Въехали на улицу. По обеим сторонам потянулись темные бревенчатые дома, за дощатыми, сплошными почерневшими заборами. На улице царила суета. Метались люди. Лаяли собаки, шарахаясь то к саням, то, кидаясь, норовя схватить за ноги пробегающих ребятишек, Где-то неподалеку, из-за поворота улицы поднимались черные дымы. Очевидно, что самолеты, недавно пролетевшие над спешащими к городу санями, сбросили туда бомбы.
Максим ещё в лесу, поглядывая вверх, видел эту пару самолетов, с широкими черными крестами на серых крыльях. Огня с самолетов по саням не открывали, да и то сказать, не сорок первый, когда немецкие летчики в охотку гонялись за одинокими путниками-беженцами, расстреливали немыслимое количество патронов, нащупывая пулеметными струями напуганных баб и детишек на дороге, ломая пулемётными очередями бегущие фигурки, наслаждаясь своей меткостью и безнаказанностью. А сани с ранеными, бинты которых свысока хорошо видать, это совсем лёгкая добыча, и расстрелять её для немцев было бы одно удовольствие!
Так думал Максим, подгоняя коня. Теперь времена не те. А вот на город, вишь ты, сыпанули-таки, гады!
Въехали за поворот. Навстречу саням неслась полуторка с красным крестом на дверце, беспрерывно сигналя, гремя и скрипя на ходу деревянной, раздолбанной кабиной, хлопая порванной парусиной, натянутой на каркас кузова.
Максим хотел соскочить с саней, броситься наперерез грузовику. Но Чеботарев опередил его, остановил свои сани и бежал к машине, стягивая на ходу рукавицы. Тогда Максим направил сани к обочине дороги, наехав на доски тротуара, такие же заледеневшие, как и сама дорога, натянул на себя вожжи, схватил автомат, забросил его за спину и кинулся за Чеботаревым.
Автомобиль резко затормозил в облаке снежной пыли, зад машины занесло в сторону. Из кабины выскочил капитан с артиллерийскими петлицами на короткой шинели, он что - то кричал задохнувшемуся от бега Чеботареву, размахивая яростно руками и широко раззевая рот.
Чеботарев остановился в нескольких шагах от разъяренного капитана и мялся на месте, не зная, начинать ли докладывать или уж дождаться приближающегося Максима.
Максим поспешал к офицеру, оскользнулся на круглой ледышке, черкнул сапогом по дороге, но удержался на ногах, устоял, крутнув болезненно телом, вскинул ладонь к виску:
- Товарищ капитан, разрешите доложить!
И кратко рассказал, что привело их сюда, кивая на сани, брошенные у дороги свои, и перегородившие проезд - Чеботарева. Из саней были видны раненые, поднимающие головы, пытающиеся разглядеть и понять, что же происходит.
- Эх, сержант, - остывая от гнева, быстро говорил капитан, - Вон там ваш госпиталь! - махнул рукой на дымы. - Немцы прорвали фронт. Пытаются перейти в наступление, А батальона вашего, я так думаю, нет! Как раз на Хопровку пришелся главный удар немцев. Ваши по рации успели сообщить, что и артиллерия по ним жахнула, и авиация бомбила, и танки пошли...
Максим и Чеботарев разом сникли, понимая, что остались они сиротами в этом незнакомом городе, и что-то будет дальше в их солдатской судьбе, никто не знал.
- Ладно! - решил капитан. - Там сейчас, - опять махнул в сторону дымов, - грузят уцелевших. Машин есть несколько, сани подтягиваются, Ваши тоже пригодятся. Правьте туда. Найдете начальника госпиталя майора Яковенко, скажете, что я прислал... И ждите меня! - капитан повернулся к машине, показывая, что разговор окончен, вспрыгнул на подножку, вспомнил и выкрикнул:
- Да! Я - капитан Мезенцев! - влез в кабину, откуда водитель засигналил, чтобы освободили проезд.
Чеботарев молча вернулся к саням, запрыгнул в них, чмокнул, стегнул конька вожжами, подъехал к Максиму, стал сзади, признавая тем самым старшинство сержанта.
Поехали к госпиталю. Пока выворачивали крутым поворотом дороги, в небе заслышались моторы, и чей - то звонкий голос закричал:
- Воооооооздууууууууух!
Первая бомба упала прямо на площадь перед разбитым из красного кирпича двухэтажным зданием школы, со свесившейся у входа на одном гвозде табличкой, где располагался госпиталь. Сквозь выбитые стекла были видны обрушившиеся внутрь балки. Теперь уже взрыв дернул под ногами землю, вскидывая кверху колесами грузовик, в который только что сносили раненых. От грохота кони в испуге понесли. Колючие брызги кирпича и земли, вместе с тугой горячей стеной воздуха стеганули по саням.
Максим тянул и тянул вожжи одной рукой, пытаясь остановить своего коня, в горячке ухватился за них раненой, но боль не дала тянуть, выпали вожжи. Конь еще быстрее понесся вперед, волоча за собой по битому кирпичу сани, несся, не разбирая дороги, пока полозья не наскочили на поваленные взрывом столбы электропередачи, и сани, взлетев левой стороной на них, подпрыгнули и перевернулись на бок. Из них посыпались орущие, обезумевшие от шума и боли раненые. Только мёртвый Колька Овчинников бесшумно вывалился из саней, как - то деревянно стукнувшись головой о землю. Все это увидел Максим, вылетев с передка саней, падая больно грудью, но, успев перевернуться через правое плечо, смягчив удар о дорогу, сбивший дыхание, ожёгший болью.
Конь протянул опрокинутые сани еще немного и стал, виновато понурив голову, кося рыжим глазом на людей и перевёрнутые сани, пытаясь тяжело отдышаться худыми, ребристыми боками.
- Воздух! Воздух! - тянул все тот же звонкий, почти детский, тонкий голос.
Максим, опираясь на здоровую руку, пошатываясь, поднялся с земли, побрел к раненым, корчившимся на дороге, на ходу подобрал автомат и вещмешок.
Откуда - то со стороны бежал Чеботарев, прихрамывая на правую ногу:
- Лягай! Та лягай же, Максым!
В голове шумело после удара о землю, и Максим не слышал воя несущейся к земле бомбы. Она упала как раз в тот миг, когда Максим обернулся на слабый, как ему казалось, крик Чеботарева, орущего во всю мощь легких.
Взрыв грянул прямо у саней Чеботарева, тяжело взметнув вверх разорванное тело коня и куда-то в сторону отбросив сани с ужасным грохотом, сминая и раздирая раненых в клочья своей жуткой силой.
Чеботарев вскочил, попытался было бежать назад к саням, но Максим насел на него, прижимая к снегу.
Почти без интервала ударили еще два взрыва, закрыв на некоторое время черной пыльной пеленой все, что происходило вокруг. Было слышно, что немецкие самолеты, сделав свою черную работу, уходили. Максим протер глаза и сел прямо в снег. Рядом сидел Чеботарев, закрыв закопченное лицо заскорузлыми ладонями и раскачиваясь из стороны в сторону. Между плотно сжатыми пальцами скатывался черный тоненький ручеёк.
Завеса плотного дыма стала опадать. Максим с трудом поднялся и видел теперь, что площадь перед госпиталем превратилась в поле со сплошными воронками. Горящие перевернутые грузовики дымили тремя жаркими кострами. Сани Чеботарева скалились сломанными полозьями и огромной дырой в днище, через которую, наполовину свесившись, виднелось тело убитого с размозженной головой. Чеботарев уже пришел в себя, шмыгал носом, размазывая по щекам грязные слезы.
Не боится смерти и не жалеет своих погибших только дурак! Ну, скажите, кто не играл на войне желваками? Кто не сжимал челюсти до зубовной боли? Кто не стискивал кулаки, вонзая грубые ногти в ладони, от лютой ненависти? Кто не плакал от бессилия переломить непоправимое, от невозможности спасти чью-то жизнь, восстать против несправедливого выбора смерти, если ее выбор вообще может быть справедливым?!
У госпиталя стали появляться люди. Переходили от одного тела к другому, находили живых и относили их к устоявшему дому напротив.
- Иван, давай поможем! - толкнул в плечо друга Максим, не глядя на него, чтобы не смутить.
С каждым может произойти такое! Тяжело поднялся Чеботарев:
- Максым, нэ можу я шось бильшэ... Нэ можу! - ткнул себя в грудь кулаком. - Ось тут шось порвалось! Та доколы ж...
- Вань! - Максим не знал, что и сказать, да и надо ли что-то говорить. - Вань, ты покури папироску, а?! А я пойду, разведаю, разузнаю, что да как! - Протянул Ивану пачку, помятую, с просыпающимися крошками табака.
Чеботарев взял папиросу, прикурил от спички, дал прикурить Максиму и пошел вперед.
Из полуразрушенного госпиталя вышла женщина в халате поверх шинели, властно посмотрела на горькую работу людей, взглянула на часы у себя на руке и вопросительно взглянула на солдат, приближающихся к ней.
Максим разглядел под тонкой белой тканью халата блеснувшие майорские звезды на погонах и, приблизившись, доложил:
- Товарищ майор, по приказанию капитана Мезенцева прибыли с ранеными!
- Ваши сани? - спросила женщина, показывая рукой на перевернутые сани Максима.
- Так точно! - ответил Максим. - Конь понес - бомбы испугался. А вот те, - Максим обернулся к саням Чеботарева, - взрывом покорежило.
- Вы что, ранены, сержант? На перевязку идите. Там по коридору направо перевязочная уцелела. Найдете кого-нибудь, кто поможет. А вы, - посмотрела на Чеботарева, - идите помогать.
- Товарыш майор! - запросил Чеботарев. - Я ж санитар у нас в батальоне, разрешить мэни сержанта пэрэвязаты?! В мэнэ тильки бинтов нэма. Та мы швыдко, - убеждал Чеботарев, - а потим поможу, а як же!
- Идите, - согласилась женщина и сорвалась с места, побежала к идущей из -за того самого поворота, откуда выехали недавно Максим с Чеботаревым, полуторке.
- Пишлы, Максым! - подтолкнул ко входу Чеботарев.
Шагнули в пропыленный коридор, с провисшим потолком, с сильным запахом гари и обгоревшего человеческого тела.
- Ось, сюды, - решительно перешагивая через обрушившиеся на пол кирпичи и дверные коробки, Чеботарев сдвинул заклинившую дверь перевязочной.
Действительно, это была уцелевшая перевязочная, с горками
испачканных сверху бинтов, блестящими инструментами в белых бюветах и разбитыми бутылочками йода.
В углу, у широкого окна, с двойными, добротными рамами и остатками наполовину вылетевших стекол, стояла скамья, покрытая толстым слоем ржавой кирпичной пыли и осколками стекла.
Чеботарев смахнул грязь со скамьи, подобранной тут же и такой же пыльной тряпкой, взметнув во все стороны тонкую пыль, ворчал под нос:
- От, черты его ба...
Максим разделся, расстегнув ремень, чертыхаясь и ругаясь потихонечку, положил шинель с ремнем на вещмешок и автомат, уже лежавшие на скамье, очищенной Чеботаревым. Гимнастерку и нижнюю рубаху помог снять Чеботарев.
Пока Иван разматывал старые, напитанные кровью, пропотевшие бинты, Максим смотрел в окно.