В этот жаркий майский день было особенно много прохожих. Все они куда-то спешили, за чем-то или за кем-то бежали, вечно опаздывали и ужасно суетились. Автобусная остановка находилась настолько близко к метро, что я ощущала его потное дыхание. На скамейке сидела совершенно бесподобная троица, воплотившая в себе всю непостижимую истину земного бытия.
Слева восседал мужчина среднего возраста. Его расплавившийся от жары живот растекся по широко расставленным коленям. Нижние пуговицы серо-хлопчатой рубашки не выдержали такого объема тела и расстегнулись, являя миру не менее величественный пуп среди черноволосой поросли мощного мужского живота. Его круглая лысина лоснилась на солнце, и, взмокший от постоянного вытирания своей головы огромным носовым платком, он благодушно ждал автобуса.
Черные треники с вытянувшимися от времени и, видимо, долгой носки коленками заканчивались намного выше, чем начинались истинно мужские сандалии - грязно коричневого цвета с основательно ободранными носами. Под его правой ногой, поставленной с детско-трогательным разворотом ступни, перекатывалась пивная бутылка. Мужчина по-хозяйски ее отпихивал, но она, прокатившись положенное расстояние, ударялась о стенку остановки и снова возвращалась к нему с асфальтово-стекольной дробью. Его взгляд не выражал ничего. Небритое, но очень доброе лицо с маленькими, затонувшими в нем глазками все время улыбалось и щурилось. Смотреть на эту безупречно оптимистическую рожу было ужасно тошно.
Рядом с мужчиной в центре скамейки, сжавшись в комок и обреченно глядя в одну точку, сидела женщина. Веселая ситцевая расцветка платья резко контрастировала с траурной косынкой, непослушный каштановый локон бил ее по щеке. Мне было трудно определить ее возраст, - выцветшее лицо противоречило крепкому телу. У ее ног, как послушные собаки, лежали тяжелые сумки и пакеты. От нее веяло какой-то тоскливой обреченностью и хронической усталостью. Она ждала автобуса как будто по привычке. Чтобы потом по привычке сесть в него и поехать по привычному маршруту по привычному адресу. Ее серая безрадостная жизнь отражалась в ее серых глазах, давя даже случайные счастливые минуты, которые были все реже и реже. В противовес мужчине она представляла бесконечный пессимизм. Хотя, вернее, она уже ничего не представляла. В этой жизни ее удерживала:привычка к жизни, а то, что она думала, застилала серая пелена ее глаз.
Но я не сомневаюсь, что она переживет все, что выпадет на ее долю, даже самое страшное, потому что она не живет, а существует. А что может быть хуже?
Так на одной скамейке сошлись оптимизм и пессимизм, мужчина и женщина, инь и янь - два великих и противоположных начала. Сошлись, чтобы, дождавшись каждый своего автобуса, разойтись, и уже навсегда.
Они были на этой остановке как на маленьком островке среди бушующих людских тел, все спешащих и спешащих куда-то по своим делам. И никому не было ни до кого никакого дела, но только как чайки, парящие над морем, вырывались из общего ора отдельные имена и уносились ввысь.
С другого края скамейки на меня смотрела старуха. Клочья седых волос обрамляли ее сетчатое от морщин лицо и отражали дикий блеск черных глаз. Обвисшими губами она что-то нашептывала сама себе и беспорядочно приглаживала юбку на коленях. Левая пола ее плаща лежала на асфальте, но старуха была чересчур занята своими мыслями, чтобы что-то заметить. Она олицетворяла собой типичную нищенку из перехода. Она была сама смерть - старая, грязная, ушедшая в себя. Но я запомнила ее глаза - они были живее, чем мои и в них я увидела какой-то непостижимый смысл. Что скрывалось за ними: горячее сердце, разложившийся разум, боль, не знаю. Просто на общем фоне суеты, среди гула и топота сидела старая женщина, доживающая, быть может, последние дни своей жизни - и которая знала (наверное, знала), что спешить ей больше НЕКУДА. А мы еще этого не осознали, нам было так далеко до предпоследней жизненной остановки, от которой отходит только один автобус и у него только один маршрут с неизбежной конечной.