посмотрел бы я на него, как, отслужив, он бы другим ноги мыл. Или в тюрягу его годика на три хотя бы! Там тоже, говорят, приличные условия. Попарился бы на нарах, вот тогда бы я и посмотрел на него.
Довольный своим остроумием, я смеялся.
Чувствуя, что меня не переубедить, православный старый немец, как всегда сдаваясь, горестно замолк.
Но я забыл о том, что хотел сходить покурить. Я только от самого немца был наслышан о христианских направлениях и использовал против него же наспех усвоенные знания.
- И вообще, - я сузил глаза, - вообще какое вам, немцам, собачье дело до православия. Кто вы - баптисты? Вот и поклоняйтесь своим баптистским богам. А мы, христиане, сами разберемся со своей религией. Нечего нас агитировать. Мы знаем свою религию и без вас прекрасно разберемся. Нечего вам, фашистам, тут делать. Победили мы вас, так что заткнитесь и помалкивайте в тряпочку, лишенцы.
О религии, христианстве и его ответвлениях я не имел представления. Но, обозвав фашистом Альберта Зигмундовича, я сознательно сфальсифицировал историю. Мне было известно, что Альберт Зигмундович - потомок старых немцев, появившихся еще давным-давно, у нас в селе тоже такие были.
- Да не было костела! На весь наш район церквей всего две были. Вот и пришлось принять православие. Да какое имеет значение. Мои предки еще при царе Горохе жили здесь, - обиженно отвечал немец. - Бог дышет, где хочет. А насчет фашистов ты зря говоришь. С тридцать восьмого до конца войны я в Сибири тайгу валил, когда у тебя, сопляка, даже твоих родителей не было в проекте, а не то что тебя.
- Дышет, дышет! Только у нас что-то он не слишком дышет. Боится, наверное, что задохнется, пожалуй.
- Надо просить “Да будет воля твоя”, надо молиться и трудиться.
- От работы кони дохнут и трактора ломаются. Всегда ищут дураков. Поэтому вся религия основана на темноте, невежестве и... - О! - предрассудках!
- Ну не знаю тогда, что уж и сказать, - опять сдался сокрушенный немец.

* * *
Егор также занимался всякими духовными поисками. Но большей частью - судя по тому, что он был и верным ленинцем, и адвентистом седьмого дня, и кришнаитом - его взгляды являлись смесью идеологии, религии и философии. К тому же, я давным-давно уже забыл, о чем он говорил, кроме отдельных древнегреческих баек. Его умение владеть кулаком внушало самое большое доверие и уважение. Это я лучше всего запомнил.
Религию я не воспринимал. Даже мысленно мне не хотелось восходить на крест без какой-то надежды на дивиденды. Совершать подвиги, конечно, хорошо. Но я, как понял, не герой. И с чего бы мне ради кого-то совершать подвиг смирения? Ладно, если спасти тонущего или вынести кого-то из огня при пожаре (пусть даже и не смог оказать первую помощь Витьке Анофриеву). Но отчего спасать человечество? И вообще, что значит подвиг смирения? И как с помощью смирения можно спасти кого-то?
Христос решил перевернуть все с ног на голову своей моралью. И что же он имеет? Разве так устроено в нашем обществе, как бы он хотел и ради чего положил свою жизнь? В человеческом обществе таскать свой чемодан - должно. Носить чужой - унизительно. Делать так, чтобы твой чемодан таскали другие - достойно. Вот идеал нашего общества. Трудиться ради людей и жертвовать собой во имя общественных интересов - это пустой лозунг. А вот жить за счет как раз общества - это уже реальный девиз общественного стремления. И сосуществования, в конечном итоге. Хорошо, если ты правишь другими. Это, между прочим, не порицается даже в Библии. Быть последним никому неохота. Единственную успокаивающую пословицу, что, мол, последние станут первыми, мне кажется, двоесловная бабка от имени Иисуса Христа выдумала: вместе с тем, в этой же мудрости подразумевается, что лучше быть первым, чем последним. Крайний всегда виноват, пусть даже поговорка “Моя хата с краю” показывает облегченную участь и балансирует моральные сомнения виноватого.
В общем и поэтому, спасибо за христианскую мораль, за вывеску нашей жизненной цели, всемирноуважаемый Иисус Христос! Все стараются получить из подаренного тобой лимона лимонад. В наше время, руководствуясь новой моралью, на витрину подражания поставлены “слуги народа”, которые в одночасье так разбогатели, что свои деньги они на тачке перевозили бы только на десять метров триста лет, не говоря уже про ручное перетаскивание золота в швейцарский банк, где в мгновенье ока оказались их счета.
Так ради чего он унижался? Ради нас? Ради будущего страшного суда, который неизвестно когда будет? Не верю я всему этому. Нет на свете справедливости. Даже если и начнут однажды делить человечество на хороших и плохих, достойных и недостойных, отделять зерна от плевел, то в рай, если не с триумфом, то через черный ход опять попадут всякие проходимцы и денежные мешки.

* * *
Я ничего не понимал в христианстве, но я протестовал против собственного унижения. И развивал в спорах по этому поводу целые теории.
Постижение науки смирения дается труднее всего: от гордыни легко впасть в беспринципность унижения и лести. Легче всего быть обязанным каким-то должностным инструкциям. Будучи человеком долга, можно сослаться на кого-то, и при этом не иметь собственного мнения.
Трудно быть богом. Так как вся ответственность, в конечном итоге, ложится на него. За что он однажды и ответил. Чемодан всего человечества способен был пронести только Господь Бог. Поэтому я и спорил с Альбертом Зигмундовичем. Я же человек, и, в отличие от Иисуса Христа, имел свою гордость. Я не любил таскать чужие чемоданы, а свой был не прочь вручить другому, о чем мечтают все нормальные люди. Мне хотелось быть “образцовым” гражданином.

* * *
Часто между мной и Альбертом Зигмундовичем возникали также споры отцов и детей. И при этом в союзники к моему противнику примыкал остальной пожилой народ.
Проблема отцов и детей - проблема вечная, одно поколение всегда сменяет другое, и всегда происходят скандалы. Каждый из нас защищал свое время - каждый живет на острие своего времени, каждому человеку ценны и значительны его переживания. Пережившие войну ветераны обижались на то, что им не воздается за их боевые заслуги. Я отвечал, что Иисус Христос, отдавший жизнь за народное счастье, видимо, очень похож на разочарованных ветеранов, которые не думали, что такой неблагодарной будет их старость, и пусть их - ветеранов - это успокоит, коль они такие верующие. Я говорил, что зря старички-ветераны возмущаются, что мы, молодое поколение, не бережем память о тяжелом военном прошлом и (обернувшись к Михаилу Федоровичу) не интересуемся БАМом (Михаил Федорович со своими чертежниками там бывал в командировке, проектировал туннель). А они берегут память о своем прошлом? На вопрос, когда произошла Куликовская битва, никто же из них не смог ответить. Они тоже живут только личным. Если уж не интересовались тактикой ведения, пусть даже первой мировой, войны, то уж тем более не занимались, допустим, профсоюзными проблемами тружеников Марса. Тогда с какой стати я должен интересоваться историей прошедшего века? Что ушло, то прошло. Каждое поколение живет своими проблемами, кстати, порождаемыми от проблем поколений предыдущих. Каждый человек живет своим временем, у каждого поколения своя музыка, свой темп, свои задачи. Странно будет видеть романтичного пушкинского современника на дискотеке с наушниками от плеера, а наши школьники только в “Ералаше” танцевали под Чайковского, где пародировали урок вежливости. Если кто и учится танцевать, то только ради конкурса, с надеждой смотаться за кордон. Да еще буржуйские потомки сейчас обезьянничают, танцуют вальсы на своих “дворянских” тусовках, нацепив при этом погоны, кресты, ленты и другие регалии своих недобитых прадедушек-белогвардейцев.
В таких спорах только однажды, устав, - старички особенно дружно наседали - я признался, что их поколение лучше, чем наше. Судя по библейским прогнозам, прошедшее поколение всегда лучше следующего, поскольку наши последние потомки, оставшись хозяйствовать, доведут цивилизацию до ручки, и к ним будут применены решительные санкции в виде Страшного Суда.
Степан Ё-моё, расчувствовавшись от такого моего покаяния, красиво загнусавил, что действительно нехорошо перекладывать всю ответственность на детские плечи. Ведь потомки чаще всего исправляют неблаговидные деяния предыдущих поколений. Если поколение не отрабатывает свое - что чаще и происходит в случае деградации общества - то ком накапливающихся проблем в конце концов раздавливает этот народ. В этом случае наши дети и остальные поколения после нас не станут лучше. А пока мы их воспитываем так, что они, кажется, не будут лучше нас. Ведь каждый невежественный родитель считает себя хорошо воспитанным и передает то же невежество своим детям, говоря, что вот он жил так-то и так-то, и ничего, вырос нормальным человеком.
Я тут же подтвердил слова Ё-моё и привел пример. Действительно, последующие поколения не станут лучше нас. У меня из одноклассников только Подберезов вышел в люди. Ну, Петька Смуглов еще туда-сюда, в энергетики выбился. И все! А остальные - забулдыги, живущие в основном за счет бабушкиной пенсии. Даже те, кто моложе меня, кого я помню в пеленках, уже спиваются. А ведь нам на школьных линейках и других торжественных построениях всегда говорили, что будущее, завтрашний день зависит от нас, сегодняшних детей, и оно, будущее, будет коммунистическим, большим, светлым и радостным. Так что ошибались взрослые товарищи оптимисты насчет нас.

* * *
Мне сделали операцию, стало легче, боли в горле успокаивались, я уже мысленно готовился к выписке. После первоначального страха ко мне возвращался оптимизм. Даже часть ежедневных таблеток выкидывал в кусты.
Как по-разному воспринимают жизнь люди больные и здоровые, слабые и сильные, пьяные и трезвые, сытые и голодные. Пока мы молоды и здоровы, мы не понимаем и не желаем понимать старых и больных. Даже отдохнувший человек рассуждает по-иному, нежели он думал до отдыха. Поэтому, размышлял я, нельзя обвинять кого-то, считать, что этот прав, а тот неправ, не побывав в шкуре каждого. И еще, все-таки мысли и настроение зависят от физического состояния: в здоровом теле - здоровый дух, и наоборот.
“Ничего, мы еще посмотрим, кто и кого поставит раком, господин Рак”, - думал я, попыхивая сигареткой и весело поглядывая на божий мир. Я был доволен, что отделался легким испугом. И теперь, увлеченный Валентиной, открыл на нее "охоту".

                ВАЛЕНТИНА

В такие моменты всегда выручает случай. Однажды я шел покурить на свою скамейку и увидел, что там сидит она.
Я не ожидал встретить ее здесь и немного растерялся. Но терять было нечего, и мне пришлось подойти.
- Это тебе, Валь, - я протянул ей яблоко, которое таскал по привычке в кармане.
- Вы знаете мое имя? - тихо удивилась она.
Я решил изобразить из себя волшебника:
- По лицу могу угадывать имя человека.
- Подслушал, - рассмеявшись, мгновенно развеяла она мою таинственность, переходя при этом на “ты”.
- Подслушал, - признался я, и сразу же раскрыл свои карты. - Ты мне нравишься.
Она почувствовала искренность моих слов, внимательно посмотрела на меня.
Я позволил себе сесть в метре от нее. Валя посмотрела на яблоко, полюбовалась.
- Вкусное, - еще не попробовав, сказала она.

* * *
Так мы с ней познакомились. В любом месте, даже, наверное, в аду, есть свои отдушины. В отделении онкологии я наслаждался обществом Валентины. Получалось так, что мы по тем или иным причинам не успевали друг к другу привыкнуть и надоесть. Больничный режим не позволял оставаться вдвоем надолго. А время нашей разлуки было достаточным, чтобы я скучал по ней. Она не шарахалась от меня, я не навязывался. Мне хотелось ее хранить, видеть, но не хотелось вторгаться в ее жизнь. Жизненный опыт Константина Галушкина не самым лучшим образом бы повлиял на нее. Я украдкой любовался Валентиной. Она удивляла своим умом. Она не обижалась, не психовала, но в то же время ее спокойствие не было тупым и безответным, как у забитой закомплексованной Тоси.
Это было одно из тех стройных удлиненных созданий, которые появились в последние годы моей жизни. Валентина представляла новую женскую породу. Раньше таких девушек не было. Сельский образ жизни штамповал из заготовок женского рода голенастых курносых колотушек или занозистых стропил. В Полевом жизнь портила фигуру женщины. В поселке таких, как Валентина, вообще не было, может, кроме моей матери. Но, может, это субъективно. В городе, возможно, тоже полно колотушек и стропил, но ведь, пошло говоря, всех невозможно проверить. По крайней мере, нестройность городской фигуры не так бросается в глаза потому, что здесь больше процент дам, умело маскирующих свои фигурные особенности меховыми воротниками и шубами и оригинальными платьями.
Это была как первая взаимная любовь. Моя душа млела от плавности и гармонии наших отношений. Мысли о Валентине захватывали меня все сильней. Меня вначале смущало, что я гораздо старше ее. Ведь мне уже давно двадцать пять, а Вале было только восемнадцать. Она меня притягивала, но я не переставал контролировать себя.
Я россиянин, но, по сути, вырос в степях Казахстана и впитал в себя свободу и варварство, дух своего края. У меня русский язык, голубые глаза, но я был дикарем. Чувства часто захлестывали мое благоразумие. Мне не хватало узких глаз, коня, ружья и вольного ветра. И как монгольский завоеватель, со своей моралью, традициями и воспитанием, если можно говорить вообще об этом, шел завоевывать чужие владения. Я пренебрегал чужими святынями: чужие боги всегда фальшивы. Я вторгался в жизнь Марины, также стремясь завоевать ее. Ее теперь от меня спасала лишь семья. Семью я признавал. Семья, правда, своя, даже для сицилийских мафиози является святыней.
Валентина была и чужой, и не защищенной семейными уставами, но личность которую я не мог растаптывать. То ли обстановка, то ли сама Валя так воздействовала, но я не позволял себе пошлостей, которые произносил при всех женщинах, кроме Марины. Я Вале не рассказал ни одного анекдота.
Я не спрашивал, чем она болеет - может, что-то по своей, женской, части. Она не говорила длинно, в диалогах чаще произносила по одному слову. Я только узнал, что Валентина заболела после первого курса педагогического института.

* * *
Скоро я совсем приручил ее. Нашей общей страстью стали кроссворды. Я почти никогда не интересовался кроссвордами, но из-за Валентины полюбил их отгадывать. И неожиданно для самого себя отгадывал с большим успехом, что вызывало восхищение Валентины. Скоро мы уже почти вплотную сидели на нашей скамейке, когда вместе разгадывали кроссворд. Чтобы вычитать новый вопрос она наклонялась так, что часть ее косы сползала мне на руки.
И однажды, подловив момент, когда она, щурясь от садящегося солнца, приблизила к глазам газету с мелким шрифтом, я стремительно бросился к ее губам. Но она успела повернуть голову в мою сторону и уткнулась в мое плечо. Мои губы вхолостую проехались вдоль ее щеки и затормозились уже в волосах. Я губами только почувствовал удивительно гладкую кожу ее лица. Левая моя рука обнимала ее. В таком положении я находился всего мгновенье, ощутив запах ее волос, не забитый больничным запахом лекарств. Волосы ее пахли, как воздух после дождя.
Попытка осуществить задуманное получилось неловкой, я ее не смог поцеловать.
- Ты... очень красивая, - выдохнул я, не смея глянуть ей в глаза.
Мне хотелось, чтобы она приняла это за оправдание, так как иного объяснения своей дерзости я не нашел. Не вставая, я съехал по скамейке подальше и, наконец, бросил взгляд на Валентину.
Она сияла! Зоя мне больше нравилась, когда была в ярости, становилась более красивой только в минуты раздражения и злости. Валентина и в печали, и когда радовалась, оставалась неизменно прекрасной.
- Правда? - удивилась она. И при этом она не торговалась, не кокетничала, не придиралась, не набивала себе цену, и не стала ложно убеждать меня в обратном. Ей было просто приятно.
Я утвердительно кивнул головой.
- Ты тоже... У тебя улыбка красивая, - чтобы не оставаться в долгу, сказала Валя.
Я через “третий глаз” недоверчиво, вопросительно посмотрел вверх на небо.
Мы больше ни о чем не говорили, не вымолвили ни слова. Я знал, что не буду повторяться, больше не полезу целоваться. Нечто упругое, наверное, то, что называют биополем, присутствовало между нами. Оно как бы сделало нас единым. Мы молчали и чувствовали друг друга через него. Валентина разрумянилась, улыбалась, глаза ее сияли. И я чувствовал, что мое лицо тоже горит.
Она была счастлива. Я не ожидал такого потрясающего эффекта. Неужели никто никогда не говорил ей о том, что она красивая?
Стоял октябрь, но вечер был необычно теплый, наполненный счастьем. Мы сидели, окруженные молодыми желтеющими деревьями. Краснела рябина. Паутинки летели по воздуху. Вдалеке умиротворенно гудел город. Это родной город Валентины. Я не музыкален, но знал, что город гудит на ноту “фа”. Когда находишься в самом городе, этого постоянного гула не слышно. Когда мы в городе, мы слышим только шум от моторов машин, работы заводов. Но вдалеке все эти звуки, суетный шум рынка, скрипы тормозов, колыбельные песни, плач и смех сливаются в единое “фа”.
Было хорошо. Хотелось, чтобы этот вечер тянулся бесконечно. Но Валя посмотрела на свои часы и с еле заметным вздохом тихо сказала:
- Пора.
- Да, сейчас пойдем. Надо покурить для полного счастья.
Вспомнив о том, что за весь вечер не держал в зубах сигареты, я пересел еще дальше от Вали и достал из кармана мятую “Приму”. Нащупал спичку в том же кармане и, достав кусочек шифера из-под ножки скамейки, закурил.
С наслаждением затягиваясь, я глядел на нее, глядел на природу, вспоминая так чудесно прошедшее время. Валя серьезно смотрела на меня.
- Дай! - вдруг сказала она и, видя, что я не понимаю, требовательно повторила. - Дай сигарету!
Моя бровь удивления, наверное, приподнялась. Я опять озадаченно глянул через третий глаз. И, преодолев растерянность, осознав, что она просит, достал ей сигарету.
Валя прикурила, закрыв глаза, затянулась, и сразу же закашляла.
- Крепкие, - еле отдышалась она.
- Да нет, просто наверное ты отвыкла, - ответил я.
 Она держала сигарету, как все дамы, двумя пальчиками, на одну из которой было надето простое серебряное колечко.
- Ах ты, школьница! - вырвалось у меня.
- Ты чего, Костя? - насторожилась Валя.
- Извини, свое вспомнил. Это не про тебя.
На самом деле мне вспомнились школьницы. Когда мы с Егором жили на квартире, наше окно выходило к школе. Ученицы выходили каждую перемену, гуськом заворачивали за школу и курили. Эта картина вызывала большое негодование Егора. А ведь Валя даже младше этих школьниц. Неужели до сих пор в школах продолжают курить?
- Голова кружится. Что-то плохо мне стало, - Валя тревожно оглядывалась вокруг. - Пойдем. Скоро уже совсем стемнеет.
Мы потушили сигареты и выкинули в урну.
Валя шла печальная, на ее лицо пала тень. Она торопилась. Я улыбнулся, шутливо процитировал:
- Валя, Валентина, что с тобой стряслось?
Она не ответила.
В коридоре мы расстались.
- До свиданья, до завтра, Валечка,
- До свидания, Костя, - с тем же придыханием попрощалась она. И взгляд ее темных глаз долго не мог расцепиться с моим...

* * *
Но ни следующий день, ни на другой, ни на третий она не появилась. Я напрасно дежурил в коридоре. Целыми днями смотрел телевизор, ожидая, когда же выйдет из своей палаты Валентина. Ждать я умел. Еще при ухаживаниях за Мариной я привык довольствоваться малым в этом деле и ждал терпеливо. Прошло уже целых три недели.
Однажды утром, когда все начали просыпаться, громкий вопль раздался с женской половины. Бегали дежурные санитарки в белых халатах. Было слышен голос Георгия Петровича. Он давал какие-то приказы. Голос его был резок.
Выйдя из своей палаты, я стоял в коридоре, с мылом, зубной щеткой и пастой, готовясь к утреннему моциону.
Из палаты Валентины кого-то выносили. Страшный груз, накрытый белой простыней, выезжал из ее палаты. Удлиненная тонкая рука со знакомым серебряным колечком проехала мимо меня. Прядь темных волос спускалась ниже простыни почти до пола.
После удаляющихся носилок мимо меня, прижимая платок ко рту, прошла плачущая мать Валентины. Последним прошел Георгий Петрович. Неулыбчивый, с опущенными плечами.
Пол зашатался подо мной. Я схватился за косяк двери. Стало трудно дышать. От обморока меня выручили только спазмы в горле, отдавшиеся болью. Я пошел в умывальню.
Я специально громко фыркал, маскируя свои всхлипы. Задыхаясь, пил воду, и не мог остановиться. Затем засунул голову под холодную струю. Но все-таки не выдержал и, уткнувшись головой в дно раковины, бессовестно зарыдал. После долгого умывания, оставив все принадлежности на раковине, я пошел обратно в палату. Идя через коридор, я вытирал лицо полотенцем, и повалившись на койку, сразу взял старую газету. Я не видел букв. Горючие слезы лились, заливали ухо. Затем закрыл лицо газетой, перевернулся лицом в подушку и застыл, всем видом показывая, что собираюсь поспать.

* * *
Вале после осложнения, наступившего в тот самый счастливый и, в то же время, злополучный вечер, наконец, вроде стало лучше. Мать оставила ее в ту ночь. И она тихо той же ночью умерла. Оказывается, она даже выходила из палаты в последний день. Но я почему-то прозевал этот момент.
 Только сейчас я понял, почему она так странно со мной прощалась, вспоминал ее тревожный взгляд. Говорят, человек чует свою смерть. Вспоминая ушедших близких людей, всегда видишь некоторые моменты или приметы, предсказывающие их уход. Но их значение понимается слишком поздно. Так было у отца, так было у Валентины.
Отца было жалко. Но лишь за то, что он пережил такую страшную нелепую смерть. Егора жаль не было. Он погиб не на моих глазах. Он был старше меня, и, как мне казалось, семнадцатилетнему, человек поживший. Двадцать четыре года все-таки прожил. Хотя теперь я старше его, но он всегда как бы оставался старше меня, опытней и мудрей. Я его помнил.
Валя же умерла на самом взлете моих чувств к ней. Я был гораздо старше нее. И мне было от этого стыдно. Ведь она родилась, когда я уже пошел в школу. Зря я обозвал ее школьницей. Когда я учился в техникуме и жил с Егором на квартире у бабы Оли, она училась только классе в третьем. А эти курящие школьницы были гораздо старше. Я запоздало подумал, что отдал бы остатки своего здоровья, свою жизнь, лишь бы Валя осталась жива.
Я часто приходил к скамейке и думал о ней. Это место теперь было освящено ею. Здесь она была когда-то. Вокруг был кладбищенский покой, вызывающий что-то щемящее в душе, мысли о вечном. Я сидел на скамейке, вспоминал Валю и наблюдал за жучком, ползающим около моих ног. Вот букашка прошла подальше и свалилась в ямку, в след от женского каблука. У нее была плохая цепляемость. Она пыталась вылезти из ямки, но песчинки под лапками осыпались, и она снова скатывалась вниз. Ямка была для нее неодолимой преградой.
И я, наблюдая за барахтающимся насекомым, сделал вывод, что как и перед маленькой букашкой передо мной возникла преграда, которую я не способен преодолеть. И человек - мелкая песчинка с неопределенной судьбой, влекомая случайными ветрами, зависимая от слепых стихийных сил. Бессмысленных и жестоких.
Не знаю, насколько они могущественны. Может для кого-то наши затруднения кажутся небольшими препятствиями. Сила относительна: проблемы детей для взрослых могут оказаться мелким и не стоящими внимания, но для шестилетнего ребенка устоять против десятилетнего почти невозможно, для букашки невозможно преодолеть трехсантиметровую ямку. Так обвинительно думал я о силах, присутствия которых раньше не допускал. “Человек - хозяин своей судьбы” - лозунг молодости, вступающей в жизнь, но сейчас я впервые засомневался в этом. Что букашка в выемке, что я в степной колдобине - одно и то же. Раньше провести такую аналогию мне не хватало высоты, крыльев или знаний.
И вот Валентина не одолела своей ямки. Сейчас в ямке по имени Рак заключался мой мир. И от господина Рака зависело, жить ли мне дальше.
Ах, если бы я обладал всемогуществом! Если б я был богом.
Может быть в этой букашке теперь ее душа. Я осторожно вытащил букашку из ямки. Пристально, как только умел в детстве, когда изучал мелкие предметы, цветы, таких же таракашек, я рассматривал спасенного жучка. Я уже забыл, когда рассматривал что-нибудь без рационального вопроса: “Для чего это нужно?”. Букашка с радужной темно-зеленой спинкой, с тонкими шевелящимися усиками крутилась во все стороны, искала дорогу, чтобы сойти с моей руки. Я осторожно положил ее в траву.
И все-таки жизнь есть сопротивление. Прекрати сопротивляться - и ты погиб. А бесконечная жизнь - бесконечное сопротивление.

                МУКИ

У меня началось осложнение. Меня обследовали и опять обнаружили опухоль. Снова возвращались боли. Я постепенно задыхался, стал хрипеть, все больше и больше, пока голос не превратился в сиплый шепот. Клешня фантомного рака, вцепившегося в мое горло, сжимала с каждым разом сильней и сильней. Рак мстил за своего когда-то съеденного мной собрата, вернее, за самого себя; я начал представлять себе предсмертное состояние свариваемого рака в консервной банке, до тех пор, пока у него вода не закипела. И однажды когда-нибудь он перережет мою глотку, раздавит позвонки, и моя голова отделится от туловища. Это и будет называться моей смертью.
В этой войне насмерть теперь я был зависимым от него. В его власти находились все, и никто не мог вырваться от него, если он того не желал. Помилованных им были единицы. Более-менее долго люди мучались - могли сопротивляться даже десятками лет - но все-таки сдавались чешуйчатому чудовищу. И ни лучшие лекарства, ни отчаяние, ни водка не помогали от этого. Я снова послушно поглощал пилюли, проходил все процедуры, подчинялся авторитету врачей, строго следовал всем медицинским предписаниям, но знал, что окончательное, решительное, слово остается за ним.
Хотелось схватить себя за глотку и разорвать ее, вырвать опухоль, оторвать от себя рака, вцепившегося мертвой хваткой. Он безжалостен и беспощадно лишал жизни людей. Рак забрал Валю и положил ее на холодную жесть разделочного стола морга. Я ненавидел его и боялся. Со всей серьезностью умолял отпустить меня. К своей болезни теперь я обращался не иначе, как господин Рак. И без всякого издевательства.
Силы уходили, я слабел и от этого становился сентиментальным (если этим иностранным словом можно обозначить мою сопливо-слезливую реакцию на происходящее со мной и остальным вокруг). И часто жалел, что не слушался советов старших о том, что надо беречь свое здоровье.
Вначале было слово. Я как будто бы сам изобрел слово “мука”. Раньше никогда не понимал его значения. А теперь эти четыре буквы ощутил всем существом. Это слово как бы само по себе родилось во мне.
Никогда серьезно не страдая от болезни, я не понимал тех, кто был нездоров. Болезнь, когда я лежал в военном госпитале, и болезнь сейчас - это разные вещи. В госпитале я просто преодолевал препятствие, возникшее на моем пути, ущемляющее  мое развитие. Здесь же против меня был сам закон развития. Пришло понимание, что это не чужеродное. Оно впаяно в плоть. Рак - это даже не болезнь, рак - это свойство плоти. Это неотвратимое, непреодолимое, как старость, свойство, заложенное в саму природу вещей. Когда закончился весь запас жизненных сил. Я просто исчерпал все свои моральные, этические ценности, растратил то, что мне было заложено природой для утверждения жизни, для человеческого развития. Мне нечего было терять и не за что держаться. И поэтому, из-за своей ненужности, как исчерпанный до дна колодец, я был обречен. Действительно, это как преждевременная старость.

* * *
Меня стала мучить больная совесть. Как приговоренный к смертной казни в одиночной камере, я оправдывал себя и искал справедливости. Я беседовал с воображаемым судьей.
Невольно вспоминались совершенные мной грехи. Мне становилось до слез жалко Егорушку, при воспоминании о его упрямом взгляде, когда я обижал его. Хотелось просить у него прощения. Мне становилось стыдно оттого, что изнасиловал Тосю и издевался над ней. Тося все делала ради ребенка. Она спасала от меня Егорку. Есть люди, перед которыми мы виноваты, но не хватает сил вслух признаться в этом, не хватает мужества попросить прощения. Тося была одной из таких. И я, конечно, не мог не оправдать Тосино семейство. Я подставил своего товарища Ваську Палача, плохо обходился с женой Зоей. А Витек, Витек Анофриев, которому я так и не смог помочь, из-за того, что не выучил приемы оказания первой медицинской помощи! Бросил девушку Маньку. Почему-то чувствовал вину перед другом Егором, если бы я в это время был с ним, то все было бы иначе. Вспоминалось все, вплоть до детских грешков, когда воровал в чужих садах яблоки.
Внутренне я целыми днями стоял перед всеми на коленях и просил у всех прощения. Но вслух прощения попросить не решался. Только перед окончательным расставанием, наверное, хватит сил и мужества попросить прощения. Даже боялся проявить нежность к своей матери, когда она изредка приезжала ко мне. Даже с ней я был привычно грубоват и внешне не допускал телячьих нежностей.
“Прощай” люди говорят только перед смертью или когда им встретиться больше не суждено. Я не знаю, для чего люди перед смертью ищут прощенья, мира, успокоения. Кажется, какая разница, что о тебе будут думать живые? Ведь тебе уже все равно. Но мне хотелось просить прощенья почти у всех моих знакомых, перед всеми я находил свою вину. Казалось почему-то, что после этого мне будет легче, что это мне поможет. Было такое предсмертное желание. Мне хотелось жить.
 Кроме фантомного рака, стали чудиться погубленные мной тушканчики. Они появлялись без шкурок. У некоторых не было даже мяса, одни скелетики. Голые тушканчики собирались около меня и, то печально, то с угрозой, смотрели на меня. Тушканчики требовали отдать свои шкурки. Я орал от ужаса, просил дать мне время, призывал их к пониманию, говорил, что мне самому не сладко, у меня нет денег, я неплатежеспособен, поскольку нездоров, и обещал сразу же рассчитаться с ними, как только встану на ноги. Они мне не верили на слово и снова выдвигали свои требования, как демонстранты, топали своими задними ногами. Мне становилось невыносимо страшно, и я опять орал. Равномерный топот ритмично раскачивал больницу. А это, оказывается, не тушканчики, а немецкие солдаты идут. Они маршируют по плацу и выжигают огнеметами наши казармы, и оттуда вываливаются наши обуглившиеся черные солдаты. А на трибуне вместо командира полка Кошкина стоит Гитлер. Он тоже обгорелый и черный. Я кричал. Но на самом деле только сипел, и просыпался от боли в горле.
Импульс моей жизни, столкнувшись с неодолимым препятствием, пошел обратно, круги памяти покатили по болоту моей жизни, вытаскивая то, что я уже успел забыть и не придавал большого значения, не считал это большим тяжким грехом. То, о чем повествовалось до сих пор, на самом деле оказались верхушкой айсберга моей жизни. Мелкие грешки выпятились необычайно - оказывается, многое я уже позабыл и простил самому себе.

* * *
 Муки совести доканывали меня. Сознательно я признавал свою вину перед многими. У многих мне следовало бы просить прощения. Но внутренне я сам же начинал оправдывать себя, и самооправдания всегда побеждали.
Что я такого особенного сделал? Боевого товарища Витька Анофриева, конечно же, не вернешь - произошла нелепая случайность. А вот Манька сама виновата, что не дождалась меня из армии. Зоя часто скандалила, поэтому нельзя отрицать процент ее вины. Изнасиловал Тосю. С Тосей, конечно, сложнее. Но кто об этом знает? Где свидетели? И что это такое с юридической точки зрения, если нет доказательств? Ничего! Не пойман – не вор. К тому же, потом я повел себя честно, женился на ней. И тогда, вообще, что произошло между нами? Это была только прелюдия к браку! Все мои преступления чисто бытовые, которые встречаются на каждом шагу. По сравнению со мной, Гитлер - чудовище, многие убийцы гораздо хуже меня, а живут нормально, ничем не болеют. И часто чувство собственной правоты побеждало.
Но со временем стало появляться новое мнение. Оно противоречило бесспорным, давно установившимся моим привычкам. Сначала оно было небольшим, но затем вырастало, доказывало все убедительнее, и стало даже побеждать. Это было также моим мнением, но искренне обвиняющем меня самого же.
Раздвоение личности возникало часто. Я спорил сам с собой. Одна половина оправдывала меня, а другая обвиняла. И нередко правда оказывалась за стороной обвиняющей, я смирялся.
Но тяжела наука смирения. Я оправдывал себя, защищал со всей беспардонностью. Временами я начинал глубоко философствовать, что самого удивляло.
“Все такие, и я такой” - оправдывался я-прежний, который оказался обвиняемым, когда начинали обостряться муки совести. “Ты за себя отвечай” - говорил я-обвинитель. “Да, я не ангел, - опять говорил я-обвиняемый, - но задача моих поступков заключалась в том, что я хотел завоевать Марину, понравиться ей, стать таким, тем, каких она любит. Идеалом быть трудно. И я, как и любой нормальный человек, имею свою грешную индивидуальность. “Узнав конкретные проявления которой, Марина, конечно же, вообще бы никогда не подошла к тебе”, - продолжил я-обвинитель. “Каждый человек имеет свои взгляды и причины, оправдывающие его существование. В свою очередь, они железно определены другим множеством причин - человеческим темпераментом, средой воспитания, внутренним составом, кислотно-щелочным балансом его желудка и прочим-прочим”, - залетая в высокие материи, достигая предельных космических высот своего понимания, не сдавался я. “Ну ты забурился, брат! Хотя бы немножко самостоятельности и ответственности надо бы иметь. Как ты думаешь, господин Бельмондо? - стыдил меня обвинитель. - Твои размышления продиктованы эгоистической самовлюбленностью, только твоей принадлежностью к двуногим”. “И каракатицы должны иметь свою, “каракатицевскую”, философию, оправдывающую их жизненные позиции. Мы не должны ущемлять право на существование любого мнения. Демократия, старик” - говорил я. И тут понимал, что пришел к мнению обвинителя.
Так бывало часто - проходя какой-то заколдованный круг, я приходил к единому мнению с Обвинителем. Хотя до сих пор не могу ответить на вопрос, когда-то навеянный Боренькой: кислотно-щелочной баланс формирует характер человека или от характера человека зависит его кислотно-щелочной баланс? Что первично, а что вторично? На этот вопрос верующие и атеисты отвечают по-разному противоположно. Но для меня это похоже на спор, что сначала появилось на свете - курица или яйцо.
Как приговоренный к смерти, в застенках ждущий исполнения приговора, я имел многослойное мнение, я постоянно перескакивал из одного уровня на другую глубину рассуждений. Оппонент и Постоянное мнение, Обвинитель и Обвиняемый кувыркались в отчаянной борьбе друг с другом. Я обвинял себя с одной точки зрения, и сразу же оправдывал самого себя - с другой.
И заслужил ли я за это все смерти? - уже не требуя, а привлекая к пониманию, спрашивал я, обращаясь к третейскому судье, господину Раку, или к тем высшим силам, которые он на данный момент олицетворял.
Я боролся с самим собой. Если проигрывал, то снова начинал вести споры, при этом допуская некоторые раскаяния. По сто раз пересматривал свое прошлое, и все-таки, в конце концов, приходил к выводу, что, в общем-то, человек я даже положительный. И получалось, что смерти вроде бы и не заслужил, страшная болезнь незаслуженна мной.

* * *
Чувство героизма в моем единственном бою уже много раз подвергалось критике. Позже я определил это чувство чувством причастности к убийству человека. Я еще не знал, что эта запретность дошла со времени Каина, убившего своего брата. Отголоски этого кое-где сохранились до сих пор, если до сих пор не живут в нас полнокровной жизнью. Оно отзывалось в наших душах своеобразной гордостью, дерзостью нарушения табу “не убий!”. Именно оно приказывает вести поголовный счет убийствам: заставляет индейцев снимать скальпы с побежденных врагов, маньяков отмечать свои жертвы насечками на окровавленных топорах и стволах обрезов, снайперов на ложах своей винтовки, а летчиков-истребителей рисовать сбитых им противников звездочками на борту своего самолета.
 
* * *
Для чего-то нужно, чтобы человеческая душа постоянно источала страдание. Случайно я прочитал теорию, что какие-то жестокие невидимые существа питаются нашим страданием и поэтому не дают нам покоя. (Теперь как человек размышляющий, хотя познания которого в основном черпались из “Спид-Инфо”, случайных просмотров телепередач или из радио, я задумывался и над этим). Может быть, действительно нашими страданием и переживаниями питаются космические чудища?
И тогда не надо искать справедливости и надеяться на высокие добрые силы...

* * *
Тоскливое состояние безнадежности, посетившее однажды меня на миг, когда я висел над взорвавшейся гранатой, растянулось на неопределенное тягучее время.
Смерть... - грань, разделяющая бытие и небытие, неотвратимость, после которой нет возврата. Никто не верит в свою смерть, каждый надеется, что он не умрет, умирают другие. А именно он - когда-нибудь, в далеком будущем. Но, рано или поздно, этот момент настает. Страх близкой смерти выявляет человека до конца. Смертельная опасность может быть мощнейшим стимулятором человеческих действий, и та же угроза может подавить его волю. Ее ледяное дыхание одним махом сметает весь театр, который мы создаем на протяжении всей жизни. Уничтожаются все наши помыслы и чаяния, наши надежды, наши переживания, все наши капризы и почти все наши принципы. Опыт каждого человека наживается большим трудом, и это большое богатство. И неужели он исчезнет, превратится в прах? В этом несоответствии - разности человеческого душевного содержания и телесного бытия - заключалось вопиюще несправедливое несовершенство мира.
Но почему именно я? Разве я это заслужил? Я еще молодой и достоин самого лучшего. Не будет меня, единственного и неповторимого, с уникальным набором генетических хромосом! Пусть не я, так, может, мои дети, мои далекие потомки будут гениальными, может они сделают много полезного для людей. Может, они даже спасут человечество когда-нибудь. Неужели нельзя смилостивиться надо мной? Других не так жалко. Им, кажется, не так страшно умирать. Тем более, все мои соседи - люди пожившие, что-то повидавшие на своем веку. Ну неужели никак нельзя договориться, Господи? Неужели никак нельзя оттянуть срок? Может быть, просто произошла судебная ошибка? Ведь когда приговор будет приведен в исполнение, невозможно будет все исправить, меня уже не будет. Как говорит один герой кинофильма, дырку ведь потом обратно не заштопаешь. Если произошла ошибка, а меня обратно не вернуть - это будет справедливо?! Жизнь действительно самое дорогое, что есть у человека. И нельзя с такой легкостью отнимать ее. Это смертный грех. Тяжелейший среди всех остальных.
Мне было страшно, я боялся смерти. Егор шутил, что “на том свете выспимся”. Я тогда вторил ему, что, действительно, хорошо быть на том свете. С тебя никто ничего не требует, ни с кем не скандалишь, спишь, сколько хочешь. Мертвому уже ничего не нужно. Одним словом - покойник. Егора уже нет, а я выспался вдоволь, и спать больше не хотелось.
Ночи переживались особенно тяжело. Я боялся, что артерия вот-вот будет совсем пережата именно ночью, и я не проснусь больше. Тот, кто смотрит через глаза Кости Галушкина, однажды встретит жуткую холодную тьму, которая никогда не закончится, для которой нет рассвета. Меня заколотят в ящик и закопают на два метра под землю. Оставят одного, рядом с другими гробами, ночью. Там же страшно! Там же невозможно дышать! Не хочу! Помоги, помоги, Господи! Ведь это же я! я! я! я!...
Мои предки в трудные моменты давали обеты. Я тоже давал обеты. Я клялся мыть всем ноги, если только выживу, божился на всю оставшуюся жизнь спать на голых кирпичах, а под голову класть только один валенок. Я зарекся больше протестовать и возмущаться, говорил, что ни разу не пикну, даже если об меня все станут вытирать ноги. Я соглашался на полное уничижение собственного достоинства, соглашался на любые условия высших сил. Лишь только бы выжить.

* * *
Свои двадцать шесть лет и очередной Новый Год я встретил в больнице. Даже по сравнению с безалкогольной свадьбой Петьки Смуглова мои день рождения выглядели как настоящие поминки. Сестра принесла водочки, и соседи по несчастью, скрываясь под одеялом, выпили за мое здоровье. Но веселья не получилось, все сразу же улеглись спать. Новый Год справляли тоже не очень весело. Шутки были вроде мрачных предположений, что, возможно, наступающий год окажется последним для нас. Самым удачным тостом оказался: “Чтобы мы окочурились только тогда, когда рак свистнет”.

* * *
Я жил в страхе смерти. Но постепенно по-другому открывалась моя плоская личность. Оппонент и Обвиняемый развивались согласно единству и борьбе противоположностей. Они перерождались в нечто новое, более общее и глубокое, более глобальное, хотя и по-прежнему противоборствующее. Это нечто имело одну сторону пылкую и страстную, ставящую женщину на пьедестал божества, а другую - прохладного мыслителя, которая, правда, не знаю, насколько боялась и избегала женщин. Оппонент и Обвиняемый переходили уже к космическим войнам, на околоземной орбите.
Странно, что одновременно на одном и том же земном шаре существуют противоречия, существуют горе и веселье, кто-то веселится, кто-то переживает горе, кто-то тонет от избытка воды, кто-то гибнет от жажды. Свадьба и похороны только философски умещаются на одной строке, рассматриваются только как фазы жизни. Реально же насколько неприятной кажется встреча свадебной и похоронной процессий.
Я размышлял о том, что имеется протяжение моей истории, тысячелетней истории вещества, из которого я состою, истории предков, цепь которых, начиная от химического вещества и от обезьян, привела к образованию меня, негодяя и мыслителя. Я заключаю в себе их жизненный опыт, опыт выживания и инстинктов. И в то же время - проблем. Человек сам по себе есть проблема.
И вот теперь я пришел к кризису, до того, что все должно разрушаться. Разрушение всего рано или поздно происходит. Но тогда, для чего все нужно?
Моя жизнь привела к нулевому результату. Наступал момент, когда ничего не хочется, ибо последовало открытие, что все на свете есть чушь. Ничего не имеет смысла. Сложнейший человеческий организм, как множество кропотливо создаваемых систем (как говорил Канделябров, вентиляции, адаптации...), имеет сыпучее свойство обыкновенного песка. Результатом всего является прах. Тибетские ламы печальный вывод о бессмысленности всего мира демонстрируют следующим образом. Они несколько лет подряд делают из цветных порошков большую символическую модель вселенной, а затем в один миг разрушают его. Мы в детстве тоже делали нечто подобное, правда, без всякого философского подтекста. Мы всей ватагой целый день лепили снежных баб или строили крепость, а затем, перед тем как уходить домой, перегоняя друг друга, накидывались на свои творения и разрушали их, через несколько тысячелетий после библейского пророка Экклезиаста подтверждая его простой вывод - все суета.
Я пришел в состояние пляжного старика. Хотя еще не жил.

* * *
Хотя в Древнем Риме средняя продолжительность жизни составляла как раз примерно двадцать шесть лет. То есть, с точки зрения древних римлян, я прожил нормально.
Но за это время я ничего не сделал. В то время как средние римляне создали великую римскую империю, Будда Шакьямуни приблизительно в моем же возрасте понял, что все на свете чушь собачья и пошел странствовать по бессмысленному белу свету в поисках смысла, поэт Лермонтов также почти в этом возрасте завершил свой земной путь, успев многое создать.
Но это было давно. Даже Михаил Федорович, - хотя он мне не очень нравился, но я должен признаться, - наиболее мужественно боровшийся со своей болезнью, по крайней мере, скрывающий перед нами свой страх перед приближающимся концом, грустно признался, что жизнь пролетела как один миг. И он надеется, что все еще, самое главное, у него будет впереди.
Хотя у глобальной природы может быть по отношению к нам другая точка зрения. Природа, наверное, опасается переселения земного шара. Ведь население достигло пяти миллиардов человек. Число людей растет, и природа в лице самого человечества затормаживает свой прирост. Что для пятимиллиардного человечества судьба одной микроскопической клеточки? Оно придумало войны, нервы, массу болезней, катастрофы, сигареты...
Но отдельно взятую, даже раковую, клетку, конкретного человека с именем, с адресом, с родственниками, с любимыми это не устраивает. Отдельно взятая личность, индивидуум, не хочет отдавать свою жизнь по рациональному требованию всемогущей природы.

* * *
Но требования природы исполняются. Миллиарды людей-песчинок приходят и уходят бесследно. Неужели все умирающие люди испытывают столько переживаний? Я об этом никогда не задумывался. А люди на земном шаре умирают каждую секунду... И никак не оценивается внутренняя работа мысли, опыт, нажитый каждым из нас. Смысл жизни опять не найден...
Но я снова возвращался к его поиску. Конечно, предел мысли не достигнут. Свойства песчаного пляжа достигаются за счет сложнейшей внутренней организации песка, который тоже, наверное, имеет свои проблемы. Но неужели такой ценой достигается даже такой пустяк, чтобы мы могли просто полежать на берегу теплого моря?! А ведь надо еще учесть организацию моря, солнца и самой земли. Как же все дорого получается на белом свете! И получается парадокс, что все в мире бесценно, хотя и не имеет смысла.
Но я парадоксальные выводы не люблю. Они рождаются от незнания и непонимания вещей.

* * *
Звезды, существующие миллионы и миллиарды лет, великие светила, живущие в других пространственных и временных масштабах, бесстрастно смотрят сверху на нас, определяют нашу судьбу и даже подозревают, что мы переживаем муки бабочки-однодневки. Мы сами, в свою очередь, глядя свысока, не замечаем жизненных этапов и мучений самих мотыльков... Да и сами звезды потухают, и, наверное, испытывают колоссальные, соответствующие космическим масштабам муки. И мы тоже не знаем о их переживаниях. Каждый живет отдельно, в своих мирах.

* * *
Соседи менялись в нашей палате не слишком часто. Но время от времени изменения происходили. Охотника и рыболова Гришу перевели в другую палату недели через три после моего прихода, к безнадежно тяжелым, и до последнего времени нас оставалось пять человек, так как палата была тесноватой для шести человек.
- Все, выписывают меня, выписывают. Вот так! - Альберт Зигмундович вернулся от лечащего врача напуганно-расстроенным. - Назначили домашнее лечение. Что это такое?
Он разводил руками, ища у нас сочувствия и поддержки.
Мы все молчали. Только Е-моё пытался его успокоить, гнусавил об улучшении, если домой выписывают. Раздосадованный Альберт Зигмундович не успокаивался.
- Да сейчас, подожди немного! - раздраженно огрызнулся он на супругу, стоявшую у дверей и торопившую его, продолжая причитать, наклонился к своей тумбочке, стал там рыться.
Вытаскивал свое добро. С потрепанной книжкой в руках оглядывался вокруг. Почему-то выбрал меня, своего главного идеологического противника в нашей палате.
- На, Костя, почитай деяния, у меня есть дома.
- Спасибо, - чуть слышно просипел я.
Из уважения к моменту, я не посмел отказаться от подарка. Но мысленно уже складывал деяния и измышления святых отцов в самый дальний угол своей тумбочки. Я один раз пытался от скуки почитать жития святых отцов, но они нагнетали тоску. Брался также читать и Библию, но только нашел, что она очень хорошо помогает засыпать.
Таким мне и запомнился Альберт Зигмундович, православный немец. Причитающим и что-то вытаскивающим из своей тумбочки.
Он ушел, и без него стало скучно. Мне было его жалко. Его не хватало. Он был из тех людей, которые надоедают, но если они уходят, то после них остается пустота. Потом я узнал, что он протянул еще полгода и скончался от обширной метастазы.
На место Альберта Зигмундовича положили «чернобыльца» с лейкемией. Но мне было не до него.

* * *
Я осип окончательно и перестал говорить. Пищу глотать стало невозможно. На сердце и в желудке была какая-то чернота. Видимо я нахлебался в те памятные сутки в луже и никак не мог избавиться от нее. Если бы я смог выплюнуть эту черную гадость, то мне сразу стало бы легче. Но я уже понимал, что гадость имела происхождение от душевного неблагополучия. Видимо, как говаривал мой друг Егор, засорились чакры. Скоро будут ставить капельники. Потом последует новая операция.

СВИДАНИЕ С МАРИНОЙ

Как-то вечером, в промежутке между спазмами, я задумался о Марине. Сначала я обижался на нее за то, что она отказала мне во взаимности, а в последнее время даже не вспоминал.
Идеализированной женщине я отказывал в человеческом, и даже странным казалось то, что женщины, например, имеют уши. Женщина для меня, прежде всего, это взгляд, волосы, совершенные плавные линии и изящество, воздушность, немного аромата и все. Поэтому, отказывая ей в человеческом, я винил Марину в браке по расчету.
Снова вступили в спор Обвинитель и Обвиняемый. Первый, уже привычно, начал брать верх. Действительно, какая может быть любовь к шелудивому бомжу или пьянице на последней стадии алкоголизма? Любовь жизнеутверждающа. Даже с точки зрения продолжения рода такой выбор был бы неоправдан. Человека надо любить, жалеть, но женщина выбирает лучшего, способного обеспечить ей и ее детям достойное существование. В ней срабатывает закон природы. И нечего было мне винить ее за расчетливость. Какие удобства жизни может женщине предоставить бомж? Свой канализационный колодец? Разве этого достойна Марина Космовская?!
Или она должна выйти замуж за Вовку Борзунова? Мой завистник после армии спился, развелся два раза, как и я, и теперь рыскает по поселку в поисках алкоголя, всем колет дрова, копает огороды, делает все за рюмку. А то собирался по всему району красить водонапорные башни, сто пятьдесят рублей за одну штуку, да пьяным сверзился с первой же башни. Чудом уцелел - на навозную кучу прямо шлепнулся.
А сам я что бы ей дал? Положил рядом с собой на одноместную койку в онкологическом отделении? Ни кола, ни двора.
Я пришел к выводу, что принц без дворца уже не является принцем. И получается, что я виноват перед Стасом за то, что представил его в таком позорном виде перед Мариной. Прости меня, Стас! Ты ей устраивал сцены ревности из-за меня.
 - К тебе пришли, - оторвал меня от покаянных размышлений чернобылец, заходя в палату.
Бровь “удивления” невольно поползла к затылку - за ним шла Марина. Ко мне пришла Марина!
Она шла, со страхом озираясь по сторонам. Она была в светлом платочке. В платке я ее еще не видел. И от этого Марина показалась еще прекраснее.
Марина, похоже, сначала меня даже не узнала. Она смотрела так, что мне хотелось провалиться сквозь землю за свой плачевный вид. Она пришла ко мне, бледному полусгнившему полутрупу.
- Здравствуй, Костя, - наконец, сказала она. Мне казалось, что ее глаза выдают страх, тоску и отвращение, когда она озиралась кругом.
Я не мог ей даже что-то сказать в ответ. Соседи предупредили ее об этом.
Наше свидание свелось к тому, что Марина рассказывала о своей жизни. Говорила негромко, чтобы не слышали другие. Рассказывала о себе, о своем актуальном. О том, как жила, как работала в двенадцатой школе учительницей, как бросил ее муж, как ее дочка Машенька попала под машину и едва не погибла, как Марина влюблялась в какого-то бизнесмена, не в Оляпкина, но тоже в какого-то делового. Все у нее было связано в один беспрерывный поток.
А я удивлялся, я поражался. В ее душе кипели такие же страсти, как и в моей! Оказывается, ледяное сердце моей Снежной Королевы было таким же живым и трепетным, как и у прекрасных положительных киногероинь. Правда, эти жизнь, биение и трепет ее сердца были адресованы другому, которого я даже не знаю. Это укололо бы меня в другое время, но сейчас я не обратил на это внимания.
Я не мог спросить, зачем она ко мне пришла, но, как я понял дальше из ее рассказа, ей почему-то показалось, что я лучше всех могу ее понять. Это было поразительно! Неужели самая красивая девочка нашего класса, в которую были влюблены все мальчишки, у которой, наверное, до сих пор масса поклонников и обожателей, неужели ей не у кого найти утешения, кроме меня? Неужели она никому не нужна? Марина, ненужная никому?! Это же невозможно! Марина, моя Мариночка, одинокая Мариночка! (Не знаю чего больше - горечи или ликования - сквозит в этом восклицании). Да она должна иметь толпы поклонников и обожателей!
Но, ко мне пришла мысль, возможно, что Марина для Стаса такой же человек, как для меня, например, Зоя или Тося?
Но как можно сравнивать Зою и Марину?! Разве это женщины одного достоинства? Да всех самых красивых женщин мира, родившихся за всю историю человечества, нельзя было сравнивать с Мариной! Только логически я допускал, что, возможно, для других она является обыкновенным человеком. Но сердцем не мог этого воспринять.
Меня пробрало чувство вины. Возможно, я также повлиял на то, что он стал ей изменять, а затем бросил ее. Это конечно бы меня обрадовало. Но не сейчас. Когда-то мне хотелось, чтобы она оказалась в таком несчастном положении. Но сейчас я этого не хотел. И не оттого, что не в состоянии сейчас за ней приударить. Сейчас я этого просто не хотел, даже если бы был здоров. Я уже окончательно поверил в обреченность, в неудачу наших отношений. Хотя, хотя... не знаю.
 В конце своей исповеди Марина сморщила носик и расплакалась. Мое разбитое сердце оставила обнаженным, а теперь лила еще на него соленые слезы, на незаживающий шрам. Всхлипывая, вытирала носовым платочком раскрасневшийся носик. И мне стало жалко ее. В первый раз я испытал к ней чувство нежности. Может, несмотря на весь диапазон чувств к ней, мне как раз только этого и не хватало, чтобы у нас что-то получилось?
- Ну ладно, я пойду, - Марина, тяжело вздохнув, встала. - До свидания, Костя. Выздоравливай.
Я протянул руку к тумбочке и выбрал самое большое красное яблоко. Сестра умудрялась сохранять их до самой весны.
- Не надо, не надо, Костя, сам ешь, тебе надо выздоравливать, - отказывалась она, огораживаясь рукой от яблока и не притрагиваясь к нему.
Наконец, под нажимом моих соседей, взяла, двумя пальцами.
Марина уходила. И была уверена, что больше меня не увидит. Поправила платок на голове. Таким же движением, как моя мать.
И я впервые увидел в Марине не школьницу, не девушку, а взрослую женщину. Ее тоже гнули заботы. Она выходила от меня, слегка опустив плечи, склонив голову. Так я увидел первые признаки того, что мы, оказывается, взрослые.

* * *
Молодость уходила, вернее, наша ранняя молодость.
Человеку свойственно торопить время. В детстве он торопится повзрослеть, но, начиная с некоторого момента, сначала временами, а затем все более болезненно и постоянно, он начинает переживать по поводу неумолимого шествия Леты. Локально мы продолжаем время торопить: скорее бы пролетел рабочий день, скорее бы закончилась дорога, скорее бы домой. Глобально же с есенинской тоской наблюдаем все приметы наступления нового возраста; особенно это видно на "прослеживаемых" людях, например, артистах. Уже не будет прежнего беззаботного состояния, уже нельзя легкомысленно ссориться с семнадцатилетними, как я делал в техникуме, и вышибать им двери. Даже взгляд на студенток бросается тайком, поскольку расценивается как нечто грешное, похотливое. Уже двадцатипятилетние кажутся такими же молодыми, как школьницы. А что будет, когда мне будет семьдесят? Школьницами тогда покажутся шестидесятилетние?
У женщин начинается борьба с морщинами. Раньше мне не нравились напомаженные сверстницы, но сейчас отсутствие косметики на них во время свидания принималось мной уже как издевательство, проявление неуважения ко мне.
Мальчика первый раз назовут, а потом все чаще, парнем, вместо парня если не какая-нибудь старушка за магазинным прилавком то собственная жена назовет мужчиной, из мужчины человек превращается в имя-отчество, из И.О. к пенсии, если доживает, конечно, остается только одно О.
Многое мы упустили и не успеваем. Наполеоновские планы уже не вспоминаются. Заботы, заботы...
Появляются первые признаки возрастных болезней, хронические предпосылки все круче начинают давать знать о себе. Кто-то успел нажить остеохондроз, язву, нездоровое сердце и одышку. И даже банальная лысина, волосы из ноздрей и ушей, выпяченный живот портят настроение.
В то время, как в нашем старом деревянном клубе сейчас резвится другое поколение, незнакомое, младое. Сколько юных, но роскошных созданий с длинными, растущими от ушей ногами появилось незаметно! И, что интересно, все до единой красивые! И не замечают меня...
Конечно, у моих ровесников и выше еще не все потеряно. Можно, конечно, похорохориться, подмолодиться. Правда, это требует все больше материальных затрат. Впрочем, действительно, мы не такие еще уж и старые. Нам всего лишь четверть века с хвостиком. Но все-таки, все-таки... Лето - это, конечно, еще не осень. Но уже и не весна...
Но мне волноваться насчет возрастных изменений было нечего. Страдать старческим склерозом и пальцами растягивать кожу лица во время бритья мне не грозило. Августовские настроения были излишни. Я всегда предчувствовал, что жизнь не даст мне много... Может это даже и хорошо: если бы я прожил сто лет, то львиная доля моего существования прошла бы в старости, полжизни на младенчество, детство, юность, молодость, средний возраст, а оставшаяся половина времени ушла бы на немощную нерадостную старость.
Так, чего-то опасаясь, и поэтому, оттягивая неизбежное переваривание неожиданного прихода Марины, я ненадолго смог отвлечь себя думами о печальном свойстве человеческого организма ветшать.

* * *
Марина... Почему судьба так издевается, дразня меня ею, но не давая никаких шансов быть с ней? Я бросался ради нее в разные авантюры. Судьба посылала мерзкие случайности, различных кинг-конгов, натыкала железобетонных столбов на моей скользкой дороге к счастью, чтобы только не отдать ее мне. И даже сейчас послала ее мне вроде бы как высшую награду. Но на самом деле как новую пытку. Только на белом коне хотелось мне представать перед Мариной. Но не таким, как сейчас. Я часто даже избегал ее, чтобы не встретиться с ней, если был неудачно одетым, или небритым, или подвыпившим. Я хотел жить, я боялся смерти, но при худшем исходе из конкретных посмертных пожеланий было то, чтобы на моих похоронах не присутствовала Марина, чтобы она меня не видела мертвым. Лежать перед ней покойником в стройном гробу, чтобы меня несли перед ее глазами, казалось самым стыдным и позорным.
Но мы встречались только в самые для меня неудачные моменты. Всегда мои радужные планы испарялись под жестоким солнцем беспощадной реальности. Что судьбе от меня надо? Как будто какой-то могучий и жестокий мучитель играет мной. И теперь вот последний удар, последнее издевательство. Когда Марина в несчастье, и нуждается хотя бы в утешении, я не могу ей ничем помочь. От досады и бессилия я скрежетал зубами и проклинал судьбу; гороскопы все-таки правы.
Я разволновался. Был настолько потрясен приходом Марины, что встал, и, не находя места, вышел на улицу, на морозный воздух.
Ее так и не удалось угостить. Знакомый бок фрукта краснел из снега в урне, стоящего около входа в больницу. Сначала меня это покоробило. Но я вовремя вспомнил одну сцену своего детства и простил.
Представьте ее состояние, когда я от самого чистого сердца протянул ей яблоко. Я же был для нее еле живым, полутрупом. Она, конечно, отказывалась под благим предлогом, мол, мне самому пойдет на пользу. Это у меня атрофировалось чувство брезгливости больных. Я уже давно жил в этом мире, и даже мысли не возникало о том, что мы отличаемся чем-то от других. Переживая момент ее прихода, я не мог сразу понять состояния Марины.
В детстве, когда я учился в классе первом, в нашем единственном озере Светлом утонул тракторист с Елховки. Проезжал по крутому берегу на своем тракторе и перевернулся. Мы тогда с раннего утра всей ватагой ходили смотреть. Наши мужики утопленника уже вытащили, и он лежал на берегу, кудрявый и синий. Теплая лепешка, которую я прихватил из дома и дожевывал на ходу, перестала вдруг лезть мне в горло, и я выкинул ее в озеро, на поверхности которого виднелись гусеницы перевернувшегося трактора. Интересно, а я бы взял яблоко, если бы лежавший на берегу синий тракторист вдруг полез бы себе в карман и начал бы протягивать мне яблоко?
Я снова и снова вспоминал ее рассказ, и снова испытывал возмущение. Мерзавец сначала изменял моей Мариночке, а затем бросил ее! Я пожалел о том, что просил прощения у Стасика. Дочка Машенька попала под колеса автомобиля и едва осталась живой. Марина полюбила другого, который тоже не отвечает взаимностью. У нее, оказывается, было столько ударов судьбы!
Поместив Марину в небесные сферы, я, соответственно, определил ей и жизнь райскую. И еще поэтому были так неожиданны для меня подробности ее существования.
Все выходило за пределы моего понимания. Как было так возможно? Как так? Драгоценность, которую я бы всю жизнь носил на руках, в руках других не имеет цены. Каким же должен быть человек, который способен бросить Марину? Должно быть, это супер-Аполлон, пресыщенный всеми красавицами мира (супербог - невозможное выражение). Я пожалел, что поближе не познакомился со Стасом. Чтобы узнать его. Он вдруг мне стал интересен, поскольку я не смог представить, как он смог так поступить. А уж как хотелось посмотреть на другого делового!...
Все не укладывалось в моем понимании. Эгоизм моей слепой любви отбрасывал все остальные отношения Марины с другими людьми. Ее все должны были только любить и обожествлять. Я не смог постичь, что кому-то из мужчин она не нравиться, а тем более ее бросить. Большинство мужчин хотели бы согреть ее, мою Снежную Королеву. Но все упущено. Я окончательно проиграл. И это при том, что все события моей жизни происходили на фоне тоски по Марине, вечном стремлении к ней.
Жестокая раздрайная любовь! Можно, оказывается, любить только фикцию. Чтобы сохранялась любовь, физика и лирика не должны переступать границ друг друга. Можно любить только идеальную женщину, которая вечно притягивает, и в то же время защищена своей недоступностью. Даже сочинился скверный каламбур: чтобы оставаться любимой, надо быть неуловимой. Неужели основой любви все-таки является несбыточность?
Зимняя стужа принесла мне некоторое успокоение. Я просто смотрел на белый свет, слушал мир. Город пел свое бесконечное “фа”. Валя эту ноту уже не слышала. Я пошел в палату.

                СУД

Народная мудрость донесла до меня, что у каждого человека есть три момента, когда на него "смотрят" люди. Это его рождение, свадьба и смерть.
У меня два первых момента уже были. Даже три, если считать то, что я женился два раза. Остался последний, когда на меня посмотрят люди...
Я готовился к этому моменту. Хотя никогда не думал, что так скоро он наступит. Раскладывал по предпочтительности все виды смертей. Хороша неожиданная смерть. Бац! - и все. Я боялся жалкой смерти. Хорошо погибнуть на войне, или геройски спасая кого-нибудь. Хотя бы в газете по другому напишут - не хотелось, чтобы в траурной рамке выдали как привычную сенсацию твое случайное убийство или безликое автодорожное происшествие: “некий пешеход, переходя улицу в неустановленном месте, попал под колеса автомобиля и от полученных травм скончался”. На худой конец, при отсутствии выбора, можно замкнуться на электрический провод, если уж нет стульев в нашей стране. Грустно и неуютно сдохнуть под забором, противно умирать в больнице. Я боялся упасть с высоты, отравиться, удавиться или утопиться. Тем, кто погиб в автокатастрофе или которых порезали ножом, и то больше повезло. Не хотелось также умереть спящим - хотелось особо легкой смерти, но было исследовательское любопытство, хотелось собственноручно проконтролировать момент своей кончины, интересно было посмотреть, как будет выходить душа из тела. Если уж умирать, то я пожелал бы погибнуть от огнестрельного оружия. Особенно хорошо, если убьют пьяным и в присутствии людей, на миру: кажется, не так больно и страшно. В общем, прав был Юлий Цезарь, пожелав смерти неожиданной.
И все-таки примером самой доблестной человеческой кончины был уход моей бабушки. Она жила у дяди Петра, уже лежала на смертном одре, но дотерпела, пока не закончится свадьба у двоюродного брата Толика, и к утру на следующий же день после свадьбы скончалась. Она силой воли смогла оттянуть свой уход. Мне говорил еще Егор, что так могут делать только выдающиеся, просветленные люди. Они умирают лишь тогда, когда захотят, а не когда приспичит, как у остальных.
Но какие бы ни были смерти - все не сахар.

* * *
Марина вновь властно вторглась в мою жизнь и заняла в моем сердце подобающее ей место. Она выдавила Валю, Егорушку, тушканчиков, всех тех, перед кем мне предстояло просить прощенья. Как и прежде, ожили переживания, связанные с ней. Она украшала мое прошлое. Вспоминание о ней освящали мою жизнь. Все-таки самое лучшее, пусть жестокое, было связано с Мариной.
Неприятным холодком пришло чувство, что, наверное, в эту ночь умру. Меня там ждут отец, Егор, Валя. Я даже не сомневался в том, ждут ли они меня там. Задумавшись, я прилег на койку. Снова завертелись старые картины.
Ах, если бы Марина была моей! Пусть нет у меня ничего, но я бы горы свернул ради нее! Я бы все смог, все достал, все бы у нас имелось, достиг бы всего во имя своей святыни. Я бы ее на руках носил!
Но другой голос, голос Обвинителя отвечал: “Шалишь, ты в поступках был свободен как птица, ты многое старался сделать ради нее. И что наворотил? А ценил бы ты ее, если она вдруг стала бы твоей? Как Зою или Тосю?”. “Ценил бы, конечно! Это же Марина Космовская!” - отвечал Обвиняемый. Обвинитель опять что-то сказал, Обвиняемый ответил.
Опять Обвинитель и Обвиняемый, прокурор и адвокат заспорили. Снова возникали муки совести. Обвинитель начал расщепляться на множество лиц, множество обвинителей.
Все оказались в зале суда. Все было мне ясно, я знал, как во сне, что здесь происходит, какую роль все играют.
Лица обвинителей прояснялись. Ими выступали Зоя с родительницей, Тося, разбойник Варвар, Манька. Позади маячила на фоне грозовых облаков квадратная фигура капитана Николаева. Егорушка, сынок мой стеснительный, стоял в первом ряду, он печально поглядывал на меня и смущенно опускал взгляд вниз. Бабка, первой предрекшая мне божий суд, клиенты ЖКХ №13 и множество другого народа грозили мне кулаком и призывали к ответу. Передо мной вставали мрачные волосатые фигуры на границе Таджикистана. Ужасные фигуры, одна без головы, стояли в одном ряду. Присутствовал Витек Анофриев. Кучей столпились тушканчики. Восстала и кишмя кишела мелкая живность, птенцы, муравьи, жучки, паучки, которые были уничтожены мной в детстве. Все это было давно забыто, но когда-то бабушка рассказывала про ад, о том, что грешника будут мучить все погубленные им существа.
Меня спрашивали, я, как обвиняемый, оправдывался. Распавшиеся ипостаси Обвинителя по очереди выступали против меня. Защищаясь, я выступал складно, хотя и забыл сейчас дословно, что говорил. Кажется, опять скромничал, говорил: “Что я, лучше всех? Человек - существо стадное. А коллектив следует уважать. Я дитя своего народа, плоть от плоти его. Я им воспитан. Я все взял от коллектива. Все так живут, но почему-то только ко мне претензии предъявляют господа судьи”.
Меня сдержанно, жестким голосом, просили, чтобы я отвечал только за себя, и не взваливал ответственность на других. Я просил прощения у них и апеллировал к гуманности господ присяжных заседателей.
Господа присяжные заседатели - беспристрастные вечные слушатели грешников и преступников - хранили роковое молчание. Хотя, они не были совсем бесстрастными. Они, кажется, были не на моей стороне. Только самый ужасный главный судья сидел в центре и молчал. Его видно не было. Но я чувствовал его присутствие. Знал, что от него зависит моя судьба.
Меня обвиняли в нарушении заветов. Не убий! Откуда только я узнал библейские заветы? Когда успел их подхватить? Альберт Зигмундович, по моему, про это еще не говорил.
Меня обвиняли, я оправдывался. Птенцы, жучки, паучки? Это же противная мелочь! Не тянет на “вышку”! То ли дело человек. Душманы, говорите, господа судьи? А попал ли я в них? Я же не мог целиться конкретно в кого-то, у меня не было ночного прицела!
Строгий Рак, подчиненный небесным силам, находился рядом со мной. Он был похож на гильотину. Хотя и в цилиндре, который надел специально для такого долгожданного торжественного момента. Он так и держал меня в своей огромной железной клешне, не отпускал ни на миг. После вынесения приговора Рак сделает последнее усилие и...
Обвинение побеждало. “Помоги, Господи” - единственное, что удерживалось в моем сознании. Еще никогда я так не просил.
Но вот я уже не в зале суда. Как будто я на рынке, а вокруг меня столпился народ, и все пальцем на меня показывают. Как будто это не Рак, а обросший и угрюмый Васька Палач с топором в руке ждет, когда я на его посыпанный свежей солью чурбак положу голову.
Многоликий Обвинитель вырос до невероятных размеров, и скоро Обвиняемый не пытался даже противостоять со своими соображениями, которые оказались куцыми, как овечий хвост. Мое прежнее мнение, Обвиняемый, сжалось, было маленьким, еле заметным. На моей стороне стояли родители, сестра, православный немец Альберт Зигмундович и, пожалуй, все. Но, самое поразительное, - на моей стороне была Марина! Этого уже постичь я не смог.
“Что она здесь делает?” - только успел подумать я, как прогремел небесный колокол и судья стал зачитывать приговор.
Наверное, приговор - самый большой ужас во всем наказании, самый его пик. Ибо самое страшное во всем процессе наказания - ожидание самого наказания, его неизвестность.
Самого Судьи видно не было. Я не помню слов приговора, так как вся природа сжалась от невыносимого космического холода. Птицы падали на лету, воздух сгустился и осел на землю фиолетово-голубыми кристаллами. А на небе образовалась дыра, прозрачный черный вакуум. Я стоял один, лицом к лицу с Космосом. Все остальные люди остались как бы за стеклянной перегородкой.
Глаголющий глас небесный (иначе не могу сказать) не был слышен. Но он перечислял все преступления, которые я совершил с тех пор, как стал осознавать себя. И в конце одним словом, как выстрел, прозвучал приговор.
Прошла вечность после прочтения приговора, прежде чем с колоссальным напряжением удерживающие мой противоречивый груз космические весы неуверенно, со страшным скрипом накренились. В мою пользу...
Как говорят в таких случаях, вздох облегчения прокатился по залу суда. Мое сердце едва не разорвалось.
Тушканчики опять захлопали. Теперь хлопали беспорядочно, они аплодировали своими маленькими передними лапками.
Но косматый Васька Палач поднимал свой страшный топор.
- ааААА! - заорал я во весь голос и почувствовал как острая, нестерпимая боль пронзила мою шею. Я захлебываюсь какой-то жидкостью - кровью из моей отрубленной шеи!
Я вскочил и действительно почувствовал, как из горла льется. Разбуженные моим предсмертным криком соседи включили свет. Меня выворачивало наизнанку. Гной вперемешку с кровью хлестал изо рта. Была еще какая-то черная дребедень. Меня вырвало, как казалось, чернотой, застрявшей внутри меня. Было очень плохо.
- Что с тобой? - осознавал я крики. Прибежала дежурная медсестра, и меня унесли в процедурный кабинет.

* * *
Часы показывали полчетвертого утра. Потом я часто просыпался точь-в-точь в это время. И как-то узнал, что это самый страшный час, час Быка. Мистики называют его марсианским, железным часом. Именно в это время, с трех до четырех утра, чаще всего умирают люди.
Когда я встал к вечеру следующего дня и взглянул в зеркало, висевшее в умывальне, то показалось, что мои волосы побелели.
Кризис миновал.

                ЧАСТЬ IV

              О БЛУДНОМ СЫНЕ И О НОВОМ МИРЕ
 
На этом логично было бы поставить точку в моем повествовании… но теперь о самом главном.
Пройдя определенный этап биографии невозможно не делать какие-то выводы. Человеку свойственно через язык "пропускать" окружающую действительность. Иногда такое перелопачивание высоколобо называется осмыслением, поскольку якобы установлено, что мысль обязательно одета в словесную оболочку. Тем более, что выводы производились как бы сами по себе, независимо от меня. Они выплывали неожиданно, как пейзажные картины при путешествии по незнакомым местам.
Анализ прошлого и открывание абсолютно нового были моими главными состояниями после болезни. Хотя некоторые умозаключения уже были сделаны мной раньше, в процессе болезни. Но теперь выводы стали исключительно другими. Неожиданными и непривычными. Чувство реальности происшедшего суда не покидало меня. Может это был бред, но это правдивый бред: даже алкоголики в белой горячке кроме кошмаров могут иметь видения, связанные с реальной действительностью или даже с предсказанием будущего.
Признаюсь сразу, что я стал задумываться о «высоких материях». Рассуждал про себя о вещах, с которыми сталкивался мимолетно, которые для меня никогда не были важными и интересными, например, об искусстве и религии. Если бы старые знакомые заглянули в мою душу, они бы удивились. Неужели этот философствующий тип есть их верный собутыльник Бельмондо? У Бельмонды, верно, «крыша поехала». Рак, наверное, и на мозги действует.

* * *
Я не мог сразу объяснить, что со мной происходило вообще, и, особенно, в ту ночь. У любой причины, в том числе и причины моей болезни, есть несколько разрезов. Существует, оказывается, целая причинная иерархия. И начинать следует издалека.
Снисходя до внешней обыденности, можно сказать, что я просто заболел, как и все люди. В больничной карточке было написано, что у меня действительно имелось онкологическое образование, но видимо во время первой операции попала инфекция, и образовался гнойный нарыв.
В бытовом разрезе произошла буквально орфографическая медицинская ошибка: новенькая медсестра Люся написала номер семь в листочке анализов, а другая, не зная особенности Люсиного письма, приняла семерку за единицу. Причем, дважды я проходил исследование, и дважды семерка сходила за единицу. Халатность и наслоение болезней - онкологического образования и образовавшегося после операции нарыва - все сложилось в данном случае в единый недуг.
Великодушно простив Люсю, можно посмотреть шире и сказать еще, например, что все болезни от нервов. Вредные привычки, конечно, вызывают сбои в организме и усугубляют положение нашего здоровья.
Можно высунуться в еще более неопределенные области и согласиться с одной оригинальной для нас, но древней для Востока точкой зрения. Как учат восточные мудрецы, человек имеет несколько тел. И от состояния одного тела зависит состояние другого. Я был болен душевно, и это сказалось на моем физическом состоянии. А пережив болезнь в (ох!) морально-ментально-астральной сфере, я исцелился “вдруг” в физическом теле.
Но это все наружные, технические, предположения. Ошибки, нервы и курение являются поверхностью причины, вершиной айсберга, подводную часть которой составляют наши пороки, поступки, поступки наших предков, вплоть до обезьяны, впервые осознавшей себя и этим самым, говорят, якобы отделившейся от природы. Я исцелился, и пришло знание и понимание некоторых вещей, о которых раньше и не подозревал. Я увидел глубинные истоки своей болезни, берущие начало из других сфер, нежели видимые изначально. И здоровье в данном случае, с учетом пережитого мной, подразумевало под собой нечто большее, чем просто отсутствие болезни в моем теле. Хотя вряд ли смогу внятно все объяснить, даже если начну издалека. Поскольку анализировать любовь, поверять алгеброй гармонию - задача неблагодарная.
Мне, пережившему нечто фантастическое, ощутившему живое присутствие высшего мира, во всей глубине, насколько это для меня было возможным, приходило понимание того, почему я умирал, и вот теперь я живой.

* * *
Глубина относительна, как и высота. Я не знаю начальной причины и окончательной цели нашего движения. Но можно взять какое-нибудь понятие и попытаться о ней порассуждать. Например, можно взять бессмертие за конечную цель, условный смысл нашей жизни, и относительно него объяснять наше существование.
Бессмертие - довольно фундаментальное желание. Оно сквозит со всех концов света и через века. Пространственно и временно пересекая мир, знакомясь с известными персонажами мифологии и истории, начиная от олимпийских богов Древней Греции (часто выросших из смертных людей) и до восьми бессмертных Китая (почему-то на многомиллионную Поднебесную больше не нашлось известных для меня бессмертных), мы увидим право на существование «бессмертной» точки отсчета. Глядя на пирамиды Древнего Египта и просматривая мультфильмы Уолта Диснея, мы можем отметить заветное чаяние, что люди всегда хотят жить долго. И не только с религиозно-философской, но и с научной точки зрения желание бессмертия может иметь место. Доминирующее направление действий всех животных, в том числе и млекопитающих, к которым относится человек, - это продолжение рода, которое является замаскированным желанием личной долгой жизни. Главный инстинкт жизни - инстинкт выживания, продолжение рода, совместная жизнь самка и самца - также по сути направлен к бессмертию. Желание жить, и, причем, подольше, а в абсолюте желание бессмертия - вот что двигает нормального человека. И он тем или иным способом стремится достигнуть этого. Человек прямо продолжается в своих детях или, косвенно, в трудах и деяниях, которые сохраняются и приумножаются.
И я, сам того не зная, в первую очередь преследовал задачу собственного выживания и, наверное, выживания своего рода.

* * *
Но желая личного, биологического бессмертия, нельзя не учитывать реакцию внешнего на твои действия, нельзя презреть общественное мнение. Оно очень важно для каждого из нас. Зачастую это есть краеугольный камень формы наших действий. Если уж не уважение, то соблюдение общественных законов имеет прямое отношение к жизни человека. Потому что только учитывая пожелания окружающей среды возможно пробиться если уж не в сверкающий сонм бессмертных, то хотя бы в чахлые ряды долгожителей нашей планеты. Человеку с древних времен было выгодно держаться коллективом ради собственной безопасности. В иных случаях это называется жить в гармонии с природой и окружающей средой.
Наши успехи, наша награда, наши неудачи, наше наказание определяются общественным мнением. Награда от народа и проклятие народное - большие стимулы общественной жизни. Все почести и наказания от народа. Мы очень боимся опозориться. Позор есть общественное наказание. Когда все смотрят на тебя, когда ты в самом неприглядном виде. Не зря основной символ жертвы - позорная смерть на кресте Иисуса Христа. Как и смерть - красная на людях. Публичность страшит более всего, и в одиночку или в сговоре с немногими людьми мы часто делаем то, что никогда не позволим сделать при людях, и, наверное, многие мерзости и самые страшные преступления еще неизвестны исторической науке. И нам, наверное, также не известна самая выдающаяся беззаветная доблесть.

* * *
Нельзя презреть коллектив. И человек старается жить в ладу с обществом. Человек живет больше для себя, но его внешность посвящена окружающим. Доказательством этого служит хотя бы то, что уходя в отпуск чистоплотная на работе девица нередко перестает мыть голову, причесываться, а мужики из-за лени отпускают бороды.
Независимость от общества мы часто путаем с неуважением общества; также самоуважение, бывает, путаем с эгоизмом. Я поверю что человек действительно независим, если укладываясь на ночь, он помыл свою голову, причесался, погладил свою ночную пижаму, утюгом навел стрелки на кальсонах и лег рядом с собственной женой, такой же намытой и накрученной. А утром, собираясь на работу, сделал то же самое. Этим он уважает общество, и независим от него. Он живет для себя. Человеку, который даже спит красиво, я поверю что он коллективно независимый, но уважающий коллектив. Это, можно сказать, идеальный человек. Но, как известно, живых идеальных людей нет, и, следовательно, нет среди живущих людей независимых от общества.

* * *
Мы защищаемся вместе и выживаем вместе. Но общество требует свое, оно навязывает нам ритуалы, оно пишет законы, многотомные уголовные и процессуальные кодексы, создает различные институты, чтобы как-то упорядочить свое содержимое, то есть тех, кого он определил как граждане. Общество заменяет каждому гражданина Бога.
И с точки зрения общественных правил нормально, если человек родился красивым, вырос прекрасно воспитанным, воспитал детей и умер своей смертью в глубокой старости, окруженный почитающими его домочадцами и друзьями. К этому стремятся все. Это принято за нормальную человеческую жизнь.

* * *
Но с чего начинается желаемое долголетие, коль мы уж взяли бессмертие за исходную точку нашего суждения? Все начинается с брака, это только в сказках этим заканчивается. Свадебный ритуал заставляет размалеванных африканских аборигенов из племени «ням-ням» с матриархатским укладом целый день прыгать на экваторе. Чем выше и дольше попрыгаешь под жарким солнцем, тем больше шансов, что тебя возьмет в свое бунгало и предложит постель из тростника чернокожая красотка с более-менее пропорциональной фигурой. При этом еще надо скалить зубы и не щурясь смотреть на родное африканское солнце, стоящее в зените. И еще на твоем мускулистом теле должна быть самая красивая татуировка. Этими демонстрациями ты доказываешь, что у тебя самые длинные ноги и руки - ты лучше всех сможешь догнать страуса и поймать его, у тебя большие глаза - ты сможешь высмотреть самую толстую змею среди лиан, у тебя большие зубы - что свидетельствует о крепости твоих костей и о том, что ты можешь справиться в единоборстве со львом, а если с товарищем, то сладить и со слоном. Ритуальный флер является очень важным для мудрой природы, он служит для продолжения здорового рода. Даже глупые фазаны исполняют перед совокуплением ритуальный танец. Поскольку это демонстрация своих преимуществ, своих возможностей, того, что каждый брачующийся имеет. У всех племен и народов во все времена имеются такие показы своей жизнеспособности. Хотя, по мере развития цивилизации, длинные догоняющие ноги косвенно сменились лошадиными копытами, а потом автомобильными колесами. Подобное для нас сохранилось в форме актуальных атавизмов, когда мужчины обращают внимание на длинноногих красавиц, а девушки любят высоких парней (дотошные американцы подсчитали, что каждый сантиметр американского роста дает в среднем 240 долларов прибавки к зарплате).

* * *
Такова идиллистическая картина общественно-семейного мироустройства: мы живем в обществе, что-то с этого имеем в плане долгожительства, и, в свою очередь, исполняем общественные законы, правда, до конца никем не понятые и трактуемые согласно личным интересам.
Но сейчас хочется обратить большее внимание на болезненный ритуал раскрашивания тела узорами. Татуировка чаще всего имеют какой-то смысл. Она подсказывает красотке насколько ты разбираешься в категориях эстетики (ужасное, безобразное, комическое, трагическое, прекрасное...), у тебя, возможно, недурный вкус и с тобой, наверное, нескучно будет проводить время под общей крышей из пальмовых листьев. Наиболее вероятно что ты, такой стройный, терпеливый, упорный, выносливый, высоко прыгающий, сильный и ловкий, будешь своей милой приятно нашептывать в загорелое ушко, что она самая красивая, дорогая, прелестная, ласковая, в общем, самая офигенная на свете мадам.
Но татуировку, атрибут брачного ритуала, можно относить также к разряду искусства. И поэтому с ритуала зарождается искусство - осмелюсь сказать, явление еще более болезненное, нежели ритуал, и которое, несмотря на свою, так сказать, возвышенность, тем не менее преследует ту же практическую задачу продолжения жизни и, в неопределенном грядущем, достижения бессмертия.
Ибо однажды, в результате происков Сатаны, которая, как известно, есть обезьяна Бога, или, может, в результате радиоактивной деятельности (науке будущего еще предстоит определиться с этими вариантами) появился урод, мутант, с которым нормальная уважающая себя самка не захотела жить под одной крышей. У него такие непонятные татуировки, что отвергнуть его обойдется самой дешевле. А может нормальному самцу попалась очень гордая, вся из себя, капризная самочка, которая не бралась привычными любными ритуалами, там, попрыгать до вечера на солнцепеке, побороться со львом или что-нибудь другое. И ненормальной обезьяне, или его далекому потомку, мне, допустим, приходится искать другие пути ее завоевывания.

* * *
Моя личная версия происхождения блудного сына основана на бытовой почве и на том, что человек существо полярное - в нем есть добро и зло. Имея двуполярную сущность и балансируя свои начала, редкие люди могут оставаться ровно приветливыми в коллективе и такими же вежливым и положительным при общении со своей «второй половиной» и детьми. И если он хочет жить не ругаясь с коллегами по работе и с близкими дома, ему следует посвящать свое существование какой-то трудной цели, штурмовать Эверест, на плоту преодолевать Тихий океан, ставить рекорды в производстве, сублимировать свою агрессию и пороки в творчество. Иначе он будет уголовным преступником и отверженным.
Причем, блудный сын явление нередкое. С «балансом» в той или иной мере у многих не в порядке. Только святые или окончательно раздавленные люди, наверное, могут равно относиться к разным существам. Потому что они уже вышли за человеческие пределы. И то, имея в виду святых подвижников, могу выразиться пророческой благоглупостью, что самая страшная мировая война разразится тогда, когда войдут в силу два человека, претендующие на святость и которые с абсолютной бескомпромиссностью станут бороться за мир во всем мире.

* * *
Так или иначе, начинается повесть о блудном сыне, имеющем нестандартные символы самовыражения и выпадающем из законного добропорядочного мироустройства. Блудные дети не исполняют заветов общества, их поведение не умещается в многотомные нравственно- педагогически- психиатрически- уголовные кодексы. Дедушка Дарвин, не мудрствуя лукаво, таких сразу же выкидывает в корзину мастерской природы.
И повесть о блудном сыне входит в разряд искусства. Искусство рождается от глубокого несогласования в любовной прелюдии. Искусство вторгается в другие планы бытия, за тридевять земель, так как, возможно, там скрываются причинные нити данного несогласования.

* * *
Невеста ускользает от него: обычно ее крадут Кощей Бессмертный или Змей Горыныч, или добровольно, а то в силу каких-то иных сказочных правил, она исчезает, улетает или испаряется. А он, безутешный, обувает лапти, летучие сандалии, тапочки “спи спокойно” или две пары железных сапог, садится на коня или в автобус и отправляется в дорогу на поиски пропавшей (убежавшей, украденной) невесты и, не теряя времени, по пути набраться ума, познать какие-нибудь истины, себя показать, на других посмотреть или хотя бы просто развеяться. Он становится бродягой, отщепенцем, иногда его называют более благозвучно – странником. Бесконечно рисующий тайные бессмысленные знаки на песке самоуглубленный созерцатель, по сути, такой же путешественник.

* * *
Блудный сын по сути преступник. Но он, все-таки, является частью природы. А природа, в отличие от ученого Дарвина, гораздо мудрее. Она не теряет бесценный генофонд, она старается вернуть оступившегося человека в нормальную жизнь. В природе вообще ничего не теряется, и уж тем более мировые войны и стройки века. У абсолютной жизни нет мусорной корзины. Недоделки и мусорные корзины - это изобретения человеческие. В Библии про нечто подобное ничего не говорится. Бог все делал на совесть, Он после каждого акта Своего творения только видел, что “это хорошо” - “И увидел Бог, все, что Он создал, и вот, хорошо весьма”.
И, поэтому, - учитывая также народную мудрость, что свадьба, наряду с рождением и смертью, является одним из основных моментов человеческой жизни - верный все-таки заветам дедушки Дарвина, заявляю – искусство это романтический флер для преодоления барьеров между самкой и самцом до их сближения. Флер очень полезный, особенно для полных неудачников.

* * *
Жизнь нормального, успешно прошедшего ритуальные испытания человека неинтересна для искусства. Искусство – это прелюдия к настоящей жизни, это наказание, это ад, это мучительный путь к нормальной жизни, уход и возвращение блудного сына домой. И поскольку искусство интересуется в основном людьми грешными, то оно само по себе кажется грешным, а не только оттого, что искусство “искушает” и заменяет сатанинской подделкой божье Творчество мира. Поэтому церковники враждуют с театралами. Хотя священники с этой точки зрения также должны считаться грешными, как и искусственники, поскольку также общаются с грешниками и преступниками, занимаются их воспитанием. И мне кажется, что настоящая причина церковной неприязни к театралам больше в том, что вторые претендуют на то, чем официально положено обладать только первым; Дарвин говорил, что самая активная борьба идет между ближайшими эволюционными нишами.
Но, может, я не прав, может на самом деле искусство есть сатанинское творчество. Жизнь - театр, но театр не совсем жизнь. Как обезьяна вроде бы человек, а не человек (хотя человек иногда и бывает обезьяной). То есть шекспировская формула «Вся жизнь – театр» не всегда имеет обратную силу).
Театр – это не вся жизнь. Естество не терпит театра. Праведнику-труженнику нечего оправдываться и молиться. Праведник и так праведен. В самом деле, почти все значимые произведения - плоды искусства - отражающие жизнь, обличают порок, невежество, хамство, в общем, качества, которые должны быть присущи блудному сыну, и нет произведений о простой жизни, который бы начинался с того, как человек нормально родился, с нормальным весом, без препон и медицинских отклонений рос и развивался, учился достаточно хорошо или не очень плохо, женился без сложностей и легко умер. Кому это интересно? В самом деле, есть “Повесть о настоящем человеке”, но я никогда не встречал “Повести о хорошем человеке”. И если уже есть или когда-нибудь возникнет произведение с таким названием, то это будет, скорее всего, сборник юмористических зарисовок. И недаром самая прекрасная “Мелодия любви” звучит для Крестного отца, дона Корлеоне, - блудного сына и героя нашего времени.

* * *
Блудный сын испытывает муки творчества, но так или иначе, по законам природы, он должен прийти в дом своего отца и зажить по человечески. Он должен закончить свою повесть. Он уходит чтобы восстановить свой «баланс», обрести гармонию, чтобы понять, что нет ничего лучшего на свете, чем отцовский дом, это настоящий дом. И, так или иначе, придется жениться и размножаться, утверждать незыблемость дедовских традиций.

* * *
Аналогичное танцу “влюбленного фазана” я и исполнял перед Мариной, демонстрировал, что я могу, на что способен. Мои боевые шрамы это и есть по сути своеобразная татуировка дикаря. И, так или иначе, мои чаяния сублимировались в искусство.
Да, я до сих пор не мог понять, почему свой путь я связал с искусством. Вроде бы не служил музам, артистом не играл на сцене, не считался театральным работником, не был даже вахтером в нашей филармонии. Да потому, что я полжизни - тринадцать из своих двадцати шести лет - создавал необходимые условия для возвращения в отцовский дом - демонстрировал свои достоинства, кипел в студеном аду, выставлял себя на позорище! То есть, по большому счету, занимался искусством. Ибо искусство есть демонстрация, есть ад, есть позор и наказание.

* * *
Люди - дрова ада (это я услышал от бабки с поросячьим лицом, торговавшей в церковной лавке свечками, составляющей заказы на сорокоуст и списки молитв за здравие и упокой; старая кикимора при этом по блату пропускала в заупокойную очередь вперед своих знакомых). В классическом аду есть огонь, есть котлы, там высокая температура, там тепло. Я горел, но мой ад был стужей. Я жил бесчувственно, как замороженный. “Отморозок” - вернейшее определение людей моего пошиба. Если рука долго мерзнет, то она перестает затем чувствовать. Я не знал, что творил. Нервная система настолько была забита ужасами, что уже перестала реагировать на происходящее, привыкла. Она стала шокированным.
Бабка права. Все люди пылают адским пламенем, так как идеальных людей нет. Нам неинтересна “Повесть о хорошем человеке”, поскольку наша душа не резонирует с беспроблемным существованием. Ей не по душе жить не мучаясь. Мирное и безоблачное для нас часто бывает скучным. Нам больше нравится читать книги про войну и смотреть фильмы про приключения-мучения.
А это значит, что все мы того... - люди искусства.

* * *
Невзаимная любовь разбила мое сердце, и оно страдало (и часто страдание я дарил другим). Но в процессе этого косная материя мучимого блудного сына начинает одухотворяться. Избиваемый, страдающий, тоскующий, усталый человек в конце концов призывает к милосердию. Терзаемое тело начинает чувствовать в себе наличие души. Душа проступает через татуировки и другие произведения искусства, рождаемые муками. Душа от трения с твердыми душами других граждан, начинает оттаивать, она начинает болеть, она начинает чувствовать. (Значит моя твердое сердце тоже смягчало чьи-то сердца? Вот в чем смысл существования твердых сердец, поскольку в них сила желающая зла делает добро).
Трения не избежать – человек всегда связан с окружающей средой. Даже живя в приличных условиях, ему придется ограничиваться во многом. Рано или поздно, сознательно или нет, но ему придется соблюдать пост, ограждаться от мирских удовольствий, бодрствовать по ночам, молиться, оказывать благотворительность, терзаться, «избавляться» от искусства.
Обезьяна в ходе своей эволюции стала сублимировать свою агрессивную половую энергию в любовь другого порядка. И так возникла религиозность, вера. Душа, следующее, более высокое, тело человека, в свою очередь, также через терзания, познает, что имеется более истинное и высшее существование, имеются иные миры.
Пройдя жизненные и больничные терзания, я вынужден Его признать. Я принимаю “гипотезу” существования Бога. Это вторая, но главная, наибольшая причина всего, в том числе и моей болезни и моего здоровья. Хотя я также и, обеими руками, за дарвинизм.

* * *
Свежей памятью помня себя, знаю, что слово «Бог» у кого-то может вызвать раздражение, образы грозового дедушки, вероломного батюшки, темной старушки или промасленной книжки. Поэтому прошу вместо Бога на время поставить тех, кто нам нравится, кого мы любим. Если же заменить Бога нечем, то это случай более тяжелый и печальный - значит упорный читатель до этого места не дошел. Мы обращаемся к Нему лишь когда приспичит. На гулянках обычно обходимся без Него. В местах наподобие рая, на гулянке, например, мы чувствуем себя как бы у Него за пазухой. Он с нами и не надо Его звать. И отдаляясь от Него, снова стремимся к Нему. Привлекаем Его внимание к себе только на похоронах, в онкологическом отделении или в камере смертников. Поэтому Он такой печальный. И скучный.
 
* * *
Да, я увидел иные причины нашего раскола с Мариной, и собственного раскола. Да, все болезни от нервов. Да, от душевного настроя зависит телесное состояние. И только пережив душевное исцеление можно получить исцеление телесное. Но есть еще грехи и есть расплата. Но есть Бог, а все остальное - пути к Нему. Это уже точка зрения религиозная. Религия - это новая ступень человеческого развития.

* * *
Религия, в свою очередь, также преодолевает исторические ступени. Вера язычника по сравнению с религиями более поздними считается менее священной. Язычник только стоит на постижении абсолютного бога. Он поклоняется тотему, камню или дереву, непосредственно тому, что он видит и от чего зависит. Для него внутренняя причина сливается с внешним проявлением. Ранние боги - это камни, деревья, истуканы, животные, полу- и сверхлюди. Они часто бывали злы, коварны, жестоки, и, кроме цветочного нектара, часто были не прочь полакомиться соседом жертвоприносителя. Старые языческие боги для нас недобры, их святилища нечисты, их жрецы лживы. Недаром прошедшее для нас становится тьмой и адом. Недаром ужасный для нас Аид для древних греков был просто подземным потусторонним миром. Но постепенно человек приходит к пониманию единства мира. И последнее открытие человеческого духа провозглашает, что Бог - есть Любовь. И Он вместо жертвы требует милосердия. А если уж настолько хочешь угодить и принести жертву - то самого себя. У нас, кроме ада, мрачной обители душ, появился рай.

* * *
Бог есть Любовь. Легко любить только человечество, но тяжело любить плохого человека и невозможно любить абстрактного бога. Поэтому следует начинать с малого - любить красивого хорошего человека, желательно противоположного пола. Это легче всего. Организм молодого человека предрасполагает к этому. И моя религия начиналась со страсти. Пороки, комплексы были топливом моего движения - благосклонности от своего объекта поклонения я добивался страстно. Если буквально следовать христианскому завету “оторвать от себя член, соблазняющий тебя”, я бы вообще остался безо всего. Страсть - самая колоссальная энергия человеческого движения. У меня нечаянно сформулировалась парадоксальная глупость - всему лучшему во мне я обязан своим порокам.
Красота нравится всем. Красивые люди нас привлекают, мы к ним стремимся. И тем более, любить красивого человека закономерно, так как красивый человек любовь других снискает заслуженно. В самом деле, красивый мужчина, полноценный, потому что ведет здоровый образ жизни и занимается спортом, чтобы выглядеть достойно, влюбляется в красивую женщину, также не распущенную. Он прилагает много труда, чтобы завоевывать ее, красиво ухаживает за ней, дарит ей самые красивые и дорогие цветы, и у них, в результате всего, появляются красивые дети. Но родиться от красивых родителей еще не значит, что останешься на всю жизнь красивым. Образ жизни накладывает свои отпечатки на лицо человека, пусть даже и родившегося красивым. И человеку, родившемуся от красивых родителей, чтобы оставаться красивым, надо как и его предкам также вести здоровый образ жизни. Надо регулярно для бодрости бегать трусцой по прохладным утрам, поднимать тяжелые гантели, не злоупотреблять земными удовольствиями, не курить, не выпивать чрезмерно, чистить каждый день зубы, гладить брюки, вовремя ложиться спать и рано вставать, не слишком распускать язык и руки, чтобы фингал под глазом или отсутствие передних зубов во рту не портили красивое лицо. Ему надо даже думать красиво. Ведь он, как человек начитанный, хорошо знает Чехова, который говорил “что в человеке все должно быть прекрасно”. А туда, в чеховские условия красоты, включены и “красивые мысли”. И чтобы продолжить красивый род, молодому человеку опять приходится ухаживать за красивой девушкой. А этой девушке, невесте второго поколения, опять-таки надо изучать правила гигиены, умывать с мылом лицо, чтобы кожа была мягкой и шелковистой, надо знать косметику, надо научиться правильно делать макияж, ухаживать за прической, заниматься аэробикой, вовремя подбирать длинные полы платья или пальто, пробираясь по придорожным лужам или садясь на сиденье роскошного автомобиля.
Так что человеческая красота заслуженна в любом случае. Человеку красота или достается по наследству, что никем не порицается, или он сам делает себя красивым. Отсюда, из всего утрированно сказанного мной, понятно, что красота - это огромный труд, труд поколений. А труд имеет свойство оплачиваться. Поэтому мы так часто делаем добро красивым людям, казалось бы бесплатно, что называется, только за красивые глазки, и часто делаем обратное людям малосимпатичным и унылым (уныние один из больших грехов).
 
* * *
Красота ведет к вере. Я верил в красивую Марину, я, оказывается, был религиозен, поскольку религия зиждется на вере. Как язычник я поклонялся Марине, она была моей личной богиней. Для меня стимулом была прежде всего она, героем хотел выглядеть прежде всего перед ней. Я менее всего стеснялся Бога (часто я призывал стать соучастником воровства Господа Бога), а более всего - Марину. Я больше всего среди всех представителей человечества боялся позора перед ее глазами.
Но Всевышний хитер, он за мной надзирал и руководил через Марину. Поэтому она и была странной, когда встречалась со мной. Космовская Марина не понимала своей космической функции.
И мое поклонение переросло в монотеизм. А Марина, сначала олицетворение языческой богини, оказалась мостом, связывающим меня с высшим, она была объединяющим звеном между Ним и мной, медиатором между высшим и земным. Марина была послана для меня от Бога.
Моя губа тоже оказалась не дура. Марина меня не обманула. Она действительно была роковой фигурой в моем существовании. Марина, Маринушка, Море-морское, Айсберг и Девятый вал, Марина Космовская, космическая великая Марина скрывала за собой столько, что я даже никогда и близко не представлял. За крепостью “Марина” скрывались и Богатство, и Слава, и Власть, и Бог-Любовь. Вот он - расчет Любви, ее зрячесть! Последовательность ценностей не деньги, а потом любовь, - а любовь, и уже потом открываются все богатства Мира. Только с любовью открываются новые невидимые доселе горизонты. Поэтому я всегда чувствовал, что как только покорю Марину, то у меня будет все. И она своим отказом вела меня к этому, к тому, что она за собой скрывала: на самом деле, глупо останавливаться на мосту. Трепет перед Мариной был трепетом перед всем миром. А ведь она действительно символизировала идеальное. Она имела для меня мессианское значение. В ней было мое спасение, поэтому, сам не зная этого, я так настойчиво добивался ее благосклонности. И когда настал самый решительный момент - она пришла. Ее приход на страшном мини-суде разрешил баланс положительного и отрицательного в мою пользу. Этим самым она спасла меня, вытащила из могилы, куда я загонял себя; вроде из-за нее, но истинная причина было во мне самом, в моем «балансе».
Да, как ни странно, если бы не ее непреклонный отказ, я бы погиб. Только, оказывается, всего-то требовалось от меня, как лежать на смертном одре, чтобы Марина сама пришла ко мне, чтобы увидеть космические связи между нами, нашего бытия, разгадать Причину, обусловившую наши отношения. Но ложиться на койку, не совершив отмеренных судьбой невольных глупостей и ошибок, не пройдя предназначенного пути было бесполезно.
Конечно же, благотворно действующими лицами в моей истории были еще другие люди, те, которые стояли на моей стороне во время суда. Они в моей жизни сыграли не меньшую роль. Но они заслуживают отдельной повести.

* * *
Таков сокращенный лабиринт моих измышлений - бессмертие - общество - ритуал - блудный сын - искусство - красота - вера - Бог-Любовь. Лабиринт ведущий к Богу и связывающий между собой в моих темных закоулках многие понятия. И конечно же, моим проводником через этот лабиринт оказалась Марина. Как дантовская Беатриче, она провела меня по кругам моего ада, показала потусторонний мир, показала рай.
С помощью Марины мне было подарено то, что я хотел в самой-самой глубине души. Все было послано мне самым милосердным, которого я только недавно считал самым жестоким, холодной бессмысленной стихией, слепо творившей тягостный мир на основе теории вероятности. Все дороги ведут в Рим, все поиски к Богу. И Бог оказался в финале моей истории связанной с Мариной. Именно Он сквозил через нее. Поэтому она и была для меня божественной. Я смотрел, но не видел, что она олицетворяет Бога, считал это только на словах. А если видел, то не знал и не верил.
И моя болезнь была частью моего пути. Рак, схватив клешней за горло, не вытряхивал из меня душу. На самом деле он меня приводил в чувство. Я был бесчувственным, как в состоянии анабиоза - самый настоящий отморозок. А в результате я стал более чувствительным и внимательным к миру. Страдание связало меня с бесконечностью звезд и мимолетностью мотылька. Рак был не только моим наказанием, но и наградой. Он поворачивал меня домой, по настоящему исцелял и возвращал к настоящей жизни.
Выводы поразили меня. Любовь красной нитью проходила через всю мою жизнь и привела к потрясающим открытиям.

 * * *
Такого доверия и вселенского внимания, которое ощутил, такого милосердия к себе, как равно и к каждому, к мельчайшей песчинке вселенной, я никогда и не мыслил.
“Прости, прости, прости, прости, прости...” - каждую ночь просил у всех прощения, и сам готов был простить всех своих обидчиков. Я молился и беседовал, беседовал, постигал открывающееся предо мной.
На поверхность сознания то и дело всплывали какие-то мысли, короткие рассуждения, интересные умозаключения. И вдруг накатило облачком, мягко ударило изнутри в сердце “мир идеален”. Облачко, чувство-мысль, вырастало в груди. Я замер, новым взглядом осматривая привычные картины...
Я боялся, что это чувство исчезнет, восторг открытия нового мира потеряет свою остроту. Мне приходится теперь запоздало описывать это состояние. Чувства стынут от объяснений. Это когда и мыслям и словам тесно, и приходится описываемые чувства размазывать по времени. Может кто-то умудрится вместить это. Не знаю, не знаю. Пока я никого не встречал, или, может, мало читал.
Я стал знать, просто знать. Как бы воспринял всю жизнь в одно мгновенье, приобрел способность объять сразу всю Вселенную. И все находило объяснение в моей жизни. Все объяснялось так, как ни один учитель мне не объяснял. Объяснялись, также, жизни других. Я понимал, почему многие события произошли так или иначе.

* * *
Свою жизнь я считал искусственной еще потому, что моя старая жизнь по сравнению с тем миром, который открылся после болезни, оказалась ненастоящей...
Я узнал о другой жизни. О другой своей жизни и жизни других. Я узнал о существовании другого мира. Более высокого, более настоящего, более истинного. Между государственным гимном и пошлой шансонеткой, между божественной ораторией и зэковской “муркой” меньше разницы, чем между моими старым и новым, горним и дольним мирами.
 Я увидел блистательный мир. У меня появились как бы новые зрительные рецепторы, или расширился оптический диапазон зрения. Из-за ослепительного света нам трудно описать предметы, кроме, собственно, самого сияния. Но, в то же время, это было связано с мышлением, поскольку здесь сливаются свет и знание, - это одно и то же.

* * *
Мир идеален. Идеален во всех смыслах. И в смысле совершенства, и в смысле красоты, и одухотворенности.
Бледным аналогом величины и красоты открытого мной мира может послужить момент когда мы выглядываем через окно из тесной темной комнатушки. “Вдруг” распахивается огромный мир, несравненно огромный по сравнению с земным привычным для нас комнатным миром. Щурясь от ослепительного света, мы видим бездонное синее небо над головой, вместо двух семидесяти комнатной высоты, мы видим огромные просторы на тысячи километров, вместо тесноты тюремной камеры, в которой томились всю свою жизнь и не догадывались о существовании этих невообразимых просторов.

* * *
Тончайшие, стремительные пируэты и неожиданные повороты моей жизни, были предсказуемы с абсолютной точностью. Даже то, что в самый острый роковой момент Марина оказалась со мной, было уже заранее предписано высшими силами. И все на свете важно. Мир идеален и все в ней оправданно. Даже то, что мы однажды спотыкнулись на ровном месте, имеет глубинный смысл. Есть вселенская гармония, есть вселенская справедливость, есть преступление и есть наказание. Я ничего не имею против удач, но я благословлял и свои неудачи. Теперь во мне жило самое глубинное удовлетворение. Я соглашался со всем, что есть в верхнем мире. Я жил в согласии и гармонии. Внешне хотя в жизни ничего не изменилось. Но я получил все, что хотел! Все, начиная с самых первых детских грез и до последнего момента своих желаний. Несмотря на то, что мечты иногда казались противоречивыми. Даже маленькой чернильной перекладинке была предусмотрена особая, судьбоносная, роль в моей биографии. Судьба знает, куда вести.

* * *
Прежде всего были эмоции. Слова еще не было. Слово появилось потом. Была логика вещей. Я не против эмоций, потому что только ими могу доказывать свою правоту. Эмоции - это язык сердца, появившийся раньше логических связей, и стоящее ближе к причине, выражение неосознаваемого, уже нами утерянного, того, что не всегда может быть передано на словах. Поэтому “логикам” я только представляю свои выводы, но не призываю принять это.
Логика это хорошо, логика железна. Но ничто не является более убедительным, чем испытанное на собственной шкуре. Есть, оказывается, логика высшего порядка, чем человеческая. Мне трудно взять аналогию и адекватно объяснить это. Здесь мне опять на помощь приходит только статья из газеты “На грани невозможного”. Мне не хочется быть скучным, но злоупотребление неизбежно, и приходится призвать на помощь физическое воображение (хотя ни школьный учитель физики с иссиня-черными, как у японца, волосами Геннадий Афанасьевич, ни в техникуме преподаватель той же физики рыжий, как американец скандинавского происхождения, Василий Михайлович никогда мне не ставили оценку выше тройки). Есть законы Ньютона, которые считались неизменными на несколько столетий подряд. А потом появилась теория относительности Альберта Эйнштейна, в которую законы Ньютона входят как частное. Вот примерно такое же раскрытие произошло с моей логикой. И с этой логикой не соглашаться невозможно. Она “логичней” многих логик. Это не придуманная вещь, это логика вещей. Мне остается только преклонить свою голову. Она связала все моменты моей жизни. Я обнаружил новую логику, которой оперирует новое, измененное сознание, сверхсознание. Калашный ряд и свиное рыло - это вещи логически несовместимые в нашем мире. Но между ними существует непротиворечивая связь. Весь главный фокус в том, чтобы понять это. Свиному рылу по величайшей милости иногда дозволяется одним глазком заглянуть в калашный ряд. Тем более, что рыло в другом свете часто оказывается очень даже порядочным лицом.

* * *
Больше всего возмущался мировой несправедливостью и несовершенством тот, кто больше всего безобразничал в этом мире. Кто-то сказал, что каждый думает в меру своей испорченности. Значит и видит мир безобразным в той же мере. Колоссальная глубина умещалась в религиозном анекдоте, который я где-то случайно вычитал. Однажды положительная девочка возвращалась с воскресной школы и улыбалась. Ее догнал дяденька и сказал: “Девочка, я отдам тебе вот это яблоко, если ты скажешь, где живет Бог”. “Мой папа даст вам целую корзину яблок, если вы найдете место, где нет Бога” - ответила умная девочка. Мой глаз раньше видел только нехорошее, безобразное, как этот яблочный дяденька. А сейчас я только удивлялся, как только это я не видел, что нахожусь в храме?

* * *
Религиозные категории, которыми описывал я Марину, стали применимы ко всему миру. Мне хотелось кричать: ”Я люблю вас, люди!”
Меня удивляло, как я пришел к такому результату? С какой стати я стал любить людей? Моя прежняя жизнь вроде бы не располагала к этому. Если человек живет в более-менее благополучной среде, то его духовная составляющая не всегда прямо пропорциональна благополучию его жизни. И, казалось бы, в плохих условиях человек должен стать хуже. А если учитывать мою последнюю стадию, то я вообще должен был бы впасть в отчаяние и пессимизм. Хотя может быть это и произошло, если бы не пришла Марина и не было бы спасения. Для меня таким окошком в большой мир являлась святая Марина, всегда через нее струился неземной свет. Но я не видел конкретных потусторонних вещей. Я был слеп, мои глаза не были привычны к этому свету. Они имели другой частотный диапазон восприятия.
У меня прошли этапы детского очарования миром, юношеской обиды на весь свет, цинизм зреющего возраста, и вот здесь пришел к миру совершенному. А ведь условия были обратно пропорциональны моему состоянию. Чем больше избалован судьбой человек, тем он может быть более жестоким, ибо он не почувствовал по отношению к себе настоящую жестокость, и не ведает, что творит. И наоборот, испытавший пытки навряд ли пожелает другому то же самое. Душа смягчается, от тех, кто вечно желая зла делают добро. Душа это не руки каратиста, у которого конечности, наоборот, твердеют от ударов. Как и все живое, душа воспринимает все что приходит извне, и растет изнутри.

* * *
Я превзошел грань невозможного, грань между старой и новой жизнью, старого и нового мира. Я превзошел самого себя, у меня, наверное, изменился “кислотно-щелочной баланс”. И за гранью невозможного открыл то, о чем даже и не мечтал всерьез. Логика, слово, вещи, именуемые этими словами, по сути есть одно и то же, в них одни и те же законы. Только сейчас я понял, почему так убеждены верующие. И теперь читая с превеликим удовольствием труды, оставленные православным немцем Альбертом Зигмундовичем, я бы расписался за подтверждение каждого слова великих произведений. Потому что я знаю то, о чем они говорят, потому что испытал, выстрадал, и это так. Это давало удивительное единство этих людей. Они не были мертвыми. Я даже понял, что существует относительность живого. Как ни странно, есть люди более “живые” и более “мертвые”. Степень “живости” каждого из нас зависит от степени его сознания, осознания всего мира. Я сам по сравнению с нынешним был мертвым.

* * *
Я извинялся перед Иисусом Христом, за то что в спорах оскорблял его - какой же из него господь-бог, если не имеет гордости?
Вытирать другим ноги легко, если знаешь, что ты - сам господь-бог. Всегда можешь поставить все на свои места. Можно не корчить из себя нечто значительное, если знаешь истинное собственное положение. Ты естественен в данном случае. Гораздо трудней стоять у власти тому, кто в душе остается рабом. Это похоже на то, что ты спокоен, если у тебя имеется полный гардероб, и другое дело, если ты ходишь в своем единственном пиджаке. Можно изображать из себя бедняка, если имеешь внушительный счет в швейцарском банке. Хорошо быть милосердным, если знаешь, что ты рожден от бога и все в твоей власти. И совсем другое дело, если ты ублюдок, зачатый вроде бы, по слухам, от иностранца Пандиры. (Согласно одному апокрифу Иисус Христос был зачат от римского легионера по имени Пандира). Моление о чаше в Гифсиманском саду говорит о том, что еще бабка надвое сказала, что ты будешь прославлен. Иисус Христос есть бог, и он был настоящим, мужественным, знающим себе своему знанию цену, самым живым человеком. Бог является самым живым.
Я раньше не воспринимал и не понимал христианства. Я воображал, что лучше разбираюсь в буддизме. Но временами возникают проблески христианской идеи, и я могу чуть-чуть рассуждать о нем. Человек рождается никем по вере. Я хотя и считался христианином с рождения, и считал себя таковым, но только чисто формально. Бывает, что после такого потрясения человек якобы меняет веру. Как у нас в Полевом Дарья стала баптисткой. На самом деле человек не меняет веру. Он ее приобретает, так как вообще ее не имел. Сам Иисус Христос крестился сознательно в зрелом возрасте. То, что крестят детей - понятно, требование церковной экономики, пропаганда, политика, массовость, всеохватность и угроза поповской безработицы.
Если человек, как говорил мой друг Егор, - это человечество в миниатюре, то у него должен быть и свой мини-Страшный Суд. И если уж мы исполняем обряды христианства, купаемся при крещении, несем свой крест, то надо быть добрым и повисеть на нем. Причем безвозмездно. Распятие и Воскресение есть фазы развития человека, его обновления и обновления всего человечества. Оказывается можно не возвращаться обратно. Можно просто возродиться. Об этом говорит также мудрость буддийской философии.

* * *
Я полагал, что в данной лекции не будет никакой морали. Моральную сторону я ставил в один ряд с дарвиновской мусорной корзиной. Но мораль, оказывается, имеет также глубокое происхождение. Она изобретение не только человека. Я понял, что совесть - также необходимый атрибут красивого человека - по сути является независимым контролером, пусть даже и сидящим в самом грешнике. Совесть человека, решившего однажды стать просто человеком порядочным - дело больше добровольное, воспитанное. Она не может быть подвергнута серьезному наказанию самим хорошим человеком. Он может лишь себя пожурить. Бог же заставляет отвечать за тот или иной выбор. Просто хороший человек может делать что угодно, он боится лишь наказания извне. Но он не знает, что он сам может себя наказать, через Бога, сидящего в нем, и Который проявляется через «кислотно-щелочной» баланс. Атеисты в отношении духовности менее материалистичны, чем тот, знает о глубокой связи всех мировых проявлений.
Жить в страхе Божьем не совсем значит что, совершив грех, следует ожидать наказания. Жить в страхе Божьем без ощущения дамоклова меча божественного возмездия значит жить по совести.
Пострадавшие, наказанные, становятся мыслящими. Я становился человекам мыслящим. Я задумывался о смысле жизни. Но не хватало еще одного. Конечно же вежливости! Вежливость и ведать – слова одного корня. Вежливый, знающий человек, не обижает других. И тем более не будет никого убивать. Это только невежды, злы, грубы, они не ведают, что творят. Они люди своего мира. Человек не в силах нарушить мировую справедливость. Мир сам по себе совершенен и независим от человека. Человек совершенствуясь только открывает это мировое совершенство. По настоящему совестливый человек всегда вежлив. Вежливость есть приятие и законность. Соблюдение законов. Быть вежливым - это законно, и невежливый человек поступает незаконно. Совесть и вежливость, нравственность, мораль и этика связаны с глубинными свойствами природы вселенной. Есть еще слово “сознание” - жить и знать. Но совесть не только знает, но и еще свидетельствует о высоком мире, существование которой я заподозрил и устремлен передать что-то об этом мире. Закон существует везде. А Бог в нас - есть закон. И это независимо от нашего мнения. Хотим мы того признавать или нет.
Жить надо законно. Никто же из психически нормальных людей не испытывает гнетущего ужаса от того, что, например, существует гравитационное притяжение и все тела падают на землю. Это даже хорошо, что так. Может быть этот закон не нравится только тем, у кого в данный момент случайно падают и разбиваются вещи или кто сам недобровольно летит в пропасть.
Человек с чистой совестью - это тот самый независимый, намытый, наглаженный, тот, кто спит красиво.

* * *
Мой негативный опыт со славой, властью, деньгами, моя страсть, мои неудачи и все-все в моей жизни были вызваны всеобщей вселенской Любовью. Любовь - абсолютная, совершенная сила, которой подчиняется все. Все, любая частичка вселенной омывается любовью. Исчезни она - весь мир сразу же рухнет, в один миг.
С самого начала имел основное - любовь. Остальное - деньги, власть, слава - не от бога. Любовь выпадает из этого ряда. И она дает все это, но в их настоящем смысле. Она дает Власть, Богатство и Славу.
Частная любовь каждого человека является каплей океана вселенской любви. И через эту каплю можно испытать вкус всего океана. Капля отражает в себе этот океан. Все было связано со мной. Все нити проходили через меня и я понимая только то, что во мне самом, понимал все. Нет ничего снаружи, что не было бы внутри. Все имеет мириады лиц и ипостасей. Как наверху, так и внизу – кажется, формула Гермеса Триждымудрого.

* * *
Я зря возмущался и был недоволен своей участью. Открытое мной стоит этой цены. Некоторые искатели философского камня, в котором замурованы некие мировые тайны добивались своего. Все в мире драгоценно. И эти драгоценности, оказывается, лежат открыты, они разлиты везде, как свет солнца ясным днем. Надо только уметь их читать, были бы только глаза. Но человек устроен так, что наибольшую ценность для него представляет некая субстанция или устройство, способные все на свете превращать в кусок колбасы. А в древних знаниях обычно стремятся найти технологию, способ бесплатного превращения всего на свете в колбасные обрезки. Вопрос пропитания, конечно, очень актуален, и ради поддержки нормального пищеварения возникает большинство общественных проблем. Но интересоваться только кулинарными рецептами и ничем более, если, конечно, ты не повар по профессии, это уже застой в развитии.
Сокровища, богатства ищут все - и авантюристы и святые, одни на земле, другие на небе. Мы не верим в небесные богатства. Ценности большой Вселенная для нас не представляет. И если однажды поймаем золотую рыбку, то попросим у нее, конечно же, весь мир и еще обязательно три рубля впридачу.
Стяжающие истину и славу ученые и поэты, философы и священники, люди стяжающие дух, оказывается, самый расчетливый народ. Они ищут максимальную выгоду, хотя и кажутся крайними авантюристами, поскольку предпочитают журавля в небе, а не синицу в руках. Они на самом деле рациональней самого ярого ученого атеиста. Они ищут более глубокий смысл во всем, и сосредотачиваются на том, что стоит внимания. Их рассеянность и житейская непрактичность внешне обманчивы. Их стремления, их выживание на самом деле сильнее среди всех остальных. А когда они находят, то призывают всех посмотреть на то, что они видят. Но их часто не понимают, ибо ухо не внемлет, глаз нейдет.
Наука и философия преследуют практические цели. Но и искусство стоит в этом же ряду. Нарисованное животное, вокруг изображения которого танцуют дикари и прокалывают его, надеясь что и реально исполнится то же самое, также имеет практическую цель. Сейчас же, когда проблемы питания в какой-то степени разрешены, искусство преследует те же высокие цели - поиск Царства Небесного и открытие смысла жизни. А там и исполнение вечной хорошей, райской, жизни.

* * *
Теперь я уже не мог роптать на судьбу. Все в моей жизни произошло так, как должно было быть. Раньше некоторые неудобные моменты жизни хотелось раскрутить как ролик обратно и пережить по новому, по другому. Но теперь я не хотел ничего изменять. Без этих неловких моментов не было бы такого финала. Все они легли в мою победу.
Действительно, я чувствовал себя победителем. Марина была моей союзницей. Я воевал с чем-то более страшным, могучим, чудовищем, драконом. Даже не так. Все они были моими и врагами и союзниками одновременно. Это долго объяснять. Юнг в мифологии хорошо объясняет это.
Чудовище всегда скрывает за собой драгоценности. И победив дракона мы обретаем эти драгоценности. Дракон или змей также символизируют мудрость. Мы обретаем и мудрость. И мы совершаем один из подвигов Геракла, который, как известно, стал бессмертным.
 
* * *
Великолепие, Великолепие, Великолепие - это, наверное, единственное слово, которое могло бы наиболее близко передать картину, возникающую передо мной.
Объяснять трудно, но я открыл, что язык абсолютен. Слово в абсолютном мире само по себе есть вещь. Язык выражает всегда больше, чем мы слышим. В языке нет переносного или двойного смысла. Язык, слово были созданы с первоначальной истиной. Язык мудр и ему можно верить “на слово”. Язык пророчествует. Язык сам по себе был глубок и полон, все слова наполнены высочайшим смыслом.
Я вспоминал наши нелепые разговоры с Мариной и удивлялся, как же я этого раньше не понимал их смысла? Хотя и предчувствовал их большое значение. Ее слова, ее ответы были наполнены высшим смыслом, через нее говорил сам Бог, а я не постигал Его языка. Марина тоже сама не понимала, что хотела сказать.
Только теперь дошло, почему иногда казались правыми спорящие со мной. Противоборство существовало так как спорили мы по звучанию слова, а не по его пониманию. Спорили наши убеждения, но не воспринимали полноты слов, которые мы применяли. Мы наряжали свои мысли, одевали нужную в тот или иной момент определенную словесную маску. Каждый держал ладошку перед глазами и, поэтому, не видел солнца. Прочитавший и едва удерживающий в памяти отдельные словосочетания, как попугай повторял за авторитетами, и воображал, что теперь он знает. Я тоже часто брал готовенькие выводы авторитетов, но не переживал вместе с ними тот путь, по которому они прошли.
Пережитые общие слова, испытанные на твоей конкретности, на твоем личном примере, дают потрясающий эффект. Они, если ложатся в подготовленную вспаханную почву сердца, дают изумительные всходы. Слова-мысли нанизываются и связывают все предметы-узлы как жемчужины в единую основную ткань, ткань, по красоте не сравнимую ни с чем.
Язык различает тончайшие нюансы, в словах скрывается бездонный смысл, и каждая фраза несет колоссальное значение. Глубина смысла зависит от нашей глубины. Каждое слово говорит о блистательном мире. Теперь я читал и видел гораздо больше, чем мог себе представить. Слова стали яркими и до осязаемости выпуклыми. Отзывались в моей душе. Я понимал, что хотел сказать автор. Иногда сам автор того не сознает, но славит Бога, оставаясь невежественным, говорит о Нем. Бедные несчастные сочинители детективов и жалкие фантасты с убогими измышлениями, как и у подсудимого Галушкина! Простой школьный учитель преподающий в сельской глубинке природоведение, вызывал у меня больше уважения, нежели все они вместе взятые. Многие певцы, поющие о любви, даже и не догадываются о том, о чем они поют.
Все славит Бога.

* * *
Я увидел, что такое слава. Слава - это, оказывается, ореол, светлое вещество того мира, состоящее из поющих ангелов, и при этом ангелы и песни неотделимы друг от друга. Такое изображено на иконе “Христос во славе”. Если убрать оттуда Христа, то все остальное, - радуга, чудесные животные, старцы, ангелы, и будет Его славой. Сама существующая Вселенная есть слава.
Все славит Бога.

* * *
Получилась грандиозная картина, краше которой мне не приходилось видеть. Картина моей жизни, которая создана не мной. Я, оказывается, был лишь марионеткой в руках могущественного режиссера. И этот режиссер есть сам Бог. И, восхищаясь открывшейся передо мной картиной собственной жизни, я завидовал Ему, что, по-моему, делал один из ближайших Его архангельских сподвижников. Если бы я очутился в детстве, в исходном положении своей жизни, но с выбором своей судьбы, я бы выбрал именно ее, мою судьбу. Что, впрочем, и сделал. На самом деле таким образом реализовывались мои вселенские мечты, которые поставил когда-то на заре своего детства и о которых уже давным-давно забыл.

* * *
Освященность одного человека освящала и все остальное. Поэтому и все остальное становилось не менее прекрасным. Раньше я видел колючки, шероховатости войлочного материала, зацеплялся за случайные петли, но не постигал великого узора, вышитого на ковре жизни, по которому я полз, как слабая слепая букашка.
Нет ничего красивее, чем собственная жизнь, но которая определена по великому Промыслу, недосягаемой для человека мудростью. Я хочу сказать близкое тому, что говорят астрологи: «Или человек следует судьбе или судьба волочит его». Зная про это или не зная, но каждый исполняет свое предназначение. Нет ничего краше для человека, чем его собственная жизнь, какая она бы ни была (ведь это же его жизнь, это же он! он! он! он!... В проявлении такой искренности и состоит польза человеческого эго). Но я знаю, стези других людей не менее прекрасны. В них нет стыда, позора, страдания и мучений. Все это наши предрассудки, измышления несчастных ограниченных людей, которым следует сострадать.

* * *
Между прочем, человек не может говорить про себя «я». «Я» может про себя говорить только единый Бог. Внешний привычный человек, то, что он про себя представляет в своем образе - это только шелуха настоящего «я», только платоновская пещерная тень. Человек не должен говорить «Я» подобно тому, как, например, мои ботинки не могут считать себя Константином Галушкиным, выступать при публике и подписывать любые документы от моего имени.

* * *
Теперь моими постоянным чувством стало Благоговение перед всем миром. И благодарность, благодарность всем и всему, с чем мне когда-либо приходилось соприкасаться. Я понял почему Дарья благодарила судьбу за все, даже за то, что, казалось, следует проклинать и ненавидеть.
И я, снова и снова, благодарил Бога за все, за Марину и за то, что попал сюда, я благодарил родителей, Марину, сестру Светлану, Егора, всех людей, знакомых и незнакомых, добрых и злых. Я благодарил свою страшную болезнь, я благодарил господина Рака, кинг-конга, столб, в который врезался мой двоюродный братан Анатолий. Я благодарил холод и равнодушие. По моему, Лермонтов кого-то также благодарил примерно за это же самое. Своим отвержением, сама того не зная, через Марину, и остальных я получил то, о чем даже не смел просить, о чем даже и не мечтал. Подобное лишь смутно промелькнуло у меня давным-давно, когда то в самом раннем детстве, еще на заре детских мечтаний.
Это объясняет мой страх и “отречения” от нее, перед самим собой, перед другими и перед ней. Мои противоречивое стремление к ней и “отречения” от нее. На самом деле я требовал от нее того, что сейчас приобрел. Куда также входит и она.

* * *
Я стал смотреть на вещи необычайным образом. Я стал как надвуобратный человек, который плачет на свадьбе и смеется на похоронах. Заметил, что почти все люди ходят на голове, телеги катятся впереди лошади, почти все солдаты маршируют не в ногу, а безграничный океан вливается в маленькую каплю. То, что казалось хаотическим и бессмысленным стало упорядочиваться, а былая “порядочность” часто приобретала хаотичность бессмыслицы.

* * *
Душа, как и все живое, должна расти, и поэтому она ломает свои прежние пределы. Поэтому сердце должно терзаться, должно быть разбиваемо. Это не жестокость. Растениям солнце тоже кажется жестоким. Но если ты знаешь, что человек бессмертен, то похоронная процессия во главе со стройным гробом выглядит пародией на дальнейшее человеческое существование. В этом плане гораздо мудрее, с пониманием данного момента выглядят у некоторых народностей веселые похороны - человек освобождается от бренного земного существования и надолго переселяется в счастливый небесный мир. И тем более радостны погребальные хлопоты наследников, если отправился на тот свет богатый дядюшка, наказавший им свое достояние.
Отталкиваясь от христианских притч, каждый человек есть попытка, вероятность, надежда прорыва в царство небесное. Как зерно, зарываемое землепашцем, человеческая душа может взойти до высших небес, а может нет. Землепашец доверяет зерну, Бог доверяет человеку. И человек должен обладать самосознанием, частичкой Бога, как и зерно должно оправдывать доверие землепашца. Зерно набухает, лопается и дает росток новой жизни. И в любви разбивается не сердце, ломается его скорлупа и открывается новый мир. И это бывает только раз в жизни. Мне было жаль набоковского Г. Гумберта, умершего в тюрьме от закупорки коронарного сосуда. Профессор, а таких простых вещей не смог понять. Но, наверное, постиг бы, если бы Лолита ему не далась. И если бы он не так скоропостижно скончался.

* * *
На самом деле, трудно разобраться в хаосе, царящем во вне и внутри человека. Жизнь первоначально казалась даже не лабиринтом. Это было беспросветное болото, по которому человеку почему-то должно тащиться, пока он не сдохнет в каком-нибудь омуте.
Но душа в самый ответственный терзающий момент выхватывает из пестроты самое важное, то, что нужно для него. В кипящем, перенасыщенном растворе человеческих страстей, когда достигается предел насыщения и человек готов впасть в отчаяние, вдруг образуется точка, центр, вокруг которого начинает расти прозрачный, упорядоченный кристалл, град Новый Иерусалим.
На самом деле, оказывается, хаоса никогда и не было. Хаос бушует только в нас. В полной жизни исключены случайности.
Как опытный глаз среди ярких безделушек определяет ценное сокровище, так и душа чувствует то, что определяется как вечная ценность. Это сокровище я увидел, видимо, еще в детстве, когда появилась Марина. Я не сгинул. Через свое существо, через твою собственную плоть, через примеры собственной жизни ты начинаешь понимать эти вещи, приходишь к общему. Жизненный хаос, автобиографическая каша сменяются вселенским порядком.

* * *
Хотя, по сути, открытый мной мир - это тот же самый мой прежний мир. Часто считается, что действительное - это то, что находится в нашей комнате, а мистическое - в соседней. На самом же деле, с некоторой точки зрения, нет потусторонних вещей. Действительное - горшок испачканный сажей, в котором варят бульон, а мистическое - тот же сосуд, но очищенный от копоти, который на самом деле оказывается золотым и стоящем уже на алтаре. Превращение земной грязи в Золото Небесного Царства - вот алхимия Истины. А мистическим средством превращения является очищение, только и всего.
Но очищение не внешнего, а самого себя. В природе нет грязи, коль нет мусорниц. Нас загрязняет дисгармония, которая образуется от совмещения неподходящих друг другу вещей. Например, чтобы получить грязную соль, достаточно к очень чистой соли добавить не менее чистый сахар.
Незнание порождает страх, нечистота определяет невежество. Влияние внешнего корежило, замутняло ум и чувства, и чтобы найти бесконечную чистую истину надо было уйти в самую сокровенную глубь души. Правда, мечтал про необитаемый остров с молоденькой Пятницей, но про уход в монастырь никогда не думал. Только здесь, в онкодиспансере, я смог по-настоящему уединиться от крикливого суетного мира, лишившись всего, даже жизнь висела на последнем волоске.

* * *
Поиски и приход к целостности, к красоте, к драгоценному кладу сопровождается колоссальными муками и, поэтому, эти драгоценности, ценны и важны для тебя. Хочется призвать всех полюбоваться этой красотой. Но они не растрачиваются. Ты говоришь об этом. Тебе может поверят на словах, согласятся, но если не отработают - не прочувствуют. А не отработанная Истина становится банальностью. Поэтому многие посвящают свои слова всем и немногим. А один китайский мудрец после просветления только засмеялся и заказал чашечку кофе. И не стал преобразовывать мир. Он стал великим эскулапом, но не бездумным хирургом человечества.
Вывод был абсолютно простой - надо жить, просто жить! Но какой путь был мной преодолен, какой ценой достался мне смысл этого “просто жить”. Блудному сыну надо было стать отщепенцем, чтобы оценить дом своего отца.

 * * *
От самых низких слоев, от самого дна мироздания и до высших небес, через множество разноматериальных созданий и миров, весь тварный мир пронизан благодатью. Это неотъемлемый от всех вещей животворный поток проходил и через меня. Он вызывал неописуемое состояние блаженства и радости. Блаженные всегда чувствуют благодать. Им тепло даже зимой, им ничего не надо. И здесь нет противоречия человеческой ненасытности. Они люди, которые все имеют. Мне тоже ничего не было нужно. Если бы мне сказали, что бы я захотел изменить в своей жизни, и вообще, я бы оставил все без изменений. Ничего не надо ломать. Я бы заказал чашечку кофе.
Я больше не смел протестовать против мироздания, открывшегося мне. Я больше не возмущался своей судьбой. Я не смел больше роптать. Все, что не делается - к лучшему. Рай начинается с того момента, когда не жалеешь ни об одном миге своего прошлого, когда не видишь ничего раздражающего в настоящем, и знаешь, что нет ничего такого на свете, что было бы неприемлемым в будущем.
Мне остается лишь молча созерцать, восхищаться, но также работать с новым сознанием, и от этого моя жизнь переменится в лучшую сторону, и я сам буду лучше. Хотя, тьфу, тьфу (и костяшками пальцев по дереву).
Действительно, это не значит, что я буду бесконечно положительным. Я остаюсь человеком, я, наверное, буду по прежнему скандалить. Жить так же, как жил, “исполнять” свой долг. Но теперь я буду жить с другим чувством. Теперь я буду даже платить за проезд на общественном транспорте. Буду помнить, что я получу то, что заслужу. И моя жизнь изменится!
До конца пребывания в больнице теперь только однажды я расстроился, когда в “Джентльмен-шоу” одесситы рассказали скверный анекдот. Что-то касающееся насчет мира, по моему, сравнивали мир, созданный Богом за семь дней, и штаны, сшитые портным за месяц. Заказчик укорил портного за то, что бог создал весь мир за семь дней, а портной целый месяц шил только одни брюки. На что портной, хвастаясь, ответил: “Оно и видно. Посмотри на этот мир, а теперь посмотри на эти брюки.”

* * *
Я стал совсем другим - вместо прежнего неприятия, я благоговел перед миром. Такой резкий переход моего душевного состояния неправдоподобен, но и здесь легко могу найти аналогии. Это рождение и смерть человека. Человек пребывая в теплой материнской утробе живет уютно, дремлет в сладких незапамятных грезах первозданного мира, и вдруг через какое-то время происходят такие превращения. Его выталкивает из знакомого уютного пространства, он знакомится с медициной, холодом, его ослепляет яркий свет, ему надо дышать, ему приходится закричать. Теперь, чтобы питаться, новорожденному нужно будет прилагать усилия, чего раньше он имел без всяких усилий. Он открывает новый мир. Потусторонний от прежнего. Он умирает для старого, утробного, мира и рождается в новом.
Или взять смерть. Жил-был человек, дед Василий, отец Михала. Гулял на свадьбе. Было весело и шумно. Вышел на улицу покурить. Стукнулся головой о ступеньку, и все: при мне это случилось. Жизнь сразу переменилась. Стало тихо и спокойно. Человек только что живущий, с бьющимся сердцем, застывает по одному градусу в час и обретает покой. Он на том свете. И я уверен, что он, как и при рождении, также открывает потусторонний мир.

* * *
Было умиление мироустройством. Как хорошо, что здесь стоит забор! Замечательно, что на этом повороте поставили дорожный знак! Мудро моргает на перекрестке светофор. Все это поставлено не для того, чтобы помешать нам. Соблюдать свыше установленные правила требуется, чтобы мы видели наперед, ехали максимально быстро с максимальной безопасностью.
Я любил всех людей. Благодушные выводы “Ребята, давайте жить дружно” я открывал вновь.
Такому моему превращению и легко найти аналог. На бешенной скорости, вслепую, не обращая внимания на все предупреждения, табу, запреты как смертник-камикадзе я ехал по своему недалекому усмотрению, сталкивался с другими ездоками, не обращал внимания на знаки и знамения. А сейчас вдруг просто увидел и стал замечать знаки и уважать правила дорожного движения.
И, действительно, определить будущее возможно - жизнь полна знамений.

* * *
Я, несчастный и убогий, не знал памяти одного мгновенья, видения, “дарующего блаженство”. Мгновенья, которой можно прожить всю жизнь. Не случайного мгновенья, после которого идет существование сладких грез, а того мгновенья посвящения, после которой человек становится всезнающим и бессмертным. Бессмертие также дается и в божественной благодати, знании о своем бессмертии. Вечная жизнь - это не только предположение научной мысли, но и прежде всего, безусловно, религиозное.
 И вместе с великолепием открытого мира я увидел убогость. Убогость мира прежнего. Убогость людей, их мыслей, желаний и чувств. Убогость собственной прежней жизни.
Но не вернусь больше туда. Пусть я накрепко сросся со старой чешуей прежнего мира, и теперь мучительно, с болью, с опаской отделялся от нее, чтобы оказаться на новой ступени своего развития (змея - символ бессмертия).

* * *
 Я открывал справедливость и милосердие жизни. Это не безоглядное оправдательство. Многие деяния и мысли чудовищны, кощунственны, они подлежат осуждению.
Для этого существует мораль и суд. Но, тем не менее, повторюсь - все в мире оправданно. Ведь оправдывается и наказание. Есть Высшая Справедливость и ей следует верить.
Как любитель «высоких материй», хочу подойти еще к великому вопросу о полярности нашего мира, непростой теме добра и зла. То, что я говорил - это общие слова. Конкретика, частность нарушает благолепие моего объяснения. Можно прямо спросить - если все оправдывать в мире, все принимать и за все благодарить, то неужели можно оправдать, например, даже Гитлера, исчадие зла, самую негативную фигуру моего детства и истории нашего века? Неужели я оправдываю крематории и сожженные деревни, миллионы уничтоженных людей, неужели можно говорить, что так “угодно Богу”?
Исходя из мирских представлений я не могу дать приемлемый ответ. Я не могу сказать: ”Да!” или оправдываться, что и раньше было подобное зло, например, Молоху приносили в жертву детей. Но верующие люди прощают своих убийц, ибо те не ведают, что творят. Мир лежит во зле. А “злое дело воздаянье в самом себе, таясь, таит...”. Могу еще сказать, что пути Господни неисповедимы. Достаточно ответить словами Альфреда Швейцера - мое знание пессимистично, моя вера оптимистична. Но сейчас я могу сказать более того - мое знание и вера оптимистичны. Многие бедствия были предсказаны задолго до их наступления - насколько милосердна природа, настолько же она исполняет собственные законы, она воздает каждому то, кто чего заслуживает. И когда мы жалуемся на несправедливость, мы просто-напросто не видим и не знаем полной картины акта возмездия и награды. Мы бываем хаотичны и непоследовательны и, поэтому, несправедливы. Мы не отдаем себе отчета во многих наших поступках, не проводим аналогий, мы в жизни чаще всего пользуемся противоречивой “транспортной” психологией (не вошедши, кричим: “проходите дальше!”, втиснувшись, думаем, - “ну, куда они лезут?!”). И условно приходится разделять бытие и признавать мир идеальный и мир человеческий. Но закон для всех един. Нет вещей потусторонних, поскольку мир един, но следует допустить наличие форм существования на разных уровнях. Мы смотрим на все согласно законам нашего мира. А более высокая истина лежит в мире верхнем. И только в соотношении нашего мира с миром верхним мы можем дать новые оценки происходящему вокруг нас. Мы многого не знаем, а познание мира и самого себя не только просвещает человека, но и исключает зло из жизни.

* * *
В общем, прожив четверть века и еще один год, я пришел к заключению, что жизнь – это сказка с прекрасным концом. Драма жизненного тупика завершилась открытием тоннеля в блестящий невыразимый мир. Действительно, из любого положения имеется выход. Неизменный “хэппи энд” американских боевиков в виде миллиона долларов в кармане был жалким подобием такого завершения. Миллион долларов - куцее счастье, жалкое подобие того, что было даровано мне. Я всегда чувствовал в боевиках недостаток их конца, что им не хватает красивого завершения. Даже в простом пожелании “здоровья и денег” деньги стоят на втором месте. Если бы в финале данного жизненного этапа я оказался физически здоров и с миллионом в кармане, но не сделал должных выводов, то оставался бы глуп по-прежнему, и жизнь продолжалась бы по старой колее. Конечно, прекрасная девушка-принцесса на руках и миллион-полцарства в кармане, неплохо, как кончаются боевики и сказки, но я перестал завидовать миллионерам. Я несчастен локально, а счастлив глобально.
Я понял, что выиграл. Выиграл, несмотря не на что! Финалом моей жизни был колоссальный выигрыш. И этот колоссальный выигрыш нельзя променять ни на что. Стратегу жизни Отличнику такое даже и не снилось. Он не делал ставку на жизнь. Купив джип, он чихал на все, но что будет с ним, если это всё на него однажды чихнет. Мне хотелось предупредить Отличника о том, что его ожидает. Ну ладно Отличник - все-таки стратег - а ведь многие, подобные ему, даже без намека на жизненную мудрость подставляли свои лбы под пулю киллера из-за ржавых ценностей дольнего мира.

И я не исключаю человеческое. Все хотят не просто жить, но жить хорошо, и к этому тем или иным способом стремятся. Идеал любого общества - прекрасная жизнь. Будь той жизнью коммунизм, рай, или обеспеченная старость. И человек способен найти идеал такой жизни. Наиболее подходит к нему представление рая.
Я шел-шел и вышел к райским берегам. Конечно, я тоже не выбирал самостоятельно свою дорогу. Я даже потерял ориентацию в жизненном пространстве, но меня вывела Любовь к тому, что я когда-то, в самом начале своих великих желаний, хотел. Моей видимой путеводной звездой была Марина.

 * * *
Рак, все-таки, на мозги влияет. Как, впрочем, и СПИД, и застенок, и подобное другое. В больнице я заметил, как здорово поумнел за это календарно недолгое время. Восхищало то, что проникая своей дверью, я открывал ту же суть вещей и слов, о чем предвещали другие. Может быть я свихнулся окончательно, на пару со святым разбойником Варваром. Но тогда с нами свихнулись многие, и многие из которых до сих пор считаются авторитетными. Все это не говорит о том, что я воображаю о себе сравниваю себя с разбойником и святым мучеником Варваром. Я не стал святым разбойником. Каким же нескромным должен быть человек, сказавший, что Бог в нас! Не слишком ли почетно для человека, существа, по внутреннему строению наиболее похожего на свинью, а по внешнему на обезьяну, утверждать, что в нем Бог? Размышляя о человеческом несовершенстве, я часто убеждался в том, что какая-же я скотина на самом деле.
Просто было мое спасение. Как проломивший забор через дыру я увидел свою дальнейшую судьбу. Я увидел будущее. Была протянута рука спасения. А все это включает в себя некоторые объяснения и необходимые выводы. Я должен был понять некоторые вещи для своего спасения. И поэтому не говорить нельзя, потому, что это не только моя судьба, но, в то же время, все пережитое мной присуще всем, здесь я касаюсь областей, в которых я объединяюсь со всеми, здесь я прикоснулся к тому, что называют общечеловеческими ценностями. Вот и все.

* * *
Да, возможно, что на самом деле то, о чем я говорю сейчас, кому-то кажется околесофилософией. Доля истины в этом есть, но это не вся правда. Как и при открывании мирской суеты, мои размышления и открытие нового мира опять опоздали. Примерно на две с половиной тысячи лет - у Платона, которого заставлял меня читать Егор, уже есть по этому поводу диалог “О пещере”. Там попытка описания нового мира дается на примере прикованных в пещере людей, которые видят лишь стену пещеры и которые знают о жизни лишь то, что показывают тени проходящих мимо людей. То, что сейчас происходит, данное витийствование - это попытка осознающей человеческой тени представить разумного полного человека, его кровеносной системы, «вентиляции, фильтрации, адаптации». Для тени это нелегкая, едва ли выполнимая, задача. Особенно, если он будет пытаться что-то сказать о духовной стороне человеческой жизни. Но в этом недостатке виновата лишь сама плоская серая тень, не могущая выразить объем и цвет.
Все сказанное можно приписать моей фантазии. Но слишком много общего я встретил у других. Подобное переживали, оказывается, многие, верующие люди. Меня это очень поддержало, поскольку я почувствовал свое одиночество и ненормальность, свою странность, открыв новый мир и оказавшись там, в этом потрясающем и незнакомом мире, в этом первоначально пугающем психическом состоянии. Многие видели другие образы, но выводы были потрясающе одинаковыми. Все приходили к общему знаменателю. У меня нет сомнений по поводу того, что все это все по настоящему, не кажущееся. Тем более, что для доказательства правоты нынче достаточно пятьдесят одного процента акций, а моя уверенность, то что я приватизировал и выдаю от своего имени, намного превышает эту цифру. Происходящее со мной не было очарованием. “Очарование” происходит от слова “чары”, что значит обман. А это истина. Нет высшей мистики, большего волшебства, нежели Истина. Многие вещи, виденные мной, оказывается давно описаны в трудах святых отцов, в учениях тех, кто имел “третий” глаз. Оказывается он и в самом деле существует. Можно обманываться в частностях, но в целом присутствует единство с испытавшими такое прозрение (хотя частности - дело серьезное, от них приключаются многие, если не все, беды).
Потрясающие открытия, о которых пишут многие люди пришедшие к вере, пережил и я. А это является доказательством моей правоты, других доказательств у меня нет. Поэтому, даже исходя только из сказанного выше, многих очевидцев и свидетелей, стоя ниже ступени причины моего спасения, хотя иногда грешно сомневаясь - все-таки, а не сон ли это? а не является ли Иисус Христос, его крестные страдания и воскресение обманом человечества, махинацией ради какой-нибудь инопланетной выгоды? - я утверждаю о существовании высших прекрасных миров. Я сумасшедший, но сам на себе почувствовал это прикосновение оттуда и соучастие высших сил в моей судьбе. И бесполезно меня отговаривать от того, что я видел. Я испытал на себе это, познал и принял своим человеческим пониманием, и, как ни странно, объяснил логически. Но это несколько иная логика, более высокого порядка, основанная на чувственной сфере, на чувстве-слове,  объясняющая, почему я спасся. Я узнал Истину, по крайней мере о себе. Она была проста до необъяснимости. Было чудо, было чувство истины, что это так. Не подозрение, не галлюцинация и не мираж. Есть еще нехорошее слово “фанатизм”. Это исступленная вера в “неправильный” идеал. Вера, нагнетенная на эмоциях. Я же верю твердо, и с полным спокойствием. Я просто знаю - это так.
Недоказуемая для других, вера, кроме своего костра никак не могущая быть утверждена. Хотя история религии полна описания различных фокусов, но они не должны составлять религиозной основы. Чудесные явления - это критическая чрезвычайщина Вселенной, вроде неуязвимости приговоренного при исполнении смертного приговора.

* * *
На улице стояли морозы, но для меня уже наступила весна. Непроницаемая пелена мглы была разорвана ослепительной молнией, и открылось синее небо и светлое солнце. Мгла была создана тонкой пленкой в бесконечной небесной голубизне. И первым вестником весны была Марина. Зима закончилась. Полярная ночь Снежной Королевы сменилась бесконечным днем. Шумный поток разламывал лед. Уносились и растворялись в сверкающем теплом море. Зябкое состояние растворилось, и я наконец смог впервые за добрый десяток лет расслабиться, распахнуться миру.
Желтый бледный полутруп был самым счастливым среди других полутрупов и даже живых людей. Он наслаждался мировым Великолепием. Благодарность и Благоговение, - вот чувства, теперь преимущественно владевшие мной. Я ликовал, я блаженствовал, я восхищался. Мытарства моей души в больнице завершались на этой великолепной ноте. Новорожденная душа моя отдыхала.

* * *
И только сейчас, приняв существование бессмертия, любви, идеальности мира, я понял загадку Игнатова поля. Все, любая частичка вселенной омывается любовью. Исчезни она - и в тот миг весь мир рухнет. Не так важно, любит ли тебя тот или иной человек - потому что ты везде и в каждый миг окружен любовью. Чтобы познать любовь вселенной гораздо важнее - любишь ли ты. Игнат заплатил за свою любовь. А Антонина же не умерла. Я теперь знаю, что люди не умирают.

* * *
И с этим знанием умирать не страшно. Тем более, что убить невозможно. (Я не призываю, чтобы мои слова были взяты на знамя и звучали как благословение на убийство. Убийство - один из великих грехов.)
В ту ночь я был готов к смерти. Я больше не боялся костлявой и теперь всегда был готов умереть. Я знал, что ее нет, это блеф. Есть физический предел всему, но смерти нет. И если буду уходить во второй раз, то это уже не будет происходить настолько эмоционально, как в первый раз.
Смерти нет. Есть возрождение. Для возрождения в новом, или смерти в старом, мне понадобилось менее полугода, что я пролежал в онкологическом отделении. Прежде чем родиться, следует умереть (где же я вычитал эту истину?). И старый Константин Галушкин умер. Но я, умерев для старого мира, родился в мире новом. Я знаю, что есть бессмертие. Если бы теперь мне снова нужно было умирать по уважительным причинам, я бы не воспротивился. Вечно жить в своем телесном облике противоестественно природе вещей, вечный человек превращается в сверчка Титона, возлюбленного супруга божественной Эос, которого она наградила бессмертием, но забыла одарить вечной молодостью. Нельзя вечно цвести и пахнуть. Надо еще созревать и давать плоды, иначе не будет других цветов. А это умаляет мир. (Чувствуете, как дозревает блудный сын).
И я не умер.
Как говорил один из бездоказательных свидетелей, это так, и не могу иначе.

* * *
Тогда, после выписки из больницы, я почти весь день просидел на лавочке. Я многое вспомнил, много обдумал, наметил некоторые планы на будущее.
Прежде всего надо просить прощения у всех. Надо найти Тосю, надо попросить прощенья. Очень захотелось увидеть сына. Надо попросить прощения у Зои. Надо навестить Альберта Зигмундовича, сказать спасибо за чудесную книжку, и вообще, за все остальное. Я только сейчас убеждался, что немец часто оказывался правым во время наших религиозных споров. Только сейчас я приходил к тому же выводу. Надо непременно извиниться перед Альбертом Зигмундовичем и признаться, что он был прав в наших спорах. Надо извиниться перед множеством людей. Теперь нужны только силы и мужество для этого. Давно уже не был на могилах у отца и Егора. Надо бы еще сходить к Валентине… Надо вернуться домой.
На синем небе, почирканной белыми полосами реактивных самолетов ярко светило солнце. Я просидел на засыпанной снегом лавочке почти весь день, и с удивлением заметил, что не замерз. И увидел, как на снежной подушке от весеннего тепла плачет прозрачная ледяная корка. Скоро март, весна. И скоро у Марины день рождения.