Она сука, сука, сука. Она приходит ко мне, пахнущая другим мужчиной, она специально не моется, благоухая спермой и потом; она садится рядом со мной и рассказывает, как хорошо потрахалась сегодня а глаза ее масляно блестят, и по вспухшим губам блуждает улыбка. Я закрываю глаза и пытаюсь изобразить сон, но она бьет меня по щекам, возбужденно смеясь и приговаривая: “Не делай вид, что тебе не интересно, не делай!” она рассказывает, с кем сегодня спала и треплет уши, радостно сообщая о количестве мужчин, домогавшихся ее. Я пытаюсь думать о чем-то отвлеченном, но ее голос проникает в самую середину мозга, звенит там надоедливым серебряным колокольчиком, растекается по телу впитываясь порами кожи, от этого ликующего воркования некуда деться, а она все еще изливает на меня подробности удовлетворения ненасытной плоти. Ее руки бесцельно-блудливо шарят под одеялом, нервно вздрагивающем при особо интимных подробностях взбалмошного бессвязного рассказа; руки замирают на секунду, наконец, находят Его, а она все еще заливается соловьем, раскрасневшаяся, подвыпившая, сука, за что она меня так? Ее глаза плывут, я физически ощущаю ее сильное возбуждение, она несет уже совершенный вздор, мне невыносимо слушать эту женщину, но что я могу сделать? Что? Как бы я хотел прогнать ее, указать рукой на дверь, назвать сукой и сказать все, что о ней думаю, но я не могу, не могу этого сделать…
Она медленно стаскивает с себя вещи, не прекращая болтовни, я пытаюсь крепко сжать глаза, но она знает, как заставить взглянуть один раз, всего один, потому что после этого оторваться уже невозможно. Она действительно очень красива, эта сука, и специально раздевается медленно и неумело, растягивая удовольствие: она наблюдает за моим лицом; от нее исходит терпкий аромат странных духов (откуда мне знать их название?), она важно показывает свежие царапины на спине, стыдливо шепчет на ухо, какой он был тяжелый и сильный. Я пытаюсь уйти в себя, проклиная странное сочетание обстоятельств, которое свело нас; я же любил ее, суку, и она это знает и мстит мне.
Сейчас она достанет из тумбочки рядом с кроватью пластырь и вату, заклеит мне глаза, уши, и даст таблетку. Она думает, что я не знаю, что произойдет дальше. Она думает, что моя голова (тело) – ненужное дополнение к тому, что она любит до беспамятства, к Тому, ради Кого, собственно, и затеян весь этот спектакль. Она думает, что после того злополучного прыжка, изменившего плавное течение моей жизни (сломал шею и стал инвалидом, да, ни рукой, ни ногой), я потерял не только дар речи, но и разум, но она ошибается. Однажды она неплотно заклеила мне глаза, а таблетку мне удалось незаметно выплюнуть (все, что я теперь могу: далеко и метко плевать, “Голова профессора Доуэля”, хе-хе…), и я все видел: как она разговаривает с Ним, играет, целует Его и обнимает, и, я готов поспорить, Он что-то отвечал ей. После любовных утех, обессиленная, она спит, прижавшись к Нему, а я беззвучно плачу от невозможности покончить с собой, оттого, что мне досталась такая сука; оттого, что, оказывается, я не знал по-настоящему еще одного друга, оттого, что я совершенно беспомощен; оттого, что я ревную Его к ней; от того, что не могу прекратить весь этот кошмар, и вата впитывает мои слезы. А завтра утром она накормит меня с ложечки, проведет гигиенические процедуры, поцелует Его на прощание, накроет одеялом (для Него она связала специальный мохеровый чехольчик) и улетит на работу. А я вновь останусь один и буду проклинать тот день (вторник, 8-е июня), когда сказал, что ухожу к другой женщине; размышлять, как было бы хорошо, если бы эта сука разлюбила Его, плакать оттого, что не могу по-мужски поговорить и расстаться с Ним навсегда, и с ужасом ждать ее возвращения с работы.