Я еще не знал, как назвать этот внезапный взгляд со стороны на самого себя, мгновенный снимок, сделанный из открытого окна скорого поезда сквозь бьющий в лицо железнодорожный ветер: знакомый человек в футболке и выцветших джинсах посреди пустыря, блеклое солнце сквозь высокую полынь; я пришел в себя через доли секунды в душном вагонном коридоре. Пустырь - нет, этот грустный признак городских спальных районов мне кажется неуместным. Трудно определить влекущую безнадежность безлюдных железнодорожных поселков, к которым невольно примеряешь свою жизнь. Может быть, тут дело в странном настойчивом желании мгновенной остановки среди грохочущего бега - оказаться на пыльной улице полузаброшенного поселка, пройти чередой серо-зеленых огородов и вдруг выйти на одичавший пустырь на самом краю света, а за ним - только пропахший вечной полынью космос, и некуда бежать, потому что там уже нет ни запада, ни востока, ни верха, ни низа. И вот - да, неужели это я сам стоял там, со слезящимися глазами, ошеломленный навалившейся на меня огромной и безнадежной свободой?
Такое уже было со мной, когда однажды на полном ходу из окна ночной электрички я успел заметить, что в вагончике охранника над автостоянкой горит свет, и отдернуты занавески, и на далеком экране телевизора движутся контрастные тени. Странно было ощутить одновременное существование этих разновеликих пространств, где даже время имеет разную скорость - в одном движется горячая масса электрички, равнодушный горький ветер бьет тебе в лицо, и сто метров перрона пролетают мимо за три секунды, в другом - комары безнадежно бьются о стекло настольной лампы на столе сонного охранника, и стакан чая после полуночи растягивается на целый час. Так я и сидел, наблюдая собственное глуповатое отражение в стекле на фоне бешено несущейся назад и немного вбок темной череды деревьев, пытаясь соединить в уме вопящую электричку и хрупкие тела насекомых, принадлежащие таким разным пространствам, в одном из которых ты почти бессмертен, а в другом рождаешься, взрослеешь и умираешь каждые несколько секунд.
Я уже не мог отойти от окна и не замечал проводников и ошалевших от духоты пассажиров, толкавших меня в узком проходе - я ждал повторения. Кто-то в моей голове переводил пленку и ждал момента для следующего кадра, ждал, ждал, и глаза застилало слезами от еще яркого солнца, а может, от предчувствия чего-то, чему я искал названия. Я ждал, и я увидел Поле, еще одно из десятков полей за окном, покрытых желтой пшеницей или дикой травой, но это Поле было моим. Такое огромное, что его дальний край с россыпью низких белых строений терялся в дымке, а дальше поднимался сизый противоположный берег большой реки; распластанная от моих глаз до горизонта буква "Ш", кириллический знак тишины и слабого ветра, неспешного движения вдоль скошенных перспективой ветвей буквы вдаль, к низким белым домам. Ничего не произошло - что-то ударило мне по глазам, или сверкнуло, как фотовспышка, или просто это было, как при пробуждении от долгого сна, но желтая трава уже цеплялась за мои ноги, и мягко пружинила земля. Я знал, что успею пересечь Поле до наступления темноты, и пошел, не торопясь, к белым домам; возможно, там меня уже ждал кто-то и расстилал холодные простыни за темными окнами. За спиной шумел, удаляясь, скорый поезд, но я уже ничего не знал о том, кто остался у открытого окна в коридоре душного вагона.