Припарковав авто у парадного я, тем не менее, зашел в Театр со служебного входа. У двери с табличкой «Посторонним вход воспрещен», мимо которой я проходил, по пути в свою гримерную, стояли и курили двое - потный лысеющий мужчина в черной майке и женщина с густо накрашенными губами. Видать, они были из тех самых непосторонних, о которых никто ничего не знал, кроме того, что никто о них ничего не знает. Они не удостоили меня и взглядом, но я в большом смятении прошел мимо, как проходит простой, незаметный служащий мимо босса, с женой которого он ненароком переспал.
Войдя в гримерную, я увидел спину, затруднявшую мне обзор комнаты.
- Кхгумм!- кашлянул я, привлекая внимание к своему появлению.
- Да-да, слышу, пришли, хорошо...- сказал кто-то из глубины комнаты.
Хозяин спины не повернулся, не отошел, а продолжал стоять, лишь изредка делая упор на другую ногу. Обойти его я не мог, разве что, частично пребывая телом в стене, а это, простите меня, абсурд! Не имея ни малейшего понятия о человеке этой спины, я не решался к ней притронуться вежливым отстраняющим жестом; не решался и попросить отойти, опасаясь, что всякое мое требование, пускай даже такое ничтожное и обыденно-разумеющееся, совершенно незаметное в нормальном обиходе как, суть, требование, на которое обыкновенно отвечают автоматическим действием, неведомый спиновладелец сочтет за дерзость с моей стороны, и не оставит моего нахального поступка без последствий.
В таком стесненном положении, между чьей-то спиной и дверью, я простоял минут пятнадцать, что, конечно, очень задело мое самолюбие.
- Гно,- говорил я себе. - Ты ведь не какой-то там уборщик в гримерных, ты ведь актер! Что, так и будешь стоять здесь, словно прокладка, защищающая эту спину от сквозняка?
Из глубины комнаты внезапно донесся голос:
- Возможно, это зашел Марк Гно, а вы как думаете?
- Вряд ли это он,- тут же, даже не обернувшись, дабы удостовериться наверняка, ответил Спина.
Далее все та же картина: спина, широкая, как холодильник, и тишина, прерываемая лишь простудным сопением Второго, Кто В Комнате.
Я не знал, что мне делать в сложившейся ситуации:
1) предъявить им себя, подорвав, тем самым, доверие Второго к Спине? (А ведь если последний какой-то важный человек, то это будет ужасно!);
2) тихонько выйти, повременить чуток за дверью, и снова зайти, словно впервые? Но ведь и Спина и Второй прекрасно знают, что в гримерной кто-то есть, что кто-то все это время стоит у двери. Если я выйду и снова зайду, обращая на себя внимание (а я считал, что вправе это сделать, ведь меня, как я только что убедился, здесь ждали), то находящиеся в комнате могут заметить, что предыдущего зашедшего нет в гримерной, и это неприятно их поразит - они либо подумают плохо на меня (что я вошел раньше, а затем, постояв, вышел и снова зашел, словно специально над ними издеваясь!), либо усомнятся в себе, в своей способности чувствовать, мол, все это время ощущали чье-то присутствие, знали - кто-то в гримерной есть, а оказывается, что никого-то и нет! А такая мысль - это ведь для них просто кошмар какой-то! Никак нельзя возбуждать в таких людях подобные мысли, тем самым, выводя их из равновесия и поощряя возникновение у них всяческих комплексов - ведь важные люди очень ранимы;
3) вовсе это и не такие люди, а обыкновенные, не важные, следовательно: а) осуществление плана 1) меня унизит,что недопустимо ни перед коллегами, ни, тем более, перед какими бы то ни было прочими не важными людьми; б) при выполнении плана 2) я подвергнусь еще большему унижению, правда, только в том случае если оба наверняка знают о моем - и именно моем - присутствии в гримерной.
Следовательно, в любом случае предпочтительнее такое: я выхожу тихонько в коридор, пристаю к первому встречному и, под каким-то предлогом, заманиваю его вслед за собой в гримерную, после чего стараюсь спокойствием своего состояния уверить Спину и Второго , что я только-только вот зашел, а этот, с которым они меня заметят, и есть тот, кто все это время стоял в стесненном положении, в качестве прокладки от сквозняка.
Я вышел в коридор, но как назло он был безлюден, если не считать пары молчаливых, высокомерных, мрачных непосторонних. Что они за люди и люди ли они вообще? Зябко поежившись, я повернулся к ним спиной и пошел в сторону сцены, разуверившись уже в реальности произошедшего со мной в гримерной, - воспоминание об этом постепенно истлевало и размывалось в моей памяти, как средней яркости сон.
Дойдя до кулис, я остановился и огляделся, - никого. Сегодня не было ни выступлений, ни репетиций. Однако в зале собралась толпа. Она вопила; слышались оглушительные ружейные выстрелы и завывания рикошета; истошные крики о помощи заглушались громкими нецензурными угрозами (видимо пользуясь случаем всеобщего скопления, люди сводили друг с другом какие-то свои счеты, а то и просто развлекались, стреляя, пыряя друг друга ножами и подрезая бритвами - ведь они пришли сюда отдохнуть, разрядиться после трудовой недели, а сцена пуста). Оставалось загадкой, что привело их сюда, ведь актеры вообще никогда не выступали перед зрителями; они постоянно играли при пустующем зале, который воспринимался ими как потерявший свое первозначение элемент истории, рудимент былого смысла. Актеры всегда выступали лишь для себя самих, и это было для них важно, это преисполняло их высокого о себе мнения как о творящих (на чужой, воображаемый ими взгляд) некое недоступное пониманию других таинство, в этих стенах Театра - и это отличало их от остальных людей, о которых они ничего не знали, к которым относились с жалостью, презрением и опаской, словно к бездомным собакам.
Постепенно сходились другие актеры и работники сцены, привлеченные волнениями толпы, ее воплями, выстрелами и жуткими стонами. Иногда в зале страшно кричали женщины - нечеловечески, кровоморозно, - видимо с ними творилось нечто ужасное, не укладывающееся в сознании. Слышались и всякие иные малопонятные звуки, например какое-то технической природы подвывание, или рык неведомых животных, иногда какая-то шизофреническая музыка (наподобие этого рассказа).
Я чуть-чуть, буквально на глаз, раздвинул шторы кулис и посмотрел в зал. Он был погружен во мрак, но первые ряды, на которые хватало скудного аварийного освещения, были хорошо видны. В глубине человеческой массы иногда загорались спички, огни зажигалок, изредка фонари, которые тут же разбивались и тухли. Однажды перевернулась и лопнула горевшая керосиновая лампа и огненная капля расползлась по дюжине голов. Толпа восторженно загудела.
Мне было абсолютно непонятно, почему имея перед глазами просторное, никем не занятое возвышение сцены, никто из теснившихся в зале не пытался на нее влезть. Возможно, их не покидала надежда дождаться какого-нибудь зрелища с нашей стороны, и они боялись осквернить собой сцену? А может она была для них желаема вне стен Театра, но примелькавшейся здесь? Ведь, говорят, по праздникам, когда актеры отдыхают на дачах или дома, в кругу семьи, толпы заполняют зал, даже платят кому-то, возможно непосторонним, большие деньги за право посидеть там, наблюдая пустынную, как Гоби сцену, фантазируя на тему «закулисная жизнь актеров» - загадочных обитателей Театра. Рассказывают, что такие посещения считаются у них престижным времяпрепровождением.
В неясных отблесках пожиравшего людские головы пламени, я заметил некоторые моменты происходившего на балконах. В основном там кишела молодежь. И она развлекалась тем, что кидала в партер зажженные спички, остро отточенные штыри и различные тяжелые предметы: кресла, бутылки... Кое-кто мочился вниз, пытаясь погасить горящие головы - видимо они устроили соревнование, кто больше погасит. Иногда они бросали за перила друг друга, раскачав за руки и за ноги. Реже бросались сами, видимо в каком-то экстазе.
Оторвавшись от страшного зрелища, я заметил, что закулисье набито актерами и работниками сцены, глазевшими в дыры штор, ради чего даже повыстраивались в пирамиды, повлезав друг другу на плечи. Увлеченный зрелищем, я и сам не заметил, что на моей спине примостилась какая-то женщина, жадно глядевшая в зал поверх моей головы, а у моих ног скорчились двое пьянчужек-статистов, приникнув к щели между штор.
Я снял со своих плеч женщину, уступил ей свое место (на нее тут же вскочила резвая девочка и женщина, не удержав внезапной тяжести, упала вместе с наездницей; пока они поднялись, их место заняли другие), а сам решил снова зайти в гримерную. По дороге я встретил непостороннего, который давеча курил с женщиной у своей двери. Поравнявшись со мною, он приостановился и, вдруг, сильно, со всего маху, ударил меня твердым кулаком в нос. Я упал на пол, заливая его кровью, и не веря еще, что так дешево отделался.
Приподнявшись, я заметил, что он свернул в сторону сцены. Я решил повременить с посещением гримерной и пойти посмотреть на результаты появления непостороннего в закулисье. Пока я ковылял по коридору, ощупывая опухшее лицо и размечая дорогу прерывистой красной линией, меня догнала та женщина, с которой курил мой обидчик, и безо всяких слов остановила, раздела, разделась, сама, бросила на пол каким-то восточным приемом и сделала меня прямо в коридоре.
Мимо спешно проходили люди, которых распугал в закулисье непосторонний. Они радостно обращали на нас внимание, показывали пальцами, и делали это не оттого, что зрелище казалось им непривычным, нет, просто они были еще под впечатлением событий в зале, и, поэтому, все им сейчас казалось особенно ярким и замечательным - их восприятие было чрезвычайно обострено.
Закончив и одевшись, женщина ушла, но, не пройдя и двух шагов, встретилась с непосторонним, возвращавшимся из закулисья, несшим в руке отрезанную детскую голову. Вдвоем они подошли ко мне, и он протянул голову мне. Я взял. Затем они тут же занялись любовью, а я стоял - голый, опухший лицом, - держал за волосы отрезанную голову ребенка и наблюдал за ними, озябший, с хлещущей из носу кровью.
Так я стоял часов пять, не меньше, даже не подумывая уйти, пока они не закончат и не отпустят меня. Стоя столбом посреди коридора, я лишь улыбался изредка проходившим мимо меня знакомым и незнакомым людям, пребывая в исключительном смущении. Они понимающе улыбались в ответ и старались поскорее пройти зону непосторонней любви.
А я даже поговорил с женой, которая приехала меня накормить, ибо, по не установленной еще причине, буфета в Театре не было. От еды я отказался, ссылаясь на отсутствие аппетита. Жена меня очень за это ругала, поучая, что человек должен кушать в любой ситуации, несмотря ни на что, но я ее задобрил ласковыми словами, рассмешил диалогом с отрезанной детской головой (слова которой читал сочным басом), и уговорил ее съесть мой обед, после чего она некоторое время стояла рядом со мной, наблюдая за непосторонними, затем ей это надоело, и она повернулась уйти, предварительно спросив: не принести ли мне баночку, куда я смог бы помочиться, не покидая своего поста. Я отказался, и она ушла, поцеловав меня на прощание.
Минуя дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен», она вся подобралась, стараясь ступать как можно тише. Но все эти жалкие попытки пройти незамеченной ей не помогли - дверь распахнулась и оттуда вышел мальчик лет десяти, который присел позади нее и вцепился зубами ей в икру, вцепился и не отпускал, а она, передвигаясь при помощи стен, равнодушно и целеустремленно шла к двери на улицу, истекая кровью на его отрешенное лицо. Но вот она вышла и скрылась за углом, вместе с мальчиком-капканом.
Когда игры непосторонних завершились, они молча оделись и ушли, так и не обратив на меня ни малейшего внимания. И тогда я горько усмехнулся, переживая налетевший тайфун чувств.
Одевшись, я отнес голову, все еще бывшую у меня, к двери непосторонних и пошел к себе в гримерную.
Войдя, я убедился, что Спина так и не сдвинулся с места. Ни на дюйм.
- Кто там зашел?- тут же гнусаво спросил Второй.
- Не знаю, - равнодушно ответил Спина.
- Может быть это Марк Гно? - снова спросил Второй.
- Я так не думаю, - скептически отнесся к его предположению Спина, и не пытаясь проверить.
- Да, это я! - раздался мой голос.
Тут же Спина отошел в сторону, и я увидел Второго.
- Инспектор полиции Лоуренс, сказал он, протягивая мне руку. Я пожал холодную, как мерзлая рыба ладонь. Рассмотреть я его не успел, ибо он быстро повернулся ко мне спиной и всю беседу так и простоял. Неоднократно я оборачивался, надеясь увидеть спереди Спину N1, но тот, сразу же разгадав мои намерения, отвернулся лицом к двери.
СПИНА N2: Вас зовут Марк Гно?
СПИНА N1 (резко, прежде чем я успел открыть рот): Отвечайте!!
Я: Да.
СПИНА N2: Вы способный актер?
СПИНА N1: Громче!!
Я: Н-ну, я не знаю...
СПИНА N2: Отвечайте, как считаете сами, без ложной скромности.
СПИНА N1: Не юлить!!
Я: Да, я, безусловно, очень талантлив.
СПИНА N2: Какие роли вы исполняли?
СПИНА N1: Быстрее!!
Я: Гроба, Гриба, Герба, Граба, Горба, Крана, Керна, Корна, Крона, Хрена...
СПИНА N2: Достаточно.
СПИНА N1: Хватит!!
Я: А в чем, собственно, дело?
СПИНА N2: Здесь вопросы задаем мы.
СПИНА N1: Молчать!!
Я: Понял.
СПИНА N2: Не угодно ли вам выйти к зрителям?
СПИНА N1: Не раздумывать!!
Я: Зачем? То есть я хотел...
(Сильный удар сзади по голове сбил меня с ног. Я упал на пол, где получил, вдобавок, удар ногою в живот.)
СПИНА N2: Стало быть, согласны. Вы храбрый человек, хвалю.
СПИНА N1: Встать!!
Увидев меня, зрители притихли. Лишь кое-где, по углам, стонали пострадавшие в шабаше, да тихонько плакали друзья и близкие погибших.
Вдруг в ближних рядах произошло шевеление, на сцену влез бородатый мужчина и спросил меня, подойдя:
- Что вам здесь нужно?
- Я актер! - ответил я, поражаясь такому невежеству.
- Кто?- усмехнулся мужчина.
- Актер,- повторил я этому невежде с интонациями, какие применяются в общении с малыми, глупыми детишками.
В зале раздался смех.
- Слезайте, с вас уже смеются,- победно сказал я, почувствовав публику.
- Ошибаетесь,- сказал он.- Смеются с вас, ибо не вы актер, а мы актеры. Вы же, - он показал рукою на кулисы, за которыми сейчас собрались все работники Театра, - вы же лишь зрители.
И он гомерически расхохотался. Зал также взорвался смехом.
- Слезай к нам и будь актером! - кричали мне. - Это ни с чем не сравнимо! Это - свобода!
И они накинулись друг на друга, творя каждый с каждым все, что придет в голову. В основном жестокости.
Запорожье, 1993г.