1.
- Я думаю, - сказал Дэвид, - есть люди, неспособные любить. Просто рожденные без этого качества. Ну, не каждому ведь дается от рождения музыкальный слух. Причем, - он выразительно посмотрел на Зизи, - они от этого не страдают. Люди без музыкального слуха поют, когда им хочется. Люди, неспособные любить, тоже "любят" - им так кажется. Так принято - надо в жизни кого-нибудь полюбить... А на самом деле они даже не представляют себе, насколько они обделены. Или, может быть, наоборот - это удача?..
Он опять бросил выразительный взгляд на Зизи.
Она помолчала, собираясь с мыслями. Как уже знал Дэвид, беседы ничего хорошего ни ему, ни ей не приносили. Это было добровольное мучение, добровольное обнажение. Правда, обнажались они по-разному. Дэвид снимал повязки со старых ран, и они начинали по-новому ныть и мучительно кровоточить. Зизи теоретизировала. Она не была еще, как Дэвид, пострадавшей. Может быть, его внешний покой, его безразличие, а на самом-то деле, привычка держать себя в руках, раздражали ее и она вонзала в его раны острые ножи своих предположений, своих убедительных доводов, и тем самым, почти убивала его.
Что делал в таких случаях Дэвид? Он улыбался, смотрел на Зизи нежно, потихоньку накладывая на порезы новые тоненькие повязки, чтобы потом, когда появится первая корочка заживления, вновь позволить ей безжалостно сорвать бинты и нанести ему новые раны. Потом, когда Зизи не станет, они превратятся в шрамы. Драгоценные, дорого ценимые шрамы.
И все же, несмотря на боль, постоянную, ноющую боль, Дэвид не мог отказать себе в мазохистском увлечении беседами. Он думал, что он алкоголик, пристрастившийся к абсенту: только Зизи давала ему возможность разыграть полноценную партию, она была первым стоящим партнером, внимательно следящим за его ходами и тщательно просчитывающим свои наперед. Ее холодный ум позволял ей выигрывать ча-ще Дэвида, хотя неопытность подводила ее: она лишь изредка догадывалась о том, что Дэвид иногда поддается. Он никогда не смеялся, если игра шла в поддавки - он радовался ее радости от выигрыша, но в этом случае боль была сильнее. Впрочем, если уж быть совершенно честным, Дэвид вообще ни разу не выиграл: с того самого дня, когда он увидел Зизи, он понял, что навсегда аутсайдер.
Почему же он не мог отказаться от дурной привычки, которая мешала ему, отвлекала от повседневных забот, отнимала столько душевного тепла и, к тому же, была столь болезненной? Дэвид думал об этом постоянно. Почти сразу он понял, что Зизи - его клон, образец Дэвида четырнадцатилетней давности, издание второе, дополненное. Они были похожи, как две книжки одного формата, только книжка "Дэвид" была потрепанной, несколько раз прочитанной, на обложку ставили кружки с кофе, иногда подкладывали под ножку дивана, когда он качался. Книжка "Зизи" была новенькой, несколько раз перелистанной чисто вымытыми руками библиофила. К тому же, со временем придумали новые технологии обложек - они не пачкались.
Ему сразу же захотелось согреть «Дэвида номер два». Ведь он видел в ней себя, двадцатилетнего, и прекрасно знал, чего ему тогда так хотелось, и чего он не на-ходил. Он увидел главное, что их объединяло и делало похожими: одинокий вид, какой бывает у гордо вознесенного знамени в бою, только он уже точно знал, что знамя это держит чья-то хрупкая рука. Оно упадет, как только эта рука ослабеет. Дэвид знал свою "руку" и берег ее. Зизи же пока казалось, что она существует сама по себе, независимое судно среди ярко раскрашенных лодчонок. Ему было понятно сразу, что поддержки от него ей - никакой, одиночество одиночеству не товарищ, но он мог... единственное, что он мог - составить ей компанию.
Одинокий вид Зизи заставлял людей прибиваться к ней, входить в ее орбиту. Дэвид же, в свои 34, уже ни у кого не вызывал желания быть к нему ближе. Зизи оказалась первой, кто не испугался. Дэвиду было приятно чувствовать чужой интерес, уже такой забытый.
Беседы стали неотделимой частью их общего - даже не частью, а единственным, что у них было общего. Суть игры состояла в том, чтобы резать правду в глаза и наблюдать за реакцией противника, предугадывая ее заранее. Иногда Зизи бесилась от того, что они никак не могут добиться единодушия, как ни странно, общий ход мыслей никогда не приводил их к мирной гавани согласия. О чем бы ни шла беседа, все всегда заканчивалось беспорядочной стрельбой. Дэвид постепенно понял почему так происходит - ведь они старались не позволять себе быть лицемерными, не поддерживали беседу в общем понимании этого слова, когда ты не вполне согласен с собеседником, но не находишь нужным до конца отстаивать свою позицию, - да Бог с ним,- и машешь рукой. Нет, их беседы были своеобразным боем самураев на мечах - кто кого быстрей достанет, больней уколет.
- Я не понимаю, о чем ты, - сказала Зизи. - Ты пользуешься тем, что знаешь обо мне лишнее. И если я тебя не люблю, это еще не значит, что я вообще не способна любить!
Это был ее последний довод, приберегаемый на крайний случай. Она, как правило, хорошо держала удар. Но иногда что-то особенно задевало ее, она бросала свой меч и уходила. Это было самое неприятное для Дэвида, потому что не было силы, которая могла бы удержать ее. Когда, изредка, так делал Дэвид, он не мог себе представить, что чувствует его партнер - это была самая большая загадка для него, понять, что чувствуют в разных ситуациях люди. Здесь он проявлял удивительную даже для него самого тупость.
2.
Любовь была темой запрещенной для бесед. Они не желали об этом говорить, возможно потому, что не желали ее чувствовать друг к другу. Они прекрасно справлялись с этим негласным запретом, им было просто. Вероятно, никто не мог бы понять, что мужчина и женщина, проводящие столько времени за беседами, не привлекают друг друга.
Да, они нравились друг другу. Иногда, когда их взгляды встречались, беседы теряли смысл, вообще слова теряли смысл. Когда это случалось, они оба моменталь-но брали себя в руки - не отвлекаться! И тут же вновь брались за возведение удобных кирпичных бойниц и толстых стен из кирпичей и булыжников слов. К счастью для Дэвида и Зизи, их редкие попытки замолчать и заняться любовью, не поразили и не вдохновили их - они оказались бесстрастными и холодными любовниками. В эти минуты им приходилось молчать, а вдвоем, но вне бесед, они чувствовали себя потерянными, неловкими и глупыми. Все это раздражало и нервировало их, поэтому, не поднимая глаз, они одевались в тишине и старались как можно быстрее расстаться, без поцелуев, без многозначительных взглядов и, тем более, без обещаний. После им надобилось время, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями для продолжения бесед.
Иногда Дэвид задавал себе вопрос - почему с ними происходят такие странные вещи? И находил один и тот же ответ - они оба не нуждались в любви. Они не видели смысла в том, чтобы получать ее, чтобы тратить на поиски любви силы, время, энергию. Они сами были генераторами любви, они носили в себе слишком большой ее заряд, поэтому наполнять Дэвида любовью Зизи, или наборот, Зизи любовью Дэвида, было смешно. Зачем им лишнее? Они не были собственниками и не были тщеславны.
И все-таки изредка Дэвид испытывал мучительные приступы ревности. Это не было связано с физическим желанием Зизи - он не терпел третьего в беседах. В таких случаях он замолкал и чувствовал обиду: за что? на кого? Ведь он не мог оградить Зизи от общения с другими людьми, но ему было жаль ее интеллектуальных потуг, отдаваемых другим: менее восприимчивым. И здесь в нем просыпался Калибан - он старался оттеснить докучливых собеседников от Зизи, переключить ее внимание на себя. В такие мгновения он походил на собаку, которая лает и прыгает на хозяина, чтобы он занялся ею. Он корил себя за это, но ничего не мог поделать.
Они встречались почти каждый день и проводили за беседами несколько главных часов дня: он берег силы для игры, старался не распылять себя и не расстраиваться из-за дежурных пустяков. Иногда им не нужно было произносить слов, легко было молчать и тогда, сидя под тентами кафе "Гадкая утка", они вместе смотрели на ровное течение реки, на изменчивую окраску облаков, или просто на проходящих ми-мо. С Зизи Дэвид никогда не чувствовал неприятных порывов продолжить увянувший разговор и во что бы то ни стало произнести слово. Молчание было необходимой ос-тановкой в тяжелом, но радостном пути.
3.
Проходящие мимо обращали внимание на эту пару. Девушки оборачивались на Дэвида. Он был красив, и не испытывал недостатка в женском внимании. Он и сам любил женщин, но никогда не чувствовал желания владеть ими, наслаждаться властью, ни-когда не жаждал женской любви. Он не верил им и считал их смешными игрушками природы. Он был человеком, которому для того, чтобы впасть в экстаз, необходимы были мозги, он любил умом, а не сердцем. Для общения с женщинами, ему приходи-лось делать над собой определенное усилие: он не бывал естественен, не мог расслабиться в их обществе. Он видел их неправоту и ошибки, их глупость и вульгарность, но не считал необходимым указывать им на это, либо поправлять их. Все это уже было в его жизни, и он сделал для себя вывод: не стоит требовать от людей, а особенно, от женщин, невозможного. Раз уж выпало сомнительное счастье жить в их обществе, не нужно тратить силы на исправление чужих ошибок. Дэвид молчал и улыбался, он строго вымерянными дозами отпускал дежурные комплименты, мягко шутил и потягивал коктейль. Он не страдал, если центр внимания общества не был направлен на него, наоборот, ему это нравилось, он отдыхал и наблюдал за вращением, перемещением людей вокруг него. Он не испытывал одиночества, хотя чаще всего, по общепринятым меркам, был одинок. Ему не нужны были попутчики и собеседники. До той поры, пока не появилась Зизи.
Многим, кто их видел вместе, казалось, что у них роман. Это было смешно. Никогда настолько похожие люди не смогли бы быть вместе.
Они были вежливы. Их вежливость была той удивительно крепкой стеной, которая стояла между ними, не позволяя стать по-настоящему, по-человечески близкими. Они были литературными персонажами, кадрами с кинопленки, исчезающими, как только фильм закончился. Они оставались последними, до крайности рафинированными людьми в их круге общения, где было принято приятельство с поцелуями и объятиями, упреками и подарками, беззлобными насмешками и мелкими услугами безо всяких "благодарю вас" и "не будете ли вы так любезны". Они не были приятелями, а тем более нелепо было бы считать их друзьями. И ничто так не пугало Дэвида, как попытки Зизи прекратить эту вежливость, перестать быть персонажами.
4.
- Жизни моей хана, - сказал Дэвид на следующее утро, стоя перед зеркалом в ванной. Эта фраза вырвалась случайно, он пока еще не знал, к чему ее приложить. Но он точно знал, что сегодня произойдет нечто, к чему она подойдет. Он побрился, причесал волосы. Потом подумал, набрал в ладонь душистой воды. Потом вылил ее из ладони в раковину и вымыл руки. Ты дурак, - сказал Дэвид зеркалу, - и день твой дурацкий, и все здесь по-дурацки устроено. Он подержал пальцы под струей теплой воды – он делал это каждый раз, когда его что-то расстраивало, он не отдавал себе в этом отчета, но иногда просиживал в ванной часами, держа руки в воде.
Дэвиду нужно было идти. Он вышел из ванной, сел на кровать и надел носки. Потом - рубашку и брюки, вперив взгляд в дверцу шкафа, застегнул ремень. Потом ему пришлось оторваться от этой дверцы, чтобы выбрать запонки и галстук. Он предпочел серебро, достал темно-серый галстук, завязал мягкий английский узел, застегнул жилет. Еще через секунду отверг черный пиджак, взял серый, встряхнул его и надел. Чуть позже он вышел из дома в котелке, с портфелем в одной руке и с большим зонтом в другой.
Спустя несколько часов Дэвид шел домой. Это он так обманывал себя, потому что ему надо было в «Гадкую утку». Завернув за угол большого дома, Дэвид увидел реку и сине-белые тенты «Утки». Много людей, а за столиком с краю – Зизи. Она пила вино – дело к вечеру! – положив ногу на ногу и постукивая носком туфли по ножке стола. Ветер, как обычно в этом месяце, сильный и прохладный, трепал ее юбку и пряди волос. Она часто и привычно заворачивала волосы за уши и смотрела на людей.
Дэвид стоял и смотрел на нее. Он понял, что думает о том, что вовсе не его ждет за столом девушка с хмурым взглядом, длинными нервными пальцами и твердым ртом. Этого не может быть, опомнись, Дэвид, – сказал он себе. Потом повторил еще два раза, чтобы Дэвид понял и согласился. Она ждет не тебя, потому что так в жизни не бывает. Не бывает так, чтобы прекрасные девушки с добрым сердцем, девушки умные и справедливые ждали тебя, Дэвид. Ты, Дэвид, уже никому не интересен, ты не способен заморочить им головы, ты не повезешь их на яхте в Антиб, ты не будешь петь им песен и поливать шампанским, ты не можешь воспламенить и разделить их страсть. Ты умеешь заставить девушек зевать, вот для чего ты родился, Дэвид, старый ты дурак.
Зизи повертела в пальцах ножку бокала, потом ее ноздри затрепетали, лицо ее стало смешным – она зевнула не открывая рта. Почему он не идет? - в который раз подумала она. Может быть, что-то случилось, может быть, он заболел? Черт подери, а я-то столько времени потратила сегодня: я думала, что бы мне такое надеть, чтобы он заметил хотя бы раз, как я выгляжу. Я красила ногти. Я выбирала духи. Надо бы мне поменьше болтать и побольше хихикать. Черт! Ну вот умеют же некоторые хихикать, так вот, заливисто - вон парочка за соседним столом: он говорит слово, она заливается. Господи, я уже замерзла, как собака, ну почему он не идет? Что за жизнь у меня, дьявольщина! Ну, чем я не хороша, что приходится си-деть здесь и ждать мужчину? Ну почему, почему я не могу пойти с Фредди в клуб, или не могу позвонить Энди и напроситься к ней на обед – у нее всегда обедают пустые и веселые компании. Ну вот, опять я говорю «пустые», что за снобизм? Они радуются, пьют и дерутся, прожигатели жизни, а я прожигаю свою жизнь в беседах – ну что у меня, крючок в языке? Выпить, что ли, еще? А, впрочем, нет, Дэвид не любит, если я пью, вдруг я все-таки дождусь… О, я уже думаю, как его чертова женушка: вот сижу я вечером и жду, когда же Дэвид придет из конторы. «Выпить рюмочку? Ой, нет-нет, Дэви не одобрит!», и тут же метелочкой р-раз пыль с зеркала: «Дэви, лапочка, любит чистоту!» Тьфу, что мне в голову лезет тут, на ветру…
Ох, ну вот опять меня ждет тоскливый вечер. Поплетусь сейчас домой, буду курить и смотреть в окно. Может, действительно, было бы лучше, если б в этот момент и пришел бы Дэвид из конторы… Ладно, пора. Оставлю записку гарсону.
Дэвид не видел, как Зизи подзывала гарсона, потому что в это время он шел домой. Бодрый и худой мужчина, он постукивал набалдашником зонта по булыжному тротуару, пропускал в узких местах дам, помахивал портфелем. Он улыбался и думал: «Голубь, птица мира. Голубь, голубь, голубь…»
Войдя в квартиру, он снял котелок, потом, в спальне – пиджак. Только ботинки он не снял: мягкие ботинки из серой замши фирмы «F.Smalto». Именно эти ботинки висели в проеме окна, когда мимо дома по Rue de Serf шел домой Пабло, нес в па-кете яблоки и думал о сыне, который должен родится в будущем месяце. А еще он думал о себе, о том, почему аргентинцы такой любопытный народ. Пабло не то чтобы ругал себя, он себя потихонечку оправдывал: подумаешь, прочел записку, что оста-вила для парня по фамилии Фронтьер девчонка в «Утке», где он работал уже полгода. Дело в том, что все его предки – аргентинцы!
2001, март.