Федор вернулся домой, чтобы повидаться с семьей, которой, правда, не оказалось. "Наконец-то нету семьи,- подумал Федор, но медлить не стал, а взял бумагу и карандаш. "Надо сесть за письмо,- пробормотал он, опустился на стул и вывел: "Здравствуй, Петр…"Писать было неудобно, что-то чесалось, стул скрипел и шатался, карандаш оказался твердый и тупой. Федор взял с полки и раскрыл толковый словарь на триста первой странице: "Сети. см. Ловушка. Сеча. см. Битва. Сжато. см. Кратко". Выписав это, он подписался "Твой Федор", перегнул листок пополам, вложил в конверт, лизнул невкусный клей и понес письмо в ящик.
Вверх по лестнице с радостным хохотом поднималась семья. При ее виде в душе Федора вдруг всколыхнулось забытое было чувство мужа и отца, захотелось выбросить проклятое письмо и вернуться. Домой. Но он пересилил себя, крикнул "Я сейчас" и выбежал на улицу.
Почтовый ящик раньше был синий. Теперь он выгорел на солнце, потрескался и покрылся толстым слоем затвердевшей пыли. Между крышкой и пластмассовым гербом Советского Союза помещалась горизонтальная прорезь, прикрытая ржавым козырьком. Федор со скрипом отвернул его вверх и протолкнул конверт, который упал на пустое дно, хлопнув как детский пробочный пистолетик.
Ниже герба была прикреплена табличка с расписанием выемки корреспонденции. Ее вид подействовал отрезвляюще. "Сегодня вынуть уже не успеют. Значит, дойдет послезавтра. Может быть поздно".
Федор нерешительно потоптался. Захотелось выпить. "Сделаем музеи дворцами",- прочел он на надвигающемся на него транспаранте. "День музеефикатора",- вспомнил Федор и глянул на свое отражение в зеркальном витринном стекле. На него смотрела голова бывшего брюнета, теперь коротко и неровно стриженая и кое-где подкрашенная белилами и коричневым из детского акрильного набора, причем, к несчастью, волосы из-за краски намертво слиплись и более всего напоминали ржавую, покрытую песчаной окаменелостью колючую проволоку, найденную в степи на обочине проселочной дороги. В выцветших глазах застыло бессмысленно-испуганное выражение.
Сегодня он был одет в свой любимый белый френчик с желтоватыми пластмассовыми кальсонными пуговицами, пришитыми толстыми розовыми нитяными крестиками, и в коротковатые брючки из хлопка или смешанных волокон в черно-белую полоску, с неширокими манжетами. На задних половинках брюк и на боковых частях передних половинок этих брюк были заблаговременно стачаны вытачки, на задних кокетках заутюжены на изнаночную сторону припуски по нижним срезам, а задние карманы наложены на задние половинки брюк и задние кокетки по линиям совмещения. Брючки свободно висели над лакированными бордовыми на белой подошве туфлями, излучающими уверенность и спокойствие. В принципе такой наряд можно было бы считать праздничным, если бы не неудачно подобранный парфюм, в состав которого входила свежая цитрусовая нота, вскоре растворившаяся в теплой, мягкой, чуть сладковатой чувственности, перейдя в итоге вниз, в неуместные кожу и ваниль. Наверное, следовало выбрать что-то более изысканно-дразнящее, гармонично соединяющее противоречивые образы современного мира (сухие степные травы, горячий южный ветер, сексуальная амбра, шумное городское утро). Но в целом увиденное в витрине выглядело скорее умиротворяюще. Глаза Федора потеплели.
Прямо на него надвигалась ликующая колонна. Федор посторонился и подумал о своем давнем друге – скромном музейном работнике, сидит, должно быть, сейчас дома и рассматривает нечеткие картинки в устаревшем телевизоре. "Нехорошо в такой день не зайти к нему",- решил Федор, хотя те времена, когда потребность видеться часто была сильна, давно миновали. Заодно решалась и проблема выпивки. Почему бы и нет? Ведь главное сделано, письмо отправлено.
Звонок был красный, с белой кнопкой. Федор нажал ее, дверь со скрипом открылась, и в нос ему ударил резкий запах нафталина. "Ах, не стоило в такой день тревожить покой этого гостеприимного дома",- подумал Федор, вглядываясь в приветливое лицо приятеля. "Извини, я вот шел мимо, с праздником, зайду в другой раз",- проговорил он скороговоркой, повернулся и ушел. Никто его не удерживал.
Выйдя из подъезда, Федор несколько раз оглянулся. Его сердце тревожно забилось. Увеличилась потливость, возникла мышечная дрожь. Усилилось головокружение и чувство страха. Появилась одышка, боли в грудной клетке. Прогрессировала слабость. Но он сумел взять себя в руки и постепенно успокоился. Слежки не было.
Так, приятеля он с праздником поздравил, и это хорошо. Мысль о выпивке и связанной с этим проблеме оставалась, и это плохо, но решаемо. Миновав угол дома, он снова оглянулся и с облегчением понял, что из ящика вынимают почту.
Его продолжала беспокоить какая-то недодуманная идея не идея, или некое прерванное размышление, в общем, нечто такое, от чего, казалось, зависит что-то существенное. Скорее всего, это совсем не так, и идея эта, если всплывет, окажется полной ерундой, как оно всегда и бывает, но Федор шел на свою остановку нарочито медленно, изо всех сил стараясь ее все-таки вспомнить.
Прыгнув в троллейбус, он бросил монету в кассу, потянул билетную ленту, и тут его осенило: конечно, президент, разрезающий красную ленточку на аэродроме и кладущий кусочек в нагрудный карман пиджака! Что осталось, надо порезать на мелкие клочки и те, за которые держался президент, продавать дороже, остальные дешевле, а главные деньги можно взять за два куска, непосредственно примыкающие к фрагменту из президентского кармана! Идея, само собой, оказалась зряшная, а, главное, нереализуемая, но Федор расслабился, опустился на сиденье и стал смотреть в окно на проплывающие мимо вечерние улицы. Зажигались фонари, переливались неоном витрины, гипсовые и картонные манекенщицы строили ему глазки, а по тротуарам шли нарядно одетые люди, неся в руках бутылки и банки с пивом, пивом, пивом…
Как всегда в это время, он сел на первое сиденье. Это было его излюбленное место: никто не мешает, и выход свободен. Кроме того, он знал, что от передней двери до того ресторана, куда он собрался, путь короче, чем от задней. Ненамного, но все-таки… Троллейбус подолгу стоял на светофорах, потом динамик, наконец, объявил: "Следующая остановка Первомайская". Дверь распахнулась. Федор соскочил на тротуар и прошел десяток метров до стеклянного кубика ресторана, где и узрел простенькую табличку "Мест нет". Он, однако, не огорчился, не растерялся, уверенность в себе, наоборот, окрепла и заставила его обойти ресторан кругом и с черного хода по узкому темному коридору попасть в зачумленный буфет. Там Федор быстро выпил две рюмки водки. Проблем больше не было.
На улице уже совсем стемнело. Федор присмотрелся к циферблату рекламных часов над входом в какой-то салон и решил, что пора возвращаться. Домой.
- Опять пил?- спросила жена, открывая дверь.
- День музеефикатора, - ответил Федор. Прошел на кухню. На столе валялась раскрытая телеграмма. Федор поднес ее к глазам и медленно, обдумывая смысл, прочел слова, напечатанные на художественном бланке с розами, плетеной корзинкой и голубой ленточкой: "Письмо получил. Билет взял. Спасибо. Твой Петр".