<…Сегодня тебе удалось по ошибке прекрасно приготовить эскалопы, - сказал он, чтобы ее ободрить…>
Карлсон открывает дяде Юлиусу мир сказок.
А.Линдгрен.
С самого утра стало ясно, что день будет тяжелым. Плачущей веренице грешников не было конца. Некоторые пытались пролезть без очереди, козыряя тем, что при жизни никогда в оных не стояли. Приходилось уговаривать обождать, тем более, что торопиться было некуда: Рогатый только что вышел из отпуска, и с утроенной силой вдарился в работу. – Котельная испускала клубы удушливого серого дыма, и снопы голубых искр то и дело освещали пространство.
Мимо с визгом пронеслась стайка брянских миньетчиц. В руках у главной из них был плакат с картинкой непотребного содержания и «кривым» телефонным номером внизу.
- Даже в чистилище не теряют профессиональных качеств, - восхищенно пробормотал розовощекий херувим, почесывая кудрявую голову.
- Мал еще смотреть… А ну, пшел отсюда! – Я вытер пот со лба. Только этой мелюзги еще не хватало. – Пошел, пошел! – крикнул я ему вслед, увидев что златокудрая башка снова высунулась из ворот.
До обеда не случилось ничего примечательного, не считая шумного поступления некоей девицы Алсу, коея, впрочем, не надолго здесь задержалась: дав благотворительный концерт для Блудниц, девица скрылась в направлении выхода, влекомая собственным отцом… Как видно, Рогатый так и не получил отпускных… Что поделаешь, грешен старик!
После скудной духовной трапезы я вновь отправился на пост. Поток новопреставленных, столь широкий утром, начал мельчать. Пошла всякая шушера: бомжи, убиенные кухонным ножом, наркоманы, уснувшие со шприцем в вене и прочие нестройные типы. Но я знал, что радоваться еще рано, т.к. самые тяжелые случаи бывают далеко заполночь… И точно!
И-за ворот раздался радостный крик: «Миха, сигунка лови!».
Для неосведомленных: сигунками у нас называют самоубийц, причем абсолютно не обязательно тех, кто сиганул с балкона. Просто так повелось…
-Чер… Прости, Господи, только этого не хватало!
Через несколько минут я и впрямь разглядел бредущую вдалеке фигуру. По мере приближения стали видны впавшие небритые щеки, сизый нос и узкий морщинистый лоб. Однако, когда «сигунок» подошел ближе, я понял, что он совсем не стар. В глазах его была такая боль, что я первым задал вопрос:
- Что с тобой случилось, Мич?
- Да не Мич я, батюшка, - проливая горючие слезы пробормотал он. – Вич, Вич – как есть.
- Кто же, чадо, назвал тебя столь неблагозвучно?
- Она! Она, окаянная! Все она, батюшка! Истинный крест!
- Ну не плачь! На, вот! – Тут я протянул заготовленную для таких случаев карамель «Барбарис». – Подкрепись!
Когда его слезы стали тише, я повторил свой вопрос.
Все еще хлюпая, Вич поведал свою печальную историю.
- Племяшка раньше приходила, касатка… И помоет, и причешет, и обед сварит. Одним словом – красавица девка… Дак нет же… принесло эту окаянную!
- Кого, Вич?
- Да племяннице – любушке в институт пришла пора, а мать ейная - ни в каку. Говорит, «Владимирович у нас хворый совсем, ты уж присмотри…». Жалко стало мне Нюрку-то… Что теперь девке, пропадать что ли? Ну я и дал…
- Чего дал?
- Маху! Объявление, тудыть твою растудыть, дал, что требуется сиделка. Чтоб Нюрке, племяшке, значит простору больше! Ну и пришла…
- Кто-пришел-то, Вич?
- Она пришла, окоянная.
Дальнейшее я слушал, как в тумане.
- Так вот. Приперлась. Не успел ахнуть, как манатки свои перетащила, - дрожа от волненья рассказывал Вич. – Да машину адскую, бесовскую… Я в машинах-то тех, есть грех, малость толк имел – Нюрка, любушка, увлекалась – ну и я маненько втянулся… А эта! Мало того, что все вызнала – выспросила, дак еще и меня, больного человека, начала посредь ночи поднимать!
- Зачем?
- Ой, батюшка… Стыдно и говорить! Чтоб я енти несуразности вслух читал…
- Какие ж это «несуразности»?
- Да уж и язык теперь не поворачивается…
- А все таки?
- «Здесь травят юных поэтэсс…» - визгливо пролаял Вич.
- Хватит-хватит! – Сказал я. – Это все?
- Нет! «Природа Мать, ведь это чувство, которое зовут любовь, как тот мазок», - начал распаляться старик.
- Только без лабораторно – клинических ассоциаций, пожалуйста! Ты, лучше, по существу…
- Что ж… Есть и по существу: … «Бездарность верная подруга…»
- Мо-о-олчать! Я заорал так, что златокудрый херувим вновь высунулся из-за ворот. – Ладно, беду твою я понимаю. Рассказывай дальше. Только без фрагментов! – я так свел брови, что Вич испугался.
- Дальше, батюшка, и рассказывать нечего, - он уныло потупил взгляд. – Срам один.
- Что еще?!
Он еще более стыдливо опустил глаза и повернулся задом.
Как осиновый кол из проклятого сердца вампира, как жухлая чесночная стрелка, как древко на вражеском стяге торчала из задницы Вича корейская гелевая ручка с обглоданным кончиком…
- Вот оно чем кончилось, - утирая слезы сказал Вич. – Как же посля такого стыда жить-то на свете белом?
Я промолчал.
- Тут я и решил, что кончено все… - Он уже не стеснялся своих эмоций. – Принял пол банки снотворного, и …
- И оказался тут… Ладно, Вич. – Я и сам не заметил, как проглотил четвертую барбариску. – Ты только не говори никому об этом... Жаль тебя, дуралея… Ты вот что…
Тут я взял меч, и… Тонкая нить смерти была оборваноа.
- Не-На-Да-ААААА, - долетело до меня гулким эхом.
- Хм… Возвращайся с Федоренкой, дурак. В конце-концов я тоже давно не получал отпускных.
- И не светит! – Усмехнулся за моей спиной Рогатый.