С кем поговорить в этой оглушающей своими выкриками тишине?
С кем посудачить на своем распятье, будучи так нелепо обескураженным вневременным распутьем и собственным распутством, что все ближе и ближе рубеж самодостаточного одиночества?
Что делать, когда очень хочется остаться, прижавшись влажными глазами к чьим-то теплым рукам, но, вот беда, не умеешь плакать и равнодушен к прикосновениям.
Как жить тогда и как наполнить смыслом тот короткий промежуток времени, который зовется жизнью?
А время уверенно катится под гору: все быстрее темп и все меньше возможности остановиться. Что-то гонит вперед, и рвет сердце на части страх куда-то и зачем-то не успеть. Хотя по истечении этого самого времени зачастую оказывается, что не так уж все это и было нужно…. И жаль. Снова и снова, одного и того же. Так жаль, что плакать хочется, а поговорить уже не с кем.
Но проходят дни, растянутые на годы, а все хорошее так и остается в прошлом, трепетно храня в себе счастливейшие минуты и почему-то не использованные возможности. И жаль…
На перекрестке стоял человек. Он курил, нервно стряхивая пепел и пряча глаза от случайных и разношерстных слишком быстро проходящих мимо. Он был одинок и любвеобилен, но от его красивого лица веяло отчужденностью и упоением мученика. Этот человек шел по жизни легко. Даже слишком легко, но забыть себя он не давал ни одной случайной любовнице. Это был его принцип и его эшафот, на котором он предавался травмирующим душу страданиям; но именно в этом и было самое большое удовольствие, которое он получал от жизни и ради которого, собственно, он жил.
Я всегда восхищалась его ангельской внешностью – утонченными чертами лица и плавными, ускользающими движениями. Он шел легко по чужим жизням, перерубая их одним фактом своего появления и убивая в чьей-то (зачастую испачканной развратом) душе всякую надежду на воскрешение.
Зачем он появлялся в дверных проемах, перебирая своими тонкими пальцами неуловимую мелодию чужих чувств? Он оставлял свои отпечатки пальцев на всем, что могло сохранить их след; он прикасался к женщинам, даря им свой вздох, после выдоха которого, ничего уже не имело смысла. Он был невинен в своей порочности и практически чужд дурным привычкам. Только сигаретный дым и холод бокала.
Он искал силу и вдохновение в себе самом, и, черт возьми, всегда находил; отколупывал верхний слой обыденности и творил. До самозабвенья и самоотреченья, путая города, имена и даты, забывая про встречи и нарушая ритм всего, что только может звучать. Но его прощали. Его красота и нежность топили любой лед, сметали всякие препятствия и нагромождения; но, получив, он всегда уходил. Даже не знаю, почему для меня он сделал исключение. Может я была ему нужна? Служила источником вдохновения или просто была сама собой?
А в это время что-то неумолимо шло вперед, по-прежнему упрямо отсчитывая совместное настоящее, деля его на параллели и пересечения в этом душном пространстве города, именуемом жизнью.
Город дышал, город шумел, город жил; и в этих уличных судорогах было его признание в любви ко мне. Любви трепетной и зависимой от перемены мест и погодных условий, но от этого не менее настоящей и чувственной. Сладкая смесь ожидаемого разочарования с уверенностью в своей правоте. Такое нелепое счастье, такая предсказуемая судьба!
«Любить хочется, а жить не с кем» - думал человек, зажигая потухшую от ветра сигарету. Автоматически он несколько раз сжал кулак левой руки: его тонкие пальцы побелели от холода и стали похожи на лепестки ромашки, оторванные для детской блажи «любит – не любит».
Как же глупым женщинам хочется, чтобы он любил их! Смотрел своими серыми глазами прямо в душу, держал за руку и тихо шептал на ухо сакраментальное «люблю»; водил по лабиринту города, попутно вскрывая тайники своих эмоций; дарил цветы и чувственное наслаждение. И чем больше они от него хотят, тем быстрее он добивается своего и уходит. Так уж он устроен – неподвластен и по-ангельски красив.
Не знаю, чего было больше: города во мне или меня в городе.
Лишь длинный шлейф воспоминаний: тонких и холодных, как пальцы музыканта…