* * *
Бомжи достали. И достали конкретно. Достали все эти босые девочки в национальных халатиках с табличками «Я ХОЧУ ЕСТЬ», чистенькие благообразные старички и заискивающие бабки. Надоели дебеловатые бабы с чумазыми детьми и даже непрерывно крестящиеся инвалиды подзатрахали. Я уже не говорю про зассаных алкоголиков и алкоголичек! Тошно от копошащихся в урнах людей. Ты не сможешь подать всем. Ты выдыхаешься. Понимаешь бесполезность и накладность происходящего. Ты не чувствуешь отдачи и угасаешь. Черствеешь, наверное..
- Дайте на хлебушек! – жалобный голосочек довольно взрослого, несвежего паренька.
- Иди, воруй! - и в глаза ему смотрю насмешливо, за реакцией наблюдаю.
- Так плохо же воровать, - после паузы. Он, явно, озадачен.
- Попрошайничать еще хуже. Я подаю только на паперти.
* * *
Конфликт «Отцы и дети». Крайне дурацкая ситуация. 1982 год. Мне пятнадцать. Я бастую. Демонстративно хлопаю дверью, уходя из дома. Первый раз. Страшно. Я ухожу в ночь. Куда? В ночь. Так надо. Пусть поволнуются. Я упиваюсь горьким и щемяще-пьяным чувством самостоятельности. Денег – сорок копеек, а еще и сигареты нужны. Ладно. Разберемся. Сигарет настрелять можно, если что.
Бабушка живет рядом с Курским вокзалом. К бабушке, конечно, нельзя – родители уже наверняка звонили. Они знают, что идти мне некуда. По телефонной паутине ночного города летит честное бабушкино слово, данное маме: «Отругать и отправить домой»...Я пойду на вокзал. Я знаю его. С этого вокзала мы сотни раз уезжали на юг или на дачу. Закрываю глаза и вдыхаю: как же волшебно пахнут приключениями шпалы.
Конечно меня отловили. Отловили через неделю все на том же Курском вокзале. Больше, чем спать, хотелось только есть. Да и новые знакомые надоели. Понимаю теперь, нашли в моем лице халяву. У меня получалось так громко балагурить, что им и подавали шустрее. Да и тупые они, как правило. Душевные, но тупые. Это не их вина. Это их беда.
Власть опоздала меня поймать. У меня уже была стойкая неприязнь к ней. К ней и к ее представителям.
А еще ребенок из «приличной семьи»!
* * *
Господи, посмотрите на эту ляльку! Идет, как пишет - то есть одной пишет, а другой зачеркивает! По всему видно – дура, очаровательная и набитая. Мозгов пропорционально росту. Вернее, обратнопропорционально! Но ноги... Были бы у меня такие ноги – пришлось бы на руках передвигаться, жалко ж... Да и жопа, чего уж там, – орех! ...Вот с головой беда. И смеется не к месту или не смеется вообще. Но... какая женщина – просто хочется взять, спрятать и иметь... Вот какая женщина! Милая, только не предавай такого большого значения тряпкам! И не тупи, прошу...
Нет, не люблю я баб...
* * *
Мой дедушка – прокурор. Хороший дедушка. Для нас хороший. Когда его не злят. Даже после того, как дед ушел на пенсию, он сначала видит «сволочь» в любом новом человеке, а уж потом, что совершенно не гарантировано, и только если ему это будет надо, попытается увидеть самого человека. Меня он всегда любил, особенно лет до десяти. Хоть и ругал, когда было за что. Говорил, мол, тюрьма по мне плачет. С моей стороны неслись язвительные просьбы оказать содействие, устроить меня, так сказать по блату. Как накаркал, блин.
Возвращаюсь домой, даже вину чувствую где-то глубоко-глубоко, а дед ждет уже, суетится, мундир парадный одевает (ну, думаю, сейчас что-то важное произойдет)...жду, а он вдруг падает передо мной на колени и говорит:
- Бросься под электричку, а? Всей семье легче будет, - небольшая пауза.
- Посмотри на себя, ты же выродок в нашей семье, - и выжидательно так глаза буравит...
- Не дождетесь, - у меня получилось вовремя сориентироваться, - Я, кстати, горжусь, что в вашей семье я выродок! – ухмыляюсь, разворачиваюсь и ухожу. Деда трясет. Мне смешно. Мне всего двадцать лет. Черт с ним. Он отойдет. А я найду, где перекантоваться... Я-то не пропаду.
В ночь...
Только страшно достали бомжи... И ляльки раздражают...
И ментов не люблю...
Ухожу...