1. ДОРОГА К ХРАМУ
Профессор Петров возвращался с работы чуть раньше обычного. Машину отпустил, пошел домой пешком, и даже отключил мобильный телефон, чтобы никто не помешал ему побыть немного наедине с самим собой. Неторопливо и размеренно, наслаждаясь приятной вечерней усталостью хорошо поработавшего человека, шагал он по весенней мостовой и с удовлетворением размышлял о том, что все у него сегодня складывается, на удивление, удачно. Блестяще завершены деловые переговоры о сотрудничестве с китайскими учеными, подписано несколько фантастически выгодных контрактов с известнейшими инофирмами, получено приглашение в Лос-Анжелес на международную конференцию по глобальным проблемам человечества третьего тысячелетия… И, наконец, уже под вечер по электронной почте пришло известие из престижного английского издания о новой публикации цикла его статей… Его статей…
…Неожиданно ход мыслей профессора был прерван престранным событием: он совершенно ясно почувствовал, что стоит на месте, словно натолкнувшись на плотную невидимую преграду, и больше не может продвинуться ни на шаг, хотя и продолжает внешне бодро идти по вечерней мостовой. Он все мерил и мерил шагами весенний асфальт, но улица и строения вокруг – не убегали привычно назад, а оставались рядом и неотступно сопровождали профессора, подобно восходящей луне.
– Известный эффект… Изменение масштаба времени. Почти
как в моей только что изданной монографии. Очень интересно… – профессор попытался, как обычно в подобных случаях, “взять ситуацию под контроль”, то есть “за возможно более короткий промежуток времени систематизировать и переработать вновь поступившую информацию”, и тем самым в очередной раз уничтожить действительность, превратив ее в продукт жизнедеятельности своего ума, в одну из созданных им моделей бытия. Но на этот раз что-то мешало ему. Профессор, раздосадованный немного, огляделся по сторонам и увидел, что уже давно и смешно топчется у входа… в кафедральный собор Всех Святых.
– … Странно – как это ноги привели, ведь шел совсем другой
дорогой, забывчив стал – нужен отдых, а то перестаю уже, как говорится, адекватно реагировать на непредвиденное изменение окружающей среды, – по-книжному скучно и обезличенно подумал было профессор, словно процитировал сам себе свою собственную монографию.
Но при взгляде на золотые купола, на украшенные фресками белые стены собора и возносящиеся в вечернее небо восьмиконечные сияющие кресты, он успел лишь с удовлетворением отметить, что увиденная картина неизъяснимо радует душу, и у него вовсе нет желания искать умом причину того. А потом, неожиданно для себя, вздохнул глубоко-глубоко, полной грудью и… с шумом выдохнул, мысленно выпалил, высказал, закричал-запел душою НА СВОЕМ РОДНОМ ЯЗЫКЕ. И заговорил, словно простой деревенский мужик из почти позабытой, но незабвенной страны певучих рек, лесов и озер, редких хлебосольных сел, которую оставил он где-то далеко-далеко, среди заброшенных, ныне пустынных земель своей малой любимой Родины. Там остался его отчий дом, а от дома родного неподалеку, возле старинной церквушки на древнем погосте тихо замерли могилки его предков, в безвременном ожидании молитв тех, кто живет ныне на земле.
– А, впрочем, давнехонько не бывал я в храме – смутился профессор, – с самого, почитай-что своего деревенского детства и не заходил. Помню, батюшка мой любимый, сказывал, что грех это великий, от храма Божьего, от службы церковной удаляться. Зайти, что ли…
И, будучи по натуре своей человеком решительным, профессор Петров по-русски, размашисто перекрестился и уверенным твердым шагом вошел в храм. Успел все же машинально отметить, что наконец-то перестал топтаться на месте, или, выражаясь научным языком, “вновь приобрел способность к передвижению в пространстве”. “Ох уж эти научные термины – лезут где надо и где не надо, совсем заморочили мою бедную голову!” – сокрушенно вздохнул профессор, переступая порог кафедрального собора.
2. НАХЛЫНУВШИЕ ВОСПОМИНАНИЯ
В храме было тихо и почти безлюдно. Служили праздничное
всенощное бдение по цветной Триоди. Из молящихся присутствовали несколько тихих старушек и… странный нищий, которого профессор Петров давно знал в лицо и даже раза два жертвовал ему “на пропитание”. Профессор, по наитию, подошел к юродивому и остановился рядом, обрадовался ему почему-то, как старому любимому другу. И стал слушать службу, из которой многое ему, обладающему прекрасной памятью, было известно еще с солнечных детских лет, когда их, босоногих и непоседливых деревенских мальчишек, брал к себе алтарничать старенький, весь седой, приходской Священник.
Служба шла своим чередом, и, ободренный мирным ее звучанием, профессор вдруг отчетливо, словно наяву, увидел в сознании своем любимый с детства, незабывающийся светлый образ: Священник стоит в праздничном облачении и ясно-преясно улыбается профессору, протягивая к нему благословляющие руки и радостно укоряя: “Куда же ты потерялся, возлюбленное мое милое чадо! Я помню тебя, всегда о тебе молюсь, и так рад я, что ты возвратился!” И вместе с этим виденьем – неизвестно откуда явились в глазах две жемчужно-прозрачные крупные слезы и стремительно-робко заскользили по щекам, оставляя едва заметный неровный след. Профессор ничем не выдал себя, ни одному мускулу не позволил дрогнуть на лице, но почти позабытые светло-соленые капли текли уже сами собой, помимо его воли – так душа умывалась слезами.
Бежали на волю слеза за слезой, и профессор, словно в такт их таинственному движению, одну за одной, перелистывал в памяти яркие картины детства. С легкой грустной улыбкой припомнил, как нравилось им, босоногим мальцам деревенским, приходить ко Священнику и прислуживать ему, рассказывать свои мальчишеские истории, делиться самыми заветными детскими тайнами, мечтами и помыслами. И батюшка все-то, все понимал, и никогда ни за что не ругал прилепившуюся к нему детвору. Они любили его, и Священник, живший одиноко со своей маленькой внучкой-сиротой Анастасией, отвечал им тем же. Был он всегда радостен, празднично-весел, улыбчив, скор на доброе приветное слово. И оттого целыми днями пропадали сельские ребята возле церкви – играли, резвились, с радостью выполняли незамысловатые поручения Священника, затаив дыхание, слушали удивительные истории, которые он рассказывал о житиях святых небесных людей, прошедших по земле во все времена, чтобы жизнью своей проповедовать слово Божие. А по праздникам Священник исповедовал их и торжественно причащал.
…Но в один из предпраздничных дней Успенского поста они пришли к церковке и застали ее закрытою на замок. Чьи-то грубые сильные руки вдобавок еще заколотили небрежно дверь крест-накрест кривыми сосновыми досками – горбылями. Побежали ребята стремглав к домику Священника, но и там обнаружили ту же картину… Стали искать по селу: у всех спрашивали, но никто не отвечал им. Молчали люди уныло, только невеселые глаза долу сокрушенно опускали. Словно стыдились чего-то…
И только под вечер со слезами открыла им тихая богомольная старушка Агриппина, что нынешней ночью приезжали угрюмые люди, одетые в форму, наподобие военной, устроили у батюшки обыск, арестовали его и незнамо куда увезли. Заступиться никто не решился, – всех объял страх небывалый. Лишь церковный староста Никита потребовал предъявить ордер на обыск и арест. Расхохотались в ответ темные люди, показали ему какую-то бумажку, ухмыляясь, и …избили до полусмерти. Только теперь в себя начал приходить понемногу.
Рассказала немногословная Агриппина, что батюшка на прощание всех благословил, и даже стражников своих. Только несколько слов коротких и молвил, прощаясь. Сказал он: “Любите друг друга всегда. Ни за что никому не мстите. Так Богу угодно, за все Ему благодарение возсылайте…”
И не в силах терпеть больше слезы ребячьи, не смея утешить их ложной надеждой, пересказала им Агриппина, слово в слово, то последнее, что успел только ей, ей одной, поведать Старец, прощаясь. Пока темные люди обыском были заняты, на батюшку внимания не обращали, сказал он ей таковы слова: « Прощай, Агриппина! На этом свете не увидимся более. Позаботься о приемной внучке моей, Анастасии. Ты будь ей и за себя, и за меня, и за мать и за отца, потому что росла она без родных родителей, была сирота наполовину, а скоро уж станет совсем сирота… Обо мне сообщат… Вот ты тогда ее пожалей да утешь, мою Анастасию… Скажи еще ей, когда подрастет, что родители ее, духовные чада мои, – они никакие не враги народа, а святые новомученики Российские, что они за Веру Христову мученически пострадали, и придет время, когда их в лике святых Церковь всенародно прославит. …И мальчишек моих, алтарников, приласкай ты, как сможешь. Трудно им будет, но я их в молитвах своих не оставлю. Прошай и ты, оставайся с миром, возлюбленная о Господе душа моя, Агриппина! О тебе молюсь особо, потому что крест дано тебе нести особый, о котором сама не знаешь. Прощай!..”
…Профессор стоял, пораженный виденьем. Он теперь только
понял, что, имея сотни друзей и знакомых во всех уголках Земли, он все-таки за свою многотрудную жизнь никогда больше не встречал людей такого высокого Духа… Принявший мученическую кончину старенький седой Священник его деревенского детства с высоты небесной молился за них все эти годы, о каждом из них знал и помнил. А тогда, перед смертью, прощаясь, особо просил утешить сироту Анастасию, предвидя, что в жизни немало скорбей перенести ей придется.
Анастасия… Подруга и неразлучная спутница детских безоблачных лет. Худенькая русоволосая девочка, звонкоголосая певунья, великая умница и неутомимая затейница их веселых невинных забав. Угловатая улыбчивая девочка–подросток, украдкой исправляющая грамматические ошибки в его школьных тетрадях. Нежная и добрая девушка с ясными и, как небо весеннее, голубыми глазами бескрайними, которой он без страха открывал наивно-прекрасные помыслы своего юношеского сердца. Они любили друг друга, не подозревая о том, что, по неизъяснимой милости Божией, сподобились прикоснуться ко Святой Любви, которая ныне почти исчезла с лица земли. Их любовь была высока и чиста; ни словом, ни помыслом, ни прикосновеньем не попустил им Господь совершить грех. В юности они расстались невинны, и больше никогда не встречались. Он уехал в столицу учиться, но возвратиться назад уж не смог. А она – осталась ухаживать за старенькой и больной бабушкой Агриппиной. Так получилось. В общем-то, глупо…
– Анастасия… Где же ты теперь, белая березонька, краса ненаглядная, душа моя российская. Виноват я перед тобою, – профессор тяжело вздохнул и, сделав над собой усилие, постарался вернуться к слушанию богослужения.
Правый и левый хоры уже пели антифон “Блажен муж”,
размеренно и стройно между собой перекликаясь. И каждое слово знакомого с детства псалма, каждая новая музыкальная фраза со все большей неотвратимостью возвращали профессора к вечным истокам своей жизни, к самой ее сути, то вызывая в памяти светлые картины полузабытых воспоминаний, то неожиданно помогая найти утешение в смиренном переживании тех потерь, о которых забыть почти невозможно. И прислушиваясь к дивной музыке, что была едва различима в привычном ему с детства распеве, профессор еще и еще раз мучительно старался уразуметь самое главное, – то, о чем в последние годы начинал смутно догадываться, но в догадках этих даже самому себе признаться боялся. Он пытался понять: в чем же, в чем самом главном ошибся, согрешил в своей жизни, и сколь велика цена этих ошибок? И можно ли еще что-либо исправить?
3. ПРОФЕССОР И ЮРОДИВЫЙ
На всенощном бдении в кафедральном соборе Всех Святых стояли рядом друг с другом двое молящихся, божественной службе прилежно внимая: профессор Петров, ученый с мировым именем, и всему городу известный незлобивый юродивый, одетый в старые – престарые, но чистые и аккуратно и бережно залатанные одежды из прочной дешевой ткани.
Профессор задумчив был и немного рассеян. Юродивый теребил лоскутки одежд и беззвучно открывал рот; старательно подражая чтецу, произносил что-то на ему одному понятном языке.
Профессор сердобольно протянул нищему десять рублей и благодушно улыбнулся, тихонько обратившись к соседу своему:
– Прими от меня, блаженный, эту малую лепту и помолись,
брат, о душе моей недостойной. Тяжело что-то стало мне ныне носить бремя славы. Устал я, – непроизвольно подумал профессор, и тотчас услышал беззвучный, лишь на языке мысли слышимый ответ юродивого, произнесенный удивительно чистым и ясным юношеским голосом.
– Спаси Христос тебя, брат профессор! О тебе помолюся. Ты
мне денежку дал, а я тебе подарю дар певческий, бесценный, да еще надежду на милость – впридачу. Прими же, возлюбленный во Христе брате мой, этот священный гимн Святой Руси. И нищий безмолвно запел: “Земле Русская, граде святый, украшай свой дом, в немже божественный Велий сонм святых прослави. Церковь Русская, красуйся, ликуй, Се бо чада твоя Престолу Владычню во славе предстоят, радующеся. Соборе Святых Русских, полче Божественный, молитеся ко Господу о земном Отечестве Вашем и о почитающих Вас любовию. Новый дом Евфрафов, уделе избранный, Русь Святая, храни Веру Православную, в нейже тебе утверждение”.
Юродивый блаженно улыбался, пел беззвучно, смешно шевелил при этом губами, и профессор лишь диву давался тому, что совершенно отчетливо слышит слова и мелодию. И порою казалось, будто не один нищий поет сию дивную стихиру, но величавый хор чистейших голосов вторит ему.
“Передача мысли на расстояние… Он читает мои мысли и передает мне свои… Он так смотрит на меня, словно все обо мне знает и обо всем на земле знает больше меня. Как это удалось ему – это же неуч, без образования, ходит в лохмотьях и питается чем попало”, – машинально подумал профессор, и тотчас же устыдился своих стандартных и надменных мыслей. Стыдно стало перед нищим, который весь этот мысленный вздор слышит и терпит.
Но уже отзвучал гимн, и блаженный приветливо-безмолвно отозвался ему:
– Это стихира “из службы всем святым, на земле Росийстей
просиявшим”. Теперь вот ты послушал ее, и легко сам рассудишь, брат. Поймешь, почему именно эту стихиру гимном Святой Руси сделать подобает. Да потому что у всех верующих людей с чутким и добрым сердцем – на слуху она. Вот сейчас подойди в любую церковку, спроси у прихожан, и они все, как один, это подтвердят. Только кто-то слова запамятовал, а иному напев не дается, но узнать-то эту стихиру – всякий, кто хотя бы единожды ее услышал – узнает. А уж окончание-то ее – наверняка все наизусть помнят: “Русь Святая, храни Веру Православную, в нейже тебе утверждение!”
– Да, пожалуй, ты прав, – словно глухое пустынное эхо, мысленно отозвался профессор, – быть может, это и есть та самая формула нашего будущего, которую мы, ученые, так старательно ищем, а ищем, оказывается, совсем не там, где нужно. Итак, попробую сформулировать смысл стихиры, как я ее понимаю: “Русь должна сохранить Православие. В нем утвердиться. И через это утверждение – не погибнуть, но спастись и войти…, как это ты говоришь, в Жизнь Вечную. Правильно?”
– Правильно, брат мой любезный. Молодец, быстро самую суть перенимаешь. Только вот ты скажи мне, что означает слово “формула”? Это хорошо, или так себе?
– Да ты прости, братишка, что я по-нашему, по перемудреному
сказанул. А на простом языке человеческом надо бы сказать не “формула”, а Слово пророческое, которое как исполнишь, так и все прочее исполнится. То есть, если будем хранить Веру Православную, то в ней и утвердимся”.
– А коли не будем, тогда что? – вопросил его нищий.
–Тогда… ты хочешь сказать, что, действительно, ранее
положенного срока всему конец придет? Так, что ли, получается?! И ни наука, ни техника ничему помочь не смогут, если вера в наших сердцах совсем охладеет. Все на суд пойдем, и грамотей и неуч. Грамотный судим будет за то, что доброму мало учил, а ленивый к учебе – за то, что учиться ленился и в темноте да суевериях жизнь свою проводил.
– Страшно как, – с воодушевлением подхватил юродивый. – Я вот неученый вовсе, но куда ни попрошусь, никто в ученики меня не берет. Говорят: “Ты и так умный, тебе учиться не надо!” А я вот страсть как хочу музыкальную грамоту осилить, чтобы гимн Святой Руси по нотам петь.
– Ну вот и хорошо, если никто из людей не берет в ученики. Значит тебе науки земные не больно-то необходимы, а нужна, знать, тебе наука иная, небесная: слушать и понимать, о чем тихо ангелы в небе полночном поют, да запоминать все хорошенько, чтобы потом людям на простом языке объяснить…
– Я стараюсь, – не дожидаясь окончания фразы, ответил нищий, – но к утру все равно забываю. А если что и помню, то никто мне на всем белом свете не верит.
– Не горюй, бедолага, – подбодрил нищего профессор, – мне вот тоже не верят, хотя мои формулы проще простого… Мечтателем называют… Так что, если не принимать во внимание мои ученые степени и все прочие регалии, то оказываемся мы с тобою, блаженный, одинаково безумны. Только твое безумие – от святой простоты, а мое – от непомерного знания человеческого.
3. ТРИ ПОЗАБЫТЫХ ГРЕХА
– И я сочувствую тебе, брат профессор: далеко отошел ты от
святой простоты, потому и сложно для тебя прямо сейчас назад к ней вернуться. Ведь недаром говаривали преподобные старцы Оптинские: «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено – там ни одного», – отвечал профессору нищий странник. – Ты в своих “формулах”-то, брат, намудрил, много лишнего нагородил, вот и не верят тебе люди. Ну скажи, откуда ты знаешь, что твоя, как говоришь, “дискретная модель пространства-времени с высокой вероятностью обладает свойствами экстраполяции?” Ну откуда? Ты что, его видел, твое пространство-время, или умом к нему прикасался, или тебе о нем Ангел Божий поведал? Так нет же, нет, это все вымыслы, фантазии твоего ума.
Лучшие годы жизни ты в безверии жил, на богоборческую науку потратил, невесть что напридумывал, а от Истины еще дальше остаешься, чем в начале пути. Ну как ты, бедолага, не поймешь-то, что все вокруг живое, все оно дышит, поет и Духом Божиим наполняется. И вот, день за днем, год за годом – сидишь да корпишь над своими теориями, книги пишешь научные. А ты подумал, что их потом добрым людям разбирать придется, труды твои, да свои бедные головы над твоим безумием ломать!
А знаешь ли ты, негодник этакий, – юродивый все больше внешне, для виду, распалялся, внутренне по-прежнему оставаясь безмятежно – спокойным, – думал ли ты когда-нибудь, что пытливый ум да щедрое сердце тебе для того от Бога даны, чтобы ты бездну премудрости, скрытую в Писаниях, помог людям понять. Чтобы Истину Святую, Слово Божие им разъяснил. Людям трудно дается. Им помощь нужна. А ты… Еще больше запутываешь дела. Так что подумай-ка хорошенько о жизни своей! А когда надумаешь, то помолись хорошенько Богу, и он пошлет человека… Да не затягивай. Ум-то у тебя как раз подходящий, о земном мало помышляет. Да и сердце… вот-вот опять готово будет. Только чаще исповедывайся за всю жизнь и причащайся. Вспомни: есть у тебя три позабытых греха – в детстве, в юности и зрелых летах ты их допустил.
Ради радости долгожданной встречи нашей, про детство – напомню. Белого котеночка твоего любимого, Снежком его звали, у тебя соседские мальчишки выменяли за десять трофейных патронов. А после они, греховодники, бессловесную Божию тварь посадили верхом на бревно, а бревно то пустили в плаванье по Волге-реке. И сами вдогонку еще из рогаток камнями стреляли по мокрому съежившемуся звериному детенышу. А он, бедняга, в воду холодную срывался, потому как бревно-то под ним все вращалось и вращалось. Но снова карабкался, пищал жалобно.
Помнишь, буря тогда разыгралась. Мальчишки-то спохватились, хотели бревно обратно пригнать, да течение и ветер его все дальше и дальше от берега уносили. А ты дома один остался, с патронами скоро наигрался, одумался и на берег побежал, что есть мочи. Да уже поздно – далеко на стрежень унесла вода бревно. Темнеть стало – дело к вечеру, да все небо в тучах. Но все еще виден был на бревне маленький мокрый комочек.
Ты по берегу метался, кричал, звал на помощь. Но никто из людей твоего крика не слышал. Начался ливень, ветер сильный задул. По Волге солидно и важно скользил красивый белый пассажирский теплоход. Он своим корпусом скрыл от тебя несчастного котенка. Это длилось мучительно долго, а когда теплоход прошел, буря внезапно утихла, вновь ветер прекратился, из-за туч выглянуло закатное солнце, и в его лучах пурпурных ты ясно увидел одинокое, качающееся на волнах бревно. На нем не было никого – острое мальчишеское зрение – увы – не подводило. Все кончено, и никакой надежды не оставалось тогда в сердце твоем…
Сотрясаемый рыданиями упал ты на промокший от дождя и слез берег, и незнамо сколько лежал без памяти. Добрые люди подобрали и принесли домой. Три дня ты метался в бреду, три дня домашние не отходили от постели твоей, три дня врачи боролись за жизнь твою и рассудок. И лишь на четвертые сутки Ей разрешили навестить тебя ненадолго. И Она вошла, и своей худенькой девчоночьей рукою лишь на мгновение прикоснулась к твоему пылающему лбу.
Ты тотчас на мгновение пришел в себя, открыл удивленно глаза, Ее взгляду обрадовался несказанно, и увидел стремительный светлый сон: как плывет твой любимый пушистый котенок на крылатом корабле с белоснежными парусами, и вся команда на паруснике состоит из таких же вот белых пушистых котят. Их кораблик беспечно скользит по волнам, паруса упруго так, резво свежим ветром наполняются; и вот уже не плывет вовсе он, а летит, поднимаясь стремительно-плавно в подобное морским волнам голубое рассветное небо. Вот корабль превращается в легкое дымчато-белое облако и плывет в вышине, догоняя друзей-облаков белоснежные стаи, все дальше от пенистых волн отделяясь… И так, миг за мигом, становился он все светлей и прозрачней, пока не растаял в сияющем утреннем небе. И тотчас на месте его засверкала доверчиво-ясно рассветная Диво-звезда…
Ты проснулся, и улыбка впервые за много дней прикоснулась к твоему лицу. Но Ее уже не было рядом. Ее звали Анастасия…
После этого начал ты выздоравливать, но, выздоровев, не вернулся уж больше к прежним играм со сверстниками. Стал тих и задумчив, немного рассеян, ни с кем из ребят не хотел ни дружить, ни встречаться. Лишь с Ней, только с Ней. Плохо спал, часто бредил в ночи и отчаянно звал на помощь. Матушка твоя тогда день и ночь ясных глаз не смыкала. Едва почувствует материнским сердцем, что сон твой становится неспокоен, тотчас бежит-летит к постели твоей, чтобы любимого сына защитить от назойливого виденья. По голове ласково погладит, подоткнет под бока одеяло и утешит тебя заветными словами, какие одной только матери известны бывают на всем белом свете. И укутавшись в теплые материнские руки, укрывшись невесомыми кружевами ее нежных песен-молитв, ты успокаивался и мирно засыпал до утра.
…А помнишь ли, брат, как однажды, проснувшись на заре, ты стремглав прибежал к матери – она еще затемно поднялась и у печи на кухне привычно хлопотала. С порога выпалил: «Мама! Мама! Я сегодня сон видел прекрасный. Будто батюшка наш правит в церкви венчальную службу. Там все до единого собрались односельчане. Друзья и родные приехали издалече – никогда столько гостей не бывало. И совершается таинство своим чередом, как положено. Вот батюшка уже наказывает свидетелям венцы золотые держать над головами у жениха и невесты... А мне посмотреть захотелось, кого же венчают? Подошел поближе, глянул на лица, и глазам своим не поверил: жених – это я, а невеста – Анастасия! На этом и окончился сон, потому что утреннее солнышко меня разбудило».
И увидевши слезы в глазах материнских, спросил удивленно: «Ты не плачешь ли, мама? Разве сон мой печален? Ведь батюшка сказывал, что это очень хорошо, когда жениха и невесту в церкви венчают. Значит Богу угодно, чтобы они соединились, всегда любили друг друга и в мире-согласии жили…» Не понимал еще ты, по малости-то лет, что матушка от великой радости и преизобилия благодати плачет…
Шли дни. Учеба в школе, новые впечатления и встречи, а, самое главное, нежная дружба с Анастасией, – понемногу залечивали рану твоей души, и память о страшных последствиях совершенного греха постепенно утихала. Неожиданно у тебя открылись блестящие математические способности, ты стал занимать первые места на олимпиадах, увлекся решением задач, посещением факультативов. А там – окончилась недолговечная пора беззаботного детства. Ты начал готовиться в институт, поступил, стал студентом. И постепенно, поглощенный вереницей дел, позабыл об истории с котенком. Но забыл и раскаяться пред Господом. Детская распахнутая душа твоя к тому времени уже огрубела, и перестала страдать от нераскаяния. Ты весь отдался научной работе. Впереди замаячила блестящая карьера…
Да… Ты внимательно слушаешь и о многом уже сам догадался, поэтому я расскажу второй твой грех. Теперь пришло время перестать утешать свою совесть иллюзиями. Послушай.
Ты с детства любил свою сверстницу, спутницу всех твоих невинных игр и забав, соседскую девочку, внучку Священника Анастасию. И были вы созданы друг для друга. Лишь она одна знает все до конца в той истории с котенком – ей открыто… И она одна молилась всегда и молится теперь за твою погибающую душу. Ты же, ради научной карьеры, малодушно женился по расчету на дочери профессора, руководителя твоей кандидатской диссертации.
А третий грех – подобен первым двум и из них вытекает. Он как бы уже результат твоих предыдущих падений. А именно: ты воспользовался математическими идеями своего лучшего друга – он оказался значительно одаренней тебя. Ты помнишь, как он, словно на крыльях прилетел к тебе, поделился внезапным озарением такой силы, каковых у тебя никогда не бывало. Ты это понял и зависть объяла тебя.
Он был полон идеями, твой друг, и щедро ими со всеми делился. Он генерировал так много гениальных идей, что не в силах был все оформлять и нуждался в трудолюбивых соавторах, секретарях и издателях. Все это было у тебя – ты в то время заведовал крупной лабораторией в одном из престижных закрытых НИИ.
И ты действительно, с помощью своих подчиненных, довольно быстро оформил результаты, полученные твоим другом, и опубликовал их… под своим именем, без соавторов. Известная, старая как мир история… Эта статья легла в основу докторской диссертации, которую ты молниеносно защитил. Результаты получили мировую известность, ты стал лауреатом международных премий, а в недалеком будущем удостоился и звания академика. Стал очень влиятельной и уважаемой в научных и деловых кругах фигурой.
А о своем безвестном друге так и не вспомнил. Нет, впрочем, изредка вспоминал, когда вдруг поздно вечером, после очередной “презентации” раскрывала тебе объятья бессонница, и неведомо откуда приходила какая-то странная тревога. Но к тому времени ты достаточно уже натренировал свою волю в умении стоять на своем, независимо от того, прав ты, или нет. Да, за много во лжи прожитых лет ты весьма преуспел в способности убеждать и себя и других в истинности чего бы то ни было. Виртуозно владея логикой и риторикой, ты мог за считанные минуты превратить черное в белое, как, впрочем, и наоборот. И ты, с привычной легкостью, вновь и вновь заглушал все еще звучащий в сердце твоем голос совести. И спокойно засыпал, а назавтра вставал “бодрый, деятельный, постоянно готовый к новым и новым свершениям”, как писали о тебе в прессе.
А друг, которого ты предал – он ни о чем и не подозревал. Он оставил шумный город и уехал работать учителем математики к себе на родину, в тихий таежный поселок, где жили его друзья, ученые-лесоводы, специалисты по выведению новых пород деревьев. …Да-да, это именно они, используя одну из его идей, сумели вывести породы кедра, сосны и березы, темпы роста которых вдвое быстрее обычного. И скоро юные ростки чудо-деревьев будут высажены почти повсеместно на местах прежних варварских лесоповалов.
Да, как видишь, твой друг продолжал трудиться, не оставил Науку. И сейчас в его письменном столе лежат рукописи удивительных работ, которые вскоре, опубликованные под его именем, станут всеобщим достоянием. В этих работах твой друг оставил далеко позади сегодняшние горизонты науки, и труды его будут как путеводные звезды для многих и многих молодых талантливых исследователей во всех уголках Земли. Но издателем будешь не ты, и ты уже не сможешь повлиять на ход событий, даже если не пожелаешь раскаяться…. Все уже решено.
Твоя же дальнейшая судьба – в твоих руках. Немногим открыто бывает подобное тому, что сейчас сказано тебе. И пока не исповедаешь грехи, да плоды покаяния не принесешь, вряд ли возможно будет спасение твое – топтаться станешь на месте, возле раскрытых райских ворот. А время уж близко… Книг мудрости человеческой много читаешь да пишешь, а ты молись, кайся, сердцем непрестанно разговаривай с Богом, и Он все, что необходимо, лично Сам тебе откроет. И преисполнится тогда сердце твое благодатью, и молчать более сердцем не сможешь, и станешь непрестанно ты Господа жизнью своею славить.
Профессор, пораженный услышанным, боясь повернуть
голову к рядом стоящему нищему, изумленно глядел на сияющую слева от них икону Божией Матери «Семистрельная»… Перед глазами все плыло, земля уходила из-под ног. Он прерывающимся от волнения голосом, еще не смея отвести взгляд от иконы, растерянно обратился к юродивому:
– Ты это… чего? Откуда все знаешь-то про меня.. В самую душу глядишь… Я думал, что ты дурачок, а ты…
Кто ты?
И с этими словами профессор, пересилив себя, резко обернулся к своему странному собеседнику. …Но рядом уже не было никого. Только каменная колонна с изображенной на ней фреской Архистратига Михаила безмолвно застыла пред ним.
То ли запах озона, то ли легкое прикосновение прозрачнейших крыл оставили профессора в растерянном недоумении. Отчаянная горечь разочарования, и, одновременно с нею, неизьяснимая, давным давно уже позабытая радость надежды переполняли его.
4. ИСПОВЕДЬ И РАЗРЕШЕНИЕ ГРЕХОВ
…Всенощное бдение приближалось к одному из своих кульминационных моментов. Заканчивалось чтение псалтири, и вот наступил сокровенный миг, когда ослепительно ярко засияло паникадило, и из отворившихся Царских врат размеренно вышли священники в полном облачении; с ними диаконы и алтарники – свеченосцы. Хор ликующе пропел: «Хвалите имя Господне». Священники, держа в руках зажженные свечи, неспешно-торжественно пели дневное величание. Их лица были неотмирно-спокойны и безмятежны – ни оттого ли, что пели они величание – очи в очи, уста в уста святым жителям небесным, или даже самому Господу и Пречистой Его Матери. Священники стояли совсем рядом с профессором; сделав всего несколько шагов, можно было подойти и дотронуться рукой до их облачений. Но духом они находились сейчас совсем в иных сферах, откуда жизнь наша земная кажется маленькой соленой каплей в безбрежном океане мирозданья,
И профессор, автор всемирно известных работ о дискретном пространстве-времени, вдруг увидел, что для священников, певших величание, время текло по-иному, чем для него. Они успевали… А он… его время стремительно свертывалось и летело назад, все более теснясь и громоздясь среди завалов содеянного им зла и несотворенного блага. И профессор Петров с ужасом обнаружил, что грань времен между ними стремительно ужесточается; она, на глазах, превращается с одной стороны в неодолимую отвесную стену, на вершине которой возвышается этот храм, наполненный молящимися людьми.
Но только его, профессора Петрова, среди них нет, потому что грань времен с его стороны стала отвесной стеной огромного дикого ущелья, на одном из уступов которого, прилепившись к холодной и мокрой скале, замер он, не в силах ни двигаться, ни говорить, ни дышать, ни даже, кажется, думать. Сзади, за спиной его, зияла пустота, и он боялся посмотреть вниз, потому что понимал: там, в беспредельной кромешной тьме, распростерлась бездонная пропасть, готовая в сию же минуту заключить его в свои безысходные объятия.
Профессор хотел закричать, он открывал беззвучно рот, но не мог произнести ни слова. Потом, едва собравшись с силами, во весь голос стал звать на помощь, но никто, даже он сам, не услышал его крика. Лишь один из священников, сделав знак настоятелю в виде легкого поклона, размеренной скорой походкой направился к профессору.
И тотчас видение исчезло. Свинцовая тяжесть упала с плеч. Профессор уже смог собраться с силами силы, и ватной непослушной рукой начертал на себе крестное знамение: чело, живот, правое плечо, левое плечо. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Как в детстве учила мама. Мама…
– Мама! – громко, никого не стесняясь, на весь храм отчаянно возопил профессор.
– Помогите! Помогите же мне, – неестественно громко кричал
он, – вы видите, я погибаю! Я задыхаюсь от греха! Отцы, примите мое покаяние, я не хочу умереть нераскаянным!
Он согнулся пополам от нестерпимой боли в солнечном сплетении, и медленно стал оседать на теплый дощатый пол храма.
Но священник уже был рядом и взяв профессора за руки, заботливо помог ему подняться:
– Встань! Ты можешь стоять. Ты не умрешь. Не будь тряпкой,
возьми себя в руки! Ведь тебе же всегда это удавалось. Будешь каяться?
– Да-а-а-а!
Священник, прочитав положенные молитвы, накрыл профессора
епитрахилью, и сдержанно-ласково обратился к нему:
– Открой Богу все свои грехи, от самого рождения, которые
ты помнишь, вспомни и открой то, что позабыл. Он освободит тебя от них.
– Господи, я согрешил перед Тобою, я столько лет ходил
нераскаянным. А сегодня этот странный нищий напомнил мне три забытых страшных моих греха. И они, эти грехи, как язвы, жгут мою душу. Они причиняют мне нестерпимую боль.
Профессор замолчал. Затем, сотрясаясь всем телом и превозмогая себя, одеревеневшим языком произнес:
– Я… виновен в смерти живого существа. Это котенок. Он
утонул по моей вине, потому что я продал его истязателям за десять трофейных патронов. Я продал живое существо, Твое создание. Прекрасного моего четвероногого друга обменял на холодные железяки – орудия убийства. И он погиб. Погиб по моей вине. Я знаю, что это невозможно простить, но я не могу больше жить и носить такую тяжесть. Я горько раскаиваюсь и прошу… прости меня, Господи!
– Господи, я виновен в том, что предал дарованную Тобою
Любовь. Я отверг чувство любимого мною и любящего меня человека, невинного создания, с детства самого близкого и родного мне, после матери. Я разбил нашу Любовь и, ради карьеры, по расчету, женился на нелюбимой, тем самым разрушил не только свою судьбу и судьбу верной подруги моей юности, но и исказил жизнь той, которую незаконно взял себе в жены. Я восстал против Твоего Промысла, и я не знаю, к каким неправдам и несчастьям это привело. Я каюсь, каюсь, каюсь, – прости же, прости меня, Боже!
– Я каюсь в том, что предал своего самого лучшего друга. Предал, вместо того, чтобы помочь. Я присвоил себе его научные труды и незаслуженно получил за них вознаграждение. Я не только не помог своему другу, но обманул и обокрал его. И через это – исказилась его судьба и лежат под спудом блестящие научные труды – достояние человечества. Я обязан, обязан был помочь другу все их опубликовать. А я опубликовал только малую часть, да и то – о позор – под своим именем, без соавторов. Значит я не только не выполнил ту задачу, которая была поручена мне Тобой, но и помешал другу выполнить в полной мере свое служение, то есть препятствовал еще многим и многим благим делам, которым нет числа, и стал преградой на пути Твоего Промысла. Я не знаю, что еще сказать, но я знаю, ощущаю, что не могу больше в себе носить эти грехи, я хочу открыть их Тебе, и прошу Тебя, прости Ты, прости меня, Господи!
Судорожные рыдания сотрясали тело профессора. Временами некая таинственная сила как бы старалась приподнять его от земли, но священник осенял исповедника крестным знамением, и тот вновь с тяжелым стуком опускался на пол. Профессор уже не мог больше связно говорить, он на время почти лишился дара речи. Но иногда сквозь стоны и рыдания все еще слышались невнятно произносимые им слова. Он уже не мог остановиться и не в силах был владеть собой:
– Взятки брал. Борзыми щенками. Видел коррупцию во всех
эшелонах власти, но молчал. Боялся мафии. Их людям косвенно помогал утвердиться. Воровали открытия… Продавали за рубеж идеи, технику, бесценные природные ресурсы. За гроши. Они организовывали покушения. Я сам не участвовал. Но многое знал и молчал. Значит и я виновен. Можешь ли Ты, Боже, простить такое? Скажи мне, ответь. Что мне делать? Если надо, я уйду. Пойду в сторожа, в бомжи, только открой, что мне делать, чтобы искупить свою вину?
Профессор замолчал, и все тише становились его рыдания.
Выслушав исповедь до конца, священник произнес разрешительную молитву. Затем, не снимая епитрахиль с головы профессора, наклонился к нему и тихо произнес:
– Покаяние твое принято. И ты должен знать кое–что еще.
Утопающего котенка подобрали с бревна матросы того самого белого теплохода, проплывающего мимо. И котенок остался жив, и вырос, и стал большим сильным судовым котом, лучшим другом кока и капитана. Вся команда души в нем не чаяла. Кот прожил пятнадцать лет и умер своей смертью. Торжественно похоронен командой на берегу Волги-реки, там где когда-то спасли его. Обо всем этом есть запись в бортовом журнале, с указанием дат и имен – ты можешь проверить, если пожелаешь.
Внучка священника Анастасия все еще любит тебя и о тебе молится… Господь открыл ей твою судьбу, твои скорби, твои грехи. Ваша встреча еще впереди. Скоро ты будешь готов к ней.
Твоя жена всю жизнь любила другого, а вышла замуж за тебя по расчету, как и ты по расчету женился на ней. Ты, наверное, догадываешься, кто он? Да, да, это твой лучший друг, которого ты предал, тот самый гений. Ему ты должен был быть помощником… Они любят друг друга, но никогда никому об этом не говорили. Он – потому, что не мог поступить нечестно по отношению к своему другу, то есть к тебе. Она – потому, что считала себя недостойной его любви, как предавшая свою любовь к нему.
Но вот теперь, после твоего покаяния, узы лжи разрешились, и жена твоя уже на пути в маленький лесной поселок лесоводов с красивым названием “Звездица”, где живет твой друг. Бог не дал вам детей, и поэтому ваше расставание никому не причинит боли. Оно будет почти безболезненным для вас, и в будущем Вы легко сможете простить друг другу те годы обмана, которые провели вместе. Вы невенчанные жили, во грехе. Жена твоя выйдет замуж за твоего друга и будет счастлива. Не горюй об этом, потому что так надо для вашего спасения. Того, что Бог соединил, человек да не разлучает…
И дальше. Одному бороться с мафией – выше твоих сил. Не бери это на себя, это не твое. Господь управит, он пошлет людей сильных. Молитвами Царя-мученика Николая, молитвами новомучеников и исповедников побеждено будет это ужасное зло на земле Русской.
А теперь – поступай, как подсказывает тебе совесть. Иди с Богом, в путь большой тебя благословляю.
– Как имя твое, честный Отче? Хочу благодарно поминать тебя.
– Это не имеет значения. Иеромонах Савватий зовут меня люди.
Больше уж не увидимся. Мы с братией молиться будем о тебе, чтобы ты впредь не потерялся. Ангел Хранитель пусть всегда пребудет с тобою на всех путях твоих.
ЭПИЛОГ
После всенощного бдения профессор вернулся домой поздно
вечером. Чуть дрогнувшей рукой повернул на два оборота ключ в замке входной двери. Вошел, зажег свет в передней. Снял плащ и штиблеты, привычно отыскал ногами мягкие домашние туфли. Забывшись, хотел, как всегда, бодро и весело спросить: «Есть ли кто дома, выходи!». Но сдержался. И никто ему не ответил.
Квартира была пуста… На кухонном столе, как обычно, стоял еще теплый ужин. Рядом лежал лист бумаги, исписанный знакомым, за много лет уже таким привычным и родным почерком жены. Записка в точности подтверждала все сказанное иеромонахом Савватием. Жена улетела вечерним авиарейсом…
С сего дня жизнь профессора резко изменилась. Поутру он, как ни в чем ни бывало, пришел в офис, но никого не принимал, лишь много звонил, подолгу разговаривал по телефону, отменяя все запланированные встречи. Издал несколько приказов по возглавляемому им НИИ. Среди них – о назначении нового заместителя. Дал задание секретарше срочно отправить телеграмму в поселок “Звездица” о назначении друга на должность своего первого зама. Потом согласовал с министерством приказ о своем отпуске (за 2 года накопилось 60 календарных дней) и о временном возложении на нового заместителя обязанностей директора института. Оформил дарственные, подал в суд заявление о разводе, узнал срок слушания дела.
Вслед телеграмме отправил он в поселок “Звездица” свой личный самолет за новым заместителем и инструктивное письмо, в котором подробно объяснил другу и своей бывшей жене суть происходящего. И просил их, если это возможно, простить его.
Сам же вечерним поездом отправился в маленький провинциальный город Староверск. Затем путь его лежал еще дальше, в глухую среднерусскую глубинку, к любимой с детства реке, на берегу которой раскинулось опустевшее ныне, до боли знакомое село… Он знал, что из родных на родине уже никого не осталось – только молчаливые могилы. Родители давно умерли, а прочие родственники – разъехались кто-куда по преогромной стране.
Там, в родном селе, он приведет в порядок могилы предков, отслужит панихиду, начнет восстанавливать ветхую церковь и ремонтировать почерневший от времени родительский дом. Работы хватит на много лет.
А потом… ему будет дана диво-встеча с Анастасией. Это то, чего больше всего он и ждал и боялся. Он испросит прощенья у тихой, невинно-прекрасной первой и вечной своей любви. И он будет прощен, и в прощеньи им будет дана вновь земная разлука, в которой неразлучимые судьбы их навсегда соединятся в иноческом служении Богу.
Помолимся же и мы с тобой, боголюбивый читатель, о счастливой судьбе профессора Петрова и многих тысяч таких же, как он, простых русских людей – тех, кого Господь не оставил в безверии и бережно привел к покаянию милостивой всесильною Рукой, указывая каждому свой узкий и тесный, но спасительный путь… И порадуемся вместе, друзья мои, о счастливом воссоединении уже здесь, на земле, всего того, что в блаженной Вечности неразделимо.
Александр Ратыня
12 марта 2001 года,
август 2001 года